Дюма Александр. Олимпия Клевская

   Тут аббат возомнил, будто у него есть преимущества, которыми можно воспользоваться. Он был слишком глубоко уязвлен, чтобы не потерять голову окончательно; итак, ему подумалось, что эта женщина, которая, в чем он был твердо уверен, принимала его любовь с благосклонностью, не посмеет пойти против него, опасаясь, как бы ее не скомпрометировали его разоблачения.
   Мысль эта не была великодушна, и она погубила бедного аббата.
   — Сударыня, — произнес он, — господин Баньер сказал, что это его жилище. Разве вы здесь не у себя дома?
   — Конечно, у себя, сударь, — отозвалась Олимпия.
   — И разве я, сударыня, однажды уже изгнанный из этого дома по вине господина Баньера с его вспыльчивостью и неумением вести себя, разве я не был вновь призван сюда вами? Скажите это сами, прошу вас.
   Баньер выглядел растерянным.
   Ему показалось, что сейчас он узнает новость, весьма неприятную для его любви.
   Эти двое мужчин так и впились глазами в уста женщины, властвовавшей над обоими.
   Олимпия улыбнулась, ибо, распознав ловушку, она начала несколько меньше уважать аббата.
   — Верно, сударь, — без смущения обратилась она к нему, — ведь я считала вас человеком воспитанным. Верно также, что мне горько было потерять вашу дружбу, несколько взыскательную, но благородную, рискующую обратиться в ненависть, которая вследствие вашего положения в обществе причинила бы мне вред; наконец, и то правда, что я совершила ошибку: имея слишком отходчивое сердце, беспокоясь о вашей обидчивости и прощая вам ваши необдуманные поступки, я в конце концов открыла перед вами двери моего дома, откуда господин Баньер по праву изгнал вас.
   — Вы совершили ошибку, сударыня?! — вскричал аббат, успевший почувствовать себя победителем настолько, чтобы начать уже придираться к отдельным словам и вступить в торг по поводу формы тех извинений, которые он приготовился выслушать.
   — Да, это была ошибка, — повторила Олимпия, — и, прибавлю, ошибка непростительная, потому что я себе никогда ее не прощу.
   — Договаривайте! — потребовал аббат с нетерпением, далеким от учтивости, ибо ждал заключения этой речи.
   — Что ж, сударь! — сдвинула брови Олимпия. — Я заканчиваю тем, что вынуждена просить вас подчиниться желанию господина Баньера, хозяина этого дома.
   — Заметьте, однако, что господин Баньер выставляет меня вон.
   — Именно так.
   — Стало быть, вы тоже способны меня выставить? — побелел от ярости аббат.
   — Я к этому способна еще более, чем он, — заявила Олимпия.
   — Сударыня! — вскричал д'Уарак, уже готовый добавить к этому «Tu quoque! ^{note 34}! (лат.)]» еще и «Quos ego! [Я вас! (лат.)]».
   И, словно переходя в наступление, он ринулся к двери.
   Но там он натолкнулся на ждущую в засаде парикмахершу; она зажала ему рот ладонью и повлекла его прочь с рвением, которое Олимпию тронуло, Баньеру же показалось несколько подозрительным.
   Несмотря на ее плотно прижатую ладонь, аббат хотел было заговорить.
   — Да молчите вы, трижды слепец! — прошипела парикмахерша ему в ухо. — Иначе вы все навсегда погубите!
   — Какого дьявола? Я желаю объясниться! — бормотал аббат, отбиваясь.
   — Вы объяснитесь позже!
   — Значит, там? — . Там.
   Оглушенный, разбитый, подавленный, д'Уарак позволил ей вытолкать себя за дверь чуть не задом наперед, как Арлекин, застигнутый у Изабель.
   Потом всю дорогу, во все то время, которое ему потребовалось, чтобы добраться до своего жилища, он ворчал сквозь зубы:
   — Черт возьми! Тому, кто поймет эту женщину, я дам сотню тысяч экю и диплом ясновидца!
   А в это время, едва только двери закрылись, Олимпия, гордая тем, что действовала так тонко, хотела броситься на шею Баньеру.
