Дюма Александр. Олимпия Клевская

   Людовик XV был уже готов идти.
   — Что случилось? — спросил он, задержавшись на пороге.
   — Ах, государь, останьтесь у себя! — отвечал Башелье.
   — Да что такое?
   — Государь, королева…
   — Королеве нездоровится?
   — Нет, государь; по крайней мере ее величество ничего такого не говорили, да и я этого не думаю.
   — Вы ее сами видели?
   — Да, государь, и цвет лица у ее величества был великолепный, но…
   — Так что же?
   — Ее величество приказали передать королю, что сегодня вечером они желают побыть в одиночестве.
   Изумленный, Людовик устремил на камердинера свои большие голубые глазами.
   Королеве далеко не всегда удавалось скрыть отвращение к ночным визитам супруга, но еще никогда она не отказывалась принять его.
   Людовик XV был этим так ошеломлен, что, онемев, он застыл на месте.
   — Как это странно, не правда ли, государь? — сказал Башелье.
   — Действительно, весьма, — промолвил юный король, весь красный от досады и гнева.
   — Настолько странно, — продолжал лакей, — что я позволил себе попросить королеву это повторить, как будто бы я не совсем понял.
   — И она это повторила?
   — Как нельзя более ясно.
   — Башелье, — сказал Людовик XV, — королева, верно, больна.
   — Нет, государь; но сдается мне, у королевы свои идеи.
   — Что ты называешь ее идеями, Башелье?
   — Позволит ли ваше величество мне, вашему верному и преданному слуге, высказать всю правду?
   — Говори, мой добрый Башелье, говори… тем более что я и сам прекрасно знаю: ее величество, будучи, кроме всего прочего, холодной по натуре и темпераменту, еще и воображает, будто ублажать своего мужа — занятие, противное Небесам. Не правда ли, Башелье, ты именно это хотел сказать?
   — О! Отчасти да, государь, признаюсь.
   — Это простительно, Башелье. Господь превыше всего.
   — О государь!
   Тут на губах Башелье мелькнула легкая улыбка, которую даже сам Вольтер признал бы в достаточной мере безбожной.
   Король заметил эту улыбку, и она навела его на размышления.
   — Говори, — приказал он.
   — Государь, то, что отметили ваше величество, наполовину справедливо, и темперамент у королевы вправду очень холодный. О! Иного и помыслить нельзя…
   — Как это иного нельзя помыслить? — удивился король, сбитый с толку намеком Башелье.
   — Да, государь, потому что любая другая женщина, будь она замужем за королем, да еще таким, как вы, то есть красивым юношей, который весь так и сияет молодостью, так и бурлит, переполненный силой и страстью…
   Король снова покраснел, на этот раз от удовольствия и вожделения.
   — В конце концов, — промолвил он со вздохом, — королева не то, что эта любая другая женщина, вот и все. Что ты хочешь, Башелье, вот такая беда.
   И он снова вздохнул.
   Башелье почувствовал, какую пустоту в укладе жизни короля несут последствия этой ночи.
   Он не успокаивался, так как решил использовать возможность, которая по воле обстоятельств представилась ему.
   — Это не важно! — заявил он. — Главное, что король несчастлив, и как же не прав был один мой знакомый офицерик из гвардии, когда он говорил, что счастлив, как король!
   — А почему он это говорил? — спросил Людовик XV.
   — Потому что, когда этот парень возвращался из Поршерона или из Сен-Манде, его ждала пара пухленьких ручек, распростертых для объятия.
   Людовик XV нахмурил брови.
   — И видите ли, государь, — продолжал Башелье, — что бы там святые отцы ни проповедовали, а молодость есть молодость, то есть золотое времечко, которое для королей проходит так же быстро, как и для всех прочих смертных.
   Истина эта была столь неоспорима, что Людовик, обескураженный до глубины души, рухнул в кресло.
   — Что делает ваше величество? — осведомился Башелье после нескольких минут молчания.
   — Мое величество скучает, Башелье, — мрачно отозвался король.
   Потом, поднявшись с места, он объявил:
   — Но я не вечно буду скучать, Башелье, обещаю тебе.
   — Ах, государь! Это вы доброе слово сказали.
   — Значит, вы уверены, Башелье, что королева вовсе не больна?
   — О государь, благодарение Создателю, в этом я готов поклясться, а впрочем, здесь есть врачи, они могут успокоить тревоги вашего величества, если есть в том нужда.
