Дюма Александр. Олимпия Клевская

   У герцога де Пекиньи хватило деликатности не въехать, во двор прямо в карете.
   В то самое время, когда Пекиньи приблизился к дверям особняка, Олимпия выходила из ванны.
   Она услышала, как слуги и служанки громко перекликаются в прихожей.
   И она позвонила, желая узнать причину такого переполоха.
   Вбежала мадемуазель Клер — она была в полной растерянности.
   — Что там такое? — спросила Олимпия.
   — Ох, сударыня, такая беда!
   — Ну же, говорите.
   — Королевский приказ насчет вас.
   — Королевский приказ! — прошептала Олимпия, бледнея, ибо в ту эпоху, когда свобода не была гарантирована даже принцессам крови, еще меньше она была гарантирована принцессам театра. — Королевский приказ!
   — Да, это я его принес, — отозвался из прихожей Пекиньи, чей слух уловил боязливую интонацию в голосе Олимпии.
   — Кто вы? — спросила она.
   — Господин герцог де Пекиньи, сударыня, — объявила Клер, выглянув в приоткрытую дверь и увидев герцога.
   Олимпия возвратилась в свой будуар, облачилась в шелковое узорчатое платье, поправила прическу и поспешила пригласить герцога войти.
   — Ох, Бог ты мой, — вскричал он, — сколько же нужно потрудиться, чтобы проникнуть к вам, прекрасная дама!
   — Напротив, это я должна была бы роптать на вас, господин герцог, — возразила Олимпия, — и спросить, отчего вы столь редкий гость?
   — О, вот прелестно! — сказал Пекиньи. — И вы это говорите мне?
   — Разумеется, вам.
   — Так вы не знаете, почему я не мог повидаться с вами?
   — Нет.
   — Что ж, я вам скажу. Потому что ваш тиран велит выставлять посетителей за дверь.
   — И вас было приказано выставлять? Вас тоже?
   — Да, меня тоже.
   — Вам нанесли такое оскорбление, господин герцог?
   — Да. Хотите отомстить за меня?
   — Я хочу быть хозяйкой у себя дома, — сказала Олимпия, — и коль скоро я никогда не отдавала распоряжения закрыть перед вами двери этого дома, отныне, если вам угодно, вы сможете входить сюда без затруднений, не нуждаясь, как сегодня, в том, чтобы ссылаться на королевские приказы, тем самым пугая меня, Олимпию Клевскую, бедную комедиантку, для которой приказ короля всегда сводится к одному лишь слову: Фор-л'Эвек.
   — Но я ничего не выдумывал, поверьте, прошу вас. У меня самый доподлинный королевский приказ, подписанный собственной рукой его величества.
   — И куда же меня велено препроводить: в Версаль или в Фор-л'Эвек? — смеясь, осведомилась Олимпия.
   — О, ни в тот ни в другой. Вам приказывают играть на сцене.
   — Мне? — вскричала Олимпия, охваченная любопытством и, главное, полнейшим восторгом, так как театр она любила больше всего на свете, не считая Баньера.
   — Ну да, вам.
   — Как же так? Я думала, что я провалилась и вследствие этого освобождена от своих обязанностей.
   — Отнюдь; вам для полного триумфа не хватило самой малости: вы, напротив, дебютировали удачно, чрезвычайно удачно. Вот только некто заметил, что вы склонны скрываться. Все великие артисты, если они манкируют своим искусством, отнимают у нас разом и свет и тепло. Так вот, с тех пор как вы, прекрасная Олимпия, пропали из виду, наступили сумерки, воцарился холод. Некто, от кого не укрылось все это, на вас в обиде, отсюда и приказ, подписанный его рукой.
   С этими словами Пекиньи извлек из кармана небольшой лист бумаги и протянул его прекрасной комедиантке. Олимпия взяла его и с неописуемой радостью прочла:
   «Согласно воле короля, господам артистам, набранным с этой целью одним из дворян королевских покоев, не позже чем через две недели надлежит сыграть „Притворщицу Агнессу“ и „Ирода и Мариамну“. Дворянин королевских покоев, облеченный полномочиями, начиная с этого дня будет распределять роли и следить, чтобы проводились репетиции».
   — Я буду играть в обеих пьесах? — спросила Олимпия.
   — Несомненно; разве обе эти роли вам незнакомы?
   — «Мариамну» я знаю, а вот в «Притворщице Агнессе» никогда не играла, хотя держу ее в памяти целиком.
   — Вам угодно выбрать какую-нибудь другую роль?
   — Вовсе нет, эта прелестна, однако она требует серьезной подготовки.
   — О, не слишком длительной!
   — Вы заблуждаетесь, господин герцог: роль прелестная, как я уже имела честь вам сказать, но она нуждается в том, чтобы над ней поработали.
   — Положение обязывает, и вы, прекрасная дама, это хорошо знаете, ничего нового я вам не сообщаю.
   — Хорошо, — отозвалась Олимпия с улыбкой, — сделаем все возможное, чтобы удовлетворить его величество.
   — О сударыня, вы уже успели слишком сильно понравиться королю, чтобы не удовлетворить его в самой полной мере.
   — Это приказ короля вынуждает вас говорить мне подобные вещи, господин герцог? — спросила Олимпия.
   — Нет, это написано в ваших прекрасных глазах.
   — Уж не хотите ли вы, чтобы я одобрила распоряжение господина де Майи и сама закрыла перед вами свои двери?
   — Нет, я не говорю вам ничего такого, что не было бы предназначено для его слуха.
   — Ну, так и я не сказала вам ничего, что не было бы всего лишь шуткой.
   — В добрый час!
   — Впрочем, коль скоро вы здесь, значит, вам известно, что он сейчас далеко отсюда.
   — Он в Версале, возле короля; ему выпало большое счастье, вы согласны?
   — Большое счастье?
   — Нуда.
   — Конечно, всякий добрый француз должен почитать себя счастливым, находясь подле своего короля.
   — В таком случае и француженки тоже?
   — О господин герцог, француженки тоже добрые французы.
   — Боги, что за острота! И сколько удовольствия эта острота доставит королю, когда он ее услышит!
   — Да, но он не услышит ее.
   — Почему же?
   — А кто ему передаст?
   — Я.
   — Вы? Но зачем?
   — Ну, чтобы доставить ему удовольствие.
   — А вот, кажется, и господин де Майи вернулся, — лукаво проронила Олимпия.
   Пекиньи мгновенно вскочил на ноги и, нахмурив брови, положил руку на эфес своей шпаги. Но тут Олимпия рассмеялась. Герцог изумленно посмотрел на нее.
   — Вот видите, вы или поступаете дурно, или у вас помыслы нечисты, — сказала она.
   — Хорошо, каюсь, вы правы.
   — Оставайтесь в пределах королевского приказа, это куда надежнее, уж поверьте мне.
   — Да, но приказ повелевает мне усердно служить королю.
   — Даже здесь?
   — Особенно здесь.
   — В таком случае принесите мне второй приказ его величества, — сказала Олимпия.
   — О, это случится раньше, чем вы думаете.
   — Написанный собственной рукой короля.
   — И скрепленный подписью Пекиньи.
   — Берегитесь! На этот счет я обращусь за советом к господину де Майи.
   — Право, эта женщина из чистой стали.
   — Давайте лучше поговорим о роли из «Притворщицы Агнессы», господин герцог.
   — Какого числа вы хотели бы ее сыграть?
   — А что скажет господин де Майи, когда я вернусь на сцену?
   — Если ему угодно поссориться с королем, его дело. Так когда вы хотите выступить в «Притворщице Агнессе»?
   — Герцог, в «Притворщице Агнессе» есть очень трудная сцена.
   — Какая?
   — Сцена помешательства.
   — Вот еще! Ведь героиня только притворяется сумасшедшей.
   — Что еще более усложняет задачу. Агнесса желает создать полную иллюзию, а я никогда не видела умалишенных.
   — Почему?
   — Потому что я их боюсь.
   — Что ж! — сказал Пекиньи. — Одного безумца вы видите.
   — Это где же?
   — У ваших ног.
   — Да, действительно, — невозмутимо согласилась Олимпия.
   — Вот и примите за образец, — промолвил герцог, слегка смущенный.
   — Нет, подобное помешательство недостаточно правдоподобно. Мы лучше рассмотрим другие, господин герцог.
   — Как? Вам угодно поглядеть на умалишенных? — Да.
   — Настоящих умалишенных?
   — Разумеется.
   — Берегитесь!
   — Чего же?
   — Безумие заразно.
   — Вот еще!
   — Ах, Боже мой, ну да, очень заразно: передается через людские уста и глаза.
   — О нет, на сей счет я спокойна.
   — Не шутите с этим; я слышал, будто те, кто слишком часто посещают Шарантон или даже селятся поблизости, подвергают свой рассудок очень большой опасности.
   — А, так умалишенных содержат в Шарантоне?
   — Да, и к тому же, прекрасная дама, должен вас предупредить, что это ужасающее зрелище.
   — Я еду в Шарантон.
   — Значит, вы настолько безжалостны?
   — Нет, но я артистка, влюбленная в свою работу и очень жаждущая успеха.
   — Что ж, ладно, устроим вам визит в Шарантон.
   — Благодарю.
   — Я даже готов вас сопровождать, если позволите.
   — Согласна, господин герцог.
   — Разрешение вы получите сегодня вечером, а завтра в любое время, когда вам будет угодно приказать, моя карета будет вас ждать у ворот.
   — Спасибо, у меня есть своя.
   — Значит, вы мне предлагаете место в ней?
   — На это у меня нет права, господин герцог.
   — Отчего же?
   — Потому что мои кареты — собственность господина де Майи, и ему решать, кто может в них садиться, а кто нет, подобно королю, который сам выбирает, кому ездить в его каретах.
   — Я служу королю, моя дорогая.
   — И потому господин де Майи, без сомнения, будет весьма счастлив доказать вам свою готовность повиноваться королю; попросите же его об этом сами!
   — О, вы прекрасно знаете, что это невозможно: он мне откажет.
   — В таком случае он откажется и позволить мне играть, ведь он упрям.
   — Вот еще!
   — Более чем упрям — он непоколебим.
   — И вы полагаете, что эта непоколебимость устоит против воли короля?
   — Она устоит и под напором всех сил ада!
   — Так что же делать?
   — Послушайте, если вы вправду хотите, чтобы я сыграла в «Притворщице Агнессе», лучше всего…
   — Ну, что же?
   — Лучше всего оставить господина де Майи в неведении насчет того, что я буду играть.
   — Знаете ли, то, что вы мне здесь предлагаете, слишком мелко для посланца его христианнейшего величества.
   — О, а вот господин де Ришелье — посланец не столь гордый, что не мешает ему быть весьма ловким послом.
   — И что же делает господин де Ришелье?
   — Прежде всего добивается успеха.
   Имя Ришелье, самым что ни на есть невинным образом оброненное Олимпией, тем не менее произвело на герцога магический эффект.
   Он затрепетал при мысли, что, возможно, г-н де Ришелье преуспеет в своих маневрах с г-жой де Майи, в то время как ему уготовано поражение в его делах с Олимпией.
   — Вы правы, — вскрикнул он резко, — правы, сударыня! Отправляйтесь в Шарантон одна, храните секрет насчет королевского приказа, действуйте как вам вздумается; но в любом случае, чтобы подготовиться ко всякого рода превратностям, вы завтра получите свое разрешение… А я рассчитываю на вас в том смысле, что через неделю вы сыграете в «Притворщице Агнессе».
   — Нет, через две недели, если вам угодно, господин герцог, — возразила Олимпия.
   — Пусть через две недели, если вы настаиваете… Но дайте мне слово.
   — Вот вам моя рука.
   — И помните, что там будет король.
   — Да, я на это очень рассчитываю. Зачем бы он приказывал мне выступить, если не затем, чтобы я играла для него?
   Пекиньи поцеловал руку, протянутую Олимпией, и распрощался с ней примерно так же, как это сделал Ришелье, покидая дом г-жи де Майи.
   Подобно Ришелье, он торжествовал победу.
   Бедный Майи!

LXXIV. НОВЫЙ ШАРАНТОНСКИЙ СВЯЩЕННИК

   В тот самый день, когда Пекиньи, вооруженный приказом короля, посетил Олимпию, в тот самый час, когда он пообещал ей выхлопотать разрешение посетить Шарантон, в стенах дома умалишенных состоялась довольно любопытная церемония.
   Начальник сумасшедшего дома водил из камеры в камеру, из палаты в палату, из одной темницы для буйных помешанных в другую нового священника, только что назначенного на эту изнурительную должность архиепископом Парижским по рекомендации одного из своих друзей, настоятеля авиньонской обители иезуитов.
   Этот новый священник шел твердым, решительным шагом. Держался он не без достоинства и, казалось, гордился своим облачением пастыря подобно тому, как гордится своим мундиром самый блестящий армейский офицер.
   Сначала они посетили трапезную, больничные палаты и другие наиболее часто посещаемые места.
   Как повелось с незапамятных времен, начальник лечебницы или тюрьмы всегда предлагает посетителям попробовать местную похлебку и прочее съестное, а потому они заглянули и на кухню.
   Шарантонская кухня была обставлена с великолепием, которое внушило бы зависть поварятам г-на де Субиза.
   Там была такая медная утварь, такие вертела, что при виде их Апиций лишился бы чувств, если бы он мог вернуться в этот мир и перенестись из Неаполя в Париж.
   Формы для выпечки кондитерских изделий и для крема, все мыслимые виды кастрюль для приготовления рыбы, начиная от тех, где можно запечь мерлана, и кончая судками, годными для варки осетра.
   Очарованный взор того, кто смотрел на все это, выражал тысячи оттенков блаженства и внушал желудку тысячи надежд.
   Начальник с гордостью указал новому священнику на все это сверкающее собрание кухонной утвари.
   — Как видите, отец мой, — сказал он, — здесь можно готовить весьма достойные блюда.
   — Конечно, сударь, — довольно равнодушно отвечал тот.
   — Отец мой, прошу прощения, но я все забываю ваше имя, а вместе с тем имя это кажется мне знакомым.
   — Меня зовут де Шанмеле, сударь.
   — Господин аббат де Шанмеле, это забавно, ведь Шанмеле, как мне сдается… Ах, черт возьми! Право, странно.
   — И что же здесь странного, скажите на милость? — спросил аббат.
   — Да меня словно тянет улыбнуться, чуть только услышу это имя. Взгляните на наши котлы для тушения, господин де Шанмеле.
   — Вижу.
   — Их тут шесть для индюков, восемь для цыплят; а вон тот, огромный, для целой свиньи: его нашему дому подарили бенедиктинцы; этот, средний, вмещает пару зайцев или пару кроликов. Господин де Шанмеле! Ах! Боже мой!
   — Что такое?
   — Да это же театральное имя.
   — Имя актера, хотите вы сказать?
   — Актера или актрисы, да, точно, актрисы, я вспомнил… любовницы господина Расина.
   — Это моя бабушка, сударь, — проговорил новый священник со смирением, исполненным благородства, и покраснел до ушей.
   Начальник, сколь бы он ни был глуп, теперь осознал свою глупость.
   — Простите, господин аббат, — пробормотал он.
   — Сударь, я создан, чтобы страдать, — отвечал аббат.
   — Ах, господин аббат, я и в мыслях не имел оскорбить вас!
   — Я несу наказание за мои грехи, сударь. Начальник отвесил поклон и перешел к противням и к сковородам, затем к сосудам для хранения воды и перегонным кубам.
   — Сударь, — заметил тогда Шанмеле, — эта кухня вселяет соблазн представиться умалишенным, чтобы попасть сюда и отведать все эти прекрасные кушанья. Но, прошу прощения, сейчас-то на этих блюдах нет ничего, кроме говядины, а бульон такой жидкий, что едва ли в нем варилось так уж много курятины.
   — Господин аббат, в нашем доме имеется врач, и он рекомендует давать больным только легкую пищу; когда сумасшедший поест, он ведь становится сильнее, чем до того.
   — Охотно верю, сударь, — сказал Шанмеле.
   — А когда он сильнее, он и более опасен.
   — А!
   — Господин аббат, мы тотчас отправимся поглядеть на них.
   — Бедняги! Они ходят к исповеди?
   — Никогда. Исповедь доводит их до отчаяния.
   — Отчего же, господин начальник? Потому что они ничего не сознают?
   — О господин аббат, здесь есть такие, что сознают все как нельзя лучше!
   — Тогда почему они не исповедуются?
   — Потому что нет исповедников, господин аббат.
   — Однако мне казалось, что до меня здесь был священник.
   — Конечно.
   — И что же?
   — А то, что он поступал так же, как будете поступать вы.
   — То есть?
   — Он оставался у себя в комнате или гулял в саду, эти два места бесконечно надежнее и приятнее, чем камеры и палаты для буйных.
   — Какой ужас! — вскричал Шанмеле. — Он был настолько труслив, что уклонился от своих обязанностей?!
   Начальник посмотрел на него удивленно и насмешливо.
   — Хорошенькое дело, — сказал он. — Вы, стало быть, хотите, чтобы он составлял компанию этим людям.
   — Почему бы и нет?
   — Они же кусаются!
   — Пусть так!
   — Они же дерутся!
   — Без сомнения.
   — Они же убить могут!
   — Тогда зачем было соглашаться стать их священником? — спросил Шанмеле просто.
   — Ну-ну, сударь! — сказал начальник. — Подождем-ка, что вы скажете после посещения.
   — Идемте.
   — Коль скоро таковы ваши намерения, — продолжал начальник, — я сокращу для вас некоторые формальности. Я бы мог сначала познакомить вас с лечебным отделением, показать вам залы, спальни.
   — Не стоит.
   — Значит, отправимся в палаты для буйных, не так ли? В камеры?
   — Именно.
   Начальник подал знак ключнику, тот зажег лампу и без промедления зашагал впереди них.
   — По-моему, сейчас светло, — заметил Шанмеле.
   — Но не в тех местах, куда мы направляемся, сударь, — отозвался начальник не без иронии.
   И действительно, ключник вел их в те ужасные подвалы, что уходят на восемь футов в глубь земли, куда дневной свет проникал лишь в полуденный час через подвальное окно, которое выходило на галерею, охраняемую часовыми.
   Каждая палата имела массивную дубовую дверь с железной ромбовидной решеткой, сквозь которую взгляд проникал со страхом.
   В потемках этих смрадных ям Шанмеле различил изможденные, ужасные лица: одни плясали и выли, другие выглядели перепуганными, третьи, недвижные, безжизненные, походили на мертвецов.
   Он почувствовал, как дрожь пробежала по всему телу, и его охватил страх.
   — А-а! — сказал начальник. — И что вы думаете об этом?
   — Я думаю, — отвечал аббат, — что, если бы эти несчастные, вместо того чтобы гнить в таких клоаках, имели вдоволь света и воздуха и могли бы видеть других людей, они были бы не такими дикими и, главное, меньше страдали.
   — Ну вот, — вздохнул начальник, — все с этого начинают.
   — Я кончу так же, как начинал, — сказал Шанмеле. — Кто эти люди?
   — Неизлечимые безумцы.
   — Они здесь живут?
   — О, каждый день кто-нибудь из них умирает, и это самые счастливые. Кто мертв, тот уж не мучается.
   — Это правда, — заметил Шанмеле.
   — Эй! — закричал начальник. — Мартен, подите-ка сюда. Мартен — это наш старший надзиратель.
   — А-а!
   — Настоящий Геркулес.
   — А-а!
   — Да, человек, который убивает быка одним ударом кулака.
   — На что ему это? Разве он здесь убивает быков?
   — Нет, его обязанность входить в клетки.
   — И там ему нужна его сила?
   — Если один из тех, кого посчитали умершим или кто притворяется мертвым — ведь они хитры, даром что сумасшедшие, — так вот, повторяю, если один из них пытается броситься на Мартена, тот его приканчивает одним махом, безболезненно.
   — Поистине мера, исполненная гуманности. Так это ваш собственный подручный палач?
   Начальник расхохотался.
   Ему показалось, что Шанмеле очень мило пошутил.
   — Мартен, — прибавил он, — зайдите в номер девятый; что-то там смердит, должно быть, есть покойник.
   Мартен, представленный как богатырь, засучил рукава, вошел с ухватками пса, готового броситься на кошку, и в конце концов обнаружил труп.
   — Мертв! — определил он.
   — Уберите его, а сюда на его место переведите буйного из палаты номер семь, что в каменной галерее.
   Послушный Мартен приготовился исполнить указание.
   — Одну минуту, сделайте милость! — проговорил Шанмеле, чувствуя, как к его горлу подступает тошнота. — Не торопитесь бросить несчастного в эту смертоносную бездну.
   — Сразу видно, что вы не обитаете, подобно мне, над самой каменной галереей, — сказал начальник. — У меня там столовая — одна из моих служб.
   — А этот сумасшедший производит много шума?
   — Вы его услышите, он декламирует как бешеный, воет, гремит цепями, а кончает тем, что впадает в эпилептический припадок; тогда он все крушит и грозит всех перебить.
   — О! Но, может быть, от этого есть какое-нибудь лекарство?
   — Никакого.
   — Позвольте мне посмотреть на него.
   — Вы его увидите; больше того, поскольку там будет повыше, туда проникает свет, и вы сможете с ним поговорить.
   — Я поговорю и с теми, кого содержат внизу, — сказал Шанмеле, — но…
   — Вы задыхаетесь от этого запаха, не так ли?
   — Я привыкну к нему.
   — Да, но я к нему не привык, а потому прошу вас позволить мне подняться наверх, чтобы глотнуть воздуха.
   — Пойдемте! — сказал Шанмеле, давая себе слово потом вернуться сюда. — Пойдемте!
   Они поднялись на каменную галерею.
   Это был длинный ряд расположенных по сторонам прямоугольника каменных камер за железными коваными решетками, словно приспособленных для диких зверей.
   Двор, на который выходили камеры, был посыпан песком и давал четырем десяткам несчастных, видневшимся сквозь решетки, мужчинам и женщинам, уродливым, голым, окровавленным и грязным, немного свежего воздуха и возможность увидеть клочок неба.
   Крики, вздохи, хохот мрачно отдавались в стенах этого помещения. Шанмеле, которого мало заботило присутствие начальника, начал с камеры номер один, решившись обойти их все.
   Начальник давал свои объяснения, причем физиономия его становилась все более нахмуренной.
   У четвертой камеры он вынул часы, перед пятой сделал пируэт на каблуках, наконец, когда подошли к шестой, заявил Шанмеле:
   — Извините, господин аббат, но у меня дела, а если вы решили осмотреть все, нам не выйти отсюда раньше полуночи.
   — Еще эту, — сказал Шанмеле, — прошу вас.
   Он остановился перед камерой, которую занимал мужчина лет пятидесяти, долговязый, сухопарый, седеющий, с громадной копной засаленных белых волос на голове, с черноватой бородой, в которой утопала вся его физиономия, и фосфорически мерцающими из-под густых бровей подвижными глазами.
   — Этот просто ужасает, — прошептал Шанмеле.
   — Один из самых свирепых обитателей нашего дома.
   — Ах! По-моему, он страдает.
   — Сколько бы он ни страдал — все равно это мало для такого человека.
   — Так что же он сделал, этот безумец?
   — Он не безумнее вас.
   — Тогда почему он здесь?
   — Ах, господин аббат! Это дела министра и начальника полиции.
   — Тайна?
   — Для всех — да, для вас — нет.
   — Так говорите же.
   — Да ведь я спешу.
   — Еще эту осмотрим, и вы меня покинете.
   — Длиннейшая история.
   — Вы с ней быстро управитесь. Вы такой прекрасный рассказчик!
   Получив подобный комплимент, чрезвычайно польстивший самолюбию этого тигра с буйволиной мордой, начальник отошел в сторону, чтобы его не подслушали. Шанмеле последовал за ним.
   Начальник остановился, с минуту откашливался и отплевывался с видом человека, который готовится начать повествование, затем, протянув руку в сторону камеры свирепого безумца, изрек:
   — Вы видите там, господин аббат, человека, который не более помешан, чем я.
   — Ба! Так кто же этот бедолага? Начальник покачал головой:
   — Он равным образом и не бедолага.
   — Тогда кто же он? — с возрастающим интересом спросил аббат.
   — Один мелкий сардинский дворянин.
   — Дворянин?
   — Маркиз.
   — Его имя известно?
   — Никому не положено его знать, но я, как начальник этого заведения, знаю его.
   — И как его зовут?.
   Начальник было зашептал что-то.
   — Нет, не говорите, — сообразив, перебил его Шанмеле. — Он сам мне скажет на исповеди.
   — Вы будете его исповедовать?
   — Разумеется.
   — И войдете к нему?
   — Завтра же.
   — Но это убийца!
   — Тем важнее, чтобы я исповедовал его, — сказал Шанмеле с простотой тем более возвышенной, что в глубине души он поневоле дрожал.
   — Его зовут маркиз делла Торра, — сказал начальник, уже не помня или умышленно забывая о том, что только что сказал Шанмеле по поводу имени узника. — Вам знакомо это имя?
   — Нет, — отвечал аббат. — Впервые его слышу. И Шанмеле сделал шаг в сторону камеры.
   — Да погодите, — остановил его начальник, — дайте мне досказать эту историю.
   — Да, верно, — сказал священник, — в том, что вы мне поведаете, я, может быть, найду какой-либо источник утешения для этого человека.
   — Так вот. Он был греком.
   — Греком? Вы же сказали, он сардинец. Начальник захохотал.
   — Ох! Бесподобно! Великолепно! — выкрикнул он. — Он был греком, да, но не по рождению, а по роду занятий.
   — А, понимаю, — сказал Шанмеле.
   — Он был главарем банды мошенников, долгое время приводившей в отчаяние провинцию.
   — Тогда ему место в тюрьме.
   — О! Дворянина — в тюрьму?
   — Однако же, — заметил Шанмеле, — господин регент приказал колесовать графа Горна, связанного родством с правящими князьями!
   — Господин регент был безбожником и ни во что не верил, — возразил начальник, — тогда как нынешний король не желает, чтобы бесчестили знать. Так ему завещал покойный монарх.
   — Оставим это, прошу вас, — вздохнул Шанмеле. — У меня другие мысли.
   — А, так у вас есть мысли? Да?
   — Продолжайте же, сударь, пожалуйста.
   — В конце концов, переходя от жульничества к жульничеству, от кражи к краже, маркиз делла Торра… Ах, простите, забыл вам сказать, что он в своих вояжах таскал за собой особу очень красивую и весьма аппетитную, по имени…
   — По какому имени?..
   — Ах! Забыл, вот ведь… Подскажите же мне.
   — Это довольно затруднительно, сударь, коль скоро я не ведаю, ни о ком, ни о чем вы намерены рассказать.