— Я намерен рассказать о молодой особе.
   — Вот как?
   — О девушке, носящей имя знаменитой женщины.
   — Семирамида?
   — Нет, в другом роде.
   — Лукреция?
   — И того меньше. Проклятье, да помогите же мне! Нечто противоположное Лукреции.
   — Лаиса?
   — Нет, нет, она француженка… Нинон… Вовсе нет. А! Марион! Вспомнил: Марион.
   — А, в самом деле, Марион: вы ведь подумали о Делорм, не так ли, господин начальник?
   — Да, господин аббат, именно так.
   — Вы начитаны.
   — Ну да, немного.
   — Так вот, эта Марион — к слову будет сказано, по-видимому, девица прелестная, — не была такой мерзавкой, как ее любовник, и хотя он ее держал при себе, чтобы она помогала ему в мошеннических делишках, иногда она его предавала. И вот однажды, когда маркиз обобрал до нитки одного очень красивого парня, который сел с ним за карточный стол и остался без гроша, мадемуазель Марион пожалела одураченного игрока и предупредила его, что он угодил в сети к жуликам. Так и вышло, что он надавал маркизу тумаков и хотел отобрать у него свои денежки. Но было поздно: третий вор, как говорит старина Лафонтен, с тем и исчез. Я говорю «старина Лафонтен», поскольку его обычно так называют. Я уверен, что вы не любите Лафонтена.
   — Ах, сударь! — покраснев, воскликнул Шанмеле. — Он писал вещи донельзя фривольные! Однако вернемся к маркизу делла Торра, господин начальник.
   — Да, вернемся к маркизу. Так вот, после этого доброго поступка Марион рассталась с маркизом и последовала за красавцем-юношей.
   — Тем лучше! Если он был честным человеком, возможно, она обрела свