Страница:
У дворянина королевских покоев, ведающего Французской комедией, г-н де Майи добился подписи на разрешении о дебюте и с этим документом в руках отправился в Лион.
Тем не менее, хотя в глубине души граф рассчитывал на любовь и верность Олимпии, он был не прочь оживить эту любовь и подкрепить эту верность, представ перед ней в качестве покровителя, дабы признательностью укрепить чувства, которые Олимпия, вне всякого сомнения, должна была все еще питать к нему.
Мы видели, при каких обстоятельствах г-н де Майи прибыл в Лион, в каком горе он застал Олимпию и как она, движимая своим отчаянием и желанием уверить графа в том, что отношения с Баньером отныне порваны, отдалась ему.
Баньер, как мы знаем, был освобожден если не исключительно, то в значительной степени благодаря этому воссоединению, о чем Олимпия столь жестоко объявила Баньеру, чуть не сведя его этим с ума.
Таким образом, г-н де Майи нашел Олимпию в том состоянии, когда она пусть и не с восторгом последовала за ним, но, по меньшей мере, обрадовалась возможности покинуть Лион и в работе на сцене, на репетициях, которыми должна будет заняться, найти отвлечение от любви к Баньеру, убитой, как ей казалось, презрением, на деле же только надломленной ревностью.
Стало быть, что же произошло? А произошло то, что Олимпия, потеряв Баньера, поняла, что она все еще любит его, а вновь обретя г-на де Майи, осознала, что больше его не любит.
Тогда, подобно отчаявшейся душе, которая, однажды потеряв счастье, более ни во что не верит, подобно изгнаннице, которая, утратив родину, ничем более не дорожит, Олимпия с новой силой отдалась той единственной страсти, что остается женщинам, утратившим любовь.
Она вновь обрела независимость.
А независимость для Олимпии означала одно: театр.
Господин де Майи, догадываясь, что в этом бедном истерзанном сердце творится неладное, пытался добиться, чтобы Олимпия принадлежала ему одному, убеждал ее оставить артистическую карьеру и не давать хода разрешению на дебют, которым он обзавелся из совсем иных побуждений; но Олимпия, ощущая боль глубокой душевной раны, в которой никого не могла упрекнуть, решительно заявила:
— Я не достанусь ни Баньеру, ни господину де Майи; актриса принадлежит всем, иначе говоря, никому.
Напомнив графу о разрешении на дебют, речь о котором он завел, когда увидел ее снова, она властно, настойчиво потребовала, чтобы ей устроили бенефис.
Поскольку граф не смог ей противостоять, Олимпия дебютировала в «Британике».
XLIX. ГОСПОДИН ДЕ МАЙИ НАЧИНАЕТ РЕВНОВАТЬ СВОЮ ЛЮБОВНИЦУ
L. ГОСПОДИН ДЕ МАЙИ ВСТУПАЕТ НА ЛОЖНЫЙ ПУТЬ
LI. ГОСПОДИН ДЕ РИШЕЛЬЕ
Тем не менее, хотя в глубине души граф рассчитывал на любовь и верность Олимпии, он был не прочь оживить эту любовь и подкрепить эту верность, представ перед ней в качестве покровителя, дабы признательностью укрепить чувства, которые Олимпия, вне всякого сомнения, должна была все еще питать к нему.
Мы видели, при каких обстоятельствах г-н де Майи прибыл в Лион, в каком горе он застал Олимпию и как она, движимая своим отчаянием и желанием уверить графа в том, что отношения с Баньером отныне порваны, отдалась ему.
Баньер, как мы знаем, был освобожден если не исключительно, то в значительной степени благодаря этому воссоединению, о чем Олимпия столь жестоко объявила Баньеру, чуть не сведя его этим с ума.
Таким образом, г-н де Майи нашел Олимпию в том состоянии, когда она пусть и не с восторгом последовала за ним, но, по меньшей мере, обрадовалась возможности покинуть Лион и в работе на сцене, на репетициях, которыми должна будет заняться, найти отвлечение от любви к Баньеру, убитой, как ей казалось, презрением, на деле же только надломленной ревностью.
Стало быть, что же произошло? А произошло то, что Олимпия, потеряв Баньера, поняла, что она все еще любит его, а вновь обретя г-на де Майи, осознала, что больше его не любит.
Тогда, подобно отчаявшейся душе, которая, однажды потеряв счастье, более ни во что не верит, подобно изгнаннице, которая, утратив родину, ничем более не дорожит, Олимпия с новой силой отдалась той единственной страсти, что остается женщинам, утратившим любовь.
Она вновь обрела независимость.
А независимость для Олимпии означала одно: театр.
Господин де Майи, догадываясь, что в этом бедном истерзанном сердце творится неладное, пытался добиться, чтобы Олимпия принадлежала ему одному, убеждал ее оставить артистическую карьеру и не давать хода разрешению на дебют, которым он обзавелся из совсем иных побуждений; но Олимпия, ощущая боль глубокой душевной раны, в которой никого не могла упрекнуть, решительно заявила:
— Я не достанусь ни Баньеру, ни господину де Майи; актриса принадлежит всем, иначе говоря, никому.
Напомнив графу о разрешении на дебют, речь о котором он завел, когда увидел ее снова, она властно, настойчиво потребовала, чтобы ей устроили бенефис.
Поскольку граф не смог ей противостоять, Олимпия дебютировала в «Британике».
XLIX. ГОСПОДИН ДЕ МАЙИ НАЧИНАЕТ РЕВНОВАТЬ СВОЮ ЛЮБОВНИЦУ
Итак, произошло то, что и происходит всегда. Олимпия любила слабее, а г-н де Майи — сильнее. Это заурядное явление, поскольку большинство сердец заурядно. Любовь у каждой зрелой, охваченной подлинной страстью души становится прочнее, если любимое создание любит сильнее: это не ослабевающий отраженный свет, это физическое влияние, распространяющееся и на нравственные законы.
Господин де Майи, умный человек, храбрый офицер, превосходный дворянин и безупречный придворный, имел, в сущности, совершенно заурядное сердце. В этом не было его вины: люди не могут изменить душу и живут с той, какую им даровало Небо.
Итак, г-н де Майи, которым руководили утонченная воспитанность и врожденная порядочность, чувствовал, что ему следует не спускать глаз со своего сокровища, ибо держать его при себе он не может. Господин де Майи стал ревнив.
Он находил возможность появляться всюду, куда отправлялась Олимпия, будь то репетиции или прогулки. Свободный в отношениях со своей женой или, вернее, освободившийся от нее, он теперь жил не в Нельском особняке, а у Олимпии, принимая там друзей, угощая знакомых и улаживая свои самые неотложные дела. Ревнивец становился скучен.
Ревность — порок, который женщины терпеливо сносят лишь тогда, когда они проливают слезы по той причине, что их недостаточно любят; в противном случае ревность, которой надлежит быть следствием какого-либо зла, всегда порождает его причину.
Вот почему ревнивый мужчина в конце концов всегда находит повод для ревности.
Хотя правда состоит в том, что в это время он обычно перестает ревновать.
Вполне понятно, что г-н де Майи, в качестве ревнивца появлявшийся на репетициях Олимпии и сталкивавшийся с нею на прогулках, присутствовал и в театре на ее дебюте: сидя прямо на сцене на дворянской банкетке, в равной степени охваченный и восхищением и отчаянием, он был свидетелем триумфа актрисы.
Перед тем как поднялся занавес, г-н де Майи зашел к Олимпии в гримерную и первым высказал ей комплименты по поводу ее туалета и ее красоты.
Туалет Юнии представлял собой великолепное платье из белого узорчатого шелка, сплошь обшитое кружевами, сквозь которые просвечивала туника из серебряной парчи; его дополнял напудренный парик, какие в то время только начинали носить, с пышным пучком перьев, кокетливо свешивавшимся в левую сторону.
В начале восемнадцатого века именно такой туалет называли простым нарядом.
Олимпия вышла на сцену.
Как только она вступила на сцену, как только увидела эти огни, этот блеск, эти драгоценности, этих женщин, чьи украшенные султанами головы покачивались, вызывая игру бриллиантов, этих улыбающихся и охваченных вожделением мужчин, эти ложи, заполненные знатными вельможами, и, наконец, ложу, где в залитом светом пространстве в одиночестве сиял молодой король, солнце всех этих планет-спутников; как только она услышала восхищенный шепот, который вызывала ее красота, как только до нее донеслись возгласы «браво!», которыми приветствовали ее талант, — Олимпия, вместо того чтобы, подобно бойцу в схватке, испытать воодушевление, пришла в грустное умиление.
О чем же думала эта женщина, совершенно забывшая о себе?
Увы, она думала о Баньере, о прежних прекрасных вечерах, которые делало прекрасными его присутствие; ей грезился любовный жар, каким все дышало вокруг него, та пылкая страсть, что, казалось, воспламеняла подмостки и кулисы; она думала о той роли Нерона, которую он, надо признаться, играл довольно скверно, но зато играл вместе с ней. Где теперь Баньер? Где любовь? Где счастье? Где жизнь?
Увы, Олимпия даже не подозревала, что тот, кто породил ее любовь и унес с собой ее счастье, приходил и ломился в дверь театра, что он избил стражников, что его увели в Фор-л'Эвек, а оттуда, как сумасшедшего, перевезли в Шарантон.
О, если б она знала об этом, она сразу бросила бы все! Она оставила бы этот зал, этих женщин с их украшенными бриллиантами головными уборами, этих охваченных восторгом знатных вельмож, покинула бы всех, вплоть до молодого короля, на кого были устремлены взгляды всех женщин, оставила, чтобы бежать в Шарантон и бить кулаками в дверь палаты для буйных помешанных, куда поместили Баньера!
Но Олимпия ничего этого не знала; она пребывала не в настоящем, а в прошлом, не в сиюминутной действительности, а в воспоминаниях, и именно они делали ее печальной в час триумфа.
Печальная Олимпия была не просто красива, она была поистине блистательна! Прекрасные спокойные черты лица приобретают в своем спокойствии ту красоту, которую негармоничным лицам придают пламя страстей и выразительная мимика.
Кроме того, и сама ее роль располагала к меланхолии, что было большой редкостью в век Людовика XIV; Юния вовсе не простодушна, она задумчива: это скорее тень, а не женщина.
Из-за этой грусти Олимпия казалась восхитительно прекрасной всем, кто на нее смотрел. Она показалась прекрасной и королю, и он, обернувшись, спросил, как ее зовут.
Король Людовик XV ни до своей женитьбы, ни после нее никогда не смотрел ни на одну другую женщину, кроме своей жены. Как известно, он, если ему говорили о какой-нибудь знаменитой красавице, имел обыкновение спрашивать: «Она так же красива, как королева?»
Это вызвало бы улыбки у господ из Бычьего глаза, не будь они столь безукоризненными придворными; ведь требовалось, чтобы королева была первой красавицей.
Но, если придворным все же удавалось заставить его величество обратить взор на ту знаменитую красавицу, король презрительно оттопыривал губы и, покачивая головой, замечал: «Королева прекраснее».
Немало интриг, уже созревших в головах их вдохновителей, сорвалось именно из-за этого.
Привыкнув наблюдать скандалы в эпоху Регентства, молодые придворные начали сильно волноваться из-за постоянства Людовика XV.
Привыкнув с выгодой использовать меланхолические прихоти Людовика XIV, старые вельможи выжидали время, когда его правнук почувствует, что в его жилах пробуждается бурная кровь Бурбонов старшей ветви.
Ибо, как известно, существовала большая разница между кровью старшей и младшей ветвей. Эта разница, которая начала ощущаться уже между королем и Месье, продолжала существовать между Людовиком XV, будущим любовником г-жи де Шатору, г-жи де Помпадур и г-жи Дюбарри, и г-ном Луи Орлеанским, устроившим в Пале-Рояле аутодафе холстам Карраччи и Альбани, поскольку смотреть на них ему не позволяли его ханжеские взгляды.
Впрочем, когда Людовик XV, объект стольких расчетов, смотрел на Олимпию, ее внешность вовсе не вызывала у него потребности сравнивать актрису с королевой, причем
сравнивать не в пользу женщины, которую сопоставляли со столь обожаемой им королевой.
Король, долго разглядывавший Олимпию, обернулся, как уже говорилось, и осведомился об имени этой прелестной актрисы.
Тот, кто ответил королю, назвав имя актрисы, был капитан-лейтенант рейтаров гвардии его величества.
Людовик XV весьма любил этого вельможу и позволил ему взять над собой такую власть, что в этом фаворите уже начинали приветствовать звезду, подобную тем звездам, что блистали за сто лет до того под именами Шале и Сен-Мар.
Со своей стороны, капитан был человек веселый, очень бойкий в поведении и более желал быть другом короля, нежели его фаворитом.
Капитан, принадлежавший к ближайшему окружению короля, был удивлен, что в эти минуты Людовика так сильно увлекает спектакль.
Олимпия играла столь прелестно, что сумела сделать короля самым внимательным зрителем. Это не оставшееся незамеченным внимание перекинулось с королевской ложи на другие ложи, и представление проходило в обстановке сдержанности, настолько оно поглощало зрителей.
Поэтому, едва прозвучал последний стих Юнии, тот стих, который несчастный Баньер, о ком никто, кроме Юнии, не думал, очень хотел услышать из ее уст, капитан, наклонившись к королю, сказал:
— Государь, мне в самом деле было бы очень неприятно иметь иное мнение, чем у вашего величества, но я все-таки посмею утверждать, что на свете нет особы очаровательнее Олимпии.
— Вы ошибаетесь, герцог, — в глубокой задумчивости отвечал король, — королева красивее.
Капитан поклонился с улыбкой, казалось говорившей: «Государь, мы знаем, что королева прекраснее всех женщин, но вслед за королевой идет Олимпия».
И он отправился готовить выход короля из театра.
Но, оказавшись совсем близко от Майи, который вместе с другими дворянами образовывал живую шпалеру на пути его величества, он шепнул ему на ухо:
— Послушай, Майи, тебе повезло: королю понравилась твоя любовница.
И он ушел с королем, который обворожительно приветствовал г-на де Майи. Подобные слова могли быть только легкой насмешкой, но граф воспринял их совсем иначе.
Будучи несчастным влюбленным, г-н де Майи, как и другие присутствующие, а главное, более, чем другие, обратил внимание на озабоченность короля, и сияющая красота Олимпии повергла его в глубокие раздумья в еще большей степени, нежели она поразила короля.
Бывают такие удары судьбы, которые невозможно отразить, и это понимает сам ревнивец, даже если он одарен любовью благороднейшей женщины.
Король Франции, к примеру, стоит настолько выше всех других мужчин, что пренебречь его любовью нельзя. Ни одна француженка не осмелилась бы на это в 1728 году.
И г-н де Майи опасался, что Олимпия может оказаться в этом отношении слишком хорошей француженкой.
Поэтому слова капитана, вместо того чтобы обрадовать графа, как думал фаворит, судивший о Майи по себе, открыли перед ревнивцем мрачные горизонты. Он думал, что король уже изъявил свою волю.
Господин де Майи мгновенно принял решение. Поскольку он, погрузившись в глубины собственного сердца, убедился, что страстно любит Олимпию, и понимал, что никто из друзей не посочувствует ему, если он ее потеряет, а все, напротив, будут стараться помочь королю отнять ее у него, граф решил лишить свободы несчастную женщину.
После спектакля он вернулся в театр, глубоко опечаленный теми словами, что ему шепнул капитан, и тем ласковым поклоном, каким его одарил король.
Олимпия тем временем была занята тем, что снимала свой театральный костюм. Она по-прежнему была грустна. Майи был мрачен.
Господин де Майи, умный человек, храбрый офицер, превосходный дворянин и безупречный придворный, имел, в сущности, совершенно заурядное сердце. В этом не было его вины: люди не могут изменить душу и живут с той, какую им даровало Небо.
Итак, г-н де Майи, которым руководили утонченная воспитанность и врожденная порядочность, чувствовал, что ему следует не спускать глаз со своего сокровища, ибо держать его при себе он не может. Господин де Майи стал ревнив.
Он находил возможность появляться всюду, куда отправлялась Олимпия, будь то репетиции или прогулки. Свободный в отношениях со своей женой или, вернее, освободившийся от нее, он теперь жил не в Нельском особняке, а у Олимпии, принимая там друзей, угощая знакомых и улаживая свои самые неотложные дела. Ревнивец становился скучен.
Ревность — порок, который женщины терпеливо сносят лишь тогда, когда они проливают слезы по той причине, что их недостаточно любят; в противном случае ревность, которой надлежит быть следствием какого-либо зла, всегда порождает его причину.
Вот почему ревнивый мужчина в конце концов всегда находит повод для ревности.
Хотя правда состоит в том, что в это время он обычно перестает ревновать.
Вполне понятно, что г-н де Майи, в качестве ревнивца появлявшийся на репетициях Олимпии и сталкивавшийся с нею на прогулках, присутствовал и в театре на ее дебюте: сидя прямо на сцене на дворянской банкетке, в равной степени охваченный и восхищением и отчаянием, он был свидетелем триумфа актрисы.
Перед тем как поднялся занавес, г-н де Майи зашел к Олимпии в гримерную и первым высказал ей комплименты по поводу ее туалета и ее красоты.
Туалет Юнии представлял собой великолепное платье из белого узорчатого шелка, сплошь обшитое кружевами, сквозь которые просвечивала туника из серебряной парчи; его дополнял напудренный парик, какие в то время только начинали носить, с пышным пучком перьев, кокетливо свешивавшимся в левую сторону.
В начале восемнадцатого века именно такой туалет называли простым нарядом.
Олимпия вышла на сцену.
Как только она вступила на сцену, как только увидела эти огни, этот блеск, эти драгоценности, этих женщин, чьи украшенные султанами головы покачивались, вызывая игру бриллиантов, этих улыбающихся и охваченных вожделением мужчин, эти ложи, заполненные знатными вельможами, и, наконец, ложу, где в залитом светом пространстве в одиночестве сиял молодой король, солнце всех этих планет-спутников; как только она услышала восхищенный шепот, который вызывала ее красота, как только до нее донеслись возгласы «браво!», которыми приветствовали ее талант, — Олимпия, вместо того чтобы, подобно бойцу в схватке, испытать воодушевление, пришла в грустное умиление.
О чем же думала эта женщина, совершенно забывшая о себе?
Увы, она думала о Баньере, о прежних прекрасных вечерах, которые делало прекрасными его присутствие; ей грезился любовный жар, каким все дышало вокруг него, та пылкая страсть, что, казалось, воспламеняла подмостки и кулисы; она думала о той роли Нерона, которую он, надо признаться, играл довольно скверно, но зато играл вместе с ней. Где теперь Баньер? Где любовь? Где счастье? Где жизнь?
Увы, Олимпия даже не подозревала, что тот, кто породил ее любовь и унес с собой ее счастье, приходил и ломился в дверь театра, что он избил стражников, что его увели в Фор-л'Эвек, а оттуда, как сумасшедшего, перевезли в Шарантон.
О, если б она знала об этом, она сразу бросила бы все! Она оставила бы этот зал, этих женщин с их украшенными бриллиантами головными уборами, этих охваченных восторгом знатных вельмож, покинула бы всех, вплоть до молодого короля, на кого были устремлены взгляды всех женщин, оставила, чтобы бежать в Шарантон и бить кулаками в дверь палаты для буйных помешанных, куда поместили Баньера!
Но Олимпия ничего этого не знала; она пребывала не в настоящем, а в прошлом, не в сиюминутной действительности, а в воспоминаниях, и именно они делали ее печальной в час триумфа.
Печальная Олимпия была не просто красива, она была поистине блистательна! Прекрасные спокойные черты лица приобретают в своем спокойствии ту красоту, которую негармоничным лицам придают пламя страстей и выразительная мимика.
Кроме того, и сама ее роль располагала к меланхолии, что было большой редкостью в век Людовика XIV; Юния вовсе не простодушна, она задумчива: это скорее тень, а не женщина.
Из-за этой грусти Олимпия казалась восхитительно прекрасной всем, кто на нее смотрел. Она показалась прекрасной и королю, и он, обернувшись, спросил, как ее зовут.
Король Людовик XV ни до своей женитьбы, ни после нее никогда не смотрел ни на одну другую женщину, кроме своей жены. Как известно, он, если ему говорили о какой-нибудь знаменитой красавице, имел обыкновение спрашивать: «Она так же красива, как королева?»
Это вызвало бы улыбки у господ из Бычьего глаза, не будь они столь безукоризненными придворными; ведь требовалось, чтобы королева была первой красавицей.
Но, если придворным все же удавалось заставить его величество обратить взор на ту знаменитую красавицу, король презрительно оттопыривал губы и, покачивая головой, замечал: «Королева прекраснее».
Немало интриг, уже созревших в головах их вдохновителей, сорвалось именно из-за этого.
Привыкнув наблюдать скандалы в эпоху Регентства, молодые придворные начали сильно волноваться из-за постоянства Людовика XV.
Привыкнув с выгодой использовать меланхолические прихоти Людовика XIV, старые вельможи выжидали время, когда его правнук почувствует, что в его жилах пробуждается бурная кровь Бурбонов старшей ветви.
Ибо, как известно, существовала большая разница между кровью старшей и младшей ветвей. Эта разница, которая начала ощущаться уже между королем и Месье, продолжала существовать между Людовиком XV, будущим любовником г-жи де Шатору, г-жи де Помпадур и г-жи Дюбарри, и г-ном Луи Орлеанским, устроившим в Пале-Рояле аутодафе холстам Карраччи и Альбани, поскольку смотреть на них ему не позволяли его ханжеские взгляды.
Впрочем, когда Людовик XV, объект стольких расчетов, смотрел на Олимпию, ее внешность вовсе не вызывала у него потребности сравнивать актрису с королевой, причем
сравнивать не в пользу женщины, которую сопоставляли со столь обожаемой им королевой.
Король, долго разглядывавший Олимпию, обернулся, как уже говорилось, и осведомился об имени этой прелестной актрисы.
Тот, кто ответил королю, назвав имя актрисы, был капитан-лейтенант рейтаров гвардии его величества.
Людовик XV весьма любил этого вельможу и позволил ему взять над собой такую власть, что в этом фаворите уже начинали приветствовать звезду, подобную тем звездам, что блистали за сто лет до того под именами Шале и Сен-Мар.
Со своей стороны, капитан был человек веселый, очень бойкий в поведении и более желал быть другом короля, нежели его фаворитом.
Капитан, принадлежавший к ближайшему окружению короля, был удивлен, что в эти минуты Людовика так сильно увлекает спектакль.
Олимпия играла столь прелестно, что сумела сделать короля самым внимательным зрителем. Это не оставшееся незамеченным внимание перекинулось с королевской ложи на другие ложи, и представление проходило в обстановке сдержанности, настолько оно поглощало зрителей.
Поэтому, едва прозвучал последний стих Юнии, тот стих, который несчастный Баньер, о ком никто, кроме Юнии, не думал, очень хотел услышать из ее уст, капитан, наклонившись к королю, сказал:
— Государь, мне в самом деле было бы очень неприятно иметь иное мнение, чем у вашего величества, но я все-таки посмею утверждать, что на свете нет особы очаровательнее Олимпии.
— Вы ошибаетесь, герцог, — в глубокой задумчивости отвечал король, — королева красивее.
Капитан поклонился с улыбкой, казалось говорившей: «Государь, мы знаем, что королева прекраснее всех женщин, но вслед за королевой идет Олимпия».
И он отправился готовить выход короля из театра.
Но, оказавшись совсем близко от Майи, который вместе с другими дворянами образовывал живую шпалеру на пути его величества, он шепнул ему на ухо:
— Послушай, Майи, тебе повезло: королю понравилась твоя любовница.
И он ушел с королем, который обворожительно приветствовал г-на де Майи. Подобные слова могли быть только легкой насмешкой, но граф воспринял их совсем иначе.
Будучи несчастным влюбленным, г-н де Майи, как и другие присутствующие, а главное, более, чем другие, обратил внимание на озабоченность короля, и сияющая красота Олимпии повергла его в глубокие раздумья в еще большей степени, нежели она поразила короля.
Бывают такие удары судьбы, которые невозможно отразить, и это понимает сам ревнивец, даже если он одарен любовью благороднейшей женщины.
Король Франции, к примеру, стоит настолько выше всех других мужчин, что пренебречь его любовью нельзя. Ни одна француженка не осмелилась бы на это в 1728 году.
И г-н де Майи опасался, что Олимпия может оказаться в этом отношении слишком хорошей француженкой.
Поэтому слова капитана, вместо того чтобы обрадовать графа, как думал фаворит, судивший о Майи по себе, открыли перед ревнивцем мрачные горизонты. Он думал, что король уже изъявил свою волю.
Господин де Майи мгновенно принял решение. Поскольку он, погрузившись в глубины собственного сердца, убедился, что страстно любит Олимпию, и понимал, что никто из друзей не посочувствует ему, если он ее потеряет, а все, напротив, будут стараться помочь королю отнять ее у него, граф решил лишить свободы несчастную женщину.
После спектакля он вернулся в театр, глубоко опечаленный теми словами, что ему шепнул капитан, и тем ласковым поклоном, каким его одарил король.
Олимпия тем временем была занята тем, что снимала свой театральный костюм. Она по-прежнему была грустна. Майи был мрачен.
L. ГОСПОДИН ДЕ МАЙИ ВСТУПАЕТ НА ЛОЖНЫЙ ПУТЬ
Вместо того чтобы, заметив меланхолию Олимпии, найти истинную причину этой печали среди воспоминаний о былом или новых тревог, волнующих обыкновенно женские сердца, г-н де Майи, по обычаю всех ревнивцев, предался заботам о себе самом.
Приняв самый приветливый вид, он бодро подошел к ней с улыбкой на устах:
— Дорогая Олимпия, сегодня вечером вы имели колоссальный успех!
— Вы так считаете? — обронила Олимпия, стирая с лица румяна.
— А все потому, моя красавица, что вы играли обворожительно.
— Что ж, тем лучше, — небрежно заметила она.
— Известно ли вам, — продолжал Майи, — что вы всех заставили говорить о себе?
— В самом деле? — произнесла Олимпия все тем же тоном. — А вам это доставляет удовольствие?
— Да нет, напротив.
— Как это напротив? Почему?
— Потому что для меня в этом нет ничего приятного.
— То есть как? Для вас нет ничего приятного в том, что у меня есть талант и зрители признают это?
— Ну да, разумеется.
— Вот как! Тут требуется объяснение.
— Дать его крайне просто.
— Так дайте же.
— А если человек, черт возьми, ревнив?
— Что ж, значит, он не прав.
— Можно быть неправым, — игриво возразил Майи, — но страдания от этого не уменьшаются.
— Страдания?
— И притом жестокие.
— Да, но вы ведь не ревнивы?
— Я в этом не уверен.
— Вот еще! К кому бы вам ревновать?
— Э, Бог мой! Я знаю, что вы меня любите, — заявил граф с той ужасающей самоуверенностью, которую всегда проявляет в человеке полное отсутствие душевного равновесия.
Олимпия отвернулась к зеркалу с выражением лица, которое у женщины менее воспитанной могло бы сойти за гримасу.
Но графа занимали совсем другие заботы, так что он не разглядел ни Олимпии, ни зеркала, ни выражения ее лица.
— Как бы то ни было, — продолжал он, — я не вполне удовлетворен.
— И что же должно произойти, чтобы совершенно успокоить вас, граф?
— Ах, моя милая Олимпия, для этого нужны поступки, которых вы, к несчастью, не совершите.
— О, я способна на многое, — промолвила она.
— Однако не на то, от чего вы уже отказались.
— У женщины бывают капризы, — возразила Олимпия.
— Это значит, что я вправе не терять надежды?
— Согласитесь, дорогой граф, что мне трудно ответить на ваш вопрос прежде, чем я узнаю, о чем, собственно, речь. И этот поступок, которого вы от меня хотите, — он один или их несколько?
— Когда желание связано с вами, Олимпия, толковать о пустяках не стоит труда.
— Что ж, в таком случае говорите.
— С чего мне, по-вашему, начать?
— С самого важного своего желания. Или же с того, которое всего труднее исполнить. Как говорится, берите быка за рога.
— Итак, Олимпия, дорогая моя, угодно ли вам сделать меня счастливейшим из смертных?
— Для меня нет ничего приятнее.
— Так оставьте театр. Олимпия вскинула голову.
В ее взгляде полыхнул такой потаенный огонь, что граф содрогнулся.
— Как? — вскричала она. — Вы приезжаете ко мне в Лион с разрешением на дебют, везете меня в Париж, чтобы я здесь дебютировала, и я дебютирую, притом с успехом, а вы в тот же вечер просите меня оставить сцену! Да я была бы безумной, если бы это сделала, и вы, если бы меня к этому принудили, были бы безумцем. Ведь, лишившись сцены, я бы и сама заскучала, и вам бы наскучила; поступить так значило бы погубить нас обоих. Не надо настаивать, поверьте мне: вы потеряете на этом слишком много, и я тоже.
Однако г-ну де Майи хотелось настоять.
— Но, милая Олимпия, — сказал он, — вы же сами знаете, мы не впервые заводим этот разговор…
— Именно так, я помню, что вы не в первый раз просите меня об этом, а следовательно, помню и то, что не впервые вам отказываю. Так вот, я прошу, дорогой граф, чтобы этот раз оказался последним.
— А все-таки…
— Ох, прекратим этот разговор! — воскликнула она. — Дальнейшие настояния, сударь, в этом случае были бы доказательством того, что у вас слишком мало уважения ко мне.
— Увы! Милая Олимпия, ведь в театре столько поводов…
— Поводов для чего?
— Ну, — пробормотал г-н де Майи, пораженный хладнокровием, с каким Олимпия задала этот странный вопрос, — ну, поводов внушать любовь и влюбляться.
— Полагаю, то, что вы сейчас сказали, не имеет отношения ко мне, граф. И она устремила на г-на да Майи взгляд, пугающая голубизна которого рассекала сердца, как неумолимая сталь клинка.
Милый граф и всегда-то был высокомерен, а в тот вечер у него было совсем скверно на душе!
К тому же его вела несчастливая звезда.
— Дорогая, — произнес он, — позвольте мне заметить, что вы напрасно принимаете столь внушительный вид.
— Это почему?
— А потому, что вам, к моему несчастью, уже случалось столкнуться с одним из подобных поводов.
— По-моему, вы теряете рассудок, господин граф, — сказала Олимпия. — Поводом вы именуете господина Баньера, не так ли?
— Именно его.
— Что ж, я действительно не отвергла этого повода, однако возник он по вашей вине.
— Так вот, мой милый друг, отныне я хотел бы оградить вас от подобного несчастья.
— Вы снова заблуждаетесь, господин граф: господин Баньер вовсе не приносил мне несчастья, это, напротив, я, несомненно, стала виновницей невзгод господина Баньера.
Тут граф осознал, что дело приняло такой оборот, при котором разговор становится похожим на поединок.
Он остановился, но было уже слишком поздно.
Обида, которую он успел нанести Олимпии, мало-помалу воспалялась, подобно осиному укусу на нежной коже.
— Так вы не хотите принести мне эту жертву? — отступал граф.
— Нет, сударь!
— А если я спрошу еще раз?
— Нет!
— А если бы я просил вас об этом, даже умолял?
— Все было бы бесполезно. Он вздохнул и продолжал так:
— Э, Боже мой! Я заверяю вас, что не испытываю ни малейшего беспокойства, ибо знаю: вы благороднейшая из женщин; но как ни возвышенна ваша душа, сердце ваше способно отзываться на впечатления.
— Несомненно.
При этом слове г-н де Майи затрепетал.
— Вот именно это и пугает меня, — сказал он.
— О, — произнесла она, — когда это случится, будьте покойны, я вас извещу.
Новый удар для несчастного любовника…
— Знаете, то, что вы мне сейчас пообещали, дорогая Олимпия, весьма честно, но и столь же малоприятно, — меняясь в лице, заметил г-н де Майи. — Ведь в конечном счете вы, стало быть, допускаете, что ваши чувства могут перемениться.
— Все следует допускать, — спокойно отвечала Олимпия.
— Как все? Даже перемену в ваших чувствах?
— А есть ли в этом мире что-нибудь неизменное?
— Предположим, вы правы. Вот я и говорю: досадно, что вы лишаете меня возможности бороться с кознями моей злой судьбы.
— Я предоставляю вам, сударь, все подобные возможности, — возразила Олимпия, — кроме той, о которой вы просите.
— Стало быть, — оживляясь, вскричал г-н де Майи, — вы отдаете на мое усмотрение все, кроме вашего театра?
— Все.
— Спасибо. Так я приступаю.
— Что вы делаете?
— Сгребаю в кучу ваши драгоценности, которые сейчас заберет ваша камеристка.
— Вот еще! Зачем?
— Я велю передать их моему лакею, который их отнесет…
— Куда?
— В мой особнячок на улице Гранж-Бательер.
— В ваш особнячок?
— Где я умоляю вас расположиться сегодня же вечером. Олимпия в изумлении широко раскрыла свои прекрасные глаза.
— А чем плохи апартаменты, которые я сняла?
— Скоро их наводнит толпа обожателей, которыми вы только что обзавелись, а вот для того, чтобы ввалиться ко мне, этим господам придется прежде хорошенько подумать.
— Значит, вы меня приговариваете к заточению?
— Почти.
С минуту она молчала.
— Вы колеблетесь! — воскликнул граф. — Ах, Олимпия!
— Проклятье! Это же тюрьма! — вырвалось у нее.
— Вы сами сказали, что отдаете мне на усмотрение все!
— Но тюрьма!
— Мы позолотим ее решетки, моя прекрасная узница; я постараюсь сделать так, чтобы свобода стала в ваших глазах благом, не стоящим сожалений.
— Свобода! — прошептала Олимпия, вздыхая.
— Можно подумать, что вы ею дорожите.
— Дорожу ли я ею?! — в жарком порыве вскричала она.
— Ну, сударыня, — промолвил граф, — бывают черные дни, и сегодняшний для меня именно таков.
— О чем это вы?
— Я говорю, что нынешний вечер принес мне несчастье, ведь я увидел в вас холодность, какой, пожалуй, был вправе не ожидать.
Олимпия, впавшая было в глубокое раздумье, казалось, внезапно вышла из него и сказала, покачав головой:
— Ну, не будем спорить, это меня утомляет. Вы требуете, чтобы я ушла из театра?
— О нет, нет, на это я не осмелюсь.
— По крайней мере вы хотите, чтобы я удалилась от света, не так ли?
— Я вас молю только последовать за мной в известный вам особняк и расположиться там со своими служанками.
— Что ж, договорились! — сказала Олимпия, вставая. — Еду туда.
— Все-таки сначала подумайте, — удержал ее граф.
— Подумать? Вы предлагаете мне подумать? Не давайте таких советов, граф. Я вам сказала: договорились, но при одном твердом условии — что я не буду этого обдумывать.
— Я не хочу захватить вас обманом врасплох, Олимпия. Если я прошу, чтобы вы туда переехали, то лишь затем, чтобы вас там спрятать.
— Согласна.
— И хочу сам выбирать тех, кого вы сможете там принимать.
— Согласна, на все согласна. Граф, вы хотите, чтобы я никогда оттуда не выходила? Граф, вам угодно, чтобы я ни с кем не виделась? Так говорите, приказывайте или, вернее, нет, не говорите ничего, я сумею все угадать без слов.
— Олимпия, вы пленяете и в то же время пугаете меня.
— Отлично! Превосходно! Вашу руку, граф, и едем. Вне себя от восторга, граф усадил Олимпию в экипаж, ждавший его у актерского подъезда, и приказал отвезти их в особнячок на Гранж-Бательер.
Больше Олимпия не произнесла ни слова; невидящими глазами она смотрела на окружающие ее дорогие предметы, которые, по словам г-на де Майи, с этой минуты становились ее собственностью, потом она села за стол, чтобы поужинать, но к ужину не притронулась, отвечала улыбкой на слова графа, но засмеяться не сумела ни разу. Пока г-н де Майи не распрощался с ней, она старалась изо всех сил, лишь бы сохранить видимость любезности.
А потом, оставшись, наконец, одна, она упала в кресло возле камина, пробормотав:
— О! Какая скука!
Ужасающее слово, все значение которого люди обыкновенно осознают не прежде, чем оно раскроет свою суть и обнаружит свои последствия.
Что касается г-на де Майи, то он возвратился к себе, торжествуя оттого, что сумел принудить Олимпию порвать с суетным светом. Несчастный и не думал о том смертельном враге, наедине с которым он оставил ее в стенах своего дома на улице Гранж-Бательер.
«В конце концов, — говорил он себе, — баталия была тяжелой, но победа осталась за мной, она у меня в руках. Король больше не увидит ее нигде, кроме как в театре, и к тому же, если он будет там любоваться ею слишком часто, я помешаю ей играть; мои друзья при дворе мне в этом помогут».
Злосчастный г-н де Майи! Он по колено увяз в той же любовной трясине, куда бедняга Баньер провалился по самую грудь.
Приняв самый приветливый вид, он бодро подошел к ней с улыбкой на устах:
— Дорогая Олимпия, сегодня вечером вы имели колоссальный успех!
— Вы так считаете? — обронила Олимпия, стирая с лица румяна.
— А все потому, моя красавица, что вы играли обворожительно.
— Что ж, тем лучше, — небрежно заметила она.
— Известно ли вам, — продолжал Майи, — что вы всех заставили говорить о себе?
— В самом деле? — произнесла Олимпия все тем же тоном. — А вам это доставляет удовольствие?
— Да нет, напротив.
— Как это напротив? Почему?
— Потому что для меня в этом нет ничего приятного.
— То есть как? Для вас нет ничего приятного в том, что у меня есть талант и зрители признают это?
— Ну да, разумеется.
— Вот как! Тут требуется объяснение.
— Дать его крайне просто.
— Так дайте же.
— А если человек, черт возьми, ревнив?
— Что ж, значит, он не прав.
— Можно быть неправым, — игриво возразил Майи, — но страдания от этого не уменьшаются.
— Страдания?
— И притом жестокие.
— Да, но вы ведь не ревнивы?
— Я в этом не уверен.
— Вот еще! К кому бы вам ревновать?
— Э, Бог мой! Я знаю, что вы меня любите, — заявил граф с той ужасающей самоуверенностью, которую всегда проявляет в человеке полное отсутствие душевного равновесия.
Олимпия отвернулась к зеркалу с выражением лица, которое у женщины менее воспитанной могло бы сойти за гримасу.
Но графа занимали совсем другие заботы, так что он не разглядел ни Олимпии, ни зеркала, ни выражения ее лица.
— Как бы то ни было, — продолжал он, — я не вполне удовлетворен.
— И что же должно произойти, чтобы совершенно успокоить вас, граф?
— Ах, моя милая Олимпия, для этого нужны поступки, которых вы, к несчастью, не совершите.
— О, я способна на многое, — промолвила она.
— Однако не на то, от чего вы уже отказались.
— У женщины бывают капризы, — возразила Олимпия.
— Это значит, что я вправе не терять надежды?
— Согласитесь, дорогой граф, что мне трудно ответить на ваш вопрос прежде, чем я узнаю, о чем, собственно, речь. И этот поступок, которого вы от меня хотите, — он один или их несколько?
— Когда желание связано с вами, Олимпия, толковать о пустяках не стоит труда.
— Что ж, в таком случае говорите.
— С чего мне, по-вашему, начать?
— С самого важного своего желания. Или же с того, которое всего труднее исполнить. Как говорится, берите быка за рога.
— Итак, Олимпия, дорогая моя, угодно ли вам сделать меня счастливейшим из смертных?
— Для меня нет ничего приятнее.
— Так оставьте театр. Олимпия вскинула голову.
В ее взгляде полыхнул такой потаенный огонь, что граф содрогнулся.
— Как? — вскричала она. — Вы приезжаете ко мне в Лион с разрешением на дебют, везете меня в Париж, чтобы я здесь дебютировала, и я дебютирую, притом с успехом, а вы в тот же вечер просите меня оставить сцену! Да я была бы безумной, если бы это сделала, и вы, если бы меня к этому принудили, были бы безумцем. Ведь, лишившись сцены, я бы и сама заскучала, и вам бы наскучила; поступить так значило бы погубить нас обоих. Не надо настаивать, поверьте мне: вы потеряете на этом слишком много, и я тоже.
Однако г-ну де Майи хотелось настоять.
— Но, милая Олимпия, — сказал он, — вы же сами знаете, мы не впервые заводим этот разговор…
— Именно так, я помню, что вы не в первый раз просите меня об этом, а следовательно, помню и то, что не впервые вам отказываю. Так вот, я прошу, дорогой граф, чтобы этот раз оказался последним.
— А все-таки…
— Ох, прекратим этот разговор! — воскликнула она. — Дальнейшие настояния, сударь, в этом случае были бы доказательством того, что у вас слишком мало уважения ко мне.
— Увы! Милая Олимпия, ведь в театре столько поводов…
— Поводов для чего?
— Ну, — пробормотал г-н де Майи, пораженный хладнокровием, с каким Олимпия задала этот странный вопрос, — ну, поводов внушать любовь и влюбляться.
— Полагаю, то, что вы сейчас сказали, не имеет отношения ко мне, граф. И она устремила на г-на да Майи взгляд, пугающая голубизна которого рассекала сердца, как неумолимая сталь клинка.
Милый граф и всегда-то был высокомерен, а в тот вечер у него было совсем скверно на душе!
К тому же его вела несчастливая звезда.
— Дорогая, — произнес он, — позвольте мне заметить, что вы напрасно принимаете столь внушительный вид.
— Это почему?
— А потому, что вам, к моему несчастью, уже случалось столкнуться с одним из подобных поводов.
— По-моему, вы теряете рассудок, господин граф, — сказала Олимпия. — Поводом вы именуете господина Баньера, не так ли?
— Именно его.
— Что ж, я действительно не отвергла этого повода, однако возник он по вашей вине.
— Так вот, мой милый друг, отныне я хотел бы оградить вас от подобного несчастья.
— Вы снова заблуждаетесь, господин граф: господин Баньер вовсе не приносил мне несчастья, это, напротив, я, несомненно, стала виновницей невзгод господина Баньера.
Тут граф осознал, что дело приняло такой оборот, при котором разговор становится похожим на поединок.
Он остановился, но было уже слишком поздно.
Обида, которую он успел нанести Олимпии, мало-помалу воспалялась, подобно осиному укусу на нежной коже.
— Так вы не хотите принести мне эту жертву? — отступал граф.
— Нет, сударь!
— А если я спрошу еще раз?
— Нет!
— А если бы я просил вас об этом, даже умолял?
— Все было бы бесполезно. Он вздохнул и продолжал так:
— Э, Боже мой! Я заверяю вас, что не испытываю ни малейшего беспокойства, ибо знаю: вы благороднейшая из женщин; но как ни возвышенна ваша душа, сердце ваше способно отзываться на впечатления.
— Несомненно.
При этом слове г-н де Майи затрепетал.
— Вот именно это и пугает меня, — сказал он.
— О, — произнесла она, — когда это случится, будьте покойны, я вас извещу.
Новый удар для несчастного любовника…
— Знаете, то, что вы мне сейчас пообещали, дорогая Олимпия, весьма честно, но и столь же малоприятно, — меняясь в лице, заметил г-н де Майи. — Ведь в конечном счете вы, стало быть, допускаете, что ваши чувства могут перемениться.
— Все следует допускать, — спокойно отвечала Олимпия.
— Как все? Даже перемену в ваших чувствах?
— А есть ли в этом мире что-нибудь неизменное?
— Предположим, вы правы. Вот я и говорю: досадно, что вы лишаете меня возможности бороться с кознями моей злой судьбы.
— Я предоставляю вам, сударь, все подобные возможности, — возразила Олимпия, — кроме той, о которой вы просите.
— Стало быть, — оживляясь, вскричал г-н де Майи, — вы отдаете на мое усмотрение все, кроме вашего театра?
— Все.
— Спасибо. Так я приступаю.
— Что вы делаете?
— Сгребаю в кучу ваши драгоценности, которые сейчас заберет ваша камеристка.
— Вот еще! Зачем?
— Я велю передать их моему лакею, который их отнесет…
— Куда?
— В мой особнячок на улице Гранж-Бательер.
— В ваш особнячок?
— Где я умоляю вас расположиться сегодня же вечером. Олимпия в изумлении широко раскрыла свои прекрасные глаза.
— А чем плохи апартаменты, которые я сняла?
— Скоро их наводнит толпа обожателей, которыми вы только что обзавелись, а вот для того, чтобы ввалиться ко мне, этим господам придется прежде хорошенько подумать.
— Значит, вы меня приговариваете к заточению?
— Почти.
С минуту она молчала.
— Вы колеблетесь! — воскликнул граф. — Ах, Олимпия!
— Проклятье! Это же тюрьма! — вырвалось у нее.
— Вы сами сказали, что отдаете мне на усмотрение все!
— Но тюрьма!
— Мы позолотим ее решетки, моя прекрасная узница; я постараюсь сделать так, чтобы свобода стала в ваших глазах благом, не стоящим сожалений.
— Свобода! — прошептала Олимпия, вздыхая.
— Можно подумать, что вы ею дорожите.
— Дорожу ли я ею?! — в жарком порыве вскричала она.
— Ну, сударыня, — промолвил граф, — бывают черные дни, и сегодняшний для меня именно таков.
— О чем это вы?
— Я говорю, что нынешний вечер принес мне несчастье, ведь я увидел в вас холодность, какой, пожалуй, был вправе не ожидать.
Олимпия, впавшая было в глубокое раздумье, казалось, внезапно вышла из него и сказала, покачав головой:
— Ну, не будем спорить, это меня утомляет. Вы требуете, чтобы я ушла из театра?
— О нет, нет, на это я не осмелюсь.
— По крайней мере вы хотите, чтобы я удалилась от света, не так ли?
— Я вас молю только последовать за мной в известный вам особняк и расположиться там со своими служанками.
— Что ж, договорились! — сказала Олимпия, вставая. — Еду туда.
— Все-таки сначала подумайте, — удержал ее граф.
— Подумать? Вы предлагаете мне подумать? Не давайте таких советов, граф. Я вам сказала: договорились, но при одном твердом условии — что я не буду этого обдумывать.
— Я не хочу захватить вас обманом врасплох, Олимпия. Если я прошу, чтобы вы туда переехали, то лишь затем, чтобы вас там спрятать.
— Согласна.
— И хочу сам выбирать тех, кого вы сможете там принимать.
— Согласна, на все согласна. Граф, вы хотите, чтобы я никогда оттуда не выходила? Граф, вам угодно, чтобы я ни с кем не виделась? Так говорите, приказывайте или, вернее, нет, не говорите ничего, я сумею все угадать без слов.
— Олимпия, вы пленяете и в то же время пугаете меня.
— Отлично! Превосходно! Вашу руку, граф, и едем. Вне себя от восторга, граф усадил Олимпию в экипаж, ждавший его у актерского подъезда, и приказал отвезти их в особнячок на Гранж-Бательер.
Больше Олимпия не произнесла ни слова; невидящими глазами она смотрела на окружающие ее дорогие предметы, которые, по словам г-на де Майи, с этой минуты становились ее собственностью, потом она села за стол, чтобы поужинать, но к ужину не притронулась, отвечала улыбкой на слова графа, но засмеяться не сумела ни разу. Пока г-н де Майи не распрощался с ней, она старалась изо всех сил, лишь бы сохранить видимость любезности.
А потом, оставшись, наконец, одна, она упала в кресло возле камина, пробормотав:
— О! Какая скука!
Ужасающее слово, все значение которого люди обыкновенно осознают не прежде, чем оно раскроет свою суть и обнаружит свои последствия.
Что касается г-на де Майи, то он возвратился к себе, торжествуя оттого, что сумел принудить Олимпию порвать с суетным светом. Несчастный и не думал о том смертельном враге, наедине с которым он оставил ее в стенах своего дома на улице Гранж-Бательер.
«В конце концов, — говорил он себе, — баталия была тяжелой, но победа осталась за мной, она у меня в руках. Король больше не увидит ее нигде, кроме как в театре, и к тому же, если он будет там любоваться ею слишком часто, я помешаю ей играть; мои друзья при дворе мне в этом помогут».
Злосчастный г-н де Майи! Он по колено увяз в той же любовной трясине, куда бедняга Баньер провалился по самую грудь.
LI. ГОСПОДИН ДЕ РИШЕЛЬЕ
В тот же вечер, когда король во время знаменательного представления уделил чрезвычайное внимание мадемуазель Олимпии, исполнявшей роль Юнии, свершилось важное событие, едва не испортившее для юного монарха весь блистательный эффект его появления во Французской комедии.
Событием этим было известие, которое произвело в переполненном зале впечатление разорвавшейся бомбы. Вот оно, это известие:
— Из Вены прибыл господин де Ришелье!
И верно, около шести часов вечера тяжело груженный экипаж, влекомый четверкой мощных коней, казалось, уже не способных передвигаться иначе как галопом, достиг заставы Ла-Виллет, доскакал до предместья Сен-Дени, проследовал по бульварам, выехал на улицу Ришелье и свернул во двор большого особняка, расположенного на улице Круа-де-Пти-Шан.
С одной стороны этого здания простирался двор, к другой примыкал сад.
На шум подъезжающей кареты выбежало несколько слуг с факелами. Одни столпились на крыльце, другие бросились к подножке кареты, открыли дверцу, и оттуда медленно выбрался облаченный в кунью шубу молодой человек; жестом руки поприветствовав обитателей дома, сбежавшихся навстречу ему, он окликнул лакея, прибывшего вместе с ним и вышедшего из экипажа первым:
Событием этим было известие, которое произвело в переполненном зале впечатление разорвавшейся бомбы. Вот оно, это известие:
— Из Вены прибыл господин де Ришелье!
И верно, около шести часов вечера тяжело груженный экипаж, влекомый четверкой мощных коней, казалось, уже не способных передвигаться иначе как галопом, достиг заставы Ла-Виллет, доскакал до предместья Сен-Дени, проследовал по бульварам, выехал на улицу Ришелье и свернул во двор большого особняка, расположенного на улице Круа-де-Пти-Шан.
С одной стороны этого здания простирался двор, к другой примыкал сад.
На шум подъезжающей кареты выбежало несколько слуг с факелами. Одни столпились на крыльце, другие бросились к подножке кареты, открыли дверцу, и оттуда медленно выбрался облаченный в кунью шубу молодой человек; жестом руки поприветствовав обитателей дома, сбежавшихся навстречу ему, он окликнул лакея, прибывшего вместе с ним и вышедшего из экипажа первым: