Страница:
А мы тем временем лучше посмотрим, как г-ну де Ришелье, когда он достигнет края печей для обжига гипса, удастся тотчас пробудить ото сна старого министра.
LXXIX. ВСЕ ИДЕТ ХОРОШО, СПИТЕ
LXXX. МАЙИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ЧТО-ЛИБО ПОНИМАТЬ
LXXXI. ПОСОЛЬСТВО В ВЕНУ
LXXIX. ВСЕ ИДЕТ ХОРОШО, СПИТЕ
Невозможно представить себе визит, более оскорбляющий приличия, но зато уж и более уместный, нежели дерзостно задуманный г-ном де Ришелье в тот вечер, за четверть часа до полночи.
Вот почему, прибыв в Исси, он прежде всего добился, чтобы подняли с постели метра Баржака.
К чести метра Баржака и в похвалу его чистой совести следует сказать, что он спал сном праведника.
Однако случилось так, что во время их предварительных переговоров камердинер отнесся к делу куда менее пылко, чем склонен был его воспринимать г-н де Ришелье.
По словам Баржака, он не был согласен ради каких-то не слишком интересных интриг разбудить г-на де Флёри.
На это герцог де Ришелье, покачав головой, заявил:
— Господин Баржак, если я в полночный час в ущерб своим удовольствиям или сну так нарушаю собственный покой, уж поверьте, это значит, что дело того стоит. Но вы в своей премудрости, величайшей премудрости, думаете иначе. Отлично! Это меня наводит на некоторые размышления, а коль скоро вы слывете живым воплощением мнений его преосвященства, быть может даже более верным, нежели он сам, что ж, господин Баржак, я, следовательно, заключаю, что его преосвященство более не питает интереса к этим, как вы выразились, интригам; тогда и мне нет никакого резона ссориться с моими друзьями, которым желательно, чтобы король забавлялся, притом забавлялся, не обращая ни малейшего внимания на министров, кардиналов и весь народ Франции. Таким образом, господин Баржак, — продолжал Ришелье, — я не только предоставлю королю развлекаться, но и буду давать ему на этот счет советы в моем вкусе. Засим желаю вам доброй ночи, господин Баржак, или, вернее, доброго утра, ибо новый день уже наступил.
Тут г-н де Ришелье с самым высокомерным видом развернулся на каблуках и двинулся в сторону прихожей.
То ли метр Баржак передумал, то ли он действительно еще минуту назад крепко спал и ум его отяжелел оттого, что этот сон был внезапно прерван, но он вдруг полностью пробудился и побежал вслед за г-ном де Ришелье.
— Доброго утра, доброго утра, — повторял герцог, подходя к двери.
Но Баржак показал, на что способны его толстые ноги, и Ришелье обнаружил его между собой и дверью: камердинер распростер руки и явил собой препятствие, самым почтительным образом мешающее герцогу пройти.
— Ну-ну! — сказал он. — Вы уж нас извините, господин герцог. Знали бы вы, что здесь творилось вчера вечером!
— Так что же здесь творилось, господин Баржак? — с вызывающим видом спросил Ришелье.
— Ах, господин герцог, весь вечер толковали об Янсении и о Молине; в ход пошли великий Николь и господин де Ноайль, а под конец принялись читать Фенелона! Святой, господин герцог, и тот бы не выдержал. Я теперь буду спать подряд две недели, а пока успел подремать всего-навсего часок.
— Вот и хорошо! Это уже другой разговор, господин Баржак, — сказал Ришелье.
— Отлично! Так присядьте же; попробуем разбудить господина де Флёри.
— Попытайтесь.
Баржак сделал несколько шагов в направлении к спальне, потом оглянулся.
— Значит, это серьезно? — проговорил он.
— Черт возьми! Коль скоро вы проснулись, господин Баржак, так уж пусть это будет посерьезнее, чем Молина, чем Янсений, чем великий Николь и господин де Ноайль вкупе с Фенелоном, которые вас усыпили; по части важности это дело не чета действенной благодати и квиетизму.
— Неужели малышка отказалась? — спросил лакей.
— Сначала разбудите монсеньера, господин Баржак. Баржак вошел к своему господину, чей звучный храп
(этот факт надо отметить наперекор почтению к столь высокому сану) напоминал скорее о ночных часах кардинала Дюбуа, нежели кардинала Армана.
Если Баржак встал с постели, то Флёри встать не пожелал.
Тогда Ришелье просто ввели в спальню прелата.
— Итак, герцог, что там у нас новенького? — осведомился старец.
— Муж появился, монсеньер.
— Муж, который показывает зубы?
— Увы, да!
— И на которого, может статься, лучше было бы надеть намордник?
— Когда мои псы хотят меня покусать, монсеньер, у меня есть средство получше намордника. Чтобы отвлечь их, я бросаю им кости.
— Это обойдется дороже.
— Монсеньер, выбора нет: либо так, либо никак.
— О-хо-хо! Все настолько серьезно?
— Увы, да!
— Посмотрим сначала, как он кусается.
— Извольте. Господину де Майи мерещится Монтеспан. Он схватился за свою шпагу, он распустит свой острый язык, начнет возмущаться.
Флёри нахмурил брови.
— При Людовике Четырнадцатом, — изрек он, — была Бастилия.
— Она даже при регенте была, — сказал Ришелье. — Эх, господин де Флёри, как легко приходит конец всему хорошему! Вы ведь не сможете устроить так, чтобы Майи упрятали в Бастилию?
Прелат задумался.
— Он вспыльчив? — спросил он.
— Как Монтеспан.
— К тому же у него есть сторонники.
— А поскольку король робок, у него тотчас пропадет всякая охота.
Флёри покосился на Баржака.
— Тут-то король и угодит в сети политиканствующих дам, — сказал Ришелье. — Вот где беда! В то время как эта дама…
— Вы в ней уверены, не так ли, герцог?
— Она дала мне слово.
Его преосвященство тяжело вздохнул.
— У вас есть какая-нибудь идея, герцог? — спросил он.
— Злая, как всегда.
— Вот еще! Неважно, выкладывайте. — Идея следующая…
— Слушаю вас.
— Как вам известно, я прибыл из Вены.
— Мне ли не знать! Вы нам сослужили в тех краях слишком большую службу, чтобы я мог об этом забыть.
Ришелье отвесил поклон.
— Вена — город, где люди с богатым воображением успокаиваются очень быстро, — продолжал он.
— И что же?
