Страница:
Баньер задерживал зевак, которые глазели на его персону, но его задержать не могла никакая сила.
Чтобы одолеть дорогу длиной в сотню льё, у Баньера в запасе оставались лишь три экю, так как бедняжка Марион убедила его оставить их себе, категорически отказавшись взять более пяти экю из восьми.
Ему еще и спорить пришлось. Забрать себе пять экю из восьми — это уже слишком много, твердила она, а Баньеру к тому же предстоит путь куда более долгий, чем ей. И потом, красивая женщина, оставшись без гроша, никогда не испытывает тех затруднений, которые выпадают в таких случаях на долю мужчины, даже если красоты у него столько, что хватило бы Эндимиону либо Адонису.
Что ж! Из этих трех экю — случай невероятный, а все же надеюсь, что читатель мне поверит, как только я это ему скажу, — Баньер нашел способ кое-что выкроить на пару башмаков.
Домашние туфли бедняжки Марион сделали все, на что способны были эти славные туфли: они продержались первые двадцать льё пути, после чего задники и подметки разлетелись в разные стороны.
Ну а питание меньше всего беспокоило Баньера. Он жил за счет виноградников, ореховых деревьев и лещины; потом, коль скоро для всякой доброй трапезы необходимы овощи, выдергивал на первом встречном поле какую-нибудь морковку или луковицу, зачастую навлекая на себя пронзительные крики поселян, но когда он говорил поселянам, а в особенности поселянкам, что голоден и совершил эту маленькую кражу только потому, что очень хотел перекусить, тот или та, кому он объяснял это, начав с брани, кончали тем, что делили с ним свой хлеб.
Так он жил, прося приюта в хлевах и сараях, а если ему отказывали, ночевал под открытым небом, в каком-нибудь стогу сена или под деревом с густой кроной.
Это был единственный открытый Баньером способ избежать нежелательных приключений и женской благосклонности.
Ибо, надобно заметить, где бы ни появлялся этот бедняга, он мгновенно внушал женщинам пылкую страсть.
«Увы! — говорил он себе, грызя свой скудный обед. — Зачем вместо того, чтобы притягивать сердца, я не стал магнитом, притягивающим металлы? Я был бы сейчас богачом, имел бы больше чем нужно, чтобы выкупить Олимпию, будь она даже в гареме великого султана и потребуй он за нее столько же, сколько Мурад потребовал у герцога Бургундского за свободу графа Неверского».
От случая к случаю Баньер, сам того не сознавая, проявлял начитанность. Это были плоды того начального обучения, какое он прошел в обители иезуитов.
Через неделю такого пути, требующего жесточайшего упорства, поглядевшись наподобие Нарцисса в прозрачное, зеркало ручья, Баньер заметил, что его борода изрядно похожа на ту, которую носил Полифем.
Тогда нашему путешественнику во что бы то ни стало захотелось побриться. Итак, он встал, прежде запив свой скромный завтрак несколькими глотками родниковой воды, направился в ближайшую деревню и зашел к цирюльнику, чтобы сбрить бороду.
Потом, пока его брили, Баньер, желая хоть что-нибудь сказать, спросил:
— Что это за селение, друг мой? Цирюльник, порезав ему кожу, ответил:
— Деревня Вертю, сударь.
— А сколько отсюда льё до Парижа? — полюбопытствовал Баньер, пытаясь, что было не просто, краем глаза рассмотреть капельку крови, выступившую у него на подбородке.
— Два льё, сударь, всего два маленьких льё. Брадобрей назвал льё маленькими, ибо, порезав Баньера, считал себя обязанным в виде возмещения сказать что-нибудь приятное.
От радости Баньер даже подпрыгнул. Он был далек от предположения, что Париж, скрытый от его глаз пеленой утреннего тумана, может оказаться так близко.
Париж хорош для богачей, но, пусть даже меня сочтут сочинителем парадоксов, я все равно не перестану утверждать, что для бедняков он еще лучше; однако самое беспримерное очарование имеет Париж для искателей приключений, которые, подобно г-ну Баньеру, являются сюда, чтобы закинуть свою сеть в это бездонное море, надеясь вытянуть жемчужину, подхватить клад.
Вступая в пределы столицы, Баньер располагал одним экю; к несчастью, он имел также бархатную куртку и канифасовые кюлоты.
Возможно, пытливым умам небезынтересно было бы узнать, каким образом наш герой выберется из подобного нелепого наряда, и те, кто видел, как он его надевал, должно быть не без истинной тревоги ждут, как ему удастся разоблачиться.
Приподнимем же уголок занавеса. О сударыня, вы смело можете смотреть, будь вы хоть так же чрезмерно стыдливы, как сама г-жа де Ментенон! Не беспокойтесь, все будет вполне пристойно.
Следует сказать, что сначала, оказавшись в предместьях, наш драгун не слишком выделялся среди толпы: Париж кишит оригиналами. К тому же, как было сказано выше, Баньер прибыл утром, — так вот, по утрам множество мелких государственных служащих или подручных лавочников, весь этот смиренный люд высыпает на улицы, спеша запастись продуктами для завтрака, причем каждый появляется перед своими согражданами, не церемонясь, в тех одеждах, которые трагедия благородно именует простыми. (Смотри в «Британике» Расина.)
Однако в сравнении с тем простым нарядом, в котором Юния предстала перед Нероном, наряд Баньера стоит признать сложным.
Итак, пока он пересекал предместье Сен-Марсель, все шло хорошо, но едва лишь наш драгун достиг улицы Лагарпа, прошел через мост Сен-Мишель и вышел на улицу Сен-Дени, он тотчас понял, до какой степени необходим для осуществления планов, кипевших в его мозгу, приличный вид.
Однако, чтобы раздобыть пристойную одежду, требовалось, по меньшей мере, шесть экю, именно та сумма, которую он хотел оставить Марион и которая была вдвое больше той, что Марион оставила ему.
Итак, Баньер ничего не мог сделать, имея ровным счетом один экю.
Это не помешало ему заметить в лавке старьевщика висевший на крючке баракановый камзол.
Как известно, обычай старьевщиков — добиваться, чтобы покупатель оплатил разницу даже в том случае, если он меняет хорошую вещь на плохую или вещь посредственную — на ту, что еще хуже.
А здесь-то был совсем другой случай. Куртка маркиза делла Торра была из разряда таких рубищ, что хуже некуда. Но Баньер родился в сорочке. Совсем уж было собравшись Убить мужчину-старьевщика, чтобы добыть себе одежду, он, по счастью, вместо этого столкнулся с женщиной.
