— Черт возьми, это было бы очень любезно, дорогой граф!
   — О, это проще простого. Вы вчера в Рамбуйе видели госпожу де Майи, и вам показалось, что она в вашем вкусе. Вы знали, что у меня есть любовница, и, как добрый приятель, пожелали удостовериться, что я более не считаю себя женатым.
   — Все так, право слово, так… Но какой дьявол мог подсказать вам это?
   — У меня есть кое-какие сведения; продолжайте.
   — Сказать по правде, дорогой граф, вы человек как нельзя более тонкий: да, у меня и впрямь есть виды на госпожу де Майи, да, мне нужна эта женщина, и я не без удовольствия доказал бы вам, что…
   — Ах, это уж чересчур! — закричал Майи и громко захохотал, но сама эта громкость выдавала неискренность его смеха. — Значит, вы явились просить, чтобы я, я сам позволил вам отнять у меня мою жену!
   — А вы предпочли бы, дорогой граф, чтобы я, словно мужлан или кто-то из скверных подражателей временам Регентства, забрался к вам без предупреждения и попросту умыкнул ее, пользуясь как прикрытием этой вашей маленькой размолвкой, которая пока еще наполовину в секрете? Фи! Это ужасающе безвкусно. Хотите, я объясню вам, граф, почему мои дипломатические переговоры почти всегда были удачны? Все потому, что для договора, как правило, требуются две соглашающиеся стороны, а я всегда старался устроить так, чтобы не застать своего противника врасплох: я завоевывал его своей прямотой, а побеждал рассудительностью.
   — Стало быть, — выкрикнул граф, — вы рассчитываете доказать, что с моей стороны было бы справедливо уступить вам госпожу де Майи?
   — Ну, конечно, я на это надеюсь.
   — В самом деле?
   — Если бы не это, я бы, само собой разумеется, не вынуждал вас подняться с ложа, где вы почивали под бочком своей любовницы, мне ведь сказали, что вы спите.
   — Хорошо! Превосходно! — воскликнул Майи, которого невольно развеселила странность происходящего. — Докажите мне это, дорогой герцог, докажите, и, если вы в том преуспеете, я, до сих пор считавший вас победоносным, признаю вас непобедимым.
   — Начнем с того, что свою жену вы больше не любите. Ведь так?
   — Я это признаю: у нее ужасный характер.
   — Для вас.
   — О! Но я, видите ли, когда женился на ней, брал ее для себя, мой любезный герцог!
   — Прелестно! Вы уже склоняетесь к озорству.
   — Как это?
   — Ведь теперь вы дурно отзываетесь о госпоже де Майи.
   — А вы почему-то желаете ей добра?
   — Граф, — усмехнулся герцог, — сделайте милость, давайте говорить серьезно. Я вам клянусь, что дело стоит труда, и раз уж Пекиньи говорил вам об этом, вы должны трезво оценить положение.
   — Выражайтесь определеннее, герцог.
   — Что ж! Вам надо, по-моему, не показывать вида, что происходящее вам небезразлично. Жертва, приносимая добровольно, не повредит вам в глазах света; к тому же есть две причины, побуждающие вас так поступать: прежде всего — воля короля, а ей противиться нельзя.
   — Ну да! То же самое мне твердил Пекиньи.
   — Вот-вот! А каков соблазнитель! К тому же наиважнейшая причина здесь та, которую предоставляет вам ваш добрый ангел.
   — Что вы разумеете под этим?
   — Несовместимость, мой милый граф, несовместимость.
   — Не угодно ли вам?..
   — Я говорю о том, как кстати пришлась эта ваша несовместимость характеров. В самом деле, подумайте, какая удача, что разрыв произошел именно так, именно поэтому, да еще в тот самый момент, когда он был так нужен.
   — О каком разрыве вы толкуете?
   — Да о вашем разрыве с супругой. Майи с удивлением посмотрел на герцога.