   Однако Баньер оттолкнул ее.
   Потом, рухнув в кресло, он промолвил:
   — Все это выглядит довольно сомнительно, а стало быть, дальше терпеть такое невозможно. Надо положить этому конец.
   — По-моему, с этим уже покончено, — сказала Олимпия.
   — Наоборот! — вскричал Баньер. — Ведь началось такое, в чем никакая в мире сила не сможет мне помочь.
   — О чем идет речь?
   — Олимпия!
   — Так что же?
   — А то, что вы пригласили сюда этого аббата, которого я прогнал.
   — Я уже признала это.
   — Только тогда, когда вас вынудили, когда вы уже не могли отвертеться.
   — Вы, часом, не подозреваете меня?
   — Еще бы мне вас не подозревать, сударыня! Мне кажется, здесь были произнесены слова, дающие мне на это право.
   — Какие же именно? Повторите мне эти слова.
   — Здесь говорилось, сударыня, и я слышал это своими ушами, будучи невидим для вас, что вы принимали подарки от господина аббата д'Уарака.
   — Можно позвать его сюда и спросить, что это за подарки, которые я будто бы принимала.
   — Бесполезно.
   — Почему же бесполезно?
   — Почему? Да потому, что сомнение для меня предпочтительнее уверенности! — с жестом отчаяния воскликнул Баньер.
   — Вот как! Вы, значит, предпочитаете сомневаться! — вскричала Олимпия голосом, полным язвительности. — Благодарю, вы очень добры!
   — О! — вздохнул Баньер. — Я ведь совсем не то, что он или вы; я не вельможа, привыкший полагаться на других, и я не Венера, привыкшая, что ее обожают.
   — Я перестаю понимать вас. Что вы хотите этим сказать?
   — Я имею в виду, что никогда не переходил от одного сильного мира сего к другому.
   — Берегитесь, господин Баньер, — произнесла Олимпия с надменностью королевы, — ведь теперь вы в свой черед хотите оскорбить меня!
   — Вы правы, Олимпия, правы, я же всего-навсего господин Баньер, да, я лишь пыль, которую можно уничтожить одним дуновением; да, я преступник; да, я удрал из монастыря в Авиньоне, я беглец, и по приказу настоятеля Мордона меня можно бросить в каменный мешок как бродягу, святотатца и вероотступника. О, не оскорбляйте меня больше, меня, жалкого бедолагу, меня, покинутого, не имеющего в целом свете ничего, кроме вашей любви! О, не отрекайтесь от меня, вы же знаете, что без вас я погибну, вы знаете, что без вас я отдамся в руки тех, кто меня разыскивает, без вас я брошусь в объятия смерти — той единственной, последней возлюбленной, которая уж, по крайней мере, не обманет меня!
   — Молчите, несчастный! — вскрикнула Олимпия, вскакивая с места и быстрым движением руки зажимая Баньеру рот. — Что, если вас услышат? С ума вы, что ли, сошли — кричать такое?
   Олимпия бросилась к двери, распахнула ее, чтобы посмотреть, нет ли поблизости кого-нибудь, кто мог слышать эти гибельные разоблачения.
   Но Олимпия никого не заметила, только внизу, у подножия лестницы, хлопнула дверь. Не скрывая обеспокоенности, Олимпия хотела побежать, чтобы узнать, кто там был.
   — Не трудитесь, — остановил ее Баньер. — У вас есть лишь одно средство спасти меня.
   — Какое?
   — Э, Бог мой! Сказать, что вы меня любите.
   — У вас есть лишь одно средство заставить меня вас любить: никогда во мне не сомневаться.
   — Тогда позвольте сказать вам правду.
   — Говорите.
   — Только не возмущайтесь, а то ваш гневный взгляд мечет молнии, зажигающие пламя отчаяния в моем сердце.
   — Будьте покойны, возмущаться я не стану. Говорите же, ну!
   — Что ж! Этот человек, который выторговывал вашу любовь, говорил, что получал от вас ее доказательства.