В противоположность негритянке капитана Памфила, оказавшейся на поверку мужского пола, старьевщик Баньера оказался старьевщицей.
Наш герой приветствовал ее самым галантным образом: театр приобщил его к искусству блистательного появления на сцене. Торговке было лет тридцать, иначе говоря, она была еще молода; к тому же, она была почти красива. При виде этого красавчика, столь явно смущенного своим щегольским видом, она ему улыбнулась.
Баньер высказал свою просьбу и с жестом полукомической мольбы протянул ей свой единственный экю в уплату за баракановый камзол.
Старьевщица еще раз пригляделась к нему, еще раз усмехнулась и, обойдясь без замечаний, сняла камзол с крючка и подала Баньеру.
Он попросил разрешения пройти в глубину ее лавки, и это было ему позволено с улыбкой, еще более многообещающей, чем две первые.
Но Баньер, умудренный опытом, принял решение отныне не обращать внимания на все эти улыбки.
Итак, он прошел в заднее помещение и заботливо прикрыл за собой дверь. Две-три секунды спустя беглец вышел оттуда, довольный, что наконец он одет по-летнему, хотя время года, подобно ему самому, все эти дни не стояло на месте, так что, пока ему пришлось добираться до Парижа, в природе настала осень; но он все-таки выбрал баракан, ибо его канифасовые кюлоты с этой тканью сочетались лучше, нежели с драпом или бархатом.
Тут старьевщица одарила Баньера последней, четвертой улыбкой, но наш герой, невзирая на это обстоятельство, ушел.
С его стороны было до известной степени мужественным поступком уйти, оставив позади эту улыбку, ведь она обещала возможности повеселее тех, о которых Баньер в это время размышлял.
А он-то как раз говорил себе следующее:
«Мне не на что купить кусок хлеба, у меня не осталось ни единого су, ни денье, ни обола, зато я не буду смешон. Хотя, если я буду вынужден поститься, это тоже смешно в городе, кормящем восемьсот тысяч душ; что ж, тем хуже для моего желудка, которого это касается в первую очередь, но главное, тем хуже для моего ума, ибо это послужит доказательством, что он недостаточно изобретателен на уловки».
Этот внутренний монолог отнюдь не помешал Баньеру от всего сердца поблагодарить любезную старьевщицу, которая проводила его благосклонным взглядом. Уходя, он еще несколько раз оглянулся, как затем, чтобы жестами еще раз выразить ей свое признательное восхищение, так и для того, чтобы посмотреть, будут ли прохожие продолжать глазеть на него.
Никто больше не обращал внимания на Баньера, и это его очень приободрило, поскольку доказывало, что он перестал походить на шута.
Обретя таким образом душевное спокойствие, он позволил себе выйти на бульвар. Там он уселся между двумя тумбами, опершись на них локтями так, будто сидел в кресле с подлокотниками, и погрузился в созерцание бродячих псов: более счастливые, чем наш герой, собаки уплетали свою утреннюю еду.
Но был другой предмет, в глубине души заботивший его куда больше, чем умницы-собаки, за которыми он, казалось, так внимательно следил, и их трапеза, по-видимому живо его занимавшая; именно эта тайная забота делала сосредоточенным его взгляд и бдительным разум; полный тревоги, он пытался сообразить, как ему в его нищенском состоянии сделать все необходимое для розысков Олимпии.
«Она бежала с господином де Майи, — говорил он себе. — Некогда господин де Майи покинул ее, поскольку намеревался жениться; раз у господина де Майи есть жена, он не мог привести Олимпию к себе домой.
Нет! Он наверняка поселил ее в каком-нибудь маленьком особнячке.
А теперь, — продолжал свое рассуждение Баньер, — осталось только вот что: разведать, где могут быть эти тайные дома богачей».
Тут он заметил мужлана, который нес в руках маленькое надушенное письмо.
— Друг мой, — окликнул он его, — не угодно ли вам поведать мне, где можно отыскать дам, которые пропали в Париже?
Овернец, ибо деревенщина явно был один из них, захохотал и, не утруждая себя никаким иным ответом, продолжал свой путь. Из его молчания Баньер заключил, что вопрос был чересчур изыскан или сверх меры глуп: овернец его просто не понял.
И это была правда.
Собственный ложный шаг вселил в душу Баньера некоторую неуверенность.
«Если я совершаю такие промахи, — подумалось ему, — значит, того и гляди примусь творить одну глупость за другой. Не пойму, как это так получается, но всем моим начинаниям не хватает здравого смысла.
Почему в провинции я был неглуп, а в Париже стал болваном?
Потому что я хочу есть и одежонка на мне плохая; следовательно, чем больше пройдет часов, тем я стану голоднее, чем больше пройдет дней, тем сильнее буду зябнуть в таком наряде.
Что делать, когда у тебя нет ни одного су?»
Задав себе этот последний вопрос, извечно терзавший всех бедняков и честолюбцев, Баньер поглубже засунул руки в карманы, пряча их от холода под тонким слоем баракана.
«Что делать, когда у тебя нет ни одного су?» — повторял про себя Баньер.
Внезапно он вскрикнул и принялся торопливо шарить в правом кармане.
О счастье! Его пальцы натолкнулись на нечто прохладное, рука узнала прикосновение монеты.
Ощупать, вытащить, увидеть, подпрыгнуть от радости — все эти действия заняли не более секунды.
Старьевщица поняла, насколько Баньер нуждался в своем экю, и положила монету в карман его бараканового камзола.
Стало быть, у Баньера все еще оставался один экю. Наш герой был, следовательно, в двадцать пять раз богаче Вечного жида.
Сначала у него возникла мысль со всех ног броситься обратно в лавку и расцеловать старьевщицу в обе щеки. Но он сообразил, до каких крайностей может довести подобная выходка. Итак, он решил от нее воздержаться и воздать честь благодетельнице, просто подкрепив свой дух здоровой и обильной пищей.
Рассудив так, он направился на улицу Понсо, к харчевнику.
XLIV. КАК БАНЬЕР ЗАВТРАКАЛ В ХАРЧЕВНЕ НА УЛИЦЕ ПОНСО И ЧТО ЗА ЭТИМ ПОСЛЕДОВАЛО
XLV. ГОСПОДИН БАНЬЕР ОТКРЫВАЕТ НЕИСЧЕРПАЕМЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ СВОЕГО БАРАКАНОВОГО КАМЗОЛА
Чтобы одолеть дорогу длиной в сотню льё, у Баньера в запасе оставались лишь три экю, так как бедняжка Марион убедила его оставить их себе, категорически отказавшись взять более пяти экю из восьми.
Ему еще и спорить пришлось. Забрать себе пять экю из восьми — это уже слишком много, твердила она, а Баньеру к тому же предстоит путь куда более долгий, чем ей. И потом, красивая женщина, оставшись без гроша, никогда не испытывает тех затруднений, которые выпадают в таких случаях на долю мужчины, даже если красоты у него столько, что хватило бы Эндимиону либо Адонису.
Что ж! Из этих трех экю — случай невероятный, а все же надеюсь, что читатель мне поверит, как только я это ему скажу, — Баньер нашел способ кое-что выкроить на пару башмаков.
Домашние туфли бедняжки Марион сделали все, на что способны были эти славные туфли: они продержались первые двадцать льё пути, после чего задники и подметки разлетелись в разные стороны.
Ну а питание меньше всего беспокоило Баньера. Он жил за счет виноградников, ореховых деревьев и лещины; потом, коль скоро для всякой доброй трапезы необходимы овощи, выдергивал на первом встречном поле какую-нибудь морковку или луковицу, зачастую навлекая на себя пронзительные крики поселян, но когда он говорил поселянам, а в особенности поселянкам, что голоден и совершил эту маленькую кражу только потому, что очень хотел перекусить, тот или та, кому он объяснял это, начав с брани, кончали тем, что делили с ним свой хлеб.
Так он жил, прося приюта в хлевах и сараях, а если ему отказывали, ночевал под открытым небом, в каком-нибудь стогу сена или под деревом с густой кроной.
Это был единственный открытый Баньером способ избежать нежелательных приключений и женской благосклонности.
Ибо, надобно заметить, где бы ни появлялся этот бедняга, он мгновенно внушал женщинам пылкую страсть.
«Увы! — говорил он себе, грызя свой скудный обед. — Зачем вместо того, чтобы притягивать сердца, я не стал магнитом, притягивающим металлы? Я был бы сейчас богачом, имел бы больше чем нужно, чтобы выкупить Олимпию, будь она даже в гареме великого султана и потребуй он за нее столько же, сколько Мурад потребовал у герцога Бургундского за свободу графа Неверского».
От случая к случаю Баньер, сам того не сознавая, проявлял начитанность. Это были плоды того начального обучения, какое он прошел в обители иезуитов.
Через неделю такого пути, требующего жесточайшего упорства, поглядевшись наподобие Нарцисса в прозрачное, зеркало ручья, Баньер заметил, что его борода изрядно похожа на ту, которую носил Полифем.
Тогда нашему путешественнику во что бы то ни стало захотелось побриться. Итак, он встал, прежде запив свой скромный завтрак несколькими глотками родниковой воды, направился в ближайшую деревню и зашел к цирюльнику, чтобы сбрить бороду.
Потом, пока его брили, Баньер, желая хоть что-нибудь сказать, спросил:
— Что это за селение, друг мой? Цирюльник, порезав ему кожу, ответил:
— Деревня Вертю, сударь.
— А сколько отсюда льё до Парижа? — полюбопытствовал Баньер, пытаясь, что было не просто, краем глаза рассмотреть капельку крови, выступившую у него на подбородке.
— Два льё, сударь, всего два маленьких льё. Брадобрей назвал льё маленькими, ибо, порезав Баньера, считал себя обязанным в виде возмещения сказать что-нибудь приятное.
От радости Баньер даже подпрыгнул. Он был далек от предположения, что Париж, скрытый от его глаз пеленой утреннего тумана, может оказаться так близко.
Париж хорош для богачей, но, пусть даже меня сочтут сочинителем парадоксов, я все равно не перестану утверждать, что для бедняков он еще лучше; однако самое беспримерное очарование имеет Париж для искателей приключений, которые, подобно г-ну Баньеру, являются сюда, чтобы закинуть свою сеть в это бездонное море, надеясь вытянуть жемчужину, подхватить клад.
Вступая в пределы столицы, Баньер располагал одним экю; к несчастью, он имел также бархатную куртку и канифасовые кюлоты.
Возможно, пытливым умам небезынтересно было бы узнать, каким образом наш герой выберется из подобного нелепого наряда, и те, кто видел, как он его надевал, должно быть не без истинной тревоги ждут, как ему удастся разоблачиться.
Приподнимем же уголок занавеса. О сударыня, вы смело можете смотреть, будь вы хоть так же чрезмерно стыдливы, как сама г-жа де Ментенон! Не беспокойтесь, все будет вполне пристойно.
Следует сказать, что сначала, оказавшись в предместьях, наш драгун не слишком выделялся среди толпы: Париж кишит оригиналами. К тому же, как было сказано выше, Баньер прибыл утром, — так вот, по утрам множество мелких государственных служащих или подручных лавочников, весь этот смиренный люд высыпает на улицы, спеша запастись продуктами для завтрака, причем каждый появляется перед своими согражданами, не церемонясь, в тех одеждах, которые трагедия благородно именует простыми. (Смотри в «Британике» Расина.)
Однако в сравнении с тем простым нарядом, в котором Юния предстала перед Нероном, наряд Баньера стоит признать сложным.
Итак, пока он пересекал предместье Сен-Марсель, все шло хорошо, но едва лишь наш драгун достиг улицы Лагарпа, прошел через мост Сен-Мишель и вышел на улицу Сен-Дени, он тотчас понял, до какой степени необходим для осуществления планов, кипевших в его мозгу, приличный вид.
Однако, чтобы раздобыть пристойную одежду, требовалось, по меньшей мере, шесть экю, именно та сумма, которую он хотел оставить Марион и которая была вдвое больше той, что Марион оставила ему.
Итак, Баньер ничего не мог сделать, имея ровным счетом один экю.
Это не помешало ему заметить в лавке старьевщика висевший на крючке баракановый камзол.
Как известно, обычай старьевщиков — добиваться, чтобы покупатель оплатил разницу даже в том случае, если он меняет хорошую вещь на плохую или вещь посредственную — на ту, что еще хуже.
А здесь-то был совсем другой случай. Куртка маркиза делла Торра была из разряда таких рубищ, что хуже некуда. Но Баньер родился в сорочке. Совсем уж было собравшись Убить мужчину-старьевщика, чтобы добыть себе одежду, он, по счастью, вместо этого столкнулся с женщиной.
В противоположность негритянке капитана Памфила, оказавшейся на поверку мужского пола, старьевщик Баньера оказался старьевщицей.
Наш герой приветствовал ее самым галантным образом: театр приобщил его к искусству блистательного появления на сцене. Торговке было лет тридцать, иначе говоря, она была еще молода; к тому же, она была почти красива. При виде этого красавчика, столь явно смущенного своим щегольским видом, она ему улыбнулась.
Баньер высказал свою просьбу и с жестом полукомической мольбы протянул ей свой единственный экю в уплату за баракановый камзол.
Старьевщица еще раз пригляделась к нему, еще раз усмехнулась и, обойдясь без замечаний, сняла камзол с крючка и подала Баньеру.
Он попросил разрешения пройти в глубину ее лавки, и это было ему позволено с улыбкой, еще более многообещающей, чем две первые.
Но Баньер, умудренный опытом, принял решение отныне не обращать внимания на все эти улыбки.
Итак, он прошел в заднее помещение и заботливо прикрыл за собой дверь. Две-три секунды спустя беглец вышел оттуда, довольный, что наконец он одет по-летнему, хотя время года, подобно ему самому, все эти дни не стояло на месте, так что, пока ему пришлось добираться до Парижа, в природе настала осень; но он все-таки выбрал баракан, ибо его канифасовые кюлоты с этой тканью сочетались лучше, нежели с драпом или бархатом.
Тут старьевщица одарила Баньера последней, четвертой улыбкой, но наш герой, невзирая на это обстоятельство, ушел.
С его стороны было до известной степени мужественным поступком уйти, оставив позади эту улыбку, ведь она обещала возможности повеселее тех, о которых Баньер в это время размышлял.
А он-то как раз говорил себе следующее:
«Мне не на что купить кусок хлеба, у меня не осталось ни единого су, ни денье, ни обола, зато я не буду смешон. Хотя, если я буду вынужден поститься, это тоже смешно в городе, кормящем восемьсот тысяч душ; что ж, тем хуже для моего желудка, которого это касается в первую очередь, но главное, тем хуже для моего ума, ибо это послужит доказательством, что он недостаточно изобретателен на уловки».
Этот внутренний монолог отнюдь не помешал Баньеру от всего сердца поблагодарить любезную старьевщицу, которая проводила его благосклонным взглядом. Уходя, он еще несколько раз оглянулся, как затем, чтобы жестами еще раз выразить ей свое признательное восхищение, так и для того, чтобы посмотреть, будут ли прохожие продолжать глазеть на него.
Никто больше не обращал внимания на Баньера, и это его очень приободрило, поскольку доказывало, что он перестал походить на шута.
Обретя таким образом душевное спокойствие, он позволил себе выйти на бульвар. Там он уселся между двумя тумбами, опершись на них локтями так, будто сидел в кресле с подлокотниками, и погрузился в созерцание бродячих псов: более счастливые, чем наш герой, собаки уплетали свою утреннюю еду.
Но был другой предмет, в глубине души заботивший его куда больше, чем умницы-собаки, за которыми он, казалось, так внимательно следил, и их трапеза, по-видимому живо его занимавшая; именно эта тайная забота делала сосредоточенным его взгляд и бдительным разум; полный тревоги, он пытался сообразить, как ему в его нищенском состоянии сделать все необходимое для розысков Олимпии.
«Она бежала с господином де Майи, — говорил он себе. — Некогда господин де Майи покинул ее, поскольку намеревался жениться; раз у господина де Майи есть жена, он не мог привести Олимпию к себе домой.
Нет! Он наверняка поселил ее в каком-нибудь маленьком особнячке.
А теперь, — продолжал свое рассуждение Баньер, — осталось только вот что: разведать, где могут быть эти тайные дома богачей».
Тут он заметил мужлана, который нес в руках маленькое надушенное письмо.
— Друг мой, — окликнул он его, — не угодно ли вам поведать мне, где можно отыскать дам, которые пропали в Париже?
Овернец, ибо деревенщина явно был один из них, захохотал и, не утруждая себя никаким иным ответом, продолжал свой путь. Из его молчания Баньер заключил, что вопрос был чересчур изыскан или сверх меры глуп: овернец его просто не понял.
И это была правда.
Собственный ложный шаг вселил в душу Баньера некоторую неуверенность.
«Если я совершаю такие промахи, — подумалось ему, — значит, того и гляди примусь творить одну глупость за другой. Не пойму, как это так получается, но всем моим начинаниям не хватает здравого смысла.
Почему в провинции я был неглуп, а в Париже стал болваном?
Потому что я хочу есть и одежонка на мне плохая; следовательно, чем больше пройдет часов, тем я стану голоднее, чем больше пройдет дней, тем сильнее буду зябнуть в таком наряде.
Что делать, когда у тебя нет ни одного су?»
Задав себе этот последний вопрос, извечно терзавший всех бедняков и честолюбцев, Баньер поглубже засунул руки в карманы, пряча их от холода под тонким слоем баракана.
«Что делать, когда у тебя нет ни одного су?» — повторял про себя Баньер.
Внезапно он вскрикнул и принялся торопливо шарить в правом кармане.
О счастье! Его пальцы натолкнулись на нечто прохладное, рука узнала прикосновение монеты.
Ощупать, вытащить, увидеть, подпрыгнуть от радости — все эти действия заняли не более секунды.
Старьевщица поняла, насколько Баньер нуждался в своем экю, и положила монету в карман его бараканового камзола.
Стало быть, у Баньера все еще оставался один экю. Наш герой был, следовательно, в двадцать пять раз богаче Вечного жида.
Сначала у него возникла мысль со всех ног броситься обратно в лавку и расцеловать старьевщицу в обе щеки. Но он сообразил, до каких крайностей может довести подобная выходка. Итак, он решил от нее воздержаться и воздать честь благодетельнице, просто подкрепив свой дух здоровой и обильной пищей.
Рассудив так, он направился на улицу Понсо, к харчевнику.
XLIV. КАК БАНЬЕР ЗАВТРАКАЛ В ХАРЧЕВНЕ НА УЛИЦЕ ПОНСО И ЧТО ЗА ЭТИМ ПОСЛЕДОВАЛО
В сравнении с той уже далекой порой, когда происходила эта история, люди нашей страны, можно сказать единственной страны, где понимают толк в еде, ныне лишь делают вид, будто едят больше, чем встарь, на самом же деле они едят намного меньше. Сотня кулинаров вроде тех, что травят нас сегодня, для искушенного чрева не стоят одного единственного торговца жареным мясом с тогдашней улицы Юшетт.
