Дюма Александр. Олимпия Клевская

   Ришелье предупредил мужа, Пекиньи — любовника.
   После разговора с Майи герцога видели направлявшимся к дому г-на де Фрежюса в Исси.
   Там его ждал Баржак.
   У этих политиков передней была безошибочная интуиция, какую редко встретишь у пророков современной научной мысли. Улыбка, промелькнувшая у лакея уже в первом салоне с целью дать герцогу знать, как идут дела, и подмеченная герцогом, дала каждому из них знать, что момент выбран благоприятный.
   Ришелье тотчас провели внутрь.
   Прелат, взыскательный и педантичный во всем, касающемся еды, только что отобедал, и это должно было привести его мозг в состояние веселости.
   Ришелье, уловив эти ободряющие признаки, поспешил ввести беседу в русло, соответствующее ожиданиям святого отца.
   — Монсеньер, — начал он, — я поступил согласно вашим желаниям.
   — Каким желаниям, любезный господин де Ришелье? — осведомился епископ.
   — Если вы помните, у нас на днях был небольшой разговор.
   — Ах, да! Прошу прощения!
   — Разговор о разных пустячках, затрагивавший все же и кое-какие важные предметы.
   — О герцог, так вы приняли эту нашу беседу всерьез?
   — Да, монсеньер, и моя совесть была весьма сильно этим потрясена.
   — Неужели?
   — До такой степени, монсеньер, что, едва мы расстались, я взялся за дело.
   Лицо епископа прояснилось.
   — Ну же! — поторопил он.
   — Я, как и вы сами, монсеньер, имел в виду благоденствие и покой королевства.
   — В том нет сомнения, ведь таковы должны быть желание и цель всякого доброго француза, а господин де Ришелье таковым и является в числе других.
   — Но между тем, монсеньер…
   — Что?
   — Меня останавливало одно сомнение.
   — Ах! — воскликнул епископ, в очередной раз охваченный опасением, как бы Ришелье не переметнулся во вражеский стан. — Так у вас возникло сомнение? Сомнение, которое вас останавливало?
   — Да, будь оно неладно! Я же вам говорил, монсеньер, что стал ужасно робким там, на чужбине.
   — Какое еще сомнение? Мне так, напротив, кажется…
   — Э, монсеньер, я уже сказал, что Вена весьма сильно изменила мои привычки.
   — Да я уж вижу; однако что же вас пугает, ну? Все эти дамские партии оказали на вас воздействие тотчас после вашего возвращения?
   — Совсем другое, монсеньер.
   — Я догадываюсь: вы увидели королеву и заколебались.
   — И это не то, монсеньер, потому что о благе ее величества я пекусь даже еще больше, чем о благе короля.
   — В таком случае, сударь, я не вижу, что еще могло бы вызывать угрызения совести в душе дипломата, воина, придворного.
   — Но, монсеньер, — сказал Ришелье, упиваясь восторгом оттого, что ему удалось слегка припугнуть г-на де Фрежюса, — у меня такое впечатление, что ваше преосвященство совсем меня не поняли. Сомнение, о котором я говорю, возникло у меня из-за вас.
   — Прелестно! Еще что скажете? Так что это за сомнение?
   — Я ищу способа, как бы приступить.
   — К чему?
   — К моему рассказу.
   — Чего же вы боитесь?
   — Боюсь за ваши уши священнослужителя, монсеньер.
   — Хирург, мой любезный герцог, должен уметь прикасаться к язвам, а разве я не врач вдвойне, занимаясь хирургией как религиозной, так и политической?
   — Прекрасно сказано, монсеньер. Так я приступаю, и для начала вот главный факт: я видел все, что произошло при дворе.
   — И каков вывод?
   — Вывод тот, что король, по-видимому, не расположен…
   — К чему?
   — Ни к чему, монсеньер.
   — Вы так считаете?
   — Уверен в этом.
   — Но…
   — Что «но», монсеньер?
   — Быть может, к кому-то?..
   — Ах, вот здесь есть затруднения, монсеньер: когда король в возрасте нашего расположен ко всему, для него не представляет особой сложности выбор орудия.
   — Вы меня обеспокоили.
   — Мне бы хотелось послушать вас, монсеньер; выскажитесь, я должен знать, каковы ваши соображения на сей предмет. Что подсказывает вкус вашего преосвященства?
   — Бог ты мой! Тут уж скорее вам надлежит поделиться со мной.
   — Тогда я попробую, — отвечал Ришелье.
   — Поглядим, — сказал г-н де Фрежюс.
   И прелат утонул в обширном кресле, предваряя тайные радости смакования прескандальной интрижки, затеянной герцогом де Ришелье, приятными воспоминаниями об удовольствиях здорового пищеварения.
   — Вот мой список, — сказал герцог, извлекая из кармана лист бумаги.
   — О-о!
   — В начале у нас идет графиня Тулузская.
   — Нет, нет! — с живостью воспротивился кардинал. — Женщина столь высокого ранга — это междоусобица в недрах королевского семейства. Право, герцог, неужели вы действительно думали о графине Тулузской?
   — Я должен был подумать обо всех, к кому король, по видимости, проявляет склонность, монсеньер, а его величество…
   — В любое время и с большим удовольствием целует прекрасные ручки и созерцает белоснежные дивные плечи госпожи графини Тулузской, не так ли?
   — В точности так.
   — Но ведь имеется муж.
   — О! Разве для короля существуют мужья?
   — Невозможно! Невозможно! — решительно заявил Флёри.
   — И я очень сомневался, монсеньер, по причинам политическим.
   — Ведь в конце концов, — продолжал епископ, — если мы создаем себе повелителя, нужно по крайней мере, чтобы он был избран нами, а госпоже графине Тулузской будет слишком уж легко выбирать самостоятельно.
   — Монсеньер, вы сама премудрость. Значит, переходим к номеру второму.
   — Переходите.
   — Мадемуазель де Шароле.
   Кардинал с усмешкой взглянул на Ришелье:
   — Ну, господин герцог, тут вы поступаетесь своим. Это мило!
   — Я, монсеньер? О! И потом, служа его величеству…
   — Ну же, полно! Однако имею ли я право на вашу искренность?
   — Еще бы, монсеньер!
   — Да, но насчет именно этой особы…
   — Желаете, чтобы я помог вам, ваше преосвященство?
   — Я хотел бы этого тем сильнее, что здесь вы можете говорить со знанием дела, герцог.
   — Что ж! Монсеньер, надобно признать, что мадемуазель де Шароле начинает уходить в прошлое.
   — Не правда ли?.. Впрочем, она еще весьма привлекательна.
   — Без сомнения, без сомнения. Благородная кровь…
   — Немного слишком пылкая.
   — Слишком плодотворящая, вы это хотели сказать, не так ли?
   — Вот именно. Мне кажется, вы должны были проведать о том, что ни одну женщину в мире Небеса не наделили в таком изобилии даром, в коем Господь некогда отказал Сарре, жене Авраама.
   — Вы разумеете плодородие?
   — Увы, да! Знаете, о чем мне рассказали на прошлой неделе?
   — Монсеньер, если я узнаю это из уст вашего преосвященства, рассказ покажется мне еще вернее.
   — Что ж, герцог! Приблизьтесь-ка немного. Господин де Ришелье передвинул свое кресло поближе к креслу кардинала.
   — Я весь обратился в слух, монсеньер.
   — Так вот, у мадемуазель де Шароле есть особняк. При особняке состоит швейцар… Ах, постойте, я забыл прежде сказать вот о чем… У нее есть обыкновение…
   — Какое, монсеньер?
   — Праведный Боже! Каждый год она приносит сына или дочь тому, кого избрало ее сердце, дабы он послужил ей утешителем в том… в том, что она так и осталась мадемуазель де Шароле,
   Ришелье принялся хохотать.
   — Вы бесподобный повествователь, монсеньер.
   — Так вот, герцог, когда у мадемуазель де Шароле дело
   идет к тому, все ее окружение, осведомленное о происходящем, делает вид, будто считает ее занемогшей. Недели две она не встает с постели, месяц не покидает спальни, потом все заканчивается. Это принято называть спазмами мадемуазель де Шароле.
   — Весьма интересно.
   — Вы это знали, не так ли?
   — Монсеньер, я же последние два года провел в Вене.
   — Я продолжаю. В этом году в особняке, где обитает эта дама, появился новый привратник-швейцарец, большой, толстый малый, прибывший из Берна ex abrupto ^{note 48}, всего за месяц до очередных спазмов, и еще не проникший в суть местных обычаев.
   — Настолько, что?..
   — Настолько, что, когда мадемуазель де Шароле слегла и весь свет потянулся к ней письменно засвидетельствовать сочувствие, швейцарец, улыбаясь первому же визитеру своей добродушной пастью и являя взору все тридцать два огромных зуба, доложил:
   — Сутарь, матемуасель в полном стравии и дитя тоше. Ришелье захохотал, епископ последовал его примеру.
   Оба дали полную волю своей веселости.
   Лед был сломан, отныне беседу можно было вести не прибегая к благочестивым околичностям.
   — Вычеркните номер второй, любезный герцог, что будет в интересах…
   — В интересах короля?
   — О, такого я не говорил. Я имел в виду интересы государственной казны, которую эти регулярные рождения обременили бы слишком значительными ежегодными затратами.
   — Номер третий — мадемуазель де Клермон.
   — Сестра мадемуазель де Шароле? А не должны ли мы опасаться, что тогда влияние господина герцога не в меру возрастет?
   — Думаю, что нет, монсеньер.
   — И потом, вы, видно, толком не рассмотрели мадемуазель де Клермон?
   — Да нет, монсеньер…
   — Собой она хороша, это правда.
   — Даже очень. К тому же у нее, как я полагаю, нет швейцарца.
   — Но, герцог, у нее, как мне кажется, обезображена нога.
   — О, монсеньер, значит, вам известно такое? — с шаловливым видом вставил Ришелье.
   Флёри зарделся.
   — Так говорят, — пробормотал он.
   — Да откуда же это известно?
   — Дорогой герцог, все тайное становится известным.
   — Довольно об этом, хотя, по правде сказать, она очаровательна и прежде чем ее отвергнуть, надо было бы позволить ей попытать счастье.
   — Это же дама-политик, герцог, дама-политик!
   — И прелестно: вот важный довод. Переходим к номеру четвертому. Госпожа де Нель.
   — Госпожа де Нель?
   — Вы содрогаетесь, монсеньер?
   — Но, я полагаю, женщина, которой тридцать девять, причем по ее словам…
   — Однако она красива до чрезвычайности, и утверждают, будто король…
   — К слову о том, что вы хотите сказать: значит, вам неизвестно… гм…
   — Я же был в Вене, монсеньер.
   — Король, возвратившись из Фонтенбло, где он, по слухам, ужинал в павильоне с госпожой де Нель… так вот, его величество сказал…
   — Что именно?
   — Он это сказал Пекиньи.
   — Но договаривайте же, монсеньер, сделайте милость!
   — Праведное Небо, герцог! Существуют каноны, не позволяющие епископу повторять такие слова, какие король сказал Пекиньи.
   — Ах! — вздохнул Ришелье. — Так перейдем к номеру пять. Госпожа Польмье.
   — Как Польмье? Хозяйка постоялого двора?
   — Хозяйка гостиницы, да, монсеньер. Это пышная матрона, весьма упитанная, весьма крепкая и привлекательная: тридцатилетняя Венера, запечатленная Рубенсом.
   — Вот еще!
   — Э, монсеньер! Если король когда-либо жаждал прелестей, превосходящих красоту королевы, то влекли его именно совершенства госпожи Польмье. Так вы, стало быть, не знаете, что представляет собой эта особа?