   — Да, он говорил это, но он лжет.
   — Поклянитесь!
   — Чем?
   — Чем-нибудь, что воистину свято, чем-нибудь, во что вы верите.
   — Я клянусь вам, что он солгал, — сказала Олимпия. — Клянусь честью моей матери!
   — Но тогда почему же он говорил это, предполагая, что вы с ним беседуете без свидетелей? Зачем он разыграл такую комедию с вами, да и с самим собой?
   — Этого я не знаю.
   — О! За всем этим какая-то тайна, и я знаю кое-кого, кто мог бы нам ее прояснить.
   — Кто же это?
   — Допросите свою парикмахершу.
   — Ее?..
   — Да, эта женщина на все способна.
   — Вы так считаете?
   — Готов поручиться. Приятельница Каталонки, вашей заклятой врагини… Вы ведь уже однажды выгоняли ее, эту особу.
   — Да, правда.
   — Тогда зачем было пускать ее обратно?
   — Откуда мне знать? Зачем творят зло, думая, что делают добро? Но вы усматриваете здесь такие козни, каких мне не хочется даже подозревать: это бесполезный труд. Аббат удалился восвояси, пусть он там и остается. Парикмахерша у меня — вы хотите и ее прогнать?
   — Не могу отказать себе в таком утешении. Олимпия позвонила.
   Вошел лакей.
   — Где парикмахерша?
   — Сударыня, она только что отлучилась, — отвечал лакей.
   — Так это она хлопнула дверью на лестнице?
   — Да, сударыня.
   — И откуда же она шла?
   — Но я полагал, что она спустилась от госпожи. Олимпия и Баньер переглянулись, встревоженные.
   — Ступайте, — сказала Олимпия слуге.
   — Она подслушивала, — заявил Баньер, как только дверь за лакеем закрылась.
   — Хорошо! А что она могла слышать?
   — Нашу ссору.
   — Увы! Мы ссоримся так часто, что это перестало кого-либо интересовать, — вздохнула Олимпия. — Ну да неважно: сегодня же вечером парикмахерша уйдет отсюда, раз вы этого хотите.
   — Нет, нет! Я не хочу больше ничего, решительно ничего! Я, видите ли, потерял разум от любви, от бедности, оттого, что я вам в тягость. Я бы жизнь отдал за один-единственный год, но со ста тысячами ливров.
   — Тогда перестаньте, наконец, играть, вы же всегда проигрываете. Сложите вместе деньги, что вы уже успели проиграть, и те, что вы проиграете в будущем, и, Бог ты мой, у вас будет нечто получше этой суммы в сто тысяч ливров: у вас будет душевное спокойствие, порожденное уверенностью в моей любви; тогда вы станете богатым, поскольку своим счастьем вы будете обязаны мне.
   Произнося эти слова, Олимпия обняла Баньера с такой нежностью, что аббат, будь он здесь, несомненно умер бы от нестерпимой ярости.

XXX. ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО ПАРИКМАХЕРША ПРЕКРАСНО ВСЕ СЛЫШАЛА

   Но аббат не мог их увидеть: он бежал прочь со всей быстротой, на какую были способны его маленькие ножки.
   Парикмахерша тоже мчалась, не жалея своих, и ворвалась к Каталонке запыхавшаяся, ошеломленная.
   При виде ее Каталонка от неожиданности отпрянула назад.
   — Все пропало! — выдохнула парикмахерша. Актриса подскочила:
   — Как так?
   — Этот Баньер вышвырнул аббата за дверь.
   — Ясно. А потом?
   — Потом? — Да.
   — С минуты на минуту между Олимпией и аббатом неизбежно произойдет полное и окончательное объяснение.
   — Никогда, если мы впрямь этого не захотим.
   — Это как же, позвольте спросить?
   — Очень просто. У аббата есть лишь одно средство разоблачить обман: увидеть меня при свете, когда я в нашем маленьком домике разыгрываю для него Олимпию. Если у него возникнут сомнения, он может прибегнуть к этому средству, и тогда нам в самом деле конец. Так давай договоримся с этих пор не принимать больше аббата в домике: не оставим следов, и он никогда ничего не обнаружит. Олимпия может сколько угодно сопротивляться, отрицать, бушевать — д'Уарак не поверит в ее невиновность.
