Дюма Александр. Олимпия Клевская

   — Раффе, меня нет дома ни для кого, кроме известной вам особы. Поручаю вам охранять мою персону.
   С этими словами он переступил порог особняка и скрылся в глубине покоев, заранее протопленных: такая предусмотрительность доказывала, что путешественника ждали.
   Этот путешественник, о чем легко узнать из сказанного выше, был не кто иной, как господин герцог де Ришелье, в первых числах ноября возвратившийся из своего посольства в Вене.
   Да не прогневается читатель-эрудит, привыкший следить по хроникам XVIII века за всеми извивами придворных интриг, да не упрекнет он нас в многословии, если мы набросаем несколькими штрихами портрет герцога де Ришелье той поры, а также вкратце изобразим тех, что окружали его в 1728 году так тесно, что их лица казались не более чем рамой этого портрета.
   Герцогу было тогда тридцать четыре года; он был самым красивым мужчиной Франции, подобно тому как Людовик XV в свои восемнадцать был ее самым прекрасным юношей. Ришелье был знаменит своими любовными похождениями с дочерью регента, с мадемуазель де Шароле, с г-жой де Гасе, с г-жой де Виллар и другими; знаменит своим троекратным заточением в Бастилии; знаменит своими безумствами; он стал и знаменитым послом — в Вену к императору Карлу VI его отправили затем, чтобы расторгнуть союз этого монарха с королевой Испании, которая подчеркнуто выражала претензии своего дома на французскую корону в случае смерти Людовика XV.
   Это была задача не из легких: император Карл был человеком, исполненным энергии, переходящей в грубость, и осмотрительности, доходящей до дикарства.
   Кроме того, австрийский двор был ужасным местом для человека, привыкшего к развлечениям Парижа, и политика этого двора была суровой школой для молодого человека, усвоившего легкомысленные обычаи Бычьего глаза.
   Вена в глазах всей Европы имела два преимущества, каких никто у нее не оспаривал: ее генералы почти всегда побеждали наших генералов, ее дипломаты почти всегда обманывали наших дипломатов.
   Герцог де Ришелье, способный на все, даже на добро, как отзывался о нем господин регент, другой государственный муж большого ума, чью истинную цену все осознали не раньше, чем на смену ему пришел герцог Бурбонский, — так вот, г-н де Ришелье, способный на все, счастливо покончил со своей миссией и вернулся из Вены в начале ноября 1728 года.
   Сказать по правде, во всех дипломатических интригах ему очень помогала любовница принца Евгения: эта новая Ариадна дала ему путеводную нить, что выручала его в лабиринте Шёнбрунна.
   Кто хоть немного знаком с галантными хрониками того времени, поймет, что, едва лишь весть об этом возвращении распространилась по городу, весь Париж устремился к новоприбывшему с визитами. Таким образом, герцог убедился, что если за эти два года о нем и успели забыть, то теперь даже самые забывчивые горят желанием освежить свою память.
   Войдя в покои, он, как было сказано в начале этой главы, прежде всего велел своим людям никого к нему не пускать, и это указание соблюдалось с военной четкостью. Как известно, господин герцог де Ришелье был один из тех вельмож королевства, кому служили с особым рвением.
   Поэтому легко себе представить, какое разочарование изображалось на физиономиях тех, кто, движимый любопытством или привязанностью, поспешил сюда, чтобы постучаться в большие парадные ворота или потайную дверцу, подойдя к дому с улицы или из переулка.
   В этот день, спрятавшись за воротами, прильнув ухом к замочной скважине, а взор устремляя в щели в стене, оставленные около петель, доверенный лакей г-на де Ришелье подстерегал каждый звук, доносящийся с улицы или со стороны бокового входа.
   Наконец, когда в подобном ожидании прошел час или около того, невдалеке от стены остановился наемный экипаж. Из него вышла закутанная женщина, лицо и фигуру которой невозможно было разглядеть, но по быстрому шагу, по своеобразному жесту, каким она отпустила возницу, слуга признал в ней ту самую особу, насчет которой он получил указания.
   Уже темнело, падал снег, и в целом квартале не видно было больше ни единой живой души.
   Лакей открыл ворота, которые он охранял, прежде чем в них постучались, молодая женщина проскользнула внутрь и направилась в глубь сада с уверенностью, говорящей о привычке находить здесь дорогу без посторонней помощи.
   Пройдя через двор, она попала прямо в объятия герцога, ждавшего ее в бельэтаже у дверей, которые выходили в сад; он с нежностью поцеловал ее, воскликнув:
   — Ах! Моя прекрасная принцесса! Я ждал вас с таким нетерпением, и вот вы пришли, а я уже не надеялся!
   Эту женщину, которая, смеясь, целовала Ришелье и дружески хлопала его по ладоням своими маленькими ручками, звали мадемуазель де Шароле, а следовательно, она была не просто принцесса, но даже принцесса крови.
   На изысканное приветствие герцога принцесса не дала иного ответа, кроме поцелуя, какой может подарить только любовница. Тогда он увлек ее за собой в просторную, пышно обставленную комнату, нагретую до температуры теплого весеннего дня и напоминавшую настоящий лес, благодаря цветам, которые ее украшали, и гобеленам с изображением деревьев, среди которых в позах более или менее лежачих резвилась толпа пастушков и пастушек.
   Стол, сервированный у камина, два удобных кресла, поставец, заполненный прекрасным фарфором, роскошью, редкой в ту эпоху, когда вкусы Помпадур еще не пронизали наше общество насквозь, приглушенное сияние свечей — все внушало ощущение блаженства, усилившее ту бурную радость, которую только что проявила принцесса.
   — Ну и ну! — сказала она. — Позвольте, герцог, прежде чем ужинать, мне хорошенько на вас поглядеть.
   И она уселась прямо напротив Ришелье.
   — Поглядеть на меня, принцесса? А зачем?
   — Да чтобы снова привыкнуть к вам, конечно!
   — Ах, принцесса, похоже, что ваша память слабее моей!
   — Отчего же?
   — Потому что я узнал вас с первого взгляда.
   — А что, я не слишком подурнела?
   — Вы по-прежнему самая прекрасная из всех принцесс, какие когда-либо рождались, и тех, какие родятся впредь.
   — А что же вы не спрашиваете меня, каким я нахожу вас?
   — О! Это бесполезно.
   — Вот еще! Почему?
   — Я больше не в счет, я австриец, варвар и привык, что меня видят одни лишь немки; дайте же мне, принцесса, время избавиться от этого облика, который я приобрел, это займет около недели, и, когда я вновь сделаюсь не только французом, но и парижанином, я рискну встать между вами и вашим зеркалом.
   — Значит, вам кажется, что вы сильно переменились?
   — Чрезвычайно сильно.
   — Вы стали честолюбцем.
   — Это правда, принцесса.
   — Мне об этом говорили, но я не хотела верить.
   — И все-таки это бесспорная истина.
   — Не приступить ли нам к ужину? Вы когда-то уже объяснили мне, как к девушкам приходит любовь; за ужином вы мне растолкуете, как в мужчин вселяется честолюбие.
   — Поверьте, я всегда счастлив научить вас чему-нибудь, однако сейчас, дорогая принцесса, как вы сами сказали, займемся ужином.
   Принцесса села за стол.
   — Знаете, — сказала она, — за эти два года у меня прибавился аппетит.
   — Отчего же, принцесса?
   — Увы!
   — Какой тяжкий вздох.
   — И чем же вы его объясняете?
   — А чем объясняются женские вздохи?
   — Вы хотите сказать — любовью?
   — Проклятье!
   — Что ж, в таком случае вы заблуждаетесь, дорогой герцог: в целом свете не найдешь женщины, менее влюбленной, чем я.
   — Вы говорите это так, будто хотели бы еще быть влюбленной или вновь стать ею.
   — Нет, слово чести!
   — В самом деле?
   — Можете верить мне или, если угодно, не верить, но за время вашего отсутствия…
   — И что же?
   — Что? Я простилась с любовью. Герцог расхохотался.
   — Вы льстите мне, — продолжала она, — но вам неподвластно то, чего больше нет: вы не убедите меня, что покойники не мертвы.
   — Ах, принцесса! Значит, вы не верите, что призраки былого посещают нас?
   — Что толку в них верить? Ведь призраки лишь тени.
   — Принцесса, иные призраки возвращаются из краев еще более дальних, чем тот свет, из Австрии к примеру, и я вам клянусь, они вполне телесны, а если вы в том сомневаетесь…
   — Нет, я никогда не усомнюсь в том, что утверждаете вы, герцог.
   — Но в таком случае…
   — В таком случае мое решение остается неизменным. Я больше не полюблю, Арман.
   — И кто же этот несчастный, отверженный землей и небесами, что это за мужчина, если он смог внушить вам подобное раскаяние?
   — Мужчина? Да разве во Франции остались мужчины с тех пор, как вы, герцог, покинули ее?
   — Благодарю, принцесса.
   — Да нет же, право, я говорю то, что думаю.
   — Так вы мне скажете, наконец, откуда у вас такое отвращение к горестям или к наслаждениям? Вы же сами знаете, настоящие любовники похожи на азартных игроков: кроме наслаждения выигрыша, им ведомо и наслаждение проигрыша.
   — Герцог, для меня больше не существует ни горестей, ни наслаждений.
   — Ну вот, я вернулся, потому что слишком там скучал, я творил чудеса дипломатии, чтобы получить право возвратиться во Францию, а вы мне говорите подобное! Теперь что, в Версале скучают?
   — Смотрите, я стала толстухой.
   И она протянула герцогу прекрасную руку, к которой он прильнул губами, смакуя долгий поцелуй…
   Столь долгий, что герцог уже и сам не знал, как его прекратить, да и мадемуазель де Шароле ждала, любопытствуя, каким образом он выпутается.
   — А король? — нашелся герцог, возвращая мадемуазель де Шароле побывавшую в плену руку.
   Мадемуазель де Шароле взглянула на герцога, почти покраснев:
   — Что? Король? О чем это вы?
   — Я? Да ни о чем; я только хотел вас спросить, как он себя чувствует.
   — Очень хорошо, — отвечала мадемуазель де Шароле, произнеся эти два слова несколько манерно.
   — Ваше «очень хорошо» меня не удовлетворяет.
   — Каким же, по-вашему, оно должно быть, герцог?
   — Я бы желал, чтобы это звучало либо весело, либо грустно: в первом случае то были бы слова счастливой женщины, во втором — женщины ревнивой. Так что выбирайте, принцесса.
   — Ревновать, мне? Но кого же?
   — Да короля, разумеется!
   — Ревновать короля! С какой стати вы мне говорите такие безрассудные вещи, герцог?
   — Что ж! Но когда это случится, ибо я надеюсь, что он даст вам повод или для того, или для другого…
   — Быть счастливой по милости короля или ревновать его, и это мне?
   — Право, принцесса, можно подумать, будто я с вами говорю по-немецки!
   — Вы и впрямь выражаетесь все невразумительнее, мой дорогой герцог; неужели вы за эти два года не получали вестей из Франции? Я себе представляла, что послы ведут
   переписку, притом даже двух родов: переписку открытую и тайную, политическую и любовную.
   — Принцесса, у меня не было двух родов переписки.
   — Вероятно, у вас их было сто.
   — Тут верно одно: все мне писали, кроме вас.
   — Именно тогда вам и сообщили, что король…
   — Да, что король красив.
   — И также, что он благоразумен?
   — Мне и об этом сообщали, но, поскольку я знаю, что господин де Фрежюс вскрывал всю мою корреспонденцию, я не верил ни единому слову из того, что мне писали.
   — И вы ошибались.
   — Неужели?
   — Это истинная правда, герцог.
   — Так король благоразумен? — Да.
   — У короля нет возлюбленной?
   — Нет.
   — Это невообразимо. Ах! Отлично, принцесса, я все понял.
   И герцог от души расхохотался.
   — Что вы поняли? — спросила мадемуазель де Шароле.
   — Проклятье! Вы не хотите изобличить себя сами, вы ждете, чтобы я привел доказательства.
   — Так приведите их.
   — Берегитесь!
   — Дорогой герцог, за эти два года король на меня даже не взглянул.
   — Извольте поклясться в этом.
   — Клянусь нашей былой любовью, герцог!
   — О, я вам верю, ведь вы меня любили почти так же сильно, как я вас, принцесса.
   — Хорошие были времена!
   — Увы! Как вы только что сказали, мы тогда были молодыми.
   — Ах, Боже мой! Но теперь мы наводим друг на друга уныние, и в особенности вы на меня, герцог.
   — Каким образом?
   — Вы меня делаете старухой.
   — Дорогая принцесса, мне пришла в голову одна мысль.
   — Какая?
   — Если у короля нет любовницы, при дворе должен царить ужасающий беспорядок.
   — Мой друг, это просто-напросто хаос.
   — По-видимому, так; ведь в конечном счете, если король не имеет любовницы, значит, Францией правит Флёри, и Франция стала семинарией.
   — Среди семинарий, любезный герцог, попадаются такие веселенькие местечки, что их можно сравнить с Францией.
   — И естественно, что, когда король благоразумен, все также стараются быть благоразумными.
   — Герцог, от этого прямо в дрожь бросает.
   — Вследствие этого двор превращается во вместилище добродетели, которая, переливаясь через край, грозит затопить народ.
   — Все уже утонули в ней.
   — А королева?
   — Королева уже не просто добродетельна, она свирепа в своей добродетели.
   — Мой Бог! Держу пари, что, коли так, она ударилась в политику. Бедная женщина!
   — Ваша правда.
   — Но с кем, ради всего святого?
   — А с кем, по-вашему, ей заниматься политикой? Уж конечно, не с королем.
   — Почему?
   — Э, мой дорогой, она до того добродетельна, что боится взять в любовники даже собственного мужа.
   — Вот оно что! Кто-то дает ей советы?
   — Да.
   — Стало быть, она завела себе политического любовника.
   — Иначе говоря, сохранила того, какого имела.
   — И это по-прежнему…
   — … все тот же, кто сделал ее королевой Франции, ведь никто так не склонен хранить признательность, как поляки и в особенности полячки.
   — Француженкам это несвойственно, не так ли, принцесса?
   — Ода!
   — Итак, она плетет интриги заодно с герцогом Бурбонским?
   — Именно.
   — Который по-прежнему крив на один глаз.
   — Ну да, Боже мой!
   — Он еще и горбат.
   — Станом он скрючен, что правда, то правда. Уж не знаю, может, это с ним случилось под бременем государственных забот!
   — Подумать только, эта тихоня де При обо всех этих делах ни словом не обмолвилась!
   — Ах! Отлично! Значит, де При писала вам в Вену!
   — Разумеется.
   — В таком случае не понимаю, зачем вы меня расспрашиваете, герцог.
   — Ну, чтобы знать.
   — Как будто там, где прошла эта де При, может остаться еще что-либо непознанное.
   — Ну, вот, дорогая принцесса, не угодно ли поверить, что…
   — Ничему не поверю, предупреждаю заранее.
   — Клянусь вам…
   — Клятвы! Час от часу не легче.
   — Клянусь, что мои отношения с маркизой так же невинны, как отношения короля с вами.
   Мадемуазель де Шароле, смеясь, пожала плечами.
   — Раз вы прибыли из Вены, вам кажется, что и я приехала из Лапландии? — сказала она.
   — Продолжайте, дорогой друг, — промолвил герцог, видя, что превозмочь недоверчивость принцессы совершенно невозможно.
   — Что вы хотите, чтобы я продолжала?
   — То, что начали. Вы же сказали, что королева плетет интриги сообща с герцогом Бурбонским?
   — Нуда.
   — Чтобы свалить Флёри?
   — Именно так.
   — А почему она хочет его свалить?
   — Потому что Флёри — старый скряга, из-за которого она испытывает недостаток в деньгах. Кстати, о деньгах: раз уж вы такой друг этой де При, скажите-ка ей, герцог, что она проявила прескверный вкус в выборе протеже.
   — Какой протеже?
   — Полячки, кого же еще?
   — Ах, принцесса, пожалейте ее, эту бедную королеву; она заслуживает скорее сострадания, чем порицания.
   — Да я ей сострадаю больше, чем вы сами, и особенно я ее жалею за то, что по вине этой интриганки маркизы она стала королевой Франции.
   — По правде говоря, принцесса, меня удивляет, что вы говорите, будто скучали эти два года. Кто ненавидит так, как вы, всегда более или менее развлекается… Ну, оставьте же в покое эту маркизу хотя бы ради господина герцога.
   — Нет, нет, нет, я нахожу отвратительным один поступок этой нахалки: она сделала королеву королевой.
   — Это ее право, ведь она исполнила то, что было ей поручено.
   — Да! А что она радела о приданом этой бедной принцессы, что пересчитывала ее белье, рубахи, юбки, словно кастелянша для новобрачной-провинциалки, это тоже ее право?
   — Послушайте, принцесса, ведь маркиза была падчерицей Леблана.
   — Ну, такая доброта примиряет меня с вами, и я возвращаюсь к господину де Фрежюсу.
   — То есть к нашему скряге. :
   — Последний, зная, что у королевы нет денег, допустил к себе Орри, генерального контролера, наделенного всеми полномочиями для ведения переговоров о займе на имя бедняжки Марии Лещинской, и тот засвидетельствовал перед господином Флёри, что бедная принцесса не в состоянии поддерживать образ жизни, какого требует ее положение; Флёри признал, что так оно и есть, посетовал вместе с генеральным контролером и вытащил из своей шкатулочки, поскольку у него, как у Гарпагона, имеется шкатулочка…
   — Вытащил что?
   — Угадайте!
   — Проклятье! Вы изъясняетесь, как Гарпагон.
   — Герцог, прикройте от стыда лицо: он вытащил сто луидоров! Нами управляет человек, дающий сто луидоров королеве! Вы, будучи в Вене, представляли там этого человека!
   — Если бы я проведал об этом, клянусь вам, принцесса, я не остался бы там и на сутки. Что он должен был сказать, когда узнал, что, въезжая туда, я велел подковать лошадей моей свиты серебряными подковами, а моих собственных — золотыми?
   — Да, и еще устроили так, чтобы они растеряли все подковы прежде, чем вы въехали в свой дворец.
   — Вернемся к господину де Фрежюсу. Вы представить не можете, насколько мне интересно все, что вы говорите.
   — Стало быть, он извлек из своей шкатулки сто луидоров для королевы. Орри покраснел как мак и вновь напомнил министру, что ее величество нуждается в деньгах.
   Флёри тяжело вздохнул.
   «Если она действительно стеснена в средствах, — сказал он, — придется сделать себе кровопускание». И он добавил еще пятьдесят луидоров.
   — О! Это невозможно! — вскричал Ришелье. — Вы преувеличиваете, принцесса.
   — Скажите, что это неправдоподобно, и я соглашусь с вами. Но, прощу вас, подождите конца.
   — Так это еще не конец? Был другой?
   — Орри, который сначала побагровел, стал бледнеть. Видя это, господин Флёри забеспокоился, как бы он опять не принялся жаловаться.
   «Что ж, ладно! — промолвил министр, — добавлю еще двадцать пять луидоров, но уж пусть до будущего месяца ничего больше не просит».
   И этими словами Гарпагон запер свою шкатулку.
   — Сто семьдесят пять луидоров!
   — На двадцать пять луидоров меньше, чем я давала вашему лакею, герцог, когда он первого января приносил мне от вас новогоднее поздравление.
   Ришелье отвесил учтивый поклон.
   — Принцесса, — сказал он, — признаю, что в мое отсутствие здесь происходили явления потусторонние. Значит, королева настроена против господина де Фрежюса, она в ярости?
   — В отчаянии.
   — Ладно! Но почему бы ей не заставить короля припугнуть его?
   — Э, герцог! Вообразите, что это, напротив, господин фрежюс старается устроить так, чтобы король невзлюбил ее.
   — Ба! Он, столь благочестивый епископ?..
   — Говорю же вам, все это омерзительно!
   — А впредь будет еще и весьма прискорбно, принцесса, и с нашей стороны было бы неосмотрительно в том сомневаться. Так, вероятно, все ропщут — и в верхах и в низах?
   — Всюду.
   — Разделились на фрежюсистов и бурбонистов?
   — К бою готовы! Пушки заряжены, запалы наготове.
   — Стало быть, вопрос в том, чтобы каким-нибудь способом прибрать к рукам короля?
   — Верно.
   — И оба, господин де Бурбон и господин де Флёри, ищут такого способа?
   — Вы попали в самую точку.
   — И что же, господин герцог пытается укрепить положение королевы?
   — Здесь он не преуспеет.
   — Вы полагаете?
   Принцесса наклонилась к самому уху Ришелье.
   — Неделю тому назад, — шепнула она, — король пожаловался, что королева отказала ему в исполнении долга.
   — О! Бедный король! — засмеялся герцог. — И господин де Фрежюс об этом знает?
   — Несомненно.
   — В таком случае он, будучи похитрее господина де Бурбона, уж, верно, подумывает о том, как бы возвести на наш небосклон новую звезду?
   — И вы еще утверждали о своей недостаточной осведомленности? Боже милостивый! Вы и впрямь стали истинным дипломатом!
   — Решительно, дорогая принцесса, я никогда не ошибался насчет господина де Бурбона, думая о нем Всегда одно и то же.
   — И что же вы думали?
   — Что он дурак.
   — Почему?
   — Потому что королева натура живая.
   — О! Король очень благонравен, герцог.
   — Опять вы за свое, принцесса. О, не разочаровывайте меня так.
   — В ком и в чем?
   — В вас и в могуществе красоты.
   — Что же мне сделать для этого, герцог?
   — Принцесса, господин де Бурбон ищет, господин де Флёри ищет, а вот я, вернувшись из Вены, ничего не искал, просто нашел.
   — Что нашли?
   — Способ.
   — И это…
   — Это вы. Нужно, чтобы король полюбил вас, мое бесценное высочество, и чтобы вы с вашим умом давали советы королю.
   — О герцог!
   — А что, у вас есть возражения? Уж не стыдливость ли?
   — Вот еще! Фи!
   — Ну же, разве соблазн управлять Францией вас хоть самую малость не привлекает? Разве вам претит возможность составить счастье ваших старинных друзей?
   — Вовсе нет, но…
   — Разве среди дам, окружающих его величество, вы не более всех способны внушить королю чувство, которое подчинит его своей нежной власти? В конце концов попробуйте, принцесса. Что вас удерживает?
   — Да ну, признайтесь откровенно, вы смеетесь надо мной?
   — Я? О, черт!
   — Вам не написали, когда вы были там?..
   — О чем?
   — И не рассказали уже здесь, после вашего приезда?
   — Оком?
   — Обо мне.
   — Нет, — пробормотал герцог с видом крайнего простодушия.
   — Что ж! Герцог, меня посетила та же идея, что и вас.
   — В самом деле? И почему вы от нее отказались?
   — Я не отказывалась от нее, напротив.
   — Как? Вы привели ее в исполнение?
   — Насколько это от меня зависело, да, герцог.
   — И…
   — … и была отвергнута.
   — Отвергнуты, вы? Немыслимо!
   — Тем не менее это так, и хоть мне больно признаваться в этом, мой милый герцог, я это вам говорю, так как предпочитаю, чтобы вы все узнали от меня, чем от кого-нибудь другого. К тому же возможно, что мой провал зависел от одного обстоятельства.
   — Не вынуждайте меня угадывать это обстоятельство, принцесса; я отказываюсь это делать.
   — Я вам скажу.
   — Говорите.
   — Я была влюблена в короля.
   — Вы, принцесса? — вскричал Ришелье. — О, какая ошибка!
   — Э, Бог май, да, и это, герцог, меня совершенно обезоружило.
   — Понимаю: вы забились в уголок, вздыхали и ждали, когда же он взглянет на вас, а он… а он не взглянул.
   — Я, герцог, пошла дальше: сочинила довольно миленький стишок. Написала его на листе бумаги своим красивым почерком, который известен королю почти так же хорошо, как вам, и украдкой всунула этот листок в карман его камзола.
   — Признание?
   — Черт возьми, да! Если уж довелось родиться принцессой крови, нужно, чтобы от этого был хоть какой-нибудь прок.
   — Верно: можно первой приглашать на танец. О, какая жалость, что вы забывчивы, принцесса!
   — Это почему же?
   — Потому что в противном случае вы прочли бы мне свои стихи: мы бы посмотрели, могут ли они соперничать с моими… то бишь со стихами Раффе.
   — Нахал!
   — А ваши кто сочинил, принцесса?
   — Я сама.
   — Тогда вы должны были их запомнить.
   — Полагаю, что запомнила; вот если бы они послужили для дела, я бы не преминула их забыть.
   — Я слушаю, принцесса.
   — Вот они:
   Вы нравом нелюдим,
   Но взор прельщает светом…
   — Э-э! — протянул герцог. — Сам Аруэ не сказал бы лучше.
   — Так не мешайте мне продолжать.
   — Я меньше всего на свете хотел бы остановить вас на столь прекрасном пути.
   И принцесса продолжала:
   Бесчувственным таким Быть можно ль в ваши лета?
   — И он остался таким перед лицом подобной поэзии?
   — Да вы дослушайте, герцог, там, в конце, как говорится, самая изюминка. ,
   — Посмотрим, какова изюминка.
   Если любовь вас наставить готова…
   — О-о! Вот уж что соблазнительно!
   — Что ж! Он себя соблазнить не дал.
   Сдайтесь, и ей не перечьте ни словом, Пусть венценосец склонится пред ней: Царство ее вашей власти древней.
   — Ах, моя принцесса, это же поистине восхитительно. И король, обнаружив такие стихи в своем кармане, узнав ваш почерк, не пал к вашим ногам?
   — Он был слишком юн.
   — Так скажите ему это снова, принцесса. Ведь теперь он…
   — Ах, теперь другое дело. Я не повторю этих стихов.
   — Но почему?
   — Потому что я больше не влюблена и ни за что на свете не пошлю галантного признания нелюбимому мужчине. Вот почему, герцог, мне уж не завоевать короля: он нуждается в том, чтобы испытать любовь истинную и внушить ответное подлинное чувство.
   — Ну-ну, что вы, дорогая принцесса, То, что вы сейчас сказали, — это слишком по-женски.
   — Нет, это слишком правдиво.
   — Вот-вот, я именно это имел в виду.
   — И это вас раздражает?
   — Это убеждает меня.