— А вот что: отправьте Майи в Вену.
— Ах, герцог! Стоит ему увидеть вооруженную руку, и он догадается, откуда исходит удар.
— А вы смените руку, монсеньер.
— Что вы имеете в виду?
— Вместо того чтобы приказать ему отправиться в Вену, устройте так, чтобы он сам попросил отправить его туда.
— Ничего не выйдет. По своему упрямству он превзошел мула.
— Тут я с вами не спорю.
— Говорю вам; если ему это предложить, он откажется, а если предоставить все на его усмотрение — никогда не попросит.
— У меня есть еще одна идея.
— Герцог, похоже, они у вас прямо кишат.
— Чего вы хотите? Быть дипломатом — это что-нибудь да значит; к тому же пока другие мирно почивали в Исси, я у себя в карете без конца пережевывал все это, а кто ищет, тот находит.
— Quaere et invenies note 50, — вставил Баржак, сумев в конце
концов пришить клочок латыни к хвосту фразы своего господина.
— Итак?.. — обронил г-н де Флёри.
— Итак, монсеньер, завтра утром вам надо будет повидать королеву.
— Чего ради?
— Погодите; для начала просто повидайте ее величество.
— Мне как раз пора передать ей деньги, вот я и сделаю это сам.
— Повод великолепный. Только уж принесите жертву, монсеньер: накиньте сотню луидоров, поверьте мне, так надо.
Старец покраснел: удар достиг цели.
С Фрозиной Гарпагону сладить было проще.
— Пойдите, стало быть, к королеве, монсеньер, и скажите ей, что, поскольку я сложил с себя полномочия, нужно направить нового посла к немцам, ее друзьям и ее родственникам.
— Ах, так вы слагаете с себя полномочия, герцог?
— Ну, послушайте, четыре года — это, по-моему, срок достаточный. Пора уступить другому.
— И тут я предложу Майи.
— Совершенно верно.
— Королева откажет.
— Нет.
— А я вам говорю, откажет.
— Но почему?
— Потому что Майи не знает немецкого языка.
— Научится, если просидит там, как я, четыре года. К тому же королева слишком добрая христианка, чтобы отказаться поспособствовать спасению души Майи.
— Спасению его души?
— Черт побери! А чем еще, по-вашему, он может заниматься в Вене? Время, которое там проводишь, стоит многолетней военной кампании; год в Вене — то же, что два года в чистилище.
— Но что я ей скажу, чем оправдаю свою просьбу?
— Вы скажете… вы скажете, что в Париже Майи губит себя, что у него гарнизонные привычки, что он увлекся карточной игрой.
— Проклятье! Но деньги-то его.
— Вы скажете, что он содержит любовниц, девиц из театра, и это заставляет его супругу страдать.
— В добрый час, герцог! Вот поистине уважительная причина, и это я могу сказать с чистой совестью.
— Еще бы! Бедная госпожа де Майи! Она не далее как сегодня ночью поведала мне обо всех горестях, что причиняет ей ее муж; она утопала в слезах — душераздирающее зрелище.
— О, я полагаю, что к подобным жалобам королева и в самом деле не останется безучастной.
— Таким образом, вы внушите ее величеству мысль попросить у вас место посла в Вене в качестве наказания для Майи и позволите ей вырвать у вас это обещание.
— Прекрасно! А потом что?
— Потом, монсеньер?
— Да.
— Ну, потом госпожа де Майи, если пожелает, скажет вам, что нужно, чтобы сделать ее вполне счастливой; или, если она категорически не захочет этого объяснять, перед вами господин Баржак, он вам все скажет… по-латыни.
— Господин де Ришелье, — произнес Флёри, — ваш совет — чистое золото; я последую ему с безукоризненной точностью. Завтра утром ее величество попросит у меня место посла в Вене для господина де Майи.
— И вы это одобрите?
— Сначала посоветуюсь с королем, — вставил Флёри с усмешкой, быть может немного слишком демонической для христианского прелата.
— Не соблаговолит ли монсеньер уведомить меня о результате, чтобы я мог успокоить эту бедняжку, госпожу де Майи?
— Я пошлю курьера, господин герцог.
— Здесь могло бы быть недурное средство, монсеньер.
— Продолжайте.
— Этот господин де Ришелье, — вмешался Баржак, величаво покачав головой, — кажется мне настоящим Нестором.
— Это из-за моего возраста, господин Баржак?
— Нет, господин герцог, это из-за меда, который источают ваши уста.
— Или настоящим святым Иоанном Хризостомом! — подхватил Флёри. — Ах, да, тут уже нужен греческий, это, Баржак, тебе не по зубам.
— Господин кардинал вполне пробудился, — холодно заметил старый слуга. — Сразу видно по блеску ума.
Флёри расхохотался: лесть его проняла.
— Слушаю вас, — сказал он герцогу. И Ришелье снова заговорил:
— Монсеньер, я друг этого бедняги Майи, его истинный друг.
— Это очень заметно, — усмехнулся прелат, — по тому, сколь ревностно вы о нем печетесь.
— Кроме того, я очень люблю его жену.
— Герцог, герцог, уж не полюбите ли вы ее до такой степени, чтобы королю когда-нибудь пришлось приревновать ее к этой дружбе?
— О монсеньер, говоря так, я имел в виду, что люблю ее умозрительно.
— На том и поладим, принимая во внимание последнее слово: оно великолепно.
— Итак, монсеньер, я прошу, чтобы все эти милости, которые обрушатся на Майи, постигли его через мое прямое посредничество. То есть, к примеру, чтобы его посольский аттестат, если он будет подписан, был вручен не кем иным, как…
— Вы с ним поссоритесь, герцог.
— Готов рискнуть.
— В самом деле?
— У меня на то свои причины.
— Какое глубокомыслие придала вам Вена, мой любезный герцог!
— О, вы еще не все знаете, монсеньер!
— Берегитесь! Вы меня пугаете.
— Ну уж нет, у монсеньера слишком верный глаз, чтобы я когда-либо мог вызвать у его преосвященства головокружение. Стало быть, этот аттестат…
— Я пришлю его вам домой.
— Монсеньер, вы слишком добры ко мне.
— Только объясните мне, какую выгоду вы можете из этого извлечь.
— А вот какую, монсеньер: я окончательно поссорюсь с Майи.
— Ну, и что из этого?
— А то, что, порвав с мужем, я смогу давать жене добрые советы.
— Optime! note 51 — вскричал Баржак.