   — Отлично. Башелье, поскольку королева отказывается исполнять долг ^{note 55}, с сегодняшнего дня вы больше не будете приносить мои туалетные принадлежности в ее покои.
   Как только камердинер помог королю лечь в кровать и и проследил, как справляется со своими обязанностями дежурный, он тотчас ускользнул и, сияя, помчался к г-ну де Ришелье, спеша сообщить ему эту благую весть.
   Так по вине каприза, вялости и недомыслия королевы, женщины не в меру честной, одна-единственная фраза изменила лицо всего царствования и судьбы Франции.

LXXXIV. КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XV ТАКЖЕ ПРЕНЕБРЕГАЕТ СВОИМ СУПРУЖЕСКИМ ДОЛГОМ

   На следующий день утром, после довольно скверной ночи, проведенной на своем одиноком ложе, Людовик XV заметил среди придворных, собравшихся к его пробуждению, герцога де Ришелье.
   Король был угрюм.
   Если уж любое частное лицо, плохо выспавшись, оказывается не духе, то у короля на это еще больше оснований.
   Он отказался ехать на охоту, отказался от утреннего концерта и к мессе отправился с самым рассеянным видом.
   Поел король совсем мало и без удовольствия.
   Но зато он много брюзжал.
   Сходив посмотреть на своих лошадей, он нашел, что они выглядят плохо.
   А между тем во всей Европе ни у кого не было более красивых коней.
   То был дар турецкого султана и потомство английских лошадей, которых Дюбуа привез из Лондона, когда он ездил туда, чтобы добиться подписания договора о союзе четырех держав.
   При виде этой ужасной меланхолии, постигшей короля, все трепетали. Король заболеет, сляжет? Неужели господин герцог Орлеанский встал из могилы, чтобы подсыпать ему яду?
   Ведь, как известно, начиная с 1715 года, при любом недомогании Людовика XV тотчас разносился слух, что он отравлен господином регентом.
   Король болен, ах, какой удар!
   Сам он еще и слова не успел вымолвить, а весь Версаль из конца в конец уже облетела весть, что король заболел.
   Повсюду можно было видеть придворных, тотчас напустивших на свои физиономии то же выражение, что было на лице короля, и все они бранили врачей.
   Тем не менее около полудня король соблаговолил сесть на лошадь и Ришелье получил разрешение его сопровождать.
   Для прогулки Людовик XV выбрал малый парк и поскакал в сторону прудов.
   Ехал он подобно Ипполиту, повесив голову, не говоря ни слова.
   К нему приблизился Ришелье.
   — Государь, — сказал он, — простите мое усердие и мою преданность вам; возможно, мои слова оскорбят ваше величество, но мои побуждения оправдывают меня.
   — Говорите, герцог, и не бойтесь досадить мне, — отвечал король. — Разве вы не один из моих друзей?
   — Как вы добры, государь!
   Ришелье поклонился, ткнувшись лицом в конскую гриву. Потом он заговорил вновь:
   — Я вижу, что вашему величеству скучно.
   — Это правда, герцог, — отвечал король, — но как вы заметили?
   — Государь, король ваших лет и при вашей красоте, могущественный монарх с таким лицом, как у вас, не должен вот так склонять голову и угасшим взором смотреть себе под ноги.
   — Ах, герцог! У каждого свои печали, будь он хоть королем.
   — Вашему величеству угодно, чтобы я вас утешил?
   — А что вы сделаете для этого?
   — Прочту вам мораль, государь.
   — О! Непременно вас выслушаю, особенно если речь идет о морали.
   — А почему предпочтительнее, чтобы я говорил насчет морали, а не о чем-нибудь другом?
   — Потому что мне известно, что обычно подразумевают под выражением «мораль во вкусе Ришелье».
   — Значит, ваше величество позволит?
   — О да, я вам приказываю: развлеките меня.
   — Известно ли вам, государь, каким образом молодой человек достигает того, что глаза у него начинают сверкать, уста трепещут, а ноги становятся упругими?
   — Герцог, возможно, что я этого и не знаю, но вы меня научите.
   — Государь, — отвечал Ришелье, — я всего лишь простой дворянин, но в жилах у меня течет добрая кровь, и когда мне, как вашему величеству, было восемнадцать, я хоть и не был прекраснее ясного дня, то есть таким красавцем, как вы, однако мне выпало довольно счастья, чтобы не внушать отвращения прекрасным дамам.
   — Это мне известно, герцог, по крайней мере ваша репутация такова, а сколько прекрасного можно узнать, когда тебе поведают что-нибудь из былого.
   — Так вот, государь, — я совсем не фат, я никогда не видел надобности им быть.
   — Не фат?
   — И все же, государь, то, что обо мне рассказывают, чистая правда.
   — С чем вас и поздравляю. Но как же тогда вы действовали?
   — Как я действовал?
   — Да. Ведь чудесные любовные истории выпадают на долю не каждому.
   — Нет, государь, ваша правда: они случаются только с теми, кто ищет их и умеет находить.
   — Это не королевское ремесло.
   — В таком случае, государь, ремесло короля состоит в том, что вы и делаете, — иначе говоря, в том, чтобы изрядно скучать. Я же, простой дворянин, не будучи королем, а стало быть, не имея царственных причин уважать скуку, всегда избегал ее как только мог. Поэтому, когда я был в возрасте вашего величества, смотреть на меня было одно удовольствие: взгляд живой, губы розовые, аппетит неутолимый, а сам легок как птичка. Видите ли, государь, надо признать, что лишь при таких условиях можно хорошенько позабавиться.
   — Значит, я никогда не научусь развлекаться, герцог.
   — Почему же, государь?
   — Хорошо, а что бы вы делали на моем месте?
   — О, это я берусь объяснить вам в два счета. Начнем с того, что вам все подвластно, не так ли?
   — Ну да, — Людовик XV попытался улыбнуться, — по крайней мере, так мне говорят.
   — Я не настолько враг самому себе, чтобы убеждать ваше величество, будто общение со мной лишено всякой привлекательности, и все же полагаю, что у вашего величества есть возможность найти общество еще более приятное.
   — Да, Боже мой, где же?
   — Это лестно для меня, государь, — то, что вы сейчас сказали. Но вашему величеству стоит лишь немного поискать — не среди мужчин, этого не скажу, потому что я и впрямь один из наименее нудных мужчин, но среди дам.
   — О герцог! — пробормотал, краснея, король.
   — Ах, государь, — продолжал Ришелье, — есть одна истина, с которой надо согласиться: если для женщины мы милее женщин, то и они со своей стороны милее для нас, чем мужчины.
   — Вы так полагаете, герцог?
   — А вы сами попробуйте, государь.
   — Э, герцог! — воскликнул король в нетерпении, которое привело его собеседника в восторг. — Вы все повторяете: «попробуйте, попробуйте». А как, по-вашему, я мог бы попробовать? Будто это уж так легко — выбрать себе женщину, взволновать ее?
   — Прежде всего, государь, — отвечал Ришелье, — король, да еще с вашей наружностью, никогда не волнует только одну женщину или, говоря точнее, он волнует всех женщин. Я вам это говорю исходя из моего темперамента, но извольте поверить, государь, что, будь я королем, все дамы моего двора были бы взволнованы. Таковы королевские права. Я бы царствовал над женщинами так же, как над мужчинами, причем над женщинами — в первую очередь. Но что делать?.. Ваше величество упускает одну возможность за другой; у женщин ваше величество вызывает робость, разжигая в них страсти, которые вы отказываетесь гасить. Государь, ваш предок Генрих Четвертый был куда милосерднее.
   — Он был милосердным сверх меры, герцог.
   — А кто обижался на это?
   — Народ.
   — Государь, вспомните народные песни: вот где вы услышите истинное мнение общества, а сверх того, как говорится, подлинный глас Божий.
   — И что же?
   — А то, что вы тогда сами поймете, кто народу милее: Вечный повеса или Людовик Целомудренный.
   Король глубоко вздохнул, повесил голову и явно углубился в размышления о сравнительных достоинствах своего прапрадеда и прапрапрадеда.
   В это время король и Ришелье вместе со своей свитой как раз приблизились к главному пруду Севрского леса.
   Слева от них из чащи легкой рысцой выехала всадница, сопровождаемая двумя слугами.
   При виде короля она остановилась и, не сходя с коня, приветствовала его глубоким поклоном.
   — Кто это там? И кланяется… — рассеянно полюбопытствовал Людовик XV, привыкший к приветствиям и утомленный учтивыми церемониями.
   — Да я толком и не знаю, — откликнулся Ришелье, вслед за своим господином напуская на себя вид крайней рассеянности. — Но разве ваше величество не заметили вон там, под деревьями, карету? На ней должен быть герб. Если ваше величество позволит, я пошлю узнать…
   — О, не стоит, — ответил король.
   Но г-н де Ришелье успел подать знак сообразительному Раффе, и тот все понял.
   Он пустил свою лошадь в галоп, таким же галопом и возвратился, чтобы шепнуть Ришелье на ухо то, что герцог и сам прекрасно знал.
   — Государь, — доложил Ришелье, — это графиня де Майи.
   У короля вырвалось невольное движение, смысл которого герцог поймал на лету.
   — Как я уже говорил, — продолжал герцог, притворяясь, будто он не придал этой встрече ни малейшего значения, — вы, ваше величество, слишком много печетесь о народе и слишком мало — о себе. Господин герцог Орлеанский, регент, который посвящал вашему величеству столько забот, что бы там ни говорили об этом все, да и я сам в первую очередь, — так вот, разве господин герцог не злоупотреблял амурными интрижками? Однако, государь, поскольку он не обогащал своих любовниц за счет казны, никто никогда его за них не упрекал. И потом, по правде говоря, кто когда-либо мог знать, что делают короли, если они хотят, чтобы о их занятиях никто не проведал?
   — Ох, герцог, что до этого, то все всегда обо всем знают; господин де Флёри часто твердил мне это.
   — Э, государь, так вы до сих пор верите всему, что вам говорил господин де Флёри, когда вы были ребенком? Но послушайте, каким бы учтивым человеком и добрым пастырем не был господин де Флёри, не следует ли в делах любви полагаться на вашу собственную мудрость, а не на его?
   — Герцог!
   — Итак, прошу прощения, государь, вот перед нами, к примеру, павильон. Не правда ли?
   — Да, верно.
   — А вашему величеству, должно быть, никогда не случалось войти в этот павильон, хотя он, между прочим, принадлежит вам.
   — Ни разу здесь не бывал.
   — Внутри очень чисто и даже обставлено не без изящества. Это одно из самых приятных местечек для охотничьего отдыха. Охраняет этот павильон всего один сторож — этому добряку больше семидесяти. Хотите пари, что он и не узнает вашего величества?
   — Это вполне возможно.
   — А вот меня он прекрасно знает.
   — К чему вы клоните, герцог? — с легкой дрожью спросил король.
   — Хочу доказать, что народ никогда не узнает о поступках своего монарха, если монарх не захочет, чтобы они стали известны, а уж если этот король удостоит какого-нибудь друга вроде меня высокой чести, сделав поверенным своих тайн, то и тем более. Вот, к примеру, сегодня…
   Ришелье умолк на полуслове, пристально глядя на короля.
   — Продолжайте, герцог, — произнес тот.
   — Сегодня король мог бы назваться Франциском Первым, Генрихом Четвертым или Людовиком Четырнадцатым.
   — И что дальше?
   — Он бы отправился прогуляться с Лотреком, Бельгардом или господином де Сент-Эньяном.
   — А потом?
   — Потом король зашел бы в этот павильон, чтобы немного отдохнуть, и, приметив хорошенькую, приятную женщину…
   Король покраснел.
   — Э, черт возьми, государь, — продолжал герцог, — да ведь вашему величеству только что уже повстречалась такая женщина…
   Лицо короля приобрело пурпурный оттенок.
   — Ведь в конце концов, — не отставал Ришелье, — минуты не прошло, как госпожа де Майи, не имевшая счастья быть узнанной вашим величеством, как раз проезжала здесь.
   — Она действительно проезжала, — подтвердил король, — но с какой бы стати…
   — Я говорю, государь, что если бы вы кому-нибудь поручили уведомить эту прекрасную даму, что его величеству угодно иметь с ней минутную беседу, и после этого вдвоем посвятили бы четверть часа отдыху в павильоне, никому, кроме этих стен и двух лиц, что в них заперлись, не стала бы известна ни малейшая подробность этого приключения.
   — Да полноте же! — вскричал король, весь трепеща.
   — Как вам угодно, государь, но это так и делается.
   — Герцог, вы с ума сошли, вы шутите.
   — Напротив: никогда не был так серьезен. Разве речь идет не о счастье моего короля?
   — Ну, герцог, может, меня и плохо воспитали, но я никогда не видел, чтобы король таким образом приставал к женщине.
   — Если без поводов, тогда конечно, однако мне, напротив, сдается, что у вашего величества есть для этого все мыслимые поводы.
   — Чтобы приставать к госпоже де Майи? У меня? Ни единого!
   — Ну да, как же! Вашему величеству угодно смеяться?
   — И в мыслях не имел, клянусь вам.
   — Я бы нашел тысячу поводов.
   — Да вы счастливчик!
   — Э, послушайте, государь, да вот вам, к примеру, один, готовый.
   — Какой?
   — Ваше величество вчера назначили господина де Майи послом в Вену?
   — Несомненно!
   — Ну вот! Что может быть естественнее, чем признательность со стороны его супруги? Но, сказать по чести, ваше величество такой дикарь, что мы с вами при одном виде женского платья пускаемся наутек, будто нам черт привиделся.
   — Я вовсе не пустился наутек, герцог, у меня просто конь на месте не устоял.
   — Заглянем же в этот павильон, государь! Как выражаются балаганные шуты, за поглядение денег не берут.
   — Заглянем, — согласился король.
   Сердце Ришелье подпрыгнуло от радости; он поспешил распорядиться, чтобы им открыли. Лошади остались за оградой, и Раффе быстро отвел их в конюшню — с глаз долой.
   Потом он углубился в лесную чащу один.
   — Вы правы, герцог, домик очаровательный, — сказал король, который пришел в восторг, не встретив на пути никого, даже сторожа..
   Ришелье, будучи отменным ловкачом, и в самом деле позаботился о том, чтобы всех отсюда удалить. Король подошел к окну.
   — Какое милое уединение, — заметил он и вздохнул.
   — Вот видите, государь, — отозвался Ришелье, — видите, как приятно вы здесь могли бы провести часок, не будь вы Людовиком Целомудренным!
   — Что ж! Вы все говорили о благоприятных возможностях, а где они, ваши благоприятные возможности?
   — Вы их отрицаете, государь?
   — Да, разумеется, отрицаю.
   — Ах! Посмотрим.
   — По-моему, и смотреть не на что. Павильон у нас правда, есть.
   — Это уже кое-что.
   — Но нет никого, кто бы нам составил компанию. Едва король успел закончить фразу, как в конце аллеи,
   на которую выходило то самое окно, показалось несколько всадников.
   Герцог испустил крик притворного изумления и, указывая на всадников королю, сказал:
   — Взгляните-ка, государь!
   — Что такое? — в смятении спросил король.
   — Посмотрите на ту даму, что приближается. Действительно, г-жа де Майи, держась в седле со всей грацией великолепной наездницы, галопом и словно бы случайно подъезжала к павильону в сопровождении двух своих лакеев.
   Ударами хлыста она била по листьям деревьев, а ее прекрасные волосы развевались на ветру. Подол ее платья, то и дело цепляясь за стремя, приподнимался, и тогда можно было увидеть прелестную ножку в охотничьем башмачке из голубого атласа.
   Король отшатнулся от окна. Графиня была уже совсем близко, и он, едва дыша, рухнул на ложе отдыха, осененное большим шелковым балдахином.
   Ришелье бросился вон из комнаты. Король слышал, как размеренный топот скачущих лошадей приблизился вплотную и замер.
   Так прошло минут пять, и к королю, решившему, что опасность миновала, начала постепенно возвращаться отвага, он перевел дыхание.
   Но вдруг дверь отворилась и Ришелье, встав на пороге, произнес:
   — Государь, вашему величеству угодно согласиться принять визит госпожи графини де Майи?
   — Графиня! — вскрикнул Людовик XV.
   — Входите, сударыня, — произнес герцог.
   Король в ужасе попятился, забившись в дальний темный угол комнаты. Луиза, бледная, с глазами, полными томной неги, со стесненной грудью, явилась светозарным чарующим видением в солнечном луче, который угас, когда герцог, уходя, закрыл за собой дверь.
   Она поклонилась и застыла на пороге, растерянная, не поднимая глаз. Король не двигался и не издал ни звука.
   Прошла минута, равная столетию, и г-же де Майи пришлось вспомнить, что она подданная, а Людовик XV король.
   Значит, ей следовало самой подойти к нему.
   Она сделала шаг вперед, снова поклонилась и дрожащим голосом пролепетала:
   — Ваше величество…
   И замолчала, ожидая королевского слова.
   Но монарх оставался нем.
   Тогда Луиза, поискав его глазами, обнаружила короля стоящим в углу, окаменевшим от смущения и тщетных попыток хоть немного успокоиться.
   Сделав над собой отчаянное усилие, графиня продолжала:
   — Государь, я пришла, чтобы покорнейше поблагодарить за милость, которую ваше величество мне оказали, почтив мою семью этим назначением в посольство; вследствие чего я и позволила себе явиться сюда, чтобы выразить мою признательность.
   Король кивнул, не покидая своего угла.
   Луиза чувствовала, как замирает ее сердце.
   Оно так колотилось, что стук его был слышен в ничем не нарушаемой тишине вокруг.
   Графиня стояла перед ним, но бледные трясущиеся губы короля не произнесли ни слова.
   В ожидании этого слова или хотя бы ободряющего жеста она так простояла десять минут.
   Но король, вместо того чтобы подойти к ней, вжимался спиной в стену, стараясь отступить еще дальше.
   Наконец, леденея от стыда и отчаяния, не в силах ничего более придумать, умирая от любви и сгорая в лихорадке, Луиза, чья гордость начала бунтовать, в последний раз отвесила королю поклон и вышла, не произнеся больше ни звука, с лицом, залитым слезами.
   У подножия лестницы, по которой она, спотыкаясь, сошла вниз, ее поджидал герцог.
   Он взял ее за руку, потом обнял с игривым видом:
   — Графиня, позвольте мне быть первым из тех, кто принесет вам свои поздравления!
   — Герцог, я обесчещена! — вскричала г-жа де Майи с таким странным выражением, что Ришелье повнимательнее всмотрелся ей в лицо и все понял.
   — Ох! — простонал он. — Ох, графиня!
   Тут г-жа де Майи вкратце поведала ему об ужасном оскорблении, которое она только что перенесла.
   — Что вы хотите, графиня, — сказал Ришелье, — это самый настоящий Иосиф. Проклятье! Я-то думал, у вас ума побольше, чем у жены Потифара… а у вас оказалось его еще меньше… Та дура хоть одежду на нем разорвала… А вы, графиня, вы даже пальцем не пошевельнули.
   Не в силах больше его слушать, г-жа де Майи пустилась бежать, закрыв лицо руками, чтобы скрыть слезы.

LXXXV. ПЕКИНЬИ, ПОХОЖЕ, ВЕЗЕТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ГОСПОДИНУ ДЕ РИШЕЛЬЕ

   Ришелье приблизился к королю с недовольным видом. Молчание в подобных обстоятельствах было лучшим из всех возможных выговоров.
   Заговорить он не осмелился: король, вероятно, был так зол на себя, что, дай только повод, охотно выместил бы раздражение на своем наперснике.
   Да к тому же это было бы довольно затруднительно. Что тут скажешь, если ни одиночество, ни страсть, ни его двадцать лет ничего не сказали этому юноше?
   Итак, Ришелье, войдя, отвесил поклон и замер в ожидании.
   Он стоял точно на том же месте, которое только что покинула Луиза де Майи.
   Король в своем углу успел сесть и обхватить голову руками.
   — А! — произнес он. — Вот и вы, герцог.
   — К услугам вашего величества.
   — Что ж! Если вы не против, поедемте. Выглянув в окно, Ришелье подал знак.
   — И отправимся к королеве, — продолжал Людовик, — ведь она, возможно, обеспокоена, что не видела нас сегодня утром.
   Подобная фраза говорила о том, что властитель ревниво хранит свою тайну и подступиться к нему трудно. Ришелье почувствовал, что его хотят поставить на место, притом место весьма невысокое.
   Он отступил, пропуская короля вперед, дал сторожу два луидора и вскочил в седло.
   За Людовиком XV он последовал шагах в тридцати, не более, отчего монарху было весьма не по себе.
   Сам же Ришелье хранил на губах легкую язвительную усмешку, чем отчасти вознаграждал себя за невозможность высказать то, что было у него на уме. Эта усмешка выражала примерно четверть его помыслов.
   Но Ришелье не пришлось долго торжествовать. В конце аллеи, возле пруда, он заметил отряд рейтаров, который, по видимости, патрулировал здесь ради безопасности короля, на самом же деле вел наблюдение в интересах всадника, который расположился дозором под сенью деревьев.
   То был Пекиньи: завистливый, как все придворные, он узнал, что герцогу де Ришелье досталась привилегия сопровождать Людовика XV, и желал, по крайней мере, выяснить, чего ждать от их совместной поездки.
   Он видел, как г-жа де Майи, вне себя от счастья, обезумев от любви, пронеслась мимо, спеша на встречу с королем.
   Видел он также, как она возвращалась, бледная, рыдающая, с сердцем, переполненным всей горечью подобного поражения.