Дюма Александр. Олимпия Клевская

   — Да, и даже… даже… Ах, сударыня, простите, не могу удержаться от смеха: бедный мальчик все еще в своем костюме Ирода.
   — Невероятно! — воскликнула актриса, не понимая,
   какая нужда заставила Баньера бродить по улицам в таком наряде.
   — Нет, все так, все именно так! — настаивала на своем Клер. — Господин Баньер, не правда ли, вы все еще в костюме Ирода?
   — Увы, это так, мадемуазель, — подтвердил незадачливый послушник.
   — Ах, ну вот, а госпожа просто не может мне поверить! Тут в душе Баньера появилась смутная надежда.
   — Ей достаточно подойти к окну, — промолвил он, — и она удостоверится собственными глазами.
   Произнося эту фразу, Баньер прибег к самым трогательным ноткам своего голоса. Эти нотки отозвались в сердце Олимпии, и она, полусмеясь, полурастрогавшись, приблизилась в свою очередь к окну, где камеристка предупредительно уступила ей место, но, привстав на цыпочки, из любопытства держалась у нее за спиной, заглядывая ей через плечо.
   — Это и вправду вы, господин Баньер? — спросила Олимпия.
   — Да, мадемуазель.
   — Но что вы там делаете?
   — Как видите, мадемуазель, стучусь к господину де Шанмеле.
   — Но господина де Шанмеле нет дома.
   — Увы, мадемуазель, боюсь, что это так.
   — Какие же у вас дела к господину де Шанмеле в такой час?
   — Мне придется, мадемуазель, потребовать у него мою одежду.
   — Какую одежду?
   — Одеяние послушника, которое он обнаружил в своей гримерной, переоделся в него и, насколько мне известно, в нем ушел.
   — О, бедный мальчик! — прошептала актриса.
   Слов ее юноша не расслышал, но заметил невольный жест и понял его смысл.
   — Сударыня! — воскликнул он. — Господин де Шанмеле, верно, еще не вернулся, а так нужно, чтобы он пришел!
   — Разумеется, он должен прийти, не сейчас, так часом или двумя позже.
   — Я тоже в этом уверен, сударыня, только мне нельзя дожидаться его у двери в этаком наряде.
   — Почему же? — спросила Олимпия.
   — Да потому, мадемуазель, что уже не меньше трех часов, скоро светает, и если меня увидят в таком обличье — я погиб.
   — Вы погибли?
   — И погиб из-за того, что оказал вам услугу.
   — Почему это вы погибли?
   — Потому что я послушник у отцов-иезуитов.
   — Ах, да, действительно. Бедный мальчик!
   — Сударыня, — рискнул Баньер, — а не позволите ли вы мне зайти в ваш дом?
   — Что вы сказали?
   — Я подожду появления господина де Шанмеле там, где вам угодно, чтобы я дожидался: в вашей столовой, в гостиной, в прихожей.
   Олимпия обернулась, видимо, чтобы посоветоваться с Клер.
   — Еще бы! — воскликнула служанка. — Я считаю, сударыня, что женщина должна обладать твердокаменным сердцем, чтобы оставить такого красавчика за дверью.
   — О, неужели!
   — Мне кажется, что госпожа хотела от меня совета. Прошу прощения, если я дала его раньше, чем вы спросили.
   — Нет, вы правильно поступили, так как я действительно желала слышать ваше мнение. Тем более что оно совпадает с моим.
   — Сударыня, — торопил ее Баньер, — что вы решили насчет меня?
   — Мадемуазель, впустите юношу, — приказала актриса. — И пусть подождет в соседней комнате.
   — Госпожа не забыла, что соседняя комната — моя?
   — Что ж, когда он будет в вашей комнате, мы подумаем, что делать дальше.
   Клер бросилась к дверям, спеша выполнить приказ. Что касается Олимпии, то она бросила последний взгляд на беднягу, простиравшего к ней руки, словно жертва кораблекрушения — к прибрежному маяку, и затворила окно.