— Не правда ли? — обронил Ришелье. — Ах! Вы увидите, какими я располагаю возможностями, а когда Майи вернется из Вены, увидите, что он будет об этом думать.
Флёри и Баржак залились тем беззвучным смехом, который присущ священнослужителям.
Что касается Ришелье, то он был так доволен всем тем злом, какое ему удалось сотворить, что продолжал хохотать по дороге к карете, и еще долго потом, уже сидя в ней.
А правитель Франции меж тем вновь забрался под одеяла, предварительно немножко позлословив с Баржаком о Ришелье.
Баржак же, чувствуя, что он не в меру возбудился, вновь принялся думать о молинистах и квиетистах и с помощью стакана подслащенной воды с миндальным молоком снова обрел сон и покой.
Ну а Ришелье, проведя в пути три четверти часа и возвратившись к себе, послал графине де Майи записку:
«Все идет хорошо, спите».
Вот почему, прибыв в Исси, он прежде всего добился, чтобы подняли с постели метра Баржака.
К чести метра Баржака и в похвалу его чистой совести следует сказать, что он спал сном праведника.
Однако случилось так, что во время их предварительных переговоров камердинер отнесся к делу куда менее пылко, чем склонен был его воспринимать г-н де Ришелье.
По словам Баржака, он не был согласен ради каких-то не слишком интересных интриг разбудить г-на де Флёри.
На это герцог де Ришелье, покачав головой, заявил:
— Господин Баржак, если я в полночный час в ущерб своим удовольствиям или сну так нарушаю собственный покой, уж поверьте, это значит, что дело того стоит. Но вы в своей премудрости, величайшей премудрости, думаете иначе. Отлично! Это меня наводит на некоторые размышления, а коль скоро вы слывете живым воплощением мнений его преосвященства, быть может даже более верным, нежели он сам, что ж, господин Баржак, я, следовательно, заключаю, что его преосвященство более не питает интереса к этим, как вы выразились, интригам; тогда и мне нет никакого резона ссориться с моими друзьями, которым желательно, чтобы король забавлялся, притом забавлялся, не обращая ни малейшего внимания на министров, кардиналов и весь народ Франции. Таким образом, господин Баржак, — продолжал Ришелье, — я не только предоставлю королю развлекаться, но и буду давать ему на этот счет советы в моем вкусе. Засим желаю вам доброй ночи, господин Баржак, или, вернее, доброго утра, ибо новый день уже наступил.
Тут г-н де Ришелье с самым высокомерным видом развернулся на каблуках и двинулся в сторону прихожей.
То ли метр Баржак передумал, то ли он действительно еще минуту назад крепко спал и ум его отяжелел оттого, что этот сон был внезапно прерван, но он вдруг полностью пробудился и побежал вслед за г-ном де Ришелье.
— Доброго утра, доброго утра, — повторял герцог, подходя к двери.
Но Баржак показал, на что способны его толстые ноги, и Ришелье обнаружил его между собой и дверью: камердинер распростер руки и явил собой препятствие, самым почтительным образом мешающее герцогу пройти.
— Ну-ну! — сказал он. — Вы уж нас извините, господин герцог. Знали бы вы, что здесь творилось вчера вечером!
— Так что же здесь творилось, господин Баржак? — с вызывающим видом спросил Ришелье.
— Ах, господин герцог, весь вечер толковали об Янсении и о Молине; в ход пошли великий Николь и господин де Ноайль, а под конец принялись читать Фенелона! Святой, господин герцог, и тот бы не выдержал. Я теперь буду спать подряд две недели, а пока успел подремать всего-навсего часок.
— Вот и хорошо! Это уже другой разговор, господин Баржак, — сказал Ришелье.
— Отлично! Так присядьте же; попробуем разбудить господина де Флёри.
— Попытайтесь.
Баржак сделал несколько шагов в направлении к спальне, потом оглянулся.
— Значит, это серьезно? — проговорил он.
— Черт возьми! Коль скоро вы проснулись, господин Баржак, так уж пусть это будет посерьезнее, чем Молина, чем Янсений, чем великий Николь и господин де Ноайль вкупе с Фенелоном, которые вас усыпили; по части важности это дело не чета действенной благодати и квиетизму.
— Неужели малышка отказалась? — спросил лакей.
— Сначала разбудите монсеньера, господин Баржак. Баржак вошел к своему господину, чей звучный храп
(этот факт надо отметить наперекор почтению к столь высокому сану) напоминал скорее о ночных часах кардинала Дюбуа, нежели кардинала Армана.
Если Баржак встал с постели, то Флёри встать не пожелал.
Тогда Ришелье просто ввели в спальню прелата.
— Итак, герцог, что там у нас новенького? — осведомился старец.
— Муж появился, монсеньер.
— Муж, который показывает зубы?
— Увы, да!
— И на которого, может статься, лучше было бы надеть намордник?
— Когда мои псы хотят меня покусать, монсеньер, у меня есть средство получше намордника. Чтобы отвлечь их, я бросаю им кости.
— Это обойдется дороже.
— Монсеньер, выбора нет: либо так, либо никак.
— О-хо-хо! Все настолько серьезно?
— Увы, да!
— Посмотрим сначала, как он кусается.
— Извольте. Господину де Майи мерещится Монтеспан. Он схватился за свою шпагу, он распустит свой острый язык, начнет возмущаться.
Флёри нахмурил брови.
— При Людовике Четырнадцатом, — изрек он, — была Бастилия.
— Она даже при регенте была, — сказал Ришелье. — Эх, господин де Флёри, как легко приходит конец всему хорошему! Вы ведь не сможете устроить так, чтобы Майи упрятали в Бастилию?
Прелат задумался.
— Он вспыльчив? — спросил он.
— Как Монтеспан.
— К тому же у него есть сторонники.
— А поскольку король робок, у него тотчас пропадет всякая охота.
Флёри покосился на Баржака.
— Тут-то король и угодит в сети политиканствующих дам, — сказал Ришелье. — Вот где беда! В то время как эта дама…
— Вы в ней уверены, не так ли, герцог?
— Она дала мне слово.
Его преосвященство тяжело вздохнул.
— У вас есть какая-нибудь идея, герцог? — спросил он.
— Злая, как всегда.
— Вот еще! Неважно, выкладывайте. — Идея следующая…
— Слушаю вас.
— Как вам известно, я прибыл из Вены.
— Мне ли не знать! Вы нам сослужили в тех краях слишком большую службу, чтобы я мог об этом забыть.