Лавка подобного торговца той поры являла собой целый мир, нечто такое, с чем позволительно сравнить разве что космос г-на Гумбольдта. Владелец ее был един во множестве лиц: он был заодно еще и фруктовщик, и бакалейщик, и трактирщик, и кондитер, и продавец всякой прочей еды. Он был всем, исключая лишь одну ипостась — виноторговца, ибо виноторговцы, назло и наперекор всем харчевникам на свете, хранили приверженность лишь одним только винам. На соке своей жареной птицы он (мы, разумеется, уже снова говорим о торговце мясом) готовил исключительные супы, а из самой птицы — особые фрикасе, секрет которых был известен лишь самим изготовителям жаркого. У него имелись всевозможные салаты, яйца, дичь любых разновидностей, и ради некоторых из своих завсегдатаев он сам готов был стать к плите.
Кроме того, харчевник, будучи, о чем мы уже упоминали, соперником кондитеров, мог готовить в своей духовке множество причудливых печеностей, меж тем как громадный вертел, со скрипом вращавшийся над гигантским очагом, исходил жиром, и этому вторили все кухни квартала.
Проголодавшийся путник, заглянув в одну из таких харчевен, уже не мог просто выйти, как вошел; сколь бы ни было скромно содержимое его кошелька, в этом ковчеге жареной снеди он находил то, чем можно было с наслаждением насытиться.
Харчевник предлагал посетителям весь животный мир во всем его разнообразии: от жаворонка за три су до пулярки за три франка, от скромного сизого голубя до великолепного золотого фазана.
Дымящиеся крольчата, зайцы с нашпигованными спинками, жаркое из телятины, бараньи лопатки, передние окорока, задние ножки — харчевник разделывал все, любую живность как на двух лапах, так и на четырех, хоть целого быка, если бы его заказали; кроме того, харчевник торговал на вынос, и, благодаря этому, стоило только захотеть, можно было устроить, притом без дополнительных расходов, самый настоящий и восхитительный пир.
Подлинная кухня исчезла в тот день, когда харчевни пришли в упадок. Но придет день, когда потребность в них общества появится снова: мы в этом нисколько не сомневаемся.
Со своей стороны, мы считаем, что никогда пиршества Гомера с их кипящим жиром, никогда pinguis ferinse note 35 Bepгилия не усладили бы во дни нашего великого гурманства наше нёбо и наше обоняние так, как славно приготовленное, шипящее и дымящееся жареное мясо, что поворачивается на вертеле над глубоким противнем в харчевне восемнадцатого века, открываясь жадному взору нашего воображения.
Итак, Баньер вошел в харчевню.
Он выбрал там цыпленка за сорок су и салат, распорядившись, чтобы все это ему принесли в ближний кабачок.
В этом кабачке — странность, восходящая к сто тридцатилетней давности, — продавалось вино, настоящее вино, подлинное вино, вино из виноградного сока.
Баньер заказал две дюжины устриц и две бутылки бургундского.
Затем, вооружась той силой воли, что всегда найдется на дне каждой добротно устроенной души, он вмиг прогнал прочь все печали и, устроившись в уголке, решился, как пристало любому отважному человеку, дать жестокий бой двум гнусным дочерям любви и разлуки — вампиру, что зовется скукой, и демону, что зовется меланхолией.
Он налег на еду.
Здесь мы должны заверить публику в нашем почтении к ней и нашей слонности к большой осмотрительности в изображении телесной и нравственной сторон жизни. Никто более нас не склонен вызолотить все грани натуры героя романа.
И все же мы вынуждены признаться, что желудок Баньера взбунтовался, а взбунтовавшись, изменил суть характера нашего героя, суть же эта изменилась в сторону уменьшения присущей ему доблести.
Желудок, если он не удовлетворен, глушит и сердце и разум. А уж о том, как он способен покончить с руками и ногами, нечего и говорить.
И потому, как только бывший драгун отправил в свой приунывший желудок свежую устрицу, запив ее глотком благородного вина, едва лишь нежный жар желудочного сока, вскипев, начал подниматься, зажигая взор и согревая мозг нашего изголодавшегося героя, как он тотчас, словно исцелившись от недуга, стал смотреть на свое положение сквозь радужные цвета надежды, которую за последние две недели совсем было утратил.
Вино Бургундии — это, сказали бы мы, не что иное, как тот волшебный настой, каким Канидия, фессалийская колдунья, в полночный час орошала могилы, вызывая из них духи умерших. Под воздействием этого вина Баньер ожил, в глазах у него прояснилось, и в тот же миг его взору предстала та, увидеть которую было его величайшим в мире желанием, — Олимпия (разумеется, воображаемая).
Олимпия! Снова увидеть Олимпию — возможность, о какой еще накануне он бы и помыслить не мог!
Что ж! Зато сегодня это проще простого. Разве Олимпия не в Париже? И разве не в Париже он, Баньер? Итак, самое трудное позади, ведь Баньер на своем пути к Олимпии уже преодолел более чем девяносто девять сотых расстояния, что разделяло их.
Однако оставался Париж, этот лабиринт, более запутанный, чем лабиринт Дедала.
Но, в сущности, что такое Париж? Ограниченное пространство, семь льё в окружности, то есть в самом широком месте не более трех с половиной льё в диаметре.
Пустяковая задача для ног, только что прошагавших сто тридцать льё, а теперь, благодаря устрицам, бургундскому, цыпленку и салату, уже не помнящих об этом расстоянии.
Итак, Олимпия будет найдена, если повсюду разыскивать ее с помощью этих отличных ног.
Где это повсюду?
Повсюду, черт возьми! Для красивых девушек это понятие ограниченно. Хотя овернец ему не ответил, Баньер прекрасно знал, что для красавицы повсюду означает — в укромном домике вельможи.
И нет нужды колебаться в выборе между вельможами, обитающими в данную минуту в Париже. Олимпия сама себя выдала там, в лионской тюрьме. Это г-н де Майи приехал за ней, это он ее увез. Итак, Олимпия находится в особнячке г-на де Майи.
Только где он, этот особнячок? Вот и все, что теперь остается выяснить.
Что ж! Он узнает это.
Да, но от кого?
Э, черт, да от самого г-на де Майи! Итак, Баньер пойдет и спросит у него, где находится его особнячок, и по доброй воле или силой, но вытащит оттуда Олимпию.
Это была совсем простая мысль, но она посетила его не сразу и, будем откровенны, не посетила бы вовсе, не будь устриц, цыпленка, салата и, главное, бургундского.
Как это печально — прийти к выводу, что моральный дух столь рабски зависим от физического состояния организма!
И тем не менее признать это необходимо.
Стало быть, признаем это и продолжим наш рассказ.
Покончив со второй бутылкой и приняв решение, Баньер пересчитал расходы и убедился, что с него причитается экю без трех су. Но, поскольку он больше не чувствовал нужды ни в чем, кроме Олимпии, эти три су были для него лишними.
Итак, он величественно дал их на чай девушке, что прислуживала в этом кабачке, где за какой-нибудь час в нем пробудилась такая отвага.
Теперь и баракан грел его сверх меры, и канифас выглядел как нельзя более роскошно; Баньер почувствовал себя щеголем, каких мало; после этого завтрака его главным нарядом стали жизнерадостная юность и пылкая любовь.
Словно собака, учуявшая след, Баньер с вызывающим видом направился, что было вполне естественно, в сторону Сен-Жерменского предместья, где находился Нельский особняк, в котором, по всей вероятности, жил г-н де Майи.
В ту эпоху среди представителей двуногого племени genus homo note 36 еще попадалась порода, ныне исчезнувшая, подобно тому как со времен потопа успели исчезнуть многие странные существа, как сгинули и все чудовища, жившие в мире допотопном.
Но пусть читатель не беспокоится: его здесь не ждут ни изыскания по поводу мастодонтов, ни диссертация насчет ископаемых древностей. Речь идет всего-навсего о маленьком отступлении, посвященном привратникам-швейцарцам парижских особняков.
Эти персоны, что так восхищали нас еще в пору нашего детства, персоны, чье достоинство было ущемлено революцией 1830 года, а само существование поставлено под сомнение революцией 1848-го, они, надо заметить, в описываемое время полновластно царили на границе, отделяющей то, что внутри дома, от того, что снаружи его, и, вооруженные когда алебардами, а когда просто презрением, усердно выполняли указания, полученные через посредство старшего камердинера или любимой камеристки господ.
К одному из подобных швейцарских псов и обратился прежде всего Баньер; однако швейцар, с первого взгляда безошибочно оценив, сколько могут стоить баракановый камзол и канифасовые кюлоты, и мысленно дав за эту ветошь не больше трех экю, с величественным видом прогнал Баньера.
— Но, господин швейцар, — настаивал Баньер, — прошу вас, скажите, где мне найти г-на графа де Майи?
— Госпотин сдес нет, — отрезал швейцар. Поразмыслив, Баньер сообразил, что его кюлоты из канифаса и камзол из баракана суть серьезное препятствие, мешающее попасть в особняк.
— О, не беспокойтесь, — изрек он со всей важностью, какую только мог приобрести, подвизаясь в роли Ирода, — я здесь не для того, чтобы просить милостыню.
— Невашно, ступайт, — буркнул швейцар, несколько озадаченный той четкостью, с какой Баньер только что определил свое общественное положение.
— Я прибыл из полка господина де Майи, — упорствовал Баньер, — у меня для него важные известия. Так что берегитесь: если вы мне откажете, хуже будет не для меня, а для вас.
Швейцар вторично, еще внимательнее, чем в первый раз, измерил взглядом те четыре или пять локтей легкой ткани, что облекали нашего героя.
— Ис полка? — обеспокоенно повторил он. — Фы хофорит, что припыли ис полка?
— Вот именно.
— Гм-гм!
— Вы смотрите на мой костюм, не правда ли?
— Та.
— Что ж! Не обращайте внимания на этот костюм.
— Гм-гм!
— Я один из драгунов господина де Майи, но, поскольку дело идет о государственной тайне, я переоделся, чтобы меня не задержали по дороге.
— А-а-а! — протянул швейцар, почти уступая.
— Дайте же мне пройти, — сказал Баньер.
И он сделал попытку проскользнуть между алебардой и животом этого гиганта.
Швейцар придвинул алебарду поближе к себе, загородив тем самым Баньеру проход.
— В чем дело? — спросил Баньер.
— Так веть госпотин граф де Майи прафда нет, — сказал швейцар.
— Слово чести?
— Слово честь! Коспоша дома одни.
Это была истина. Баньер, в бытность актером привыкший угадывать мысли собеседника по его лицу, тотчас прочел в невозмутимом взоре достойного швейцара, что тот не лжет.
«Госпожа, — подумал Баньер. — Госпожа! А, черт! Это совсем не то, что мне нужно».
Но затем, поразмышляв, он сказал себе:
«Однако, в конечном счете, почему бы и нет? От госпожи я узнаю кое-что о господине».
Тут он повернулся к швейцару и объявил:
— Ладно, пусть так!
— Что пуст так?
— Пусть так, я хочу поговорить с вашей госпожой. Вид у Баньера был такой озабоченный, что швейцар более не колебался.
Он тут же звонком вызвал камеристку, дернув за сонетку, которая имелась в его каморке специально для таких случаев, и, как только та появилась, сообщил, что из Лиона, где находится полк г-на де Майи, прибыл посланец с неотложными известиями, и он хочет поговорить с графиней.
Вот как вышло, что в десять часов утра Баньер вступил в неприступное святилище женщины.
Лавка подобного торговца той поры являла собой целый мир, нечто такое, с чем позволительно сравнить разве что космос г-на Гумбольдта. Владелец ее был един во множестве лиц: он был заодно еще и фруктовщик, и бакалейщик, и трактирщик, и кондитер, и продавец всякой прочей еды. Он был всем, исключая лишь одну ипостась — виноторговца, ибо виноторговцы, назло и наперекор всем харчевникам на свете, хранили приверженность лишь одним только винам. На соке своей жареной птицы он (мы, разумеется, уже снова говорим о торговце мясом) готовил исключительные супы, а из самой птицы — особые фрикасе, секрет которых был известен лишь самим изготовителям жаркого. У него имелись всевозможные салаты, яйца, дичь любых разновидностей, и ради некоторых из своих завсегдатаев он сам готов был стать к плите.
Кроме того, харчевник, будучи, о чем мы уже упоминали, соперником кондитеров, мог готовить в своей духовке множество причудливых печеностей, меж тем как громадный вертел, со скрипом вращавшийся над гигантским очагом, исходил жиром, и этому вторили все кухни квартала.