   Баньер предался было отчаянию, ибо, уже высказав свою просьбу, он сам счел ее несколько дерзкой, а теперь, когда сиявшее розоватым светом окно захлопнулось, подумал, что ему не вняли.
   И во вполне естественном приступе безнадежности он снова забарабанил в дверь Шанмеле.
   И как только он стал колотить в нее изо всех сил, до его уха донесся легкий скрип: соседняя дверь едва слышно отворилась.
   Появилась все та же головка, покрытая голубым чепцом, и из улыбающихся розовых губок выпорхнуло — он почти воочию это увидал — долгожданное: «Входите».
   Баньер не заставил ее повторять дважды. Он устремился в узкий проход, и мадемуазель Клер затворила за ним дверь; затем, поскольку они очутились в полнейшей тьме, маленькая ручка нашла его ладонь и потянула за собой, а все тот же нежный голосок, показавшийся ему ангельским, тихо проговорил:
   — Идите за мной.
   Нет ничего легче, чем следовать за шелестящим шелками благоуханным проводником. Узкий проход привел их к лестнице, затем они куда-то свернули, но о каждом препятствии молодого человека предупреждало легкое пожатие руки. Значит, нечего было опасаться, что с Баньером случится что-нибудь дурное.
   Когда он поднялся по лестнице, его ввели в комнату мадемуазель Клер. Только одна дверь, правда с замком, явно защелкнутым на два оборота ключа, отделяла его от покоев Олимпии.
   К ней и подошла Клер.
   — Сударыня, — произнесла она, — вот и мы.
   — Прекрасно, мадемуазель, — ответила с другой стороны двери Олимпия. — А вы, господин Баньер, вы здесь?
   — Здесь, сударыня, — произнес он. — И весьма признателен за оказанную мне честь.
   — Пустяки, не за что. Вы тут говорили, что вам нужна одежда, чтобы возвратиться в ваш монастырь, и что вам затруднительно явиться туда в облачении царя Ирода?
   — Да, мадемуазель, думаю, это невозможно.
   — Что ж, я дам вам другую.
   «Черт подери! — почти неслышно прошептал Баньер, все меньше и меньше стремившийся вернутся в дом послушников. — Только этого мне не хватало».
   Вслух же он сказал:
   — Искренне благодарен вам, мадемуазель.
   — Так что, — шепотом вмешалась в разговор Клер, — вы возьмете одежду? Баньер, ободренный поддержкой, сделал рукой жест, означавший: «Не беспокойтесь», — и продолжал:
   — Дело в том, что я покинул коллегиум несколько необычным способом.
   — И как же вы оттуда вышли? — заинтересовалась Олимпия.
   — Вылез из окна.
   — Из окна?
   — Да. Должен вам сказать, мадемуазель, я был заключен в залу размышлений.
   — За нарушение правил ордена? — смеясь, спросила Олимпия.
   — За то, что выучил наизусть трагедию «Ирод», мадемуазель.
   — Ах, так!
   — Я обнаружил, что эта комната имела скрытое драпировкой окно, подобрался к нему и увидел… Ах, мадемуазель, именно то, что я увидел в окне, и погубило меня.
   — Что же вы, Боже мой, такое увидели?
   — Шествие Ирода и Мариамны. И то, как вы подняли вуаль, приветствуя господина де Майи, и…
   — … и что? — настойчиво продолжала спрашивать Олимпия.
   — … и я нашел, мадемуазель, что вы так прекрасны, так прекрасны, что поклялся в тот же вечер увидеть вас на сцене.
   При этих словах мадемуазель Клер состроила гримаску.
   — Ах, так! — заметила актриса.
   — Тогда я сорвал драпировку со стены залы размышлений, вылез из окна, бросился как сумасшедший к театру, даже не подумав, что у меня нет денег купить входной билет; вдруг я заметил двух отцов-иезуитов, тоже пришедших на представление, и укрылся в каком-то коридоре. Там я столкнулся с господином де Шанмеле, собравшимся бежать, а за ним спешили его товарищи. Поскольку я оказался единственным, кто мог сообщить хоть что-то определенное о причинах его бегства, меня силком привели в фойе, где я все рассказал; тут вошли вы, я понял, что вас приводит в отчаяние сама мысль об отмене спектакля, и увидел, что вы еще прекраснее, чем были тогда, во время шествия. Ваше отчаяние разрывало мне сердце, в сиянии вашего присутствия я обо всем позабыл и сказал себе: «Пусть я погибну, но не допущу, чтобы хоть одна слезинка упала из этих прелестных глаз». Так я погиб, мадемуазель, вот и все.
   — О, лукавый змей! — прошептала Клер.
   — Неужели, — растроганно переспросила Олимпия, — неужели все произошло именно так?
   — О, клянусь честью, мадемуазель!
   Из-за двери послышалось нечто вроде вздоха.
   — Ну хорошо, — вмешалась в разговор Клер. — Сдается мне, дела вовсе не так уж плохи, как о том говорит господин Баньер.
   — О, очень плохи, мадемуазель Клер, — возразил юноша, — очень плохи, клянусь вам!
   — Ну-ка, объясните! — потребовала актриса.
   — Господин Баньер вылез из окна.
   — Да, — подтвердил он.
   — Когда господин Баньер вышел, была почти ночь.
   — Почти ночь, — закивал он.
   — И пока никто не заметил его бегства.
   — Возможно.
   — Ну вот, ему просто надо вернуться в монастырь через то же окно.
   — По сути все правильно, — согласилась Олимпия. — Ему надо вернуться в монастырь через то же окно.
   И тут второй раз послышалось что-то похожее на вздох.
   — Вот здесь и вся загвоздка, — сказал Баньер.
   — Загвоздка? — живо откликнулась актриса. — В чем? Ну же!
   — Окно слишком высоко.
   — Пустяки! Найдем лестницу, — не отступала мадемуазель Клер.
   — Лестницу? Где же ее взять? — спросила Олимпия.
   — К тому же нужна очень длинная лестница, — уточнил Баньер.
   — У нас есть такая в саду. Очень длинная! — заявила камеристка.
   — Но нужна по меньшей мере футов в тридцать.
   — В ней столько и будет.
   — Но для лестницы в тридцать футов понадобится еще не менее двух человек, чтобы ее нести, приставить к окну и удерживать, — все еще пытался спасти положение Баньер.
   На последний довод у мадемуазель Клер не нашлось что ответить.
   Молчание, но несколько иной природы, воцарилось и в розовой комнате.
   — Все верно, — через мгновение нарушила его Олимпия. — Похоже, вам и вправду затруднительно возвратиться через окно, если оно так высоко.
   — О, даже еще выше, чем я сказал! — отвечал Баньер.
   — Что же делать? — спросила Олимпия.
   — Сударыня, — робко начал Баньер, — надеюсь, у вас не хватит решимости, на краткий миг дав мне приют, выставить меня из дома и отдать в жертву непогоде или гневу отцов-иезуитов?
   — При всем том господин Баньер не может здесь оставаться, — раздраженно заметила Клер, — ведь это моя комната!
   — Вы правы, — произнесла Олимпия, открывая дверь. — Вы правы. Мадемуазель Клер, проводите гостя в мой туалетный кабинет.
   Произнеся эти слова, она указала на дверь в противоположной стене своей комнаты, напротив той двери, что вела к мадемуазель Клер.
   — Там есть канапе, — прибавила она, — а ночь скоро кончится, ведь сейчас уже половина четвертого и на дворе уже май. Идите же!
   Клер растерялась и не знала, как возразить: повелительный, можно даже сказать, царственный жест, сопровождавший последние слова, не предполагал ответа, к тому же Баньер, вместо того чтобы следовать за камеристкой, на этот раз пошел первым.
   Он даже не пошел, а полетел, не касаясь ковра на полу, отвешивая поклоны прекрасной фее, за последние несколько часов превратившей его в другого человека, и исчез в туалетном кабинете.
   Мадемуазель Клер последовала за ним и остановилась на пороге.