Ришелье отвесил поклон.
— Вена — город, где люди с богатым воображением успокаиваются очень быстро, — продолжал он.
— И что же?
— А вот что: отправьте Майи в Вену.
— Ах, герцог! Стоит ему увидеть вооруженную руку, и он догадается, откуда исходит удар.
— А вы смените руку, монсеньер.
— Что вы имеете в виду?
— Вместо того чтобы приказать ему отправиться в Вену, устройте так, чтобы он сам попросил отправить его туда.
— Ничего не выйдет. По своему упрямству он превзошел мула.
— Тут я с вами не спорю.
— Говорю вам; если ему это предложить, он откажется, а если предоставить все на его усмотрение — никогда не попросит.
— У меня есть еще одна идея.
— Герцог, похоже, они у вас прямо кишат.
— Чего вы хотите? Быть дипломатом — это что-нибудь да значит; к тому же пока другие мирно почивали в Исси, я у себя в карете без конца пережевывал все это, а кто ищет, тот находит.
— Quaere et invenies note 50, — вставил Баржак, сумев в конце
концов пришить клочок латыни к хвосту фразы своего господина.
— Итак?.. — обронил г-н де Флёри.
— Итак, монсеньер, завтра утром вам надо будет повидать королеву.
— Чего ради?
— Погодите; для начала просто повидайте ее величество.
— Мне как раз пора передать ей деньги, вот я и сделаю это сам.
— Повод великолепный. Только уж принесите жертву, монсеньер: накиньте сотню луидоров, поверьте мне, так надо.
Старец покраснел: удар достиг цели.
С Фрозиной Гарпагону сладить было проще.
— Пойдите, стало быть, к королеве, монсеньер, и скажите ей, что, поскольку я сложил с себя полномочия, нужно направить нового посла к немцам, ее друзьям и ее родственникам.
— Ах, так вы слагаете с себя полномочия, герцог?
— Ну, послушайте, четыре года — это, по-моему, срок достаточный. Пора уступить другому.
— И тут я предложу Майи.
— Совершенно верно.
— Королева откажет.
— Нет.
— А я вам говорю, откажет.
— Но почему?
— Потому что Майи не знает немецкого языка.
— Научится, если просидит там, как я, четыре года. К тому же королева слишком добрая христианка, чтобы отказаться поспособствовать спасению души Майи.
— Спасению его души?
— Черт побери! А чем еще, по-вашему, он может заниматься в Вене? Время, которое там проводишь, стоит многолетней военной кампании; год в Вене — то же, что два года в чистилище.
— Но что я ей скажу, чем оправдаю свою просьбу?
— Вы скажете… вы скажете, что в Париже Майи губит себя, что у него гарнизонные привычки, что он увлекся карточной игрой.
— Проклятье! Но деньги-то его.
— Вы скажете, что он содержит любовниц, девиц из театра, и это заставляет его супругу страдать.
— В добрый час, герцог! Вот поистине уважительная причина, и это я могу сказать с чистой совестью.
— Еще бы! Бедная госпожа де Майи! Она не далее как сегодня ночью поведала мне обо всех горестях, что причиняет ей ее муж; она утопала в слезах — душераздирающее зрелище.
— О, я полагаю, что к подобным жалобам королева и в самом деле не останется безучастной.
— Таким образом, вы внушите ее величеству мысль попросить у вас место посла в Вене в качестве наказания для Майи и позволите ей вырвать у вас это обещание.
— Прекрасно! А потом что?
— Потом, монсеньер?
— Да.
— Ну, потом госпожа де Майи, если пожелает, скажет вам, что нужно, чтобы сделать ее вполне счастливой; или, если она категорически не захочет этого объяснять, перед вами господин Баржак, он вам все скажет… по-латыни.
— Господин де Ришелье, — произнес Флёри, — ваш совет — чистое золото; я последую ему с безукоризненной точностью. Завтра утром ее величество попросит у меня место посла в Вене для господина де Майи.
— И вы это одобрите?
— Сначала посоветуюсь с королем, — вставил Флёри с усмешкой, быть может немного слишком демонической для христианского прелата.
— Не соблаговолит ли монсеньер уведомить меня о результате, чтобы я мог успокоить эту бедняжку, госпожу де Майи?
— Я пошлю курьера, господин герцог.
— Здесь могло бы быть недурное средство, монсеньер.
— Продолжайте.
— Этот господин де Ришелье, — вмешался Баржак, величаво покачав головой, — кажется мне настоящим Нестором.
— Это из-за моего возраста, господин Баржак?
— Нет, господин герцог, это из-за меда, который источают ваши уста.
— Или настоящим святым Иоанном Хризостомом! — подхватил Флёри. — Ах, да, тут уже нужен греческий, это, Баржак, тебе не по зубам.
— Господин кардинал вполне пробудился, — холодно заметил старый слуга. — Сразу видно по блеску ума.
Флёри расхохотался: лесть его проняла.
— Слушаю вас, — сказал он герцогу. И Ришелье снова заговорил:
— Монсеньер, я друг этого бедняги Майи, его истинный друг.
— Это очень заметно, — усмехнулся прелат, — по тому, сколь ревностно вы о нем печетесь.
— Кроме того, я очень люблю его жену.
— Герцог, герцог, уж не полюбите ли вы ее до такой степени, чтобы королю когда-нибудь пришлось приревновать ее к этой дружбе?
— О монсеньер, говоря так, я имел в виду, что люблю ее умозрительно.
— На том и поладим, принимая во внимание последнее слово: оно великолепно.
— Итак, монсеньер, я прошу, чтобы все эти милости, которые обрушатся на Майи, постигли его через мое прямое посредничество. То есть, к примеру, чтобы его посольский аттестат, если он будет подписан, был вручен не кем иным, как…
— Вы с ним поссоритесь, герцог.
— Готов рискнуть.
— В самом деле?
— У меня на то свои причины.
— Какое глубокомыслие придала вам Вена, мой любезный герцог!
— О, вы еще не все знаете, монсеньер!
— Берегитесь! Вы меня пугаете.
— Ну уж нет, у монсеньера слишком верный глаз, чтобы я когда-либо мог вызвать у его преосвященства головокружение. Стало быть, этот аттестат…
— Я пришлю его вам домой.
— Монсеньер, вы слишком добры ко мне.
— Только объясните мне, какую выгоду вы можете из этого извлечь.
— А вот какую, монсеньер: я окончательно поссорюсь с Майи.
