Дюма Александр. Олимпия Клевская

   А мысли эти отражались в каждой черточке ее лица, ибо она — бедная женщина! — отдавалась им всеми фибрами своей души.
   Какими же они теперь могли быть, мысли графини? Разве так уж трудно высказать их словами и найти сказанному подтверждение?
   Нет! Уж если г-н де Ришелье все прочел на ее лице, и нам не мешало бы сделать то же самое. Свободная, она с наслаждением дышала полной грудью, не чувствуя себя более обремененной никакими земными узами, она вкушала блаженство от того, что все ее существо наполнялось новыми соками, и душа ее, которую доселе ничто не могло утолить, с жадностью впитывала новые впечатления.
   Впервые, с тех пор как ушло ее детство, она жила по своей прихоти. Освободившись от власти мужа, она испытала высшее упоение, неведомое людям малодушным или грубым: отказать себе в счастье в тот самый миг, когда она его обрела. Погружая взгляд в гущу собравшихся, она, не стесняясь, выбирала себе идеал по сердцу — того, кого могла бы полюбить, ибо любовь переполняла ее душу, а никто в целом свете даже не пытался выказать ей хотя бы подобие такого чувства.
   «А если так, — мысленно говорила она себе, — все мужчины, которых я вижу здесь, мои. Вы, дерзкие принцы, вы, необузданные Алкивиады, не удостаивающие бедную покинутую женщину даже беглым презрительным взглядом, принадлежите мне: я могу любить вас всех, если этого захочу. Могу по прихоти воображения представлять вас такими, чтобы вы соответствовали образу, созданному моим воображением. Могу преследовать вас, но только в мире моих влечений и надежд. Никогда обладание не могло бы доставаться мне столь недорогой ценой и приносить столь ощутимые удовольствия.
   Да что я говорю? Достопочтенные вельможи? Принцы? Я же и самого короля могу полюбить, если мне вздумается. Король красивее всех, он самый гордый, самый пленительный из вельмож двора; так вот, никто не помешает мне завладеть им в своем воображении, хорошенько рассмотреть его, да и подчинить его себе.
   Никто не запретит мне сказать ему то, что я уже сказала самой себе: что его глаза блестят, как бриллианты, излучая любовное томление, простодушие страсти, что черты его лица благородны, а телосложение очаровательно, что он не может сделать ни шагу, ни движения, ни малейшего жеста без того, чтобы не возбудить вожделения в окружающих его женщинах.
   Итак, кто помешает мне влюбиться в короля?
   Я имею на это право — в моем ящике хранится на этот счет подписанный документ.
   За такое право я заплатила дорогой ценой, она выше, чем прибыль, которую я смогу из этого извлечь».
   Ришелье, при всем своем умении читать по лицам женщин, этой мысли не угадал бы; а что всего важнее, он наперекор своему знанию души человеческой, которое полагал непогрешимым, не догадался бы о том, как ошибочны, особенно в эту минуту, расчеты графини де Майи, убаюканной приятнейшими иллюзиями, и под какой огромный процент она поместила свой разрыв с г-ном де Майи.

LX. НАДО ЛИ?

   После менуэта, который Людовик XV протанцевал, хотя и с улыбкой на устах, но явно ни в малейшей степени не думая ни о танце, ни о партнерше, он возвратился к Пекиньи.
   Тот прохаживался, довольно озадаченный, ничуть не менее, чем это случилось с Ришелье с того мгновения, когда он сделал свое открытие.
   Увидев приближавшегося к нему короля, Пекиньи остановился.
   — Пекиньи! — окликнул его король.
   — Государь! — отозвался капитан гвардейцев.
   И оба застыли лицом к лицу: король смотрел на Пекиньи, Пекиньи — на короля.
   Воцарилось молчание.
   Король, по-видимому, желал, чтобы Пекиньи сам угадал то, что у него на уме; но тот об этом не догадывался.
   Королю невольно пришлось решиться.
   — Пекиньи, — спросил он наконец, — как там ее зовут, эту девицу, что играла Юнию?
   «Я болван, дважды болван», — прошептал Пекиньи про себя.
   Затем он с самой чарующей улыбкой произнес вслух:
   — Олимпия, государь.
   — А, ну да! Вот чертово имечко, никак не могу его запомнить.
   «Король несомненно влюблен, — сказал себе Пекиньи, — влюблен до безумия».
   И он стал ждать новых вопросов.
   Однако Людовик XV больше ни о чем не спросил.
   А Пекиньи в это время возобновил беседу с самим собой, было им прерванную, но теперь он придал ей форму более уважительную и вместе с тем исполненную сомнения.
   «Пекиньи, друг мой, — обратился он к себе, — если ты не дурак, то не пройдет и трех дней, как ты окажешь своему господину большую услугу».
   Тут он заметил, что король, не желая или не смея ничего больше сказать, с озабоченным видом удаляется прочь, и снова принялся прогуливаться взад и вперед.
   «Да, — продолжал он свой беззвучный монолог, — но Олимпия — предмет обожания Майи; если я пойду приступом на эту крепость, у него найдется пушка. Как же быть? Послать к Майи герольда с объявлением войны? Кого же мне избрать в герольды, кто справится с этой ролью лучше меня самого? Поскольку король влюблен, в этом нет сомнения, и влюблен по-настоящему, надо убедить Майи принести эту жертву. Ну же!»
   Он поднял голову и встретился взглядом с Ришелье, который тоже следил за происходящим.
   «А-а! — подумалось ему. — Герцог тоже кое-что смекнул; он хитер как демон и быстро меня обскачет».
   И он сам в свою очередь приблизился к юному монарху.
   Людовик ждал его с заметным интересом. Он явно думал, что Пекиньи заговорит с ним об Олимпии.
   Но король ошибался.
   — Государь, — произнес Пекиньи, — каковы будут распоряжения вашего величества на эту ночь?
   — Распоряжения? Какие распоряжения?
   — Ну, приказы для стражи, государь.
   — Отошлите моих рейтаров, оставьте одних швейцарцев.
   Таков был неизменный обычай короля, когда он гостил в Рамбуйе. И Пекиньи это прекрасно знал.
   — А, швейцарцев! — сказал он. — Так вашему величеству угодно, чтобы швейцарцы оставались здесь?
   — К чему эти вопросы?
   — Государь, мне немного не по себе.
   — Вам нездоровится?
   — Да, государь.
   — В самом деле, вы весь красный. Пекиньи отвесил поклон.
   — Одну минуту, герцог! Уж не подхватили ли вы оспу?
   И король, который трепетал при одной мысли об оспе, на всякий случай начал шаг за шагом отступать подальше.
   — Нет, государь, — отвечал Пекиньи. — Оспа у меня уже была.
   Король вновь приблизился:
   — Так чего же вы хотите?
   — Я просил бы, государь, если вашему величеству не угодно выставить свою охрану у дома, я умолял бы ваше величество дать мне отпуск на эту ночь и удовлетвориться присутствием лейтенанта швейцарцев.
   — Очень хорошо, герцог, — с улыбкой произнес король. — Ступайте.
   — Как вы добры, государь; благодарю. Я уверен, что завтра смогу служить вам лучше, чем сегодня вечером.
   — О, в этом я всецело на вас полагаюсь, — промолвил Людовик. — Идите же, мой дорогой герцог, идите.
   Пекиньи поклонился.
   — Лечитесь хорошенько, герцог! — крикнул вслед ему король. — Я не хочу, чтобы вы заболели и слегли.
   — Ах, ваше величество слишком добры, — отвечал Пекиньи сияя.
   И он со всех ног бросился к своим людям, прыгнул в карету и приказал гнать в Париж.