   — Да, но он и меня впутает в свою игру, — перебила ее парикмахерша. — Призовет к ответу, станет ссылаться на мое свидетельство, и мне придется заговорить.
   — Что ж, ты заговоришь, и твое свидетельство погубит Олимпию.
   — Да, но как это сделать?
   — Ай-ай-ай! Тоже мне трудная задача! Будешь утверждать, что именно для Олимпии ты наняла дом, что приходила туда она, и тебе поверят, потому что скандальным историям всегда верят, а уж когда дело касается комедиантки — тем более.
   Парикмахерша покачала головой.
   — Ох, погорим мы на этом, — вздохнула она.
   — Вот еще! Или ты успела выболтать наш секрет кому-то третьему?
   — Я?! Никогда!
   — Может, ты боишься Олимпии?
   — Нет, но Баньера я боюсь.
   — А что он, по-твоему, может тебе сделать?
   — Баньер?! Да он меня прикончит!
   — Э, пустое. Я его обольщу. С той минуты, как он поверит в виновность Олимпии, я стану казаться ему богиней Минервой.
   — Говорю же вам, он убьет меня! Да и вас со мной заодно.
   — Чепуха! Мы попросим аббата, чтобы он защитил нас.
   — Он и аббата убьет.
   — Ну, уж это сомнительно!
   — О, вы его не знаете, — в раздумье протянула парикмахерша.
   — Разве он такой бешеный, этот Баньер?
   — Ох, да.
   — Милый мальчик!
   — Послушайте-ка меня хорошенько, — сказала парикмахерша. — Теперь уж не до шуток. Вам вздумалось удовлетворить свою прихоть и получить удовольствие, отняв у Олимпии ее любовника. Таково было ваше намерение, не правда ли?
   — Чистая правда.
   — Вам не суждено отнять у нее никого, кроме аббата.
   — Это еще почему?
   — Так уж написано на роду: Баньер никогда не изменит Олимпии.
   — Еще раз спрашиваю: почему?
   — Потому что, если вы не погубили этого человека, я его погублю.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Ну, предположите одно обстоятельство.
   — Какое?
   — Что мне известен о нем некий секрет, достаточно порочащий, чтобы заставить его исчезнуть.
   — Ах-ах, подумаешь! Он что, мошенничал в игре?
   — Еще того лучше.
   — Выкладывай, да поживее.
   — Ну уж нет, вы слишком держитесь за него. Это дельце я проверну сама.
   — Как, ты погубишь этого мальчика?
   — И притом немедленно: если я не погублю его сегодня же вечером, уже завтра он свернет мне шею, а тут я решительно против.
   — Ты слишком напугана.
   — Позвольте мне вам описать, как будут развиваться события. В этот самый час, если я не окончательная дура, Олимпия уже помирилась с Баньером. Завтра с ним помирится аббат. Все мужчины таковы: кажется, вот-вот перережут друг другу глотки, а смотришь — они уже обнимаются.
   — Это, пожалуй, верно.
   — Итак, если Баньер с аббатом заключат мир, я обречена: д'Уарак богат и могуществен, и он велит бросить меня в приют.
   — Что было бы справедливо.
   — Вам от всего этого перепала бы одна чистая выгода. Не считая того, что, пока я буду в приюте, вы, чего доброго, тоже поладите с Баньером. Все женщины таковы: кажется, она твоя подруга, а смотришь — она уже чья-то любовница.
   — Ну, по правде говоря, не думала, что ты такая моралистка. Ты, случаем, не в родстве с господином Ларошфуко?
   — Нет, но прежде чем дождаться таких бедствий, я кое-что придумала, чтобы не попасть в положение жертвы. И я рассчитываю, что в исполнении этого «кое-чего» вы мне поможете, если пожелаете, конечно.
   — Там видно будет.
   — Если вы откажетесь помочь, я все сделаю сама.