— Ну, и что из этого?
— А то, что, порвав с мужем, я смогу давать жене добрые советы.
— Optime! note 51 — вскричал Баржак.
— Не правда ли? — обронил Ришелье. — Ах! Вы увидите, какими я располагаю возможностями, а когда Майи вернется из Вены, увидите, что он будет об этом думать.
Флёри и Баржак залились тем беззвучным смехом, который присущ священнослужителям.
Что касается Ришелье, то он был так доволен всем тем злом, какое ему удалось сотворить, что продолжал хохотать по дороге к карете, и еще долго потом, уже сидя в ней.
А правитель Франции меж тем вновь забрался под одеяла, предварительно немножко позлословив с Баржаком о Ришелье.
Баржак же, чувствуя, что он не в меру возбудился, вновь принялся думать о молинистах и квиетистах и с помощью стакана подслащенной воды с миндальным молоком снова обрел сон и покой.
Ну а Ришелье, проведя в пути три четверти часа и возвратившись к себе, послал графине де Майи записку:
«Все идет хорошо, спите».
LXXX. МАЙИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ЧТО-ЛИБО ПОНИМАТЬ
На следующий день после той ночи г-н де Майи, явившись на игру у королевы к девяти вечера, тотчас столкнулся с Пекиньи, который приветствовал его с явно насмешливым видом.
— Что это с тобой? — спросил его Майи, менее чем когда-либо расположенный позволить посмеяться над собой кому бы то ни было, а тем более Пекиньи.
Дело в том, что с некоторых пор Майи чувствовал, что дает насмешникам сразу два повода для глумления, а ведь нет ничего легче, чем взяться за кувшин с двумя ручками.
— Со мной ничего, — отвечал Пекиньи, — а вот с тобой что-то происходит, мой милый граф.
— Ничего подобного, уверяю тебя.
— А, понимаю! — произнес Пекиньи. — Ты думаешь, будто я злюсь на тебя за сцены, которые ты устраиваешь своей любовнице.
— Герцог, когда я в гостях у королевы, я не распространяюсь о своей любовнице. Мне досадно, что ты этого не понимаешь.
Пекиньи открыл было рот, собираясь сказать ему:
«Почему бы и не потолковать у королевы о твоей любовнице, ведь у короля еще как говорят о твоей жене!»
Однако он смолчал: там, где за злой шуткой всегда поблескивает сталь доброго клинка, осмотрительность становится необходимой.
Но все же Пекиньи не смог удержаться и не приступить к делу.
— Знаешь, — сказал он Майи, — королева весь день только о тебе и говорила!
— Ах! — вырвалось у графа. — Какой черт тебе это сказал?
— О, у меня в Версале есть осведомители.
— Ее величество оказывает мне этим большую честь, любезный мой герцог.
— Да, да, да! И более того.
— А что такое?
— Королева несколько раз спрашивала, придешь ли ты сегодня. Вот, держу пари, что в эту самую минуту она высматривает тебя.
Действительно, в то время, когда Пекиньи высказывал это предположение, королева выглядела озабоченной, ее рассеянный взгляд скользил от одной кучки придворных к другой.
Она искала не короля: о его прибытии возвещают особо.
Какие бы подозрения ни терзали Майи как супруга и любовника, в конечном счете он был таким же придворным, как все прочие, и в этом своем качестве не мог не увидеть в словах Пекиньи повод для размышлений. Ему подумалось, что королева и в самом деле могла говорить о нем, и он направился в тот угол залы, где находилась ее величество, чтобы приветствовать ее и удостоиться слова августейшей персоны, если ее взор случайно упадет на него.
В положении придворного есть тот оттенок возвышенного, что способен вытеснять из души все прочие чувства и волнения.
Говорят же, что актер, пока он на сцене, никогда не испытывает физических страданий.
Так и придворный не испытывает иных чувств, кроме тех, что вызваны холодным или милостивым приемом.
Королева играла.
Вокруг нее собралось блестящее общество.
Госпожа де Майи была удостоена чести принимать участие в карточной партии ее величества.
Она держала карты.
Майи, не глядя на нее, а ловя выражение лица королевы, наблюдал заодно и за своей женой.
Он ждал минуты, когда объявят о прибытии короля.
Придворный, влюбленный, ревнивец — не правда ли, такая тройная роль смертного побуждает уверовать в тройную функцию мифологических божеств?
Глаза королевы наконец встретились со взглядом графа.
Майи поклонился так низко, как только мог.
Королева смотрела на него пристально, как будто сопоставляя свои новые наблюдения с тем, что ей сегодня было доложено о нем.
В этом взгляде было что-то тяжелое, от чего Майи стало неспокойно.
Такой взгляд явно не предвещал особых милостей. Если, как утверждал Пекиньи, королева о нем, Майи, и говорила, то, уж верно, не сказала ничего хорошего.
Это было тем вероятнее, что суровый взор государыни, несколько секунд не отрывавшийся от графа, определенно смягчился, обратившись к графине.
«О-о! — подумал Майи. — Что бы это значило?»
И он стал ждать, когда королева снова посмотрит на него.
Майи не пришлось долго подстерегать этот взгляд: он вновь устремился на него, все такой же пристальный, такой же пронизывающий и столь же неблагосклонный, как и первый.
Граф возобновил свои поклоны, становившиеся все более почтительными по мере того, как взоры королевы делались все холоднее и строже.
Все же королева снизошла до ответного кивка.
Только тогда Майи смог перевести дух.
«О, все равно! — думал он. — Что-то за этим кроется: не то угорь, не то змея».
В тот самый миг, когда он пытался разобраться в своих сомнениях, а вернее даже сказать, страхах, объявили, что прибыл король.
Майи взглянул на свою жену.
Пекиньи посмотрел на Майи.
Королева поднялась с места, сделала реверанс, предписываемый этикетом, и вновь села.
Вслед за королем, появление которого заставило Луизу покраснеть под слоем румян, в залу вошел Ришелье. Он так важно переступал с ноги на ногу, с таким торжеством оглядывался и улыбался, принимал столь величавые позы, что был подобен римскому триумфатору.
Король приветствовал всех собравшихся и тотчас посмотрел на графиню. Ришелье упивался этим зрелищем, которое, продлившись всего полминуты, в глазах присутствующих тем не менее вмещало в себя столетие бурных страстей. Людовик прошелся по зале.