   Король, как будто охваченный надеждой, следил за ним глазами до самых дверей.
   Потом, когда тот исчез из виду, он снова стал бродить по салону.
   А за окнами довольно сильно похолодало; на стеклах от этого холода отпечатались тысячи серебристых рисунков, изукрашенных светящимися жемчугами морозного кружева.
   Графиня Тулузская, как радушная хозяйка, не теряла короля из виду; от нее не укрылись смятение и скука юного государя.
   Она подошла к нему и сказала:
   — Государь, у меня есть идея.
   — Ах, право же, графиня, — вскричал король, — это, должно быть, отличная идея, если она исходит от вас!
   — Думаю, она недурна. Так послушайте, государь.
   — Я весь внимание.
   — Сначала возьмите мою руку.
   — О, что до этого, с величайшей охотой!
   — И постараемся, чтобы нас никто не услышал.
   — Ах, графиня, что за славное начало у вашей идеи!
   — Это тайна.
   — Иметь общую тайну с вами, графиня? О, сколько угодно! Ну, и что же вы хотите мне сказать?
   — Об этой тайне я уже говорила вам, государь.
   — Вы не можете утомить повторениями, графиня, и особенно меня: мне никогда не надоест вас слушать.
   — Государь, вы тоскуете.
   — Увы, графиня, — произнес король, устремив на собеседницу взор, каким Керубино шестьдесят лет спустя будет смотреть на жену Альмавивы, — а по чьей вине?
   Полный упрека, почти страдающий, взгляд этот измучил бы Лавальер, принадлежи он Людовику XIV.
   Графиня Тулузская ограничилась тем, что улыбнулась; она уже очень давно знала цену подобным взглядам.
   — Развлекать своих гостей, — сказала она весело, — это долг; развлекать своего монарха — это честь.
   — Что ж! — отвечал Людовик XV. — Я вверяю себя вам, графиня; будьте же милостивы, развлеките меня.
   — Для этого нужно, чтобы вы поступили…
   — Как?
   — Как я вам скажу.
   — Готов слепо повиноваться.
   — В таком случае отправляйтесь почивать, государь. Король глянул на нее.
   — Что вы видите в этом такого уж развлекательного, графиня? — спросил он.
   — Ну, вы только сделайте вид, что идете спать, вот и все.
   — Хорошо, а что потом?
   — Потом все разъедутся по домам либо последуют вашему примеру.
   — И далее?
   — Что ж, далее мы явимся к вам небольшой, хорошо подобранной компанией и попробуем развлечься.
   — О! — вырвалось у короля. — Это правильно, а свет потушим.
   — Это зачем же? — спросила графиня Тулузская.
   — Ну, — наивно ответил король, — чтобы никто не знал, что мы там собрались и не спим.
   — А, если для этого, — отвечала графиня, — хорошо, договорились. Король, весь сияя, сжал ее руку.
   — Одну минуту, — шепнула она, — это еще не все.
   — А что же еще нужно сделать? — поинтересовался Людовик.
   — Составить список тех счастливцев, что не лягут спать.
   — Ох, графиня, но как же можно составлять список здесь, при всех?
   — Верно, нас бы разоблачили. Ваше величество правы.
   — Как же быть?
   — О, у меня еще одна идея…
   — Говорите.
   — Мы сейчас будем прохаживаться между группами гостей. Ваше величество предложит мне руку…
   — Всегда с удовольствием, графиня, всегда!
   — Я буду задерживаться с вашим величеством перед каждой персоной, которую посчитаю подобающей, и, если ваше величество согласится с этим мнением, вы только скажете мне: «Да».
   — Хорошо, замечательно; начнем же.
   — Начинаем.
   — Но, графиня, вам же ни за что всех не запомнить!
   — Это у меня-то слабая память, государь? — лукаво усмехнулась графиня Тулузская. — Видно, ваше величество сами забывчивы, если можете сказать такое обо мне.
   Король нежно пожал ей руку.
   — К тому же, — прибавила она, спеша придать разговору иной оборот, — согласитесь, государь, что я была бы поистине достойна сожаления, если бы не сумела удержать в памяти имен семь или восемь.
   — И только всего? — воскликнул король.
   — Э, государь, если вы пригласите больше участников, берегитесь: нам вряд ли удастся развлечься.
   — Вы, как всегда, правы, графиня.
   И, словно нетерпеливое дитя, он повлек графиню Тулузскую к гостям.
   Первой, с кем они столкнулись, была мадемуазель де Шароле.
   Принцесса смеялась от всей души, ибо эта великосветская дама была и великой хохотушкой. Прекрасные белые плечи принцессы содрогались от смеха, зубы блестели и казались еще белоснежнее по контрасту с ее сладострастными губами, алыми и влажными, будто кораллы, извлеченные из моря.
   Графиня Тулузская с улыбкой взглянула на короля.
   — Если эта особа и не забавна, — шепнула она ему, — то по крайней мере сама забавляется со вкусом.
   — Да, — обронил король.
   — Записываю, — произнесла графиня.
   Они двинулись дальше и повстречали графа Тулузского, менее чем кто-либо другой подозревавшего об опасности, которая ему угрожала.
   Графиня об руку с королем остановилась прямо перед своим супругом с весьма многозначительной улыбкой.
   Но король не произнес ни слова.
   Графиня упорствовала.
   — Ладно, — вздохнул монарх. — Не стоило предлагать мне выбор, графиня, если выбираете на самом деле вы.
   — Государь, если в подобных обстоятельствах я сама принимаю решение, вам не на кого пенять за это, кроме как на себя.
   — Это еще почему?
   — Потому что вы сами виноваты.
   — Каким образом?
   — Да: вы только что произнесли фразу, которая стала причиной счастья, выпавшего на долю графа Тулузского.
   — Ох, да что же это была за фраза, графиня? И как мне теперь принести покаяние?
   — Вы сказали, что будет потушен свет.
   — Действительно, об этом я говорил.
   — В темноте я не смогу быть там без моего мужа.
   — Таким образом, графиня, вы меня упрекаете за то, что здесь со мной нет королевы. Я и сам удручен, — продолжал он, качая головой, — мы ведь могли бы затеять этакую семейную выходку… вот забавно!
   То был первый случай, когда король отпустил шутку на эту тему.
   Графиня Тулузская удивленно посмотрела на него и в свою очередь покачала головой.
   — Нет, графиня, — продолжал король, — как видите, мы это плохо придумали. Те, кого выберу я, не будут привлекательны для вас; те же, кого предпочтете вы, окажутся не вполне в моем вкусе. Пусть лучше…
   — Говорите, государь.
   — Пусть лучше решает случай.
   — Но, государь, мы же не можем доверить этот выбор жребию: слишком многие, не получив столь желанного преимущества, станут роптать на судьбу, а тех, кто будет доволен, окажется слишком мало.
   — У вас была идея, графиня; теперь мой черед предложить свою.
   — О, не сомневаюсь, что королевская идея будет получше моей.
   — Хороша она или плоха, я с вами ею поделюсь. Вы мне представите всех мужчин и женщин, выбранных нами обоими; я задам им один вопрос, и в зависимости от своего ответа они будут приняты либо отвергнуты.
   — Отлично, государь!
   — В таком случае условимся, как действовать.
   — Я буду подходить к каждому из гостей и, глядя в упор, спрашивать: «надо ли?»
   — В это нет ничего компрометирующего.
   — Вот увидите, графиня, сколько окажется людей, которые скажут «нет»… вы увидите.
   — А как нужно ответить, чтобы быть принятым?
   — «Да».
   — И всякий, кто скажет «да», останется с нами?
   — Останется.
   — Берегитесь, государь, вы очень рискуете.
   — Почему, графиня?
   — Потому что никто не осмелится сказать вашему величеству «нет».
   — Вы так полагаете?
   — Я в этом уверена.
   — Что ж, вы сами увидите: у меня есть средство.
   — Ах, государь, объясните мне, что вы такое задумали, я вас прошу.
   — Тем, от кого я хочу услышать «нет», я буду задавать вопрос неприветливо.
   — Ах так.
   — А тем, кого желательно побудить сказать «да», я стану говорить «Надо ли?» с таким приятным, ободряющим выражением, что это их привлечет. Наконец, если передо мной будет ни то ни сё…
   — Государь, я прежде всего замечу вашему величеству, что вам придется действовать так, будто таких здесь нет.
   — Почему?
   — Потому что я не буду останавливать внимание вашего величества на тех, кто ни то ни сё.
   Людовик XV усмехнулся.
   — Но прежде всего, — сказала графиня, — пусть будут два места без жребия. Одно для меня…
   — Принимается от всего сердца.
   — И другое…
   — Другое?
   — Для господина графа Тулузского.
   — Подписано Людовиком, графиня.
   — А как быть с этой бедной мадемуазель де Шароле, которая уже была избрана?
   — По жребию, графиня, по жребию!
   — Ну, посмотрим.
   И король с графиней направились к мадемуазель де Шароле.

LXI. МАГНЕТИЧЕСКИЕ ТОКИ

   Принцесса беседовала со своей матерью и герцогом Бурбонским и при этом не переставала смеяться.
   Король встал перед нею.
   Это произошло во второй раз за десять минут.
   Она посмотрела на Людовика XV вопрошающе.
   — Надо ли? — спросил король с чрезвычайно загадочным видом.
   — Нет, — без колебаний отвечала строптивая принцесса, которой в этом вопросе монарха померещилась угроза.
   Король безжалостно расхохотался; сама графиня тоже не смогла удержаться от смеха.
   — Э, да в чем дело? — спросила удивленная принцесса. — Какое-то пари?
   — Тихо! — шепнул ей король, прижимая палец к губам. И он двинулся дальше, оставив ее сильно заинтригованной.
   — Но я, по крайней мере, выиграла? — закричала мадемуазель де Шароле, бегом догоняя Людовика XV, успевшего уже отойти далеко.
   — Как на это посмотреть, — обронил король. Принцесса остановилась; на нее оглядывались, и она принялась рассказывать всему собранию о своем приключении. Через мгновение среди присутствующих не осталось ни одного, кто бы не знал, что мадемуазель де Шароле выиграла некое пари, и, видя знаки, которые подавал король, все поверили этому.
   Тогда, коль скоро мадемуазель де Шароле была сестра министра, да к тому же сама была могущественна и очень хороша собой, каждый счел за благо, взяв с нее пример, отвечать «нет» на вопрос короля «Надо ли?».
   Король не переставал смеяться, и все прочие тоже хохотали. Он и графиню вовлек в свою игру, в свое буйное веселье. Это всеобщее неистовым потоком затопившее «нет», переходя из уст в уста, уже сделало невозможным иной ответ на вопрос его величества, кроме отрицательного.
   Людовик направился к Ришелье.
   Тот, будучи одним из самых изворотливых придворных, сообразил, что за всем этим что-то кроется, и с шутливыми ужимками бросился бежать при приближении короля и графини, а потом укрылся за спинкой кресла, в котором сидела г-жа де Майи.
   Устремившись в погоню, Людовик, преследовавший его, оказался вынужден остановиться перед г-жой де Майи, которая при этом поднялась с места, охваченная смятением.
   Рука графини Тулузской удержала Людовика XV в то мгновение, когда он предстал перед графиней.
   При первом взгляде на нее король удивился, если не испугался.
   Не ведая того, он попал под прямое воздействие электрических токов, целыми потоками изливавшихся из черных глаз г-жи де Майи — главного ее украшения — и весь вечер направленных на него одного.
   Он собирался произнести свое «Надо ли?» жестко, ибо ощущение, которое он испытал, оказавшись лицом к лицу с г-жой де Майи, приятным не было.
   Ведь есть что-то от страдания в любом слишком сильном чувстве, будь это чувство даже наслаждением.
   Но очарованный, покоренный тем жарким пламенем, которым дышало лицо графини, он невольно смягчил свои жесты, свой тон. Его взгляд из жгучего стал робким, в голосе зазвучала нежность, почти мольба.
   — Надо ли? — спросил король так, как мог бы спросить: «Вы меня любите?» Графиня де Майи, в свою очередь потрясенная пылкой симпатией, волна которой, источаемая сейчас всем существом короля, внезапно хлынула на нее, побледнела, прижала руку к сердцу и проговорила:
   — Да.
   И ему показалось, будто она ответила: «Любите меня».
   Все это заняло меньше времени, чем вспышка молнии.
   После г-жи де Майи единственным человеком, к которому король еще не обращался с вопросом, остался герцог де Ришелье.
   Укрываясь, но не вполне спрятавшись за спинкой кресла, он выпрямился, пораженный этим кратким обжигающим диалогом.
   Он все понял и по выражению двух голосов, полных такой нежности, и по этой трогательной, многозначительной пантомиме.
   — Да, — сказал он королю еще прежде, чем Людовик XV успел задать ему свой вопрос. — Да, государь, да, да, да!
   Придворный тотчас сообразил, что сейчас прогадал бы всякий, кто бы ответил иначе, чем г-жа де Майи.
   — Ну вот, — сказал король, отведя графиню Тулузскую обратно на ее место, — как видите, сударыня, по воле случая, своенравного, как никогда, от ста персон наше число сведено к пяти, из которых трем даже не довелось сделать свой выбор. Что же мы можем сделать впятером, я вас спрашиваю? Ничего!
   — Впятером, — возразила графиня Тулузская, — мы можем сыграть в уголки или в жмурки.
   — Однако ж, — вставил король, — в этой последней игре разве мы не будем безнадежно уверены, что никогда не ошибемся? Слишком уж хорошо мы друг друга узнаем.
   — Значит, вы отказываетесь, государь?
   — Мне кажется, что…
   Король хотел было сказать «да», но вдруг оглянулся, будто притянутый незримой цепью, и заметил неотрывно сосредоточенный на нем, терпеливый, цепкий, неутомимый взгляд г-жи де Майи.
   — Клянусь, нет, не отказываюсь! Непредвиденное забавнее всего, что есть на свете.
   — Хорошо; только надо посоветовать господину де Ришелье и госпоже де Майи быть повеселее, не то ваше величество рискует заскучать у себя в апартаментах еще скорее, чем в Опере.
   — Заскучать? — протянул король и повторил: — Заскучать… Нет, вот уж не думаю, что мне станет скучно.
   И он все поглядывал туда, откуда смотрели на него чарующие, притягательные глаза.
   Потом, после недолгого молчания, он добавил:
   — Предупредите графа Тулузского о предстоящем развлечении, графиня, и ту даму тоже. А я…
   — Вы, государь?..
   — Я перекинусь словечком с господином де Ришелье. Ришелье уже и сам, подобно г-же де Майи, не спускал с короля глаз; он устремился к нему по первому его знаку.
   — Не правда ли, государь, я выиграл? — спросил он.
   — Признаться, да! — отвечал король.
   — Смею ли я, — прибавил Ришелье с поклоном, — осведомиться у его величества, в какой игре?
   — Герцог, мы сейчас немного позабавимся без свидетелей.
   — Где же это произойдет, государь?
   — У меня. Тихонько постучитесь в дверь моей опочивальни, когда все улягутся.
   Кровь чуть не бросилась в лицо Ришелье, так он возликовал.
   Что касается г-жи де Майи, то она побледнела и едва не лишилась чувств, когда графиня Тулузская сообщила ей эту желанную весть.
   «Держу пари, — сказал себе Ришелье, откланиваясь вместе со всеми, но, в отличие от прочих, одураченных, зная, сколь обманчиво это расставание, — держу пари, что ночь, которая ныне наступает, сильно подвинет меня к достижению моих целей».
   И, вместо того чтобы направиться к своему экипажу, он притаился в маленькой комнатке, где графиня Тулузская уже спрятала г-жу де Майи.
   Ришелье никогда в жизни не пришлось и словом обмолвиться с мадемуазель де Нель, он никак не выделял эту даму раньше, до этого достопамятного вечера, картину главных событий которого мы только что бегло набросали.
   «Если я и в самом деле достоин зваться Ришелье, — сказал он себе, — женщина эта с завтрашнего дня станет перед королем защитницей моих интересов».
   Но тут он прервал сам себя.
   «Какой же я дурак! — подумалось ему. — Теперь уже слишком поздно пускаться в соревнование, у меня остается лишь одна-единственная возможность!»
   И он тотчас же, без всяких предисловий, приблизился к г-же де Майи.
   — Сударыня, — обратился он к ней, — возможно, мне больше никогда не представится удобного случая, чтобы сказать вам то, что вам будет больно услышать.
   — О чем вы, господин герцог? — спросила графиня с некоторым беспокойством.
   — Сударыня, вот уже два часа, как я наблюдаю за вами.
   — И что же, сударь?
   — А то, что уже час, как я…
   Ришелье приготовился сказать: «Как я люблю вас». Но тут словно молния блеснула в его сознании. Он вдруг спохватился и произнес:
   — Вот уже час, как я догадался, что вы влюблены.
   — Я?! — вскричала графиня.
   — Вы, сударыня, и до безумия.
   — Но в кого же, Бог мой? — воскликнула дама, пытаясь громким смехом скрыть волнение.
   — О сударыня, я хочу уступить вам счастье сказать это самой, притом сказать именно ему.
   Госпожа де Майи, отчасти потрясенная, отчасти же разъяренная, хотела было потребовать у герцога объяснений, но тут вдруг вошла графиня Тулузская с супругом и объявила, что король желает видеть своих товарищей по веселью.
   И пришлось г-же де Майи остаться при своем смятении.
   Свет повсюду во дворце был потушен. Кареты везли в Париж тех сотрапезников, для которых здесь не было приготовлено покоев. Избранные гости уже разошлись по своим опочивальням. Под дворцовыми портиками и в леденящем воздухе двора не было слышно никаких звуков, кроме шума, что производили последние оставшиеся здесь лакеи, запирая ворота, да мерного шага швейцарцев, марширующих перед подъездами дворца и в его вестибюлях.
   Графиня Тулузская показывала гостям, куда им идти: потайная лестница привела четверых сообщников его величества в прихожую королевских апартаментов.
   Во дворце уже начинала воцаряться глубокая тишина. Только в глубине двора, запертые на псарне, выли какие-то охотничьи кобели или суки, отзываясь на доносящиеся из леса завывания псов, которые потерялись там после гона. К этому вою примешивалось сильное сопение лошадей, простудившихся на морозе, звяканье ружей по каменным плитам и свист ледяного ветра, ломающего ветки деревьев, сталкивая их друг о друга.
   Только эти звуки и можно было услышать.
   В тот самый миг, когда скрипнул пол под ступившими на ковер маленькими ножками графини Тулузской и г-жи де Майи, король, в восторге от этой затеи, явился на пороге гостиной, чтобы их встретить.
   Господин граф Тулузский и герцог де Ришелье шли следом за двумя дамами. Король со смехом указал им на двух скрипачей, которых он приказал позвать, и распорядился подать легкую закуску, ждавшую на блюдах из позолоченного серебра, накрытых великолепным голландским полотном с вытканными на нем цветами.