   — Изложи свой замысел, девочка моя, изложи.
   — Аббат сейчас явится к мнимой Олимпии…
   — О-о! Ты не предупредила меня, я не одета.
   — Так оденьтесь. Он примчится в бешенстве из-за того, что вы позволили Баньеру его выгнать.
   — Я его успокою.
   — Вот, часы как раз звонят одиннадцать: он придет в половине двенадцатого.
   — Ты думаешь?
   — Уверена.
   — Проклятье! Времени у нас в обрез. Тогда хоть помоги мне одеться.
   — Ну что ж, пойдемте в ваш туалетный кабинет и послушайте, что я вам скажу. Вы узнаете секрет, как вам за три часа прибрать к рукам еще две тысячи луидоров, а мне за три дня избавиться от Баньера.
   И обе вошли в туалетный кабинет, дверь которого захлопнулась за ними, пряча в этом душном углу их мелкие козни и подлые посягательства на кошелек и честь их врагов.

XXXI. ЧТО МОЖНО ПРИОБРЕСТИ ЗА СОРОК ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ ЛИВРОВ, ЕСЛИ СДЕЛКА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ НОЧЬЮ, А ТЫ БЛИЗОРУК

   Аббату, при всей своей ярости прибывшему на свидание точно в указанный срок, пришлось ждать мнимую Олимпию недолго.
   Что касается ее, то она держалась так же, как всегда: казалось, залп упреков, извергаемых г-ном д'Уараком, почти не взволновал ее.
   — Ах! — вскричал он, едва заслышав скрип отворяемой двери, — наконец настало время отомстить за все обиды, которые мне пришлось претерпеть по вине самой коварной из женщин!
   Каталонка остановилась на пороге и, не делая более ни шагу ему навстречу, преспокойно спросила:
   — Какие обиды?
   — Которые я претерпел сегодня вечером, вероломная!
   — Где же такое случилось?
   — У вас.
   — Иначе говоря, в доме господина Баньера.
   — А! Прекрасно! — выкрикнул аббат, чувствуя, на какую почву его увлекают. — Вы снова надеетесь спрятаться за это жалкое прикрытие — эту стену, якобы разделяющую дом господина Баньера и дом господина д'Уарака?
   — В этом мое преимущество.
   — Я это знаю, черт возьми! Знаю.
   — Как мне кажется, мы об этом договорились.
   — Да, но был и другой договор, над которым вы надругались.
   — Вы имеете в виду ту дружбу, что порой проявляет ко мне господин Баньер? — спросила мнимая Олимпия.
   — Ну? И что вы можете сказать в свое оправдание? — все более свирепея, осведомился аббат.
   — Ничего.
   — Как это ничего?
   — Вот именно, ничего, если не считать того, что я не могу помешать ему выказывать свои чувства ко мне.
   — Как, даже в моем присутствии?
   — Разве это моя вина? Бедный юноша! Он ничего не знает о ваших правах на меня и думает, что такие права есть у него.
   — Это отвратительно, говорю вам, и я больше не намерен выносить подобную пытку.
   — И вы правы, господин аббат.
   — Ах, какое счастье это услышать!
   — Вот почему я назначила сегодня это свидание, чтобы в последний раз увидеться с вами.
   — Как? В последний раз? — воскликнул аббат.
   — Несомненно.
   — Стало быть, меня обманули?
   — Это почему?
   — Разумеется, коль скоро вы, принужденная сделать выбор между комедиантом Баньером и господином аббатом д'Уараком, предпочли Баньера.
   — Ну, знаете ли!
   — Таким образом вы, отдав мне все, теперь все у меня отнимаете.
   — Но ваши притязания, сударь…
   — Мои притязания, сударыня, вполне естественны для того, чья любовь от обладания не гаснет, а разгорается все сильнее. О, вы ведь не ревнивы, это заметно.
   — Так что же нам делать? — с печальным видом спросила Каталонка.
   — Если ваше сердце не подсказывает вам средства меня удовлетворить, мне прибавить нечего.