Тогда королева, прервав игру, что ей приходилось делать, как только она начинала проигрывать, ведь г-н де Флёри держал ее в состоянии относительной бедности, — итак, повторяем, королева, прервав партию, отдала свои карты.
Настал миг, когда каждый из приближенных обычно старался привлечь к себе внимание юной государыни.
Впрочем, сделать это не составляло труда. Мария Лещинская не отличалась взыскательным умом, и если она обращалась к кому-либо со словами поздравления по случаю выигрыша или сочувствия проигравшему, этого было вполне достаточно, чтобы завязалась беседа.
Майи, стало быть, ждал с трепещущим сердцем.
Королева направилась прямо к нему.
Сердце графа уже не трепетало, а прыгало.
Она подступила к нему:
— Сударь, я не вполне убеждена в вашей верности по отношению к дамам, но убеждена в вашей верности по отношению к вашим повелителям. Исходя из этого последнего рассуждения, я добилась для вас того, чего вы желали.
Поначалу оглушенный, Майи не понял того, что сказала ему королева; ее первые слова показались ему следствием жалобы, которую Луиза, его супруга, принесла на суд Марии Лещинской; но в конце речь ее приняла странный оборот, который граф при всем своем желании совершенно не мог понять даже после долгого размышления.
Как бы то ни было, он поклонился.
Этот поклон королева, должно быть, восприняла как знак согласия.
И она перешла к другим предметам. Властители, по обыкновению, не тратят много слов в стремлении выразиться яснее; этот недостаток им прививают, чтобы они соответствовали своему званию.
Чувствуя себя человеком, заблудившимся в лесу, Майи вглядывался в окружающих, пытаясь найти объяснение этой загадке, но не находя его.
Его вопрошающий взгляд особенно упорно обращался к жене.
Но та, уткнувшись в карты, скорее лишилась бы обеих рук, нежели согласилась бы повернуть голову и поднять глаза.
Она чувствовала, что король смотрит на нее, что Ришелье за ней следит, что Майи ей угрожает.
К кому обратиться?
Майи испытывал невыносимые муки.
Он двинулся на поиски Пекиньи, который в этот день был в карауле и в своем парадном мундире выглядел блистательным.
— Ну, что? — спросил герцог, увидев приближающегося Майи. — Королева поговорила с тобой?
— Да.
— Значит, ты доволен?
— Признаться, я ее не понял.
— Ну, это ты со мной шутишь; право, нехорошо.
— Да нет же, я тебя уверяю…
— О, будь покоен, если весть о милости, что тебе уготована, и дойдет до меня чуть позднее, я все равно догадываюсь, какова она.
Произнеся эту почти оскорбительную фразу, герцог повернулся к Майи спиной.
Вконец ошеломленный, граф огляделся вокруг.
Ришелье беседовал с королем.
Майи не знал, к кому еще обратиться за помощью.
Вошел кардинал. По обыкновению, принятому у важных министров, его сопровождала толпа почти столь же внушительная, как та, что рождала такую зависть в маленьком Людовике XIV, когда он говорил о Мазарини:
— Вот султан со своей свитой.
Но Людовик XV, монарх добродушный, подобной зависти не знал. Когда он на кого-нибудь сердился, орудием его мести была шутка, и, надо признаться, благодаря своему язвительному уму мстил он недурно.
Майи оказался прямо на пути г-на де Флёри; он отступил, пропуская его преосвященство, согбенного под тяжестью своих семидесяти двух лет, и отвешивая ему легкий учтивый поклон.
Глаз у старого министра был острый: он с первого взгляд да заметил Майи.
Возможно, он его искал.
Он сделал графу знак приблизиться.
Майи поспешил подойти к нему.
Старец улыбался.
Это было на него мало похоже: он отличался суровостью, подобающей его летам, характеру и положению.
«Ах ты черт! — подумал Майи. — Сегодня вечером тут какой-то прилив радушия: все мне улыбаются, я захлебнусь в этом море любезностей. Что все это значит?»
— Господин граф, — обратился к нему министр, — ее величество меня так просила, что вам следует ее хорошенько поблагодарить.
Майи вытаращил глаза.
— Просила? — повторил он. — О чем?
— Она просила за вас.
— За меня?
— Ну, я дал слово и от него не отступлюсь. Ах! Как же горячо о вас пекутся!
— Кто? Королева? — спросил граф в волнении.
— О, у вас такие друзья! О том и речь, с тем я вас и поздравляю.
У Майи, совершенно обескураженного, опустились руки. Он и сейчас понимал не больше, чем прежде.
Ему подумалось, не стал ли он жертвой какого-нибудь розыгрыша и не сговорились ли все посмеяться над ним.
Флёри проследовал дальше, свита потянулась за ним.
Потом министр, засвидетельствовав свое почтение королеве, присоединился к молодому государю и долго о чем-то переговаривался с ним.
«Клянусь преисподней! — охваченный волнением, размышлял Майи. — Меня меньше, чем кого бы то ни было, можно упрекнуть в любопытстве, но, признаться, я бы много дал, чтобы узнать, в чем это я так преуспел».
В эту самую минуту он заметил, как дружески, непринужденно король разговаривает с Ришелье.
Головы собеседников так сблизились, что только правила учтивости мешали им столкнуться лбами.
Юный король внимательно слушал. Было видно, как лицо его расплывается в улыбке и как внезапно, безотчетным движением вскинув голову, он поглядывает попеременно то на графиню, то на Майи.
Затем, оставив Ришелье, он также непринужденно, кланяясь дамам и бросая слово-другое мужчинам, направился прямо к Майи.
Пекиньи тоже следил за происходящим никак не менее напряженно, и его перекошенная физиономия, с предписанной этикетом улыбкой, выражала крайнюю растерянность.
Больше, чем растерянность: горесть.
«Неужели король направляется ко мне? — подумал Майи. — Определенно что-то странное творится при этом дворе: фея, что распоряжалась церемонией моего рождения, сегодня вечером явно злоупотребляет своей волшебной палочкой».
Король остановился перед Майи.
— Сударь, — сказал он, — я подписал. Поверьте, ничто не могло бы быть для меня приятнее.
Данный момент отнюдь не предполагал рискованных попыток задавать вопросы тому, кого не расспрашивают.
Майи изобразил восхищение, и Людовик XV со всей любезностью продолжал изливать улыбки и приветствия на ряды придворных.
«Право же, — мысленно возроптал Майи, — это слишком! Король подписал. Но что? Ничто на свете не могло быть для короля приятнее того, что он подписал. Клянусь кровью Христовой, я должен узнать, что подписал король».