   — Да нет, почему же: руки, плечи, ножки просто волшебные.
   — Бедра Дианы. Волосы — чистое золото и ниспадают… до самых щиколоток.
   — Ступни миниатюрные.
   — Взгляд чувственный, полный обещаний.
   — Кожа атласная.
   — Монсеньер, вы, как видно, близко знакомы с госпожой Польмье?
   — Увы, да!
   — И что же, это дама-политик?
   — Нет, но все пажи, все рейтары, все мушкетеры, все швейцарцы и все школяры без ума от нее. Эта женщина в день получает больше любовных записочек, чем я получаю писем за неделю.
   — Из этого следует, что…
   — Тут все просто. Мой вывод таков, что, если король возжелает госпожу де Польмье, он ее получит сам, нам нет нужды дарить ему ее.
   — Пойдем дальше. Номер шестой. Мадемуазель Олимпия Клевская.
   — Комедиантка?
   — Она самая. Что скажете, монсеньер?
   — Герцог!
   — В сравнении с ее красотой все прелести госпожи де Польмье не более чем приятная внешность.
   — Да, она очень хороша.
   — Вы ее знаете?
   — Гм!
   — Это талант.
   — Ну да, актриса довольно способная: истина превыше всего.
   — Вы ее видели на сцене?
   — Мне о ней рассказывали.
   — Очень жаль, что вы сами не видели ее: вы бы признали, что не встречали ничего столь прекрасного.
   — Ах, что до красоты, вы правы. Когда эта женщина ходит, кажется, будто она ступает по струнам вашего сердца, заставляя их мелодично трепетать, будто это струны клавесина.
   — Ну, монсеньер, я вижу, что вам ее очень хорошо описали.
   — Если начистоту, герцог, я видел ее игру.
   — То-то же, монсеньер! И что скажете?
   — Она великолепна. К тому же я собрал сведения о ней.
   — И что же?
   — Эта девушка совершенство. Баржак поговорил с одной камеристкой по имени Клер…
   — Ах так! И что же?
   — Она дала ему возможность сыграть мифологическую роль.
   — Продолжайте, монсеньер, прошу вас!
   — Вам известно предание об Актеоне?
   — Неужели Пекиньи превратился в оленя?
   — Нет, Баржак сперва, еще до…
   — А, прекрасно: Актеон спрятался в суфлерской будке?
   — Еще того лучше, герцог; в противном случае миф был бы воспроизведен неточно. Вы же помните, там речь шла о неком кристальном источнике.
   — То бишь ванне? Аи да господин Баржак! — заметил Ришелье.
   — Вот уж тут, герцог, я и впрямь получил ценное донесение.
   — Продолжайте, монсеньер.
   — Каноны запрещают священнослужителям злоупотреблять описанием чрезмерно впечатляющих картин.
   — Ах, Баржак!.. Но в таком случае вам должно быть понятно, какое счастье сулит королю любовь к столь прекрасной особе.
   — Герцог, это не называется любовью.
   — Да простят нам каноны, монсеньер.
   — Подобная любовь не более чем времяпрепровождение.
   — Ну и что же?
   — Так вот, его величеству потребна любовь истинная, настоящая — слышите, герцог? — тут нужна подлинная страсть; пусть эта любовь берет свое начало в голове или будет порождена чувственностью, пусть, если угодно, она даже идет от сердца, лишь бы ее источник находился в нашей власти, чтобы мы имели в своих руках ключ, позволяющий отпирать его и запирать, выпускать на волю и прятать в скрытом месте.
   — Но мы и будем его иметь, монсеньер.
   — Нет.
   — И потом, король уже заметил эту девушку.
   — Это еще один довод против нее — там уже Пекиньи со своей котерией.
   — Но господин Пекиньи возвысится лишь тогда, когда этого пожелаем мы, сторонники Флёри.
   — Герцог, подумайте хорошенько. Артистка — нет, никогда. Послушайте, — продолжал он, вновь принимая важный тон, — королю не пристало ронять свое достоинство. Комедиантка в Версале или в Лувре — нет, это невозможно. Оставим комедианток ленивым английским королям, которым они разыгрывают интермедии в перерывах между герцогинями. Мы же, люди благовоспитанные, цивилизованные, не позволим благородным кавалерам водиться со всяким закулисным сбродом или превращать королевские апартаменты в кулисы.
   — И все же, монсеньер…
   — Видите ли, герцог, Людовик Пятнадцатый почивает на ложе Людовика Четырнадцатого; нам следует воздерживаться от забвения этой подробности.
   — Вы опровергли все мои доводы, — невозмутимо заметил Ришелье. — Что ж, сдаюсь.
   — Пойдем дальше, как вы сами только что выразились.
   — Стало быть, переходим к номеру седьмому.
   — Кто у вас в списке под этим номером?
   — Госпожа графиня де Майи.
   — О-о! — вздохнул его преосвященство.
   — Вас опять бросает в дрожь? — спросил г-н де Ришелье.
   — На сей раз выбор хорош, герцог, но…
   — Выскажите все ваши «но», монсеньер, сделайте одолжение.
   — Там имеется муж.
   — Это мне, черт возьми, известно!
   — И семейство.
   — Вижу, вы предпочитаете, чтобы я занялся семейством; что же, извольте. Я начал со старшей дочери, но, раз вы настаиваете, продолжим. Номер восьмой, Полина Фе-лисите де Нель, еще в монастыре.
   — Она некрасива.
   — Отчасти поэтому я и медлил назвать ее. Только об одном я должен вас предупредить.
   — Что такое?
   — А то, что Полина очень умна.
   — Это я знаю.
   — Вам известно, что творится в недрах монастырей?
   — Я епископ!
   — Да, верно.
   — Я сказал бы даже, что она полна честолюбивых надежд, причем вполне светских.
   — Это и мне известно, монсеньер.
   — Как, герцог? И вы тоже знаете, что происходит в недрах монастырей?!
   — Монсеньер, я водил знакомство с тамошней аббатисой.
   — Теперь моя очередь сказать: «Да, верно».
   — Стало быть, Полина для нас слишком умна и честолюбива.
   — Она слишком уродлива.
   — Номер девятый, монсеньер: Диана Аделаида, третья сестра.
   — Почти ребенок.
   — В таком случае не буду говорить о четвертой сестрице Гортензии Фелисите, номер десятый.
   — Вы правы, герцог.
   — Умолчу и о Мари Анн, пятой сестре, прекрасной девушке, говорят, уже несколько обольщенной маркизом де Ла Турнелем.
   — Герцог, если пятую мадемуазель де Нель уже обольстили, оставим Мари Анн, пятую из сестер де Нель, не будем предлагать ее королю. От мужей еще можно отделаться, от любовников нет.
   — Монсеньер, вы меня мудро наставляете, однако номера в моем списке уже кончаются, а мы так ничего и не решили.
   — Но, герцог, быть может, мы слишком поторопились отвергнуть тот седьмой номер?
   — Вы имеете в виду госпожу де Майи, Луизу Юлию?
   — Супругу Луи Александра де Майи, любовника мадемуазель Олимпии Клевской.
   — С вами беседовать — одно удовольствие, монсеньер; памяти, подобной вашей, ни у кого не встретишь.
   — Что правда, то правда, герцог; мне порой говорят, что в этом смысле я немного похож на вашего двоюродного деда-кардинала.
   — Монсеньер, — заметил Ришелье суховато, — мне мудрено об этом судить: я никогда не видел моего деда, а вас вижу.
   Эта обоюдоострая сдержанность могла сойти за тонкую лесть.
   Флёри понял ее именно так и оживился.
   — Итак, вернемся к госпоже де Майи, — произнес герцог.
   — В виде пробы.
   — О, разумеется! Что до меня, монсеньер, я на сей счет не имею сложившегося мнения.
   — Герцог, она ведь тощая.
   — Что вы имеете в виду, монсеньер? — спросил Ришелье, сохраняя леденящее хладнокровие.
   — Тощей, мой любезный герцог, я называю женщину, которая с первого взгляда…
   — Ну же, монсеньер, говорите.
   — Я вас не шокирую?
   — Вовсе нет, нисколько. Я весь внимание.
   — Так вот, — продолжал кардинал, — женщину, которая, когда на нее посмотришь спереди…
   — А как же каноны, монсеньер? Вспомните о канонах!
   — Увы! Да…
   — Что же, монсеньер, я вам отвечу.
   — О, я полагаю, что госпожа де Майи — одна из немногих во Франции, кому так идет парадное платье.!
   — Это кое-чего стоит.
   — Я думаю!
   — В глазах молодого короля, отнюдь не равнодушного к нарядам.
   — Да, действительно!
   — Умение хорошо носить платье, это, монсеньер, одно из самых многообещающих умений.
   — Платье — лишь красивая листва, а как насчет самого дерева?
   — Э, монсеньер! Когда дело касается такой женщины как та, о которой мы говорим, не стоит совать палец между деревом и его корой.
   — Признаю! Согласен!
   — А вот руки хороши до чрезвычайности!
   — Сказать по чести, как поглядишь на них, кажется, будто видишь волшебные веретена или персты Авроры.
   — Кожа перламутровая, прозрачная, и под ней струится алая, благородная кровь.
   — О, не буду этого отрицать.
   — Глаза широко раскрытые, искренние и сияющие, словно у лани. Ступни…
   — Не покидайте лица, герцог!
   — Рот алый, горячий!
   — А зубы, сказать по правде, жемчужные.
   — И этот легкий черный пушок, из-за которого в уголках рта как будто притаилась вечная улыбка…
   — Он такого же цвета, как брови, — эбеново-черный!
   — А вы заметили, каковы ее волосы у самых корней?
   — У основания шеи, не так ли?
   — Да, на затылке.
   — А родинки на лбу?
   — Их у нее семь.
   — Согласно канонам красоты.
   — Лоб великолепен.
   — И непритязателен.
   — Да, это лоб красавицы, а не умницы.
   — А-а! Подробность важная!
   — И знаете, монсеньер, мне пришла в голову одна мысль.
   — Говорите.
   — Вы сказали, что она тощая.
   — Ну, послушайте, ведь в самом деле, этот девический бюст…
   — Монсеньер, судя по всему, вы не обращали внимания на ее плечи.
   — А, так, значит, плечи хороши?
   — Монсеньер, они не просто хороши, они круглые, полные.
   — Ах, герцог…
   — Отбросьте недоверие! Сами посмотрите. Черт возьми! Вам стоит лишь последовать в этой малости примеру святого Фомы: он вложил персты в рану на боку Спасителя нашего, а вам достаточно лишь позволить взору скользнуть под…
   — Герцог, герцог, вы забываете о канонах!
   И епископ расхохотался совсем по-раблезиански.
   — Я настаиваю на этом пункте, монсеньер, и знаете, почему?
   — Узнаю, если вы мне скажете.
   — Потому что полные плечи у молодой женщины — безошибочный признак.
   — Признак чего?
   — Здоровья, будущности.
   — Будущности? Вот еще! Какая-то брахиомантия! Уж не ваш ли венский колдун вас этому научил?
   — Нет, монсеньер; речь идет не о духовной будущности, а о физической. Женщина, которая при юношеской худощавости имеет пышные плечи, к зрелым годам станет очень красивой.
   — Э-э, герцог, какие у вас познания в физиологии!
   — Не без того, монсеньер.
   — Стало быть, вы не видите ни малейших причин беспокоиться за физическую будущность Луизы де Майи?
   — Монсеньер, а ее ножки вы видели?
   — Я о них слышал, но моя репутация…
   — Монсеньер, это ножки, подобных которым мне видеть не приходилось. А между тем, как вы знаете, самые красивые ножки у парижанок, и я прожил в Париже всю жизнь, пока меня не отправили в Вену.
   — А, прекрасно, герцог! Ножки послужат для короля весьма сильным средством, побуждающим к действию. Всякий раз, когда король ездит на охоту, он прячется под деревом возле охотничьего павильона, чтобы, оставаясь незамеченным, посмотреть, как дамы сходят с коней либо забираются в седло.
   — В самом деле?
   — А уж когда он приметит ножку, которая в его вкусе…
   — Стало быть, он знаток?
   — Ну, в достаточной мере. Он тогда тотчас требует, чтобы ему представили сведения о даме. Бог мой! Это ведь именно красоте ног госпожа де Нель, мамаша, была обязана тем приключением, правда, не имевшим продолжения.
   — Теперь, монсеньер, если вам угодно, оставим физические достоинства, поскольку в этом смысле мы, пожалуй, достигли соглашения.
   — Да, герцог. Мы договорились, что Луиза де Майи станет очень красивой женщиной.
   — Это установлено, монсеньер; поговорим теперь о том, что прячется в этой столь прекрасной головке.
   — Она, должно быть, пустовата?
   — Прошу прощения, она преисполнена ума.
   — Ах, дьявол! Потаенный ум?!
   — Вы помянули врага рода человеческого, монсеньер; для епископа это ужасное сквернословие.
   — Ваша правда, мне следовало вместо «Дьявол!» сказать «Герцог!»: истина не пострадала бы от такой замены. Стало быть, у нее потаенный ум?
   — Да.
   — Это самое худшее, знаете ли!
   — Весьма большой ум, и прячется он только от тех, кому она не желает его показывать.
   — Поистине ужасающее качество!
   — Нет.
   — Но позвольте, герцог, ведь женщина с умом станет управлять королем, благо сейчас только ум и нужен для того, чтобы взять в руки бразды правления.
   — То, что вы сейчас сказали, монсеньер, весьма прискорбно для господина герцога.
   Флёри рассмеялся.
   — А для нас, как вы сами же недавно признали, нет ничего опаснее умницы.
   — Прошу прощения, монсеньер, говоря об ее уме, я позабыл упомянуть о сердце.
   — У нее есть сердце?
   — Сердце, в которое проник король.
   — Вы считаете, она влюблена в короля?
   — Боюсь, что так, монсеньер. Зато нам госпожа де Майи, влюбленная в монарха, обеспечит ту уверенность, к которой мы стремимся. Она никогда не попытается взять верх над ним.
   — Это хорошо, мой дорогой герцог; но можно ли полагаться на подобный исход? Ведь когда женщина решит, что забрала мужчину в свои руки, при том, что этот мужчина — король, не изменится ли ее характер?
   — Пока она любит, нет, монсеньер.
   — Но долго ли она будет любить?
   — Эта, как мне кажется, да.
   — По каким признакам вы это заключили, господин пророк? — слегка подтрунивая над герцогом, осведомился Флёри.
   — Натура пылкая и вместе с тем мечтательная.
   — И о чем это свидетельствует… по-вашему?
   — О том, что она найдет короля прекрасным и будет очень бояться потерять его, то есть сделает все, что потребуется, лишь бы его удержать.
   — Объясните-ка вашу мысль получше.
   — Извольте. Бросив мужа, графиня вызовет скандал; такая женщина перед скандалом не отступит, но она и не из тех, кто громоздит одно приключение на другое; она будет охотно следовать тому, что ей подскажут ее ум и сердце. Ум у нее живой, об этом я вас предупредил, что до сердца, то оно красноречиво, это я утверждаю смело, однако, если слово ума или сердца прозвучит вполне отчетливо, за этим последует совершенная немота. Так вот, женщине, чтобы решиться принудить к молчанию свои чувства, свою искреннюю любовь, требуется столько полновесных причин, сколько у нее никогда не наберется: она предпочтет сдаться в этой борьбе. Вот почему госпожа де Майи в своей связи с королем обречена будет вечно капитулировать перед ним.