   — А теперь что делать, сударыня? — осведомилась она.
   — Всего-то задвинуть щеколды с моей стороны, — ответила ее госпожа, — и помочь мне раздеться. Думаю, пора?
   Клер задвинула щеколды и подошла к хозяйке, которая уже протягивала ей рукав пеньюара, желая с ее помощью раздеться.
   — Но, сударыня, — не успокаивалась камеристка, принимаясь стягивать с нее пеньюар, — а что будет, если господин де Майи вернется, как он сказал?
   — Положим, господин де Майи вернется. Ну и что?
   — Что мне ему сказать?
   — Рассказать, что произошло, вот и все.
   И, сама сбросив пеньюар, Олимпия жестом отослала мадемуазель Клер к себе, а та, понуря голову, поплелась, всплескивая руками и всем своим видом говоря: «Признаться, я ничего не понимаю».

XIV. КАБИНЕТ РАЗМЫШЛЕНИЙ

   Вступив в туалетный кабинет, Баньер рухнул в глубокое кресло новомодной работы, на сиденье и спинке которого были раскиданы еще теплые одежды — те, что недавно совлекла с себя мадемуазель де Клев.
   Их сладостная теплота пронизала всю комнату от пола до потолка, наполнила воздух и каждый его вдыхаемый атом влекущими ароматами и флюидами женской притягательности.
   Распаленный до горячечной дрожи, Баньер прежде всего обхватил голову руками и спросил себя, неужели все, что с ним произошло, не привиделось ему во сне, в отравленном дьявольскими кознями наваждении, сходном с теми, что в раннехристианские времена насылали бедным схимникам в их кельи глумливые недруги Всевышнего.
   Шествие Ирода и Мариамны, бегство из монастыря, тонкие щиколотки и маленькие ножки обитательниц Авиньона, встреча с актерами, допрос в театральном фойе, спектакль, ужин, чмокавшие его в щеку театральные дамы, шамбертен и шампанское, столько пышных обнаженных плеч, касавшихся сначала его рясы, потом Иродовой мантии… а глаза Олимпии, ее белая нервная рука, сжавшая его локоть… а жемчуг ее зубов, которые Господь наградил таким роскошным обрамлением, затем те же зубы, скрытые сжатыми губами и снова обнажившиеся в улыбке на пороге пиршественной залы…
   О, а потом еще мимолетное пребывание в розовой комнате, золотистая кровать с кружевным покрывалом в затянутом атласом алькове, розовые блики на всем, сладострастные ароматы — все, что Баньер увидел, он впитал в себя за пять секунд; а потом еще Олимпия в простом пеньюаре, с распущенными по плечам не напудренными волосами, — все это в голове несчастного Баньера смешалось с тирадами Ирода, с восторженными возгласами публики, с остатками настороженного страха, время от времени покусывавшего его в сердце, — все склубилось, порождая в мозгу такой неумолкаемый гул, от которого и мудрец потерял бы рассудок.
   Он слышал, как Олимпия отослала своих прислужниц, как по золоченому карнизу алькова скользнули кольца занавеси, как скрипнуло изящное ложе под весом, хоть и почти неощутимым, доверившегося ему обворожительного тела.
   И только теперь он огляделся вокруг.
   Алебастровая лампа, свисавшая с потолка на серебряной цепи, освещала очаровательный туалетный кабинет, который Саксония снабдила не только чашами и раковинами, но и консолями и зеркалами и который обладал в глазах юноши после сделанного им беглого осмотра лишь одним недостатком: непрозрачностью стен.
   Ему пришло в голову, что поскольку здесь имеется дверь, а в двери замок, то должна быть и замочная скважина. Мы ведь уже говорили, что его подталкивал какой-то бес, надо думать бес любопытства.
   Он согнулся перед дверью и приник глазом к замочной скважине, но бедняге и здесь роковым образом не повезло:
   сквозь отверстие было видно только кресло, на котором, правда, были раскиданы какие-то белоснежные одежды из почти воздушной, как тончайший батист, ткани, теперь скомканные и измятые недавно покинувшим их телом.
   Кресло заслоняло весь видимый горизонт, словно тот же бес давал Баньеру понять: «Вот и смотри, большего не получишь».
   Но ему этого было мало. Он вскочил и начал поиски еще какого-нибудь отверстия и обнаружил над дверью, совершенно глухой, ромбовидное окошко, задернутое муслиновой занавеской.
   Заметив его, он издал что-то вроде победного рыка.
   Нашего героя обуревал не только бес любопытства.
   «Вперед! — нашептывал ему еще и злой дух. — Вперед, Баньер, действуй!»
   Он заметил в одном уголке кабинета обитую тканью скамеечку, в другом — ножную грелку и примостил ее на скамейку. Составив из них довольно шаткий пьедестал, он взгромоздился на него.
   Однако до окошка было десять или одиннадцать футов, а все сооружение Баньера вместе с ним самим не превышало и девяти.
   Вспомнив окно залы размышлений, послушник попробовал было подтянуться на руках до благословенного стекла.
   Но стоило ему оторваться от своего постамента, как тот зашатался и с грохотом рухнул на пол.
   Баньер же повис, впившись кончиками пальцев в оконный выступ, причем его ноги, лишившись опоры, невольно стали выбивать барабанную дробь на двери.
   Это неимоверно испугало его и привело в бешенство, ибо звук получился чрезвычайно нелепый.
   Однако худшее ожидало впереди — он услышал голос Олимпии:
   — Что это вы там делаете, господин Баньер? Решили разнести перегородку в щепки?
   — Ах, мадемуазель! — отозвался несчастный измученным голосом, которому постарался придать всю выразительность тяжкого вздоха.
   — Так что там? Вам, случайно, не худо?
   — Ах, мадемуазель! — продолжал он так же жалостно. — Это несказанная пытка.
   — Бедный мой господин Баньер, — с чуть издевательской сердобольностью вздохнула Олимпия. — Так что же с вами стряслось?
   — Мне трудно выговорить, мадемуазель.
   — Ба!
   — Единственное, что не подлежит сомнению, — это то, что я проклят.
   — Почему же? Оттого только, что сыграли в трагедии? Я переиграла их более сотни, однако, надеюсь, это не помешает моему спасению.
   — О мадемуазель, с вами совсем другое дело. Вы не были послушником у иезуитов.
   Олимпия расхохоталась, и он снова услышал, как ложе нежно застонало под тяжестью ее тела.
   Этот скрип заставил Баньера разжать пальцы, и он спрыгнул на пол; теперь его умножившееся отчаяние вновь излилось вздохами, из грустных сделавшихся душераздирающими.
   — Послушайте, дорогой мой собрат, всем нам пора спать! — уже не шутя сказала актриса. — Скоро пробьет четыре часа утра.
   — Невозможно, мадемуазель, невозможно. Я пил шампанское, и у меня голова идет кругом. Я увидел вас, и мое сердце пожирает огонь.
   — Ах, Боже мой! Да это же настоящее объяснение в любви.
   — Мадемуазель! — взмолился Баньер, соединив ладони, словно его жест можно было разглядеть сквозь запертую дверь.
   — Ох, — продолжала Олимпия, — теперь я вижу, что вы правы; остерегитесь, господин Баньер, не то вы действительно можете навлечь на себя проклятие.
   — Мадемуазель! — в отчаянии воскликнул послушник. — Не надо насмехаться надо мной. Я весь дрожу, меня бросает то в жар, то в холод. О, наверное, это и называется быть влюбленным — влюбленным до безумия.
   — А может, это именуется «опьянеть», бедный мой собрат?
   — О нет! Если б вы знали! Мой разум сравнительно спокоен. Но вот мое сердце, мое сердце пылает все сильнее и сильнее. Когда я слышу ваш голос, слышу, как скользит ваша занавесь, слышу… Знаете, мне кажется, я готов умереть.
   — Спите, нам надо спать, дорогой господин Баньер.
   — Мадемуазель, с той минуты, как я вас увидел, я понял, что уже не принадлежу себе.
   — Дорогой мой Баньер, все письма, что я получаю — а получаю я их немало, — начинаются именно подобными словами.
   — Как счастливы те, мадемуазель, кому вы позволили доказать, что все написанное ими — правда.
   — Бедный мальчик! Да есть ли в вас еще хоть капелька благоразумия, дорогой господин Баньер?
   — Увы, не знаю, мадемуазель.
   — Что ж, если все, что вы сказали, правда, сочувствую вам от всей души. Будем спать.
   — О, вы мне сочувствуете! — воскликнул Баньер, только это и усвоив из ее последних слов и вновь пропустив мимо ушей уже три или четыре раза повторявшееся обидное для него повеление. — Вы мне сочувствуете! Но это доказывает, что у вас доброе сердце.
   И в заключение речи он подергал дверь.
   — А вы, дорогой друг, — все еще смеясь, отозвалась Олимпия, — вы мне в ответ доказываете, что у вас крепкие кулаки.
   — О, вот вы снова принялись меня высмеивать, — промолвил Баньер. — Если б вы только знали, как мало мне надо, чтобы меня утешить. Всего одного слова, а оно мне так необходимо. Вы не можете даже вообразить, насколько я обезумел, если так дерзко обращаюсь к вам. Нет, я более себе не принадлежу. Я впал в умоисступление.
   — Да оставьте в покое эту дверь, господин Баньер, или я позову прислугу.
   Баньер прекратил трясти дверь и вместо этого привалился к ней всем телом.
   — Я ведь сам признался, что вел себя как полоумный, — продолжал он. — Ах, сударыня, Господь уже наказывает меня за грех, в который я ввергнут дьяволом. Что до любви, то уж не для меня, увы, дано вам хранить свой пламень. Кто я? Червь земной, пылинка, менее чем ничто. О, по всему видно, я невозвратно погиб, можете мне поверить.
   — Господин Баньер, — уже серьезнее заговорила Олимпия, видя, что при всем комизме сцены его страдания хотя бы отчасти подлинны, — вы напрасно так изводите себя. В вас есть кое-что привлекательное, и ума вы не лишены. Скажу даже больше: у вас доброе и благородное сердце.
   — О-о! — простонал Баньер.
   — Да и лицом вы совсем не дурны, — добавила Олимпия, — вы будете нравиться женщинам, уж поверьте мне!
   — Во всем мире я хочу нравиться только вам — вам одной.
   — Но вы ведь послушник у иезуитов.
   — Ах! Вы правы.
   — Пока на вас ряса и вы не забросили ее в крапиву…
   — О мадемуазель, она в крапиве уже до пояса и будет там целиком, если…
   — … если?
   — А впрочем, что толку? В рясе или без рясы — та, кому бы я хотел нравиться, на меня никогда не взглянет.
   — Та, кому бы вы хотели нравиться, это, вероятно, я?
   — О да, сударыня, это вы, вы, да, вы!
   — Благодарю, ибо вы произнесли это так, что я не могу сомневаться, и, поверьте, женщина всегда благодарна тому, кто ее действительно любит. И женщина обязана ему ответить если не равным по силе чувством — она не всегда вольна распоряжаться своим сердцем, — то полной искренностью. Так вот, дорогой господин Баньер, я любовница, то есть собственность, некоего благородного человека по имени господин де Майи.
   — Увы! — вздохнул Баньер, чувствуя, что подобное препятствие воистину непреодолимо.
   — И поскольку я ни у кого ничего не краду, — продолжала Олимпия, — поскольку мое слово столь же крепко, как слово порядочного мужчины и порядочной женщины вместе взятых, прошу вас, ради вас самих, никогда больше не помышлять о том, что вас занимает сейчас.
   — Занимает! — возопил оскорбленный, ошеломленный Баньер. — Занимает! И она называет эту пытку занятием!
   — Вы меня выслушали, дорогой сосед, — самым решительным тоном произнесла Олимпия. — За десять минут вы узнали обо мне больше, чем кто бы то ни было за десяток лет. Я женщина и могу проявить слабость. Я еще понимаю этот девиз: «Одному или другому!» — по моему хотению или по моему праву. Но «Одному и другому!» — никогда. Поэтому, дорогой мой господин Баньер, сносите впредь ваши муки с терпением, а сейчас укладывайтесь на подушки и спите.
   — Спокойной ночи, мадемуазель, — замогильным голосом отозвался Баньер. — Мне осталось только попросить у вас тысячу извинений за тот беспорядок, что я у вас устроил, за все глупости, что я вам здесь наговорил, и за все те достойные осмеяния неудобства, что я вам причинил. Только теперь, мадемуазель, я осознал всю беспредельность моего несчастья. А посему с этой минуты, будьте покойны, вам не за что будет меня упрекнуть. Спите, мадемуазель, спите, я ограничусь немым отчаянием, жесточайшим из всех для того, кто его испытывает, и наименее стеснительным для тех, кто служит его причиной.
   На этот раз Олимпия ничего не ответила. Она вытянулась на постели, и шум задвигаемых занавесей заглушил иной звук, который Баньер, будь он хоть немного тщеславен, не преминул бы принять за вздох.
   Что касается несчастного молодого человека, то он рухнул в кресло, зарылся в брошенные там Олимпией одежды, еще хранящие терпкий пьянящий запах, который распространяет вокруг себя молодая красивая женщина, и всеми порами дыша Олимпией, приговорил себя к пытке неподвижностью.
   Едва лишь он погрузился если не в сон, то в собственную решимость, как внизу у входа застучал дверной молоток.
   Баньер вздрогнул и насторожился, ибо каждый звук в этом доме становился для него настоящим событием.
   Как ему показалось, и от постели Олимпии донеслось какое-то движение, свидетельствовавшее о том, что его прелестная соседка тоже стала прислушиваться.
   Тут входная дверь распахнулась и захлопнулась, затем он услышал, как открылась дверь в соседней комнате, под чьими-то шагами заскрипели половицы, и занавесь полога раскрылась.
   Для Баньера это был страшный удар.
   Итак, Олимпия лгала; итак, она оказывала кому-то предпочтение, отрекаясь от этого вслух; итак, она не хранила скачущему по дороге в Лион г-ну де Майи верность, в которой лишь недавно клялась; итак, его, Баньера, собственная пытка, и без того нестерпимая, усугубится всем кошмаром новых звуков и их истолкования.
   Этого он уже вынести не смог; он соскользнул с кресла на ковер, завернулся в мантию Ирода и замер.
   Никогда еще он не испытывал таких страданий.
   Вдруг он услышал в соседней комнате возглас удивления.
   Робкий, как все охваченные страстью влюбленные, он с удвоенным вниманием прислушался.
   — Но кто же принес это письмо? — спросила Олимпия. «Прекрасно, тут всего лишь письмо!» — подумал он.
   — Какой-то драгун, мадемуазель, примчался во весь опор, а чуть только конверт очутился у меня в руках, ускакал так же быстро, как появился.
   «Голос мадемуазель Клер! — еще более возликовал Баньер. — Дела становятся все лучше и лучше».
   — Вот уж странное, однако, послание, — дрожащим голосом произнесла Олимпия.
   Затем наступило молчание, после чего актриса приказала:
   — Идите, ложитесь спать, Клер.
   — Слушаюсь, сударыня.
   И Клер сделала несколько шагов к двери.
   — Кстати… — остановила ее Олимпия. Клер замерла.
   — Отодвиньте щеколды на двери кабинета.
   — Кабинета, где находится иезуит? — тоном глубочайшего изумления переспросила служанка.
   — Да.
   Клер отодвинула щеколды, и Баньер, дрожа, приподнялся с пола.
   — А что потом?
   — А потом, — пояснила спокойным голосом Олимпия, — вы попросите господина Баньера, если он не спит, доставить мне удовольствие и зайти на минутку побеседовать со мной.