И вот в таком взбудораженном состоянии граф наткнулся на Ришелье, который шел к нему, потирая руки.
«Наконец! — сказал он себе. — На этот раз я уж что-нибудь да выясню».
Потом, задумавшись, он добавил:
«У Ришелье слишком веселый вид, чтобы он не припас для меня какую-то скверную новость».
— Что это с тобой? — спросил его Майи, менее чем когда-либо расположенный позволить посмеяться над собой кому бы то ни было, а тем более Пекиньи.
Дело в том, что с некоторых пор Майи чувствовал, что дает насмешникам сразу два повода для глумления, а ведь нет ничего легче, чем взяться за кувшин с двумя ручками.
— Со мной ничего, — отвечал Пекиньи, — а вот с тобой что-то происходит, мой милый граф.
— Ничего подобного, уверяю тебя.
— А, понимаю! — произнес Пекиньи. — Ты думаешь, будто я злюсь на тебя за сцены, которые ты устраиваешь своей любовнице.
— Герцог, когда я в гостях у королевы, я не распространяюсь о своей любовнице. Мне досадно, что ты этого не понимаешь.
Пекиньи открыл было рот, собираясь сказать ему:
«Почему бы и не потолковать у королевы о твоей любовнице, ведь у короля еще как говорят о твоей жене!»
Однако он смолчал: там, где за злой шуткой всегда поблескивает сталь доброго клинка, осмотрительность становится необходимой.
Но все же Пекиньи не смог удержаться и не приступить к делу.
— Знаешь, — сказал он Майи, — королева весь день только о тебе и говорила!
— Ах! — вырвалось у графа. — Какой черт тебе это сказал?
— О, у меня в Версале есть осведомители.
— Ее величество оказывает мне этим большую честь, любезный мой герцог.
— Да, да, да! И более того.
— А что такое?
— Королева несколько раз спрашивала, придешь ли ты сегодня. Вот, держу пари, что в эту самую минуту она высматривает тебя.
Действительно, в то время, когда Пекиньи высказывал это предположение, королева выглядела озабоченной, ее рассеянный взгляд скользил от одной кучки придворных к другой.
Она искала не короля: о его прибытии возвещают особо.
Какие бы подозрения ни терзали Майи как супруга и любовника, в конечном счете он был таким же придворным, как все прочие, и в этом своем качестве не мог не увидеть в словах Пекиньи повод для размышлений. Ему подумалось, что королева и в самом деле могла говорить о нем, и он направился в тот угол залы, где находилась ее величество, чтобы приветствовать ее и удостоиться слова августейшей персоны, если ее взор случайно упадет на него.
В положении придворного есть тот оттенок возвышенного, что способен вытеснять из души все прочие чувства и волнения.
Говорят же, что актер, пока он на сцене, никогда не испытывает физических страданий.
Так и придворный не испытывает иных чувств, кроме тех, что вызваны холодным или милостивым приемом.
Королева играла.
Вокруг нее собралось блестящее общество.
Госпожа де Майи была удостоена чести принимать участие в карточной партии ее величества.
Она держала карты.
Майи, не глядя на нее, а ловя выражение лица королевы, наблюдал заодно и за своей женой.
Он ждал минуты, когда объявят о прибытии короля.
Придворный, влюбленный, ревнивец — не правда ли, такая тройная роль смертного побуждает уверовать в тройную функцию мифологических божеств?
Глаза королевы наконец встретились со взглядом графа.
Майи поклонился так низко, как только мог.
Королева смотрела на него пристально, как будто сопоставляя свои новые наблюдения с тем, что ей сегодня было доложено о нем.
В этом взгляде было что-то тяжелое, от чего Майи стало неспокойно.
Такой взгляд явно не предвещал особых милостей. Если, как утверждал Пекиньи, королева о нем, Майи, и говорила, то, уж верно, не сказала ничего хорошего.
Это было тем вероятнее, что суровый взор государыни, несколько секунд не отрывавшийся от графа, определенно смягчился, обратившись к графине.
«О-о! — подумал Майи. — Что бы это значило?»
И он стал ждать, когда королева снова посмотрит на него.
Майи не пришлось долго подстерегать этот взгляд: он вновь устремился на него, все такой же пристальный, такой же пронизывающий и столь же неблагосклонный, как и первый.
Граф возобновил свои поклоны, становившиеся все более почтительными по мере того, как взоры королевы делались все холоднее и строже.
Все же королева снизошла до ответного кивка.
Только тогда Майи смог перевести дух.
«О, все равно! — думал он. — Что-то за этим кроется: не то угорь, не то змея».
В тот самый миг, когда он пытался разобраться в своих сомнениях, а вернее даже сказать, страхах, объявили, что прибыл король.
Майи взглянул на свою жену.
Пекиньи посмотрел на Майи.
Королева поднялась с места, сделала реверанс, предписываемый этикетом, и вновь села.
Вслед за королем, появление которого заставило Луизу покраснеть под слоем румян, в залу вошел Ришелье. Он так важно переступал с ноги на ногу, с таким торжеством оглядывался и улыбался, принимал столь величавые позы, что был подобен римскому триумфатору.
Король приветствовал всех собравшихся и тотчас посмотрел на графиню. Ришелье упивался этим зрелищем, которое, продлившись всего полминуты, в глазах присутствующих тем не менее вмещало в себя столетие бурных страстей. Людовик прошелся по зале.
Тогда королева, прервав игру, что ей приходилось делать, как только она начинала проигрывать, ведь г-н де Флёри держал ее в состоянии относительной бедности, — итак, повторяем, королева, прервав партию, отдала свои карты.
Настал миг, когда каждый из приближенных обычно старался привлечь к себе внимание юной государыни.
Впрочем, сделать это не составляло труда. Мария Лещинская не отличалась взыскательным умом, и если она обращалась к кому-либо со словами поздравления по случаю выигрыша или сочувствия проигравшему, этого было вполне достаточно, чтобы завязалась беседа.
Майи, стало быть, ждал с трепещущим сердцем.
Королева направилась прямо к нему.
Сердце графа уже не трепетало, а прыгало.
Она подступила к нему:
— Сударь, я не вполне убеждена в вашей верности по отношению к дамам, но убеждена в вашей верности по отношению к вашим повелителям. Исходя из этого последнего рассуждения, я добилась для вас того, чего вы желали.
Поначалу оглушенный, Майи не понял того, что сказала ему королева; ее первые слова показались ему следствием жалобы, которую Луиза, его супруга, принесла на суд Марии Лещинской; но в конце речь ее приняла странный оборот, который граф при всем своем желании совершенно не мог понять даже после долгого размышления.
Как бы то ни было, он поклонился.
Этот поклон королева, должно быть, восприняла как знак согласия.
И она перешла к другим предметам. Властители, по обыкновению, не тратят много слов в стремлении выразиться яснее; этот недостаток им прививают, чтобы они соответствовали своему званию.
Чувствуя себя человеком, заблудившимся в лесу, Майи вглядывался в окружающих, пытаясь найти объяснение этой загадке, но не находя его.
Его вопрошающий взгляд особенно упорно обращался к жене.
Но та, уткнувшись в карты, скорее лишилась бы обеих рук, нежели согласилась бы повернуть голову и поднять глаза.
Она чувствовала, что король смотрит на нее, что Ришелье за ней следит, что Майи ей угрожает.
К кому обратиться?
Майи испытывал невыносимые муки.
Он двинулся на поиски Пекиньи, который в этот день был в карауле и в своем парадном мундире выглядел блистательным.
— Ну, что? — спросил герцог, увидев приближающегося Майи. — Королева поговорила с тобой?
— Да.
— Значит, ты доволен?
— Признаться, я ее не понял.
— Ну, это ты со мной шутишь; право, нехорошо.
— Да нет же, я тебя уверяю…
— О, будь покоен, если весть о милости, что тебе уготована, и дойдет до меня чуть позднее, я все равно догадываюсь, какова она.
Произнеся эту почти оскорбительную фразу, герцог повернулся к Майи спиной.
Вконец ошеломленный, граф огляделся вокруг.
Ришелье беседовал с королем.
Майи не знал, к кому еще обратиться за помощью.
Вошел кардинал. По обыкновению, принятому у важных министров, его сопровождала толпа почти столь же внушительная, как та, что рождала такую зависть в маленьком Людовике XIV, когда он говорил о Мазарини:
— Вот султан со своей свитой.
Но Людовик XV, монарх добродушный, подобной зависти не знал. Когда он на кого-нибудь сердился, орудием его мести была шутка, и, надо признаться, благодаря своему язвительному уму мстил он недурно.
Майи оказался прямо на пути г-на де Флёри; он отступил, пропуская его преосвященство, согбенного под тяжестью своих семидесяти двух лет, и отвешивая ему легкий учтивый поклон.
Глаз у старого министра был острый: он с первого взгляд да заметил Майи.
Возможно, он его искал.
Он сделал графу знак приблизиться.
Майи поспешил подойти к нему.
Старец улыбался.
Это было на него мало похоже: он отличался суровостью, подобающей его летам, характеру и положению.
«Ах ты черт! — подумал Майи. — Сегодня вечером тут какой-то прилив радушия: все мне улыбаются, я захлебнусь в этом море любезностей. Что все это значит?»
— Господин граф, — обратился к нему министр, — ее величество меня так просила, что вам следует ее хорошенько поблагодарить.
Майи вытаращил глаза.
— Просила? — повторил он. — О чем?
— Она просила за вас.
— За меня?
— Ну, я дал слово и от него не отступлюсь. Ах! Как же горячо о вас пекутся!
— Кто? Королева? — спросил граф в волнении.
— О, у вас такие друзья! О том и речь, с тем я вас и поздравляю.
У Майи, совершенно обескураженного, опустились руки. Он и сейчас понимал не больше, чем прежде.
Ему подумалось, не стал ли он жертвой какого-нибудь розыгрыша и не сговорились ли все посмеяться над ним.
Флёри проследовал дальше, свита потянулась за ним.
Потом министр, засвидетельствовав свое почтение королеве, присоединился к молодому государю и долго о чем-то переговаривался с ним.
«Клянусь преисподней! — охваченный волнением, размышлял Майи. — Меня меньше, чем кого бы то ни было, можно упрекнуть в любопытстве, но, признаться, я бы много дал, чтобы узнать, в чем это я так преуспел».
В эту самую минуту он заметил, как дружески, непринужденно король разговаривает с Ришелье.
Головы собеседников так сблизились, что только правила учтивости мешали им столкнуться лбами.
Юный король внимательно слушал. Было видно, как лицо его расплывается в улыбке и как внезапно, безотчетным движением вскинув голову, он поглядывает попеременно то на графиню, то на Майи.
Затем, оставив Ришелье, он также непринужденно, кланяясь дамам и бросая слово-другое мужчинам, направился прямо к Майи.
Пекиньи тоже следил за происходящим никак не менее напряженно, и его перекошенная физиономия, с предписанной этикетом улыбкой, выражала крайнюю растерянность.
Больше, чем растерянность: горесть.
«Неужели король направляется ко мне? — подумал Майи. — Определенно что-то странное творится при этом дворе: фея, что распоряжалась церемонией моего рождения, сегодня вечером явно злоупотребляет своей волшебной палочкой».
Король остановился перед Майи.
— Сударь, — сказал он, — я подписал. Поверьте, ничто не могло бы быть для меня приятнее.
Данный момент отнюдь не предполагал рискованных попыток задавать вопросы тому, кого не расспрашивают.
Майи изобразил восхищение, и Людовик XV со всей любезностью продолжал изливать улыбки и приветствия на ряды придворных.
«Право же, — мысленно возроптал Майи, — это слишком! Король подписал. Но что? Ничто на свете не могло быть для короля приятнее того, что он подписал. Клянусь кровью Христовой, я должен узнать, что подписал король».
И вот в таком взбудораженном состоянии граф наткнулся на Ришелье, который шел к нему, потирая руки.
«Наконец! — сказал он себе. — На этот раз я уж что-нибудь да выясню».
Потом, задумавшись, он добавил:
«У Ришелье слишком веселый вид, чтобы он не припас для меня какую-то скверную новость».
LXXXI. ПОСОЛЬСТВО В ВЕНУ
Собрав все свое мужество, Майи шагнул навстречу Ришелье, который уже успел сделать к нему шагов двадцать.
— Ах! Идите же сюда, мой дорогой герцог, — сказал он. Чтобы назвать Ришелье своим дорогим герцогом, Майи должен был быть очень заинтригован.
— Ах! Идите же сюда, мой дорогой герцог, — сказал он. Чтобы назвать Ришелье своим дорогим герцогом, Майи должен был быть очень заинтригован.