Проголодавшийся путник, заглянув в одну из таких харчевен, уже не мог просто выйти, как вошел; сколь бы ни было скромно содержимое его кошелька, в этом ковчеге жареной снеди он находил то, чем можно было с наслаждением насытиться.
Харчевник предлагал посетителям весь животный мир во всем его разнообразии: от жаворонка за три су до пулярки за три франка, от скромного сизого голубя до великолепного золотого фазана.
Дымящиеся крольчата, зайцы с нашпигованными спинками, жаркое из телятины, бараньи лопатки, передние окорока, задние ножки — харчевник разделывал все, любую живность как на двух лапах, так и на четырех, хоть целого быка, если бы его заказали; кроме того, харчевник торговал на вынос, и, благодаря этому, стоило только захотеть, можно было устроить, притом без дополнительных расходов, самый настоящий и восхитительный пир.
Подлинная кухня исчезла в тот день, когда харчевни пришли в упадок. Но придет день, когда потребность в них общества появится снова: мы в этом нисколько не сомневаемся.
Со своей стороны, мы считаем, что никогда пиршества Гомера с их кипящим жиром, никогда pinguis ferinse note 35 Bepгилия не усладили бы во дни нашего великого гурманства наше нёбо и наше обоняние так, как славно приготовленное, шипящее и дымящееся жареное мясо, что поворачивается на вертеле над глубоким противнем в харчевне восемнадцатого века, открываясь жадному взору нашего воображения.
Итак, Баньер вошел в харчевню.
Он выбрал там цыпленка за сорок су и салат, распорядившись, чтобы все это ему принесли в ближний кабачок.
В этом кабачке — странность, восходящая к сто тридцатилетней давности, — продавалось вино, настоящее вино, подлинное вино, вино из виноградного сока.
Баньер заказал две дюжины устриц и две бутылки бургундского.
Затем, вооружась той силой воли, что всегда найдется на дне каждой добротно устроенной души, он вмиг прогнал прочь все печали и, устроившись в уголке, решился, как пристало любому отважному человеку, дать жестокий бой двум гнусным дочерям любви и разлуки — вампиру, что зовется скукой, и демону, что зовется меланхолией.
Он налег на еду.
Здесь мы должны заверить публику в нашем почтении к ней и нашей слонности к большой осмотрительности в изображении телесной и нравственной сторон жизни. Никто более нас не склонен вызолотить все грани натуры героя романа.
И все же мы вынуждены признаться, что желудок Баньера взбунтовался, а взбунтовавшись, изменил суть характера нашего героя, суть же эта изменилась в сторону уменьшения присущей ему доблести.
Желудок, если он не удовлетворен, глушит и сердце и разум. А уж о том, как он способен покончить с руками и ногами, нечего и говорить.
И потому, как только бывший драгун отправил в свой приунывший желудок свежую устрицу, запив ее глотком благородного вина, едва лишь нежный жар желудочного сока, вскипев, начал подниматься, зажигая взор и согревая мозг нашего изголодавшегося героя, как он тотчас, словно исцелившись от недуга, стал смотреть на свое положение сквозь радужные цвета надежды, которую за последние две недели совсем было утратил.
Вино Бургундии — это, сказали бы мы, не что иное, как тот волшебный настой, каким Канидия, фессалийская колдунья, в полночный час орошала могилы, вызывая из них духи умерших. Под воздействием этого вина Баньер ожил, в глазах у него прояснилось, и в тот же миг его взору предстала та, увидеть которую было его величайшим в мире желанием, — Олимпия (разумеется, воображаемая).
Олимпия! Снова увидеть Олимпию — возможность, о какой еще накануне он бы и помыслить не мог!
Что ж! Зато сегодня это проще простого. Разве Олимпия не в Париже? И разве не в Париже он, Баньер? Итак, самое трудное позади, ведь Баньер на своем пути к Олимпии уже преодолел более чем девяносто девять сотых расстояния, что разделяло их.
Однако оставался Париж, этот лабиринт, более запутанный, чем лабиринт Дедала.
Но, в сущности, что такое Париж? Ограниченное пространство, семь льё в окружности, то есть в самом широком месте не более трех с половиной льё в диаметре.
Пустяковая задача для ног, только что прошагавших сто тридцать льё, а теперь, благодаря устрицам, бургундскому, цыпленку и салату, уже не помнящих об этом расстоянии.
Итак, Олимпия будет найдена, если повсюду разыскивать ее с помощью этих отличных ног.
Где это повсюду?
Повсюду, черт возьми! Для красивых девушек это понятие ограниченно. Хотя овернец ему не ответил, Баньер прекрасно знал, что для красавицы повсюду означает — в укромном домике вельможи.
И нет нужды колебаться в выборе между вельможами, обитающими в данную минуту в Париже. Олимпия сама себя выдала там, в лионской тюрьме. Это г-н де Майи приехал за ней, это он ее увез. Итак, Олимпия находится в особнячке г-на де Майи.
Только где он, этот особнячок? Вот и все, что теперь остается выяснить.
Что ж! Он узнает это.
Да, но от кого?
Э, черт, да от самого г-на де Майи! Итак, Баньер пойдет и спросит у него, где находится его особнячок, и по доброй воле или силой, но вытащит оттуда Олимпию.
Это была совсем простая мысль, но она посетила его не сразу и, будем откровенны, не посетила бы вовсе, не будь устриц, цыпленка, салата и, главное, бургундского.
Как это печально — прийти к выводу, что моральный дух столь рабски зависим от физического состояния организма!
И тем не менее признать это необходимо.
Стало быть, признаем это и продолжим наш рассказ.
Покончив со второй бутылкой и приняв решение, Баньер пересчитал расходы и убедился, что с него причитается экю без трех су. Но, поскольку он больше не чувствовал нужды ни в чем, кроме Олимпии, эти три су были для него лишними.
Итак, он величественно дал их на чай девушке, что прислуживала в этом кабачке, где за какой-нибудь час в нем пробудилась такая отвага.
Теперь и баракан грел его сверх меры, и канифас выглядел как нельзя более роскошно; Баньер почувствовал себя щеголем, каких мало; после этого завтрака его главным нарядом стали жизнерадостная юность и пылкая любовь.
Словно собака, учуявшая след, Баньер с вызывающим видом направился, что было вполне естественно, в сторону Сен-Жерменского предместья, где находился Нельский особняк, в котором, по всей вероятности, жил г-н де Майи.
В ту эпоху среди представителей двуногого племени genus homo note 36 еще попадалась порода, ныне исчезнувшая, подобно тому как со времен потопа успели исчезнуть многие странные существа, как сгинули и все чудовища, жившие в мире допотопном.
Но пусть читатель не беспокоится: его здесь не ждут ни изыскания по поводу мастодонтов, ни диссертация насчет ископаемых древностей. Речь идет всего-навсего о маленьком отступлении, посвященном привратникам-швейцарцам парижских особняков.
Эти персоны, что так восхищали нас еще в пору нашего детства, персоны, чье достоинство было ущемлено революцией 1830 года, а само существование поставлено под сомнение революцией 1848-го, они, надо заметить, в описываемое время полновластно царили на границе, отделяющей то, что внутри дома, от того, что снаружи его, и, вооруженные когда алебардами, а когда просто презрением, усердно выполняли указания, полученные через посредство старшего камердинера или любимой камеристки господ.
К одному из подобных швейцарских псов и обратился прежде всего Баньер; однако швейцар, с первого взгляда безошибочно оценив, сколько могут стоить баракановый камзол и канифасовые кюлоты, и мысленно дав за эту ветошь не больше трех экю, с величественным видом прогнал Баньера.
— Но, господин швейцар, — настаивал Баньер, — прошу вас, скажите, где мне найти г-на графа де Майи?
— Госпотин сдес нет, — отрезал швейцар. Поразмыслив, Баньер сообразил, что его кюлоты из канифаса и камзол из баракана суть серьезное препятствие, мешающее попасть в особняк.
— О, не беспокойтесь, — изрек он со всей важностью, какую только мог приобрести, подвизаясь в роли Ирода, — я здесь не для того, чтобы просить милостыню.
— Невашно, ступайт, — буркнул швейцар, несколько озадаченный той четкостью, с какой Баньер только что определил свое общественное положение.
— Я прибыл из полка господина де Майи, — упорствовал Баньер, — у меня для него важные известия. Так что берегитесь: если вы мне откажете, хуже будет не для меня, а для вас.
Швейцар вторично, еще внимательнее, чем в первый раз, измерил взглядом те четыре или пять локтей легкой ткани, что облекали нашего героя.
— Ис полка? — обеспокоенно повторил он. — Фы хофорит, что припыли ис полка?
— Вот именно.
— Гм-гм!
— Вы смотрите на мой костюм, не правда ли?
— Та.
— Что ж! Не обращайте внимания на этот костюм.
— Гм-гм!
— Я один из драгунов господина де Майи, но, поскольку дело идет о государственной тайне, я переоделся, чтобы меня не задержали по дороге.
— А-а-а! — протянул швейцар, почти уступая.
— Дайте же мне пройти, — сказал Баньер.
И он сделал попытку проскользнуть между алебардой и животом этого гиганта.
Швейцар придвинул алебарду поближе к себе, загородив тем самым Баньеру проход.
— В чем дело? — спросил Баньер.
— Так веть госпотин граф де Майи прафда нет, — сказал швейцар.
— Слово чести?
— Слово честь! Коспоша дома одни.
Это была истина. Баньер, в бытность актером привыкший угадывать мысли собеседника по его лицу, тотчас прочел в невозмутимом взоре достойного швейцара, что тот не лжет.
«Госпожа, — подумал Баньер. — Госпожа! А, черт! Это совсем не то, что мне нужно».
Но затем, поразмышляв, он сказал себе:
«Однако, в конечном счете, почему бы и нет? От госпожи я узнаю кое-что о господине».
Тут он повернулся к швейцару и объявил:
— Ладно, пусть так!
— Что пуст так?
— Пусть так, я хочу поговорить с вашей госпожой. Вид у Баньера был такой озабоченный, что швейцар более не колебался.
Он тут же звонком вызвал камеристку, дернув за сонетку, которая имелась в его каморке специально для таких случаев, и, как только та появилась, сообщил, что из Лиона, где находится полк г-на де Майи, прибыл посланец с неотложными известиями, и он хочет поговорить с графиней.
Вот как вышло, что в десять часов утра Баньер вступил в неприступное святилище женщины.
XLV. ГОСПОДИН БАНЬЕР ОТКРЫВАЕТ НЕИСЧЕРПАЕМЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ СВОЕГО БАРАКАНОВОГО КАМЗОЛА
Госпожа де Майи, очаровательная дама с черными живыми глазами, вьющимися волосами и нежной смуглой кожей, в чьей красоте, по словам современника, даже самый придирчивый ценитель не нашел бы иного изъяна, кроме легкой впалости щек, — женщина эта, как мы уже говорили в начале нашей книги, была замужем за графом де Майи, любовником Олимпии.
Она была одной из тех самых пяти девиц де Нель, которым, как известно, было суждено снискать среди современников шумную известность.
Остальные четыре звались г-жа де Ла Турнель, г-жа де Флавенкур, г-жа де Вентимий и г-жа де Лораге.
Все они были красивы, некоторые даже еще красивее, чем г-жа де Майи, но ни в одной не было того особенного очарования, что благодаря природе и воспитанию было дивным образом разлито во всем существе графини. Женщину не всегда любят за то, что она самая красивая: есть еще прелесть, которая пленяет больше, чем красота.
Госпожа де Майи была достойна обожания.
Баньер, едва лишь вошел к ней, как с той поистине необычайной чуткостью, что была ему свойственна, тотчас понял, какое влияние подобная женщина может иметь даже на тех из мужчин, кого весьма трудно взволновать.
Она была одной из тех самых пяти девиц де Нель, которым, как известно, было суждено снискать среди современников шумную известность.
Остальные четыре звались г-жа де Ла Турнель, г-жа де Флавенкур, г-жа де Вентимий и г-жа де Лораге.
Все они были красивы, некоторые даже еще красивее, чем г-жа де Майи, но ни в одной не было того особенного очарования, что благодаря природе и воспитанию было дивным образом разлито во всем существе графини. Женщину не всегда любят за то, что она самая красивая: есть еще прелесть, которая пленяет больше, чем красота.
Госпожа де Майи была достойна обожания.
Баньер, едва лишь вошел к ней, как с той поистине необычайной чуткостью, что была ему свойственна, тотчас понял, какое влияние подобная женщина может иметь даже на тех из мужчин, кого весьма трудно взволновать.