   — Ах! — вскричала мнимая Олимпия. — Неужели вы думаете, что в этом мире так легко достигнуть согласия между своей сердечной склонностью и славой?
   — Ваша слава? Э, сударыня! — заметил аббат, обретя некоторую твердость. — Уж не находите ли вы, что принадлежать господину д'Уараку для вас меньшая слава, нежели господину Баньеру?
   — Разумеется, нет, но…
   — О, все то, что вы говорите, сударыня, не более чем жалкие отговорки. Если бы вы любили этого человека немножко меньше, а меня любили больше…
   Тут Каталонка сделала вид, будто она плачет. Аббату эти притворные слезы казались настоящими слезами Олимпии, и тем не менее он держался стойко.
   — Есть одно обстоятельство, которое вам надобно усвоить, — заявил он.
   — Какое?
   — Я доведен до крайности.
   Рыдания мнимой Олимпии усилились. Умение плакать принадлежало к числу ее самых выдающихся театральных талантов.
   — Ну, что с вами такое? — произнес аббат, поневоле смягчившись.
   — Да вы же сами видите, сударь, я плачу.
   — Плачьте, но примите какое-нибудь решение.
   — О, все уже решено, сударь, по крайней мере с вашей стороны. Оставьте меня, оставьте женщину, которая, как вы сами только что сказали, отдала вам все.
   — «Оставьте», «оставьте»! Знаю, вы только того и хотите, чтобы я вас оставил, — мало-помалу начал переходить к самозащите аббат.
   — Я?
   — Без сомнения. В сущности, вся эта сцена, которую вы мне тут устраиваете, не более чем следствие прихоти.
   — Прихоти?
   — Разумеется.
   — Бедняга Баньер, стало быть, сегодня отнимает у вас нечто новое, что еще не успел отнять вчера?
   — Да, конечно, ведь он отнял у меня мою веру в вас.
   — Если так, — вскричала мнимая Олимпия, — если вы мне больше не верите, значит, я очень несчастна!
   И слезы еще обильнее хлынули у нее из глаз, сопровождаемые всхлипываниями. Аббат молчал.
   — В конце концов, — простонала она, — чего вы от меня требуете?
   Он приблизился, желая утешить ее и смягчить боль от ран, нанесенных гордости, бальзамом любовного прощения. Но она оттолкнула его:
   — О нет, оставьте меня, жестокий!
   — А вы сами, разве вы не жестоки во сто, в тысячу раз более, чем я?
   — Ах, — воскликнула Каталонка, — знайте же, что я хотела иметь дело с другом, а не тираном.
   — Так скажите мне, чего вы желаете.
   — Нет. Вы пришли сюда, чтобы диктовать свои условия, а я посмотрю, должна ли я их принять; я посмотрю, имею я дело с человеком, который вправду любит меня,
   или с деспотом, который намерен мной распоряжаться, навязывая свою волю на каждом шагу.
   — Бог с вами, с чего вы это взяли?
   — И однако же…
   — Но вы прекрасно знаете, что мое единственное желание — сделать вас счастливой.
   Она покачала головой, и, несмотря на темноту, аббат угадал это движение.
   — Вы сегодня доказали мне это, не так ли? — промолвила она.
   — А, — закричал взбешенный аббат, — так ваше счастье состоит в том, чтобы позволять этому лицедею ласкать вас у меня на глазах!
   — Вы просто злобный безумец, — заявила Каталонка, — и сами не понимаете, что говорите.
   — Но, мне сдается, я видел это собственными глазами, — настаивал аббат.
   — Вы?
   — Да, я!
   — Ну так вот: вы ничего не видели. Аббат так и подскочил на софе и возопил:
   — Ах ты черт, это уж чересчур!
   — Нет, — продолжала Каталонка, — вы не видели ничего, иначе сейчас вы бы пели мне хвалы.
   — Это уж чересчур! Разве я не видел, как он обцеловал вам щеки? Не видел, как он привлек вас и усадил к себе на колени? Выходит, я ничего не видел?
   — Именно! Ведь если вы видели это, вы должны были также увидеть знаки, которые я вам делала, улыбки, которые вам посылала, дабы вы терпеливо снесли эту игру.
   — Ничего подобного я не заметил.
   — Тогда, мой дорогой друг, вы совсем старомодны.
   — В любом случае, вы уготовили мне прекрасную роль.
   — Черт возьми! Именно такую приберегают для тех, кто столь нескромен, что позволяет себе распоряжаться в чужом доме.
   — В любом случае вы себя вели совсем не так, как обещали.
   — Можно подумать, что вы обещали мне ни с того ни с сего ворваться в дом, предлагая две тысячи луидоров и шесть тысяч ливров ренты! Или, может быть, вы мне обещали, что во время ваших нежных признаний и прелестных обещаний, во время пылких рукопожатий и дурацких коленопреклонений господин Баньер, и так уже ревнивый, спрячется в соседней комнате? Обещали вы мне, что он оттуда услышит все, что вы скажете, увидит все, что вы сделаете? Наконец, разве вы обещали, что навлечете на себя самого этот ужасный урок, а на меня — кошмарную сцену?
   — Надо было меня предупредить, — смягчаясь, промолвил он.
   — А что я, по-вашему, делала, близорукое чудовище?
   — Вы меня предупреждали?
   — Да я челюсть вывихнула, шепча вам предостережения; у меня чуть надбровные дуги не лопнули, когда я вращала глазами, стараясь привлечь ваше внимание; у меня палец на ноге весь синий, оттого что я била носком по вашему креслу, которое вы так нескромно придвинули к моей софе.
   — А я ничего не заметил!
   — Вы самый последний ветреник и самый неисправимый слепец. Все, что с вами случилось плохого, произошло по вашей же вине.
   — Увы!
   — А теперь еще хнычете — это очаровательно, обвиняете других — это куда как милосердно. А страдать между тем придется мне.
   — Вам придется страдать?
   — Вы в этом сомневаетесь? Или вы полагаете, что после вашего ухода господин Баньер стал со мной церемониться? Вы думаете, он так же слеп и глух, как вы? Да и будь он слепым и глухим, ручаюсь вам, что он отнюдь не безрукий.
   — Ах, Боже правый! Он угрожал вам?
   — Угрожал? Вы весьма добры. Он избил меня.
   — Избил?.. Вас? О, мой бедный ангел! Этот негодяй посмел вас бить!
   — К счастью, он обратил на меня весь свой гнев, что в вообще-то не слишком весело. Я ведь боялась, как бы он не обрушился на вас. Он убил бы вас на месте. Он неистовый.
   — О-о! Благодарение Создателю, у меня тоже есть руки.
   — Да, но у вас нет глаз, а у него и глаза, и руки, и шпага.
   — Думаете, я боюсь?
   — Я не считаю вас пугливым. Но, как бы то ни было, под удар попадаю я, а не вы.
   — Я сумею защитить вас. Но что это? Вы пожимаете плечами?
   — Черт возьми! Для начала защитите самого себя.
   — Милая моя, по-моему, вы явно забываете, кто я.
   — Я помню об этом, но также знаю, что при вашем характере требуются меры осторожности, излишние для человека военного. Будь вы драгуном, как господин де Майи, вы единым взглядом успокоили бы меня вернее, чем аббат д'Уарак, сопровождаемый целой армией.
   — Я мог бы, если и не отомстить лично, то ходатайствовать, чтобы…
   — И под каким предлогом вы станете вредить честному человеку, который, в конце концов, защищает свое добро?
   — Свое добро! Свое добро! Вы ему не жена.
   — Да, но я была его возлюбленной.
   — Он всего лишь комедиант.
   — А я комедиантка, уж если вам угодно так смотреть на вещи.
   — Но я не желаю, чтобы он причинял вам вред и бил вас.
   — Ваши запреты его мало обеспокоят, а если вы вздумаете поднять слишком большой шум, он примется кричать еще громче. И тогда тем хуже для вас: актеру, в отличие от аббата, рисковать нечем.
   — Исходя из таких рассуждений, сударыня, вы собираетесь вечно находиться в подчинении у этого человека?