   — Право, не пойму, — сказал он, — какое отношение мой разрыв с госпожой де Майи имеет ко всей этой истории?
   — Ну вот, граф, не напрасно я вам говорил, что Пекиньи не предложил вам оценить положение всесторонне… Как же так? Разве не чудо, что именно вчера, без всякой преднамеренности, без скандала, вы и ваша жена подписали маленький пакт о разводе, благодаря которому вы оба теперь вне досягаемости: вы для насмешек, она для обвинений?
   — Честью клянусь, — вскричал Майи, — я, герцог, все еще вас не понимаю!
   — Вы меня пугаете — что ж, объяснюсь.
   — Ох, вы очень меня этим обяжете, не то от вас и Пекиньи я скоро помешаюсь.
   — Так вот! Что бы подумал свет, если бы ваш благословенный разрыв не предшествовал той миссии, с которой я к вам явился? Сказали бы: господин де Майи честолюбец…
   — Честолюбец?
   — А госпожа де Майи пожертвовала своим мужем, поскольку он всего лишь граф, и предпочла ему короля, ибо он король.
   — Король? — вскричал Майи, бледнея.
   — Э, ну разумеется, король.
   — Как?! Моя жена…
   — Что?
   — Так это король ее домогается?
   — Несомненно.
   — А вы…
   — Я первый, кто показывает пример самоотречения.
   — Вы пришли от имени короля?
   — А от чьего же, по-вашему, имени я мог бы прийти? Я посол Франции, а Франция — это король. Кой черт! Мой дорогой граф, кто носит имя Ришелье, тот занимается либо делами короля, либо своими — одно из двух.
   Майи застыл, пораженный: весь круг неведомых обстоятельств, о которых он понятия не имел, внезапно открылся перед ним. Всецело поглощенный своей любовницей, он до сих пор был уверен, что Ришелье ведет речь именно о ней.
   — Король влюблен в мою жену! — пробормотал он наконец, выходя из остолбенения.
   — Э, да что с вами? — воскликнул Ришелье. — Можно подумать, будто вы с неба упали! Ведь я уже полчаса на десять разных ладов говорю вам все об одном.
   — Ах, герцог, герцог! — прошептал Майи. — Неужели это правда, что вы мне сообщили?
   — Так вы что, меня не слушали?
   — Моя жена! Король любит мою жену! Ришелье утвердительно кивнул.
   — Но это невозможно! — внезапно вскричал Майи.
   — Как так невозможно?
   — Но, герцог, Пекиньи сегодня утром говорил мне совсем другое. Герцог, все это ваши выдумки.
   — Я придумал это?! Черт подери!
   — Да, вы.
   — И с какой целью?
   — Чтобы отнять у меня мою жену.
   — О-о, граф, — протянул Ришелье, — что за чертовщину вы несете? Или за те годы, что меня здесь не было, в Париже стало принято так выражаться? Выдумки? Я что-то выдумываю? От вас ли это слышу? Ну, мой дорогой граф, вы несете вздор.
   — О! Пекиньи! Пекиньи!
   — Вот оно что! Ну, так чего он вам наговорил?
   — Он же мне сказал, что это Олимпия, моя любовница, предмет вожделений короля!
   — Неужели?
   И Ришелье расхохотался.
   — Вас это веселит, герцог? — процедил Майи, готовый разозлиться.
   — Нуда.
   — И почему же?
   — Потому что это и в самом деле забавно. А что, если так и есть?
   — Король любит двух женщин?!
   — Он на это способен, граф.
   — О, прошу вас, не шутите так.
   — Да ведь, если на то пошло, он вполне может забрать у вас обеих, мой бедный граф!
   — Ох, герцог, согласитесь же, что положение в самом деле недопустимое.
   — По правде говоря, странное стечение обстоятельств.
   — Забрать Олимпию, которую я люблю!
   — Так отдайте ему вашу жену.
   — Госпожу де Майи, которая носит мое имя!
   — В таком случае отдайте ему вашу любовницу.
   — Герцог, я человек конченый, надо мной будет потешаться весь Париж, а вы уже начали.
   — Не приведи Боже! Мой дорогой граф, я, напротив, пришел к вам с открытым сердцем и самыми дружескими чувствами.
   — Так дайте же мне совет!
   — Вот еще! Вы шутите.
   — Как так?
   — Разве можно давать советы человеку в вашем положении, человеку, принужденному сделать выбор между любовью и самолюбием?
   — Но в конце концов, герцог, вы же пришли сюда с какой-то целью?
   — Проклятье! По-моему, я достаточно долго объяснял вам, зачем я здесь.
   — Повторите еще раз.
   — Что ж! Я пришел, чтобы предложить вам способ спастись от осмеяния.
   — Предлагайте, и поскорее.
   — Я пришел, чтобы вам сказать: король домогается вашей жены; вы никогда не любили свою жену, а ваша жена к вам охладела. Так поспешите.
   — Поспешить? Мне?
   — Да.
   — Каким образом?
   — Поторопитесь последовать примеру мужа госпожи де Монтеспан, который всегда внушал страх королю, был обласкан своей женой и уважаем целым светом. Вполне возможно, что извечная мораль здесь кое-что подправила бы, но в наши дни все происходит именно так, а надо жить в своем времени, каким бы жалким оно ни было.
   — Герцог! Герцог! Это же сущее бесчестье — то, что вы мне предлагаете!
   — Да вы с ума сошли, дорогой? Это же, напротив, высшее благополучие. То самое, что называется сделать свой выбор, крепко держать судьбу за хвост и, так сказать, взыскать с врага выкуп.
   — Я бы хотел смотреть на эти вещи с вашей точки зрения, герцог.
   — А вот вам доказательство, что я прав. Если вы станете колебаться, король атакует вас с самой слабой стороны, как всегда поступают при осаде: сначала у вас отберут любовницу, и все это одобрят. В нравственном смысле.
   — Как, неужели все одобрят это?
   — Э, Боже мой! Ведь все любят посмеяться, не так ли? А король, пресытившись вашей любовницей, перейдет к вашей жене; ею он тоже завладеет, и тем легче, что, позволив ему это, она сыграет с вами двойную шутку. Следовательно, вы получите пинка сразу два раза — и от любовницы и от жены, и при этой комедии будет присутствовать весь свет, ведь нет такого зрителя, который, посмотрев первое действие спектакля, не пожелал бы увидеть второе.
   — Послушайте, герцог, это ужасно!
   — Но это так. А вы держитесь, не склоняйте головы. Изобразите ироническую усмешку. Сделайте выбор: отбросьте прочь плевелы, а злак сохраните; в этой буре, грозящей поглотить все и вся, запаситесь той доской, что поможет выплыть. Притом выйдете вы из этой переделки герцогом и пэром, кавалером королевских орденов; потребуйте заверений, что вам дадут хорошее губернаторство, а если удастся, сразу добейтесь его — вот тогда все будут смеяться не над вами, а вместе с вами.
   — Да это все невозможно! Невозможно!
   — Вы теряете разум. Любите вы свою любовницу?
   — Я без ума от нее!
   — А жену свою вы любите?
   — Не знаю.
   — О, хорошенькая новость! Вот вы уже и виляете, колеблетесь. Слабость, какая же это слабость! Вы покинули свою жену — да или нет?
   — Ну, примерно так.
   — Что ж! Брошенная жена за себя отомстит.
   — Возможно.
   — Говорю вам, она с вами расквитается. Почему, дьявол все это возьми, вы воображаете, что возможны исключения из правила именно в вашу пользу? Если она отомстит не с королем, ей в этом поможет кто-нибудь другой. И тогда прощай, герцогство, прощайте, пэрство, орден, губернаторство! Вы станете рогоносцем задаром! Сказать по чести, любезный граф, не понимаю, как это такой умный человек, как вы, имея столь очаровательную любовницу, как ваша, и, подобно вам, тяготясь своей женой, не благословляет Небеса, посылающие ему такой повод обрести свободу.
   — Но свобода такой ценой — это же бесчестье!
   — Все это лишь громкие слова. Э, сударь! Если ваша жена любит короля, попробуйте-ка предотвратить его, это бесчестье!
   — Моя жена любит короля?
   — Почему бы и нет? Какая разница, молод Людовик Пятнадцатый или стар, уродлив он или хорош собой, король он или пастух? Разве Людовик Пятнадцатый не стоит любого из нас, будь то вы, я или кто угодно?
   — О, и вы туда же! Как Пекиньи! — пробормотал граф.
   — То, чего вы не желаете сделать, использовав все преимущества положения, вас так или иначе не минет — но уже по принуждению. И вот тогда вы увидите, сами увидите!..
   — Герцог, от этого недолго разбить себе голову!
   — Нет, сударь, напротив: ведь есть способ ее сберечь. Будете рассудительны — выбор не представит для вас труда.
   Майи уткнулся лицом в ладони.
   Ришелье смотрел на него с жалостью, как торжествующий победитель на поверженного врага.
   — Я пришел, — сказал он, — чтобы сообщить вам добрую новость и уведомить вас о ходе событий; но вы все выворачиваете наизнанку — так давайте прекратим этот разговор.
   — Да вы понимаете, как это оскорбительно — все то, что вы мне тут наговорили? — вскричал Майи, поднимая голову.
   — Берегитесь, — произнес Ришелье, — вы добьетесь, что я это признаю. Я посол его величества и должен поддерживать честь короны.
   — Как Пекиньи! — возопил несчастный. — Как Пекиньи!
   И он припал лицом к мраморному цоколю статуи.
   Нет сомнения, что герцог довел Майи именно до того состояния, в какое хотел его привести, так как, пользуясь минутным оцепенением, объявшим злополучного графа, он повернулся на каблуках и исчез.

LXVIII. МАЙИ В СМЯТЕНИИ

   Вообразить страдания, которые испытал Майи после ухода Ришелье, куда легче, чем их описать.
   Любовник и муж, он видел, что и жена его, и возлюбленная — обе в опасности. Жена никогда ничего не значит для неверного супруга до той поры, пока он не заметит, что на ней остановились чужие глаза, и с этой минуты жена — заветная собственность, доброе имя семьи, честь, жена — все.
   Каким драгоценным достоянием в это мгновение представляется жена, какой блеск обретает все то, чем муж до этого времени пренебрегал, сколько поводов любить ее вдруг возникает у него вновь вместе с поводами ее возненавидеть!
   Господина де Майи с этой самой минуты потянуло к крайностям. Ему тотчас представилась его жена, заброшенная, одинокая, в отчаянии. Он вообразил ее обожаемой, окруженной восторженным вниманием и лестью. Раскаленный клинок впился ему в сердце.
   «Уступить жену! — говорил он себе. — Отдать свое добро тому, кто не вправе отнять у меня ничего, кроме жизни! Никогда!»
   Потом он задумался:
   «Однако эти мастера интриги и развращения говорили мне, что король добр и он не станет все отнимать у несчастного подданного. Одним из двух вожделений он может пренебречь, чтобы и господину де Майи что-то осталось. Король — образец воздержанности и добродетели. Этот юный монарх — Сципион и Александр в одном лице.
   Счастливчик же ты, Майи! Король заберет у тебя всего лишь жену или любовницу. И ты сам можешь выбрать, какую из них ему предоставить. Хочешь — жену, хочешь — любовницу. Какое великодушие! В самом деле, зачем тебе сразу иметь и жену и любовницу? Подобное излишество противно морали.
   А король, воспитанный господином де Фрежюсом, большой поборник нравственности.
   Во Франции нет патриархов, кроме его величества. Только ему одному позволительно завести гарем, если он того пожелает. У тебя есть возлюбленная, которую ты любишь, и супруга, любить которую ты считаешь своим долгом. Довольно! Король докажет тебе, что это излишество; он тебе это докажет посредством Бастилии, Венсенского замка или как-то иначе.
   В доказательство он пришлет тебе капитанов своей стражи, вооруженных длинными шпагами.
   В доказательство он направит к тебе дипломатов, закованных в броню протокола и изворотливости.
   Он докажет это изгнанием тебя.
   Он докажет это, черт возьми, как Давид доказал подобное Урии ради Вирсавии.
   На этот счет в его распоряжении не только опыт Людовика Четырнадцатого, но и пример Давида.
   В первом же бою с испанцами или англичанами тебе там предложат позицию, выбранную так хорошо, что у твоих ног взорвется минный горн, как это случилось с господином де Бофором при Кандии.
   Или просто тебя прикончит в упор испанский стрелок — ничего особенного, жребий воина.
   А может, ты получишь в спину пулю кого-нибудь из своих же гренадеров, чья прискорбная неловкость заставит прослезиться тех читателей газет, кто почувствительнее.
   Эх, Майи, Майи! Положение серьезное!
   Оно тем серьезнее, что предвещает весьма хищный аппетит в этом юном государе, которого вся Франция в один голос, в едином порыве зовет Возлюбленным.
   Франция, ах, бедная женщина! Когда она получше его узнает… Его собственная жена, моя жена и моя любовница! Мария Лещинская, госпожа графиня де Майи и Олимпия Клевская — и все это для подростка? Тут не до шуток.
   Да уж, Майи, это серьезно, ведь что же тогда он станет творить в тридцать лет, а главное — в шестьдесят?
   Сколько людей в подобных обстоятельствах закрыли бы глаза, как убеждал тебя сегодня утром господин герцог де Ришелье, и дела этих осторожных, умеющих себя вести, ловких господ шли бы без помех наиблагоприятнейшим образом, толкаемые напором двух великолепных, мощных движителей — красивой жены и красивой любовницы!
   Ах! Бывают же ловкачи!
   Совершенно очевидно, что если я не сделаю такого выбора, как советует тот же господин де Ришелье, еще один ловкач, если я захочу пренебречь моей женой, посмеяться над ней и над королем, затесаться в стаю придворных старых ворчунов, готовых обругать самое добродетель, что если я пожелаю переделать себя настолько, чтобы превратиться в персонаж прошлого века, или, вернее, последних лет госпожи маркизы де Ментенон, то меня станут именовать Монтозье, Навайлем, Монтеспаном и превозносить в альманахах, которые печатаются в Голландии; очевидно также, что если я в своей строптивости дойду до того, что рискну подвергнуться изгнанию, делать внушения королю, или взывать к королеве о справедливости, моя роль станет великолепной.
   Имея малую толику такта, которого я, благодарение Богу, не лишен, я привлекаю оскорбленную королеву на свою сторону, вместе с Марией Лещинской плету заговоры против моей жены и довожу дело до того, чтобы отправиться в Бастилию в сопровождении эскорта всех злополучных обманутых мужей, которые объявят меня своим Цезарем или своим Помпеем.
   После изгнания меня оправдывают; после Бастилии на меня дождем изливаются почести или, по меньшей мере, я получаю репутацию, способную заставить побледнеть всех победителей этого измельчавшего века.
   А вот другой путь. Никакого шума, никаких скандалов, что более к лицу человеку со вкусом; настоящий развод взамен того маленького наброска, что мы с Луизой составили домашним порядком; лишение наследства тех якобы законных детей, которые могут появиться на свет; все это в полной тайне и по всей форме. И вот мне обеспечена вполне свободная и безупречно честная жизнь. Никто не станет насмехаться над королем, перед чьей волей я склонился. Но никому не придет в голову посмеяться и надо мной, заставившим уважать честь своего имени. Моя жена больше не будет моей женой, ее станут называть иначе: «возлюбленная Возлюбленного».
   Лучше и быть не может!
   Нет, нет, пусть никто не скажет, что французский дворянин, дав женщине свое имя, под угрозой силы отказался от этой женщины. Я, граф де Майи, взял ее в жены по доброй воле, по закону, с благословения Церкви. Король Людовик Пятнадцатый не заберет у меня мою жену, я не желаю этого!
   Но Олимпия, моя возлюбленная, — это, к несчастью, дело другое. У меня есть любовница, и к этому ни закон, ни Церковь отношения не имеют; однако это все же мое право, освященное обычаем. За последние сто лет не было такого примера в кругу знати, чтобы мужчина обходился без любовницы.
   Да, но если не бывало примера, чтобы мужчина обошелся без любовницы, то не бывало также примера, чтобы женщина обходилась…»
   Здесь Майи вдруг прервал самого себя.
   — Что я говорю! — вскричал он. — Я сам себя загоняю в тупик. Да, не бывало тому примера; так вот, я, граф де Майи, все же этого не допущу. Ведь и мне тоже позволительно решиться на произвол, раз другие хотят присвоить себе исключительное право на него.
   И Майи, взбудораженный, взволнованный, бледный как смерть, поднялся наверх, схватил шпагу и, не разбудив Олимпию, спавшую глубоким сном, стрелой помчался к графине де Майи.
   Луиза преспокойно возвратилась домой в своей карете вместе с королевской свитой, одна, мягко убаюканная на подушках, погруженная в раздумья.
   Вчерашние воспоминания пленяли ее. Лелея надежды на будущее, она от самого Рамбуйе не переставая гналась за сладостной мечтой, которую зарождающаяся любовь всегда внушает юности, исполненной пыла и упоенной свободой.
   Нельзя сказать, чтобы графиня определенно замышляла то, о чем уже успел подумать Ришелье. Нет. Как натура изысканная, чистая и сдержанная, готовая отдаться порывам, которые внушила бы ей истинная любовь, страсть, направленная на достойный предмет, Луиза в своих мыслях не строила никаких химер, она лишь чувствовала, что у нее достанет сил осуществить все то, что позволят обстоятельства.
   Она заново вступила в полное владение своим особняком, как если бы граф де Майи никогда не должен был сюда возвратиться. Недавние события: свадьба, брачное благословение, данное в присутствии семейств де Майи и де Нель, теперь представлялись каким-то неглубоким рвом, отделившим прошлый год от года наступающего, только и всего.
   Луиза де Нель больше не принимала в расчет графа де Майи.
   Грезы дня, только что истекшего, заставили ее забыть супруга.
   Она не таила против него ни горькой обиды, ни враждебности, ни ненависти. Если бы он предстал перед ней, она бы назвала его своим другом, и для этого ей не пришлось бы принуждать к лжи ни свои уста, ни свой ум.
   Что касается сердца, то мы не упоминаем о нем, ибо ему не отводилось никакой роли в отношениях господина графа де Майи, мужа мадемуазель де Нель и любовника Олимпии Клевской, и госпожи графини, влюбленной в короля Людовика Пятнадцатого.
   Внезапно та самая особа, которую мы уже видели, когда она так мило улыбалась Баньеру, объявила ей о приходе графа. Господин де Майи примчался сюда со всех ног.
   Она поднялась, удивленная, взглянула в окно и действительно увидела супруга, взбегавшего по ступеням крыльца с поспешностью человека, гонимого волнением.
   Через минуту граф уже входил к ней.
   У Луизы вырвался возглас изумления.
   — Вы? — вскричала она.
   — Да, сударыня, это я.
   Камеристка раскрыла глаза еще шире и вопросительнее, чем ее госпожа.
   Господин де Майи, глянув в зеркало, заметил этот взгляд.
   — Позвольте просить вас отослать камеристку, — сказал он.
   Служанка вышла, полная решимости подслушать все у двери.
   Граф проследил за ней глазами, пока дверь не закрылась.
   Затем он повернулся к своей жене.
   — А теперь, — спросила та, — скажите, что с вами, господин граф, и какому нежданному обстоятельству я обязана счастьем видеть вас?
   — Это весьма серьезное обстоятельство, сударыня.
   — О мой Бог! Вы меня пугаете.
   Майи горько усмехнулся: он рассудил, что на всякий случай горькая усмешка не помешает.
   — Присядьте, прошу вас, — продолжала графиня. — Неужели мне так посчастливилось, сударь, что со вчерашнего дня у меня возникла возможность быть вам в чем-то полезной?
   — Вы мне стали… необходимы.
   Теперь уже г-жа де Майи в свою очередь усмехнулась.
   — Но для чего, Боже правый? Говорите, прошу вас.
   — Вы не догадываетесь, что меня сюда привело?
   — Нет! И потому я изнываю от любопытства.
   — Сударыня, вам известно, какие ходят слухи?
   — Где?
   — Повсюду.
   — Скажите же, о чем говорят повсюду, граф; я вас слушаю.
   — Так вот, говорят, что король… А! Вы уже краснеете!
   — Сударь, если вы и дальше будете смотреть на меня такими глазами, я начну не только краснеть, но еще и бледнеть. Так что, умоляю вас, оставьте эти гримасы, достойные начальника полиции, и продолжайте. Так что говорят о короле?
   — Утверждают, что король… что король…
   — Договаривайте.
   — … что король устремил свой взор на некую даму, чтобы провести с ней то время, которое он не проводит с королевой.
   — А, так об этом говорят, — отвечала г-жа де Майи, охваченная сильным волнением.
   — О! Вы сказали правду, — закричал граф, — теперь вы бледнеете, сударыня!
   Луиза встала.
   — Сударь, — сказала она, — я не очень понимаю, какова цель скверной комедии, которую вы явились сюда разыгрывать; но, как бы то ни было, прежде чем зайти в этой игре еще дальше, учтите, что она совершенно не в моем вкусе.
   — О сударыня, — сказал Майи, — все же согласитесь, прошу вас, сыграть в ней свою роль.
   — Ни в коем случае, сударь. Не имею привычки отвечать на вопросы, которые я не понимаю.
   — Будьте спокойны, я постараюсь, чтобы вы меня поняли. Буду краток. Кое-кому надо знать, примет ли эта дама, на которой король мог бы остановить свой выбор, с благосклонностью ухаживания короля, а коль скоро вы с ней знакомы, мне поручили спросить ваше мнение.
   — Вот уж, сударь, прискорбное поручение для истинного дворянина. Зная вас, удивляюсь, как вы на него согласились.
   — Прошу вас не гневаться, сударыня; вы судите слишком поспешно. Если я принял это поручение — у меня были на то свои соображения.
   — Какие, сударь?
   — Я тоже знаю эту даму.
   — Тогда спросите у нее сами.
   — Я так и поступаю. Вы та дама.
   — Я?! — вырвалось у Луизы. — Так это меня домогается король?
   Эти несколько слов она произнесла с такой неосторожной горячностью, что Майи, если бы только он не был окончательно слеп, не смог бы ее приписать порыву гнева.
   — Именно вас, — подтвердил он.
   Несколько мгновений графиня пребывала в раздумье.
   — Вот уж что невозможно, — проговорила она наконец.
   — Извольте поверить, что я хорошо осведомлен.
   — Вот как! И откуда же?
   — Это для вас несущественно. Вам нужно совсем другое, не так ли? Вам ведь желательно, чтобы вас поподробнее просветили на сей счет.
   — Я вас не понимаю.
   — Когда говорит муж, для жены его речи всегда невразумительны.
   — Но, сударь, вы забываете, что вы мне не муж!
   — Хватит шутить, сударыня.
   — Как это «хватит шутить»? А наш договор?
   — Наш договор, наш договор, — проворчал Майи в замешательстве. — Э, сударыня! Вчера я мог поиграть в игру, в которую не расположен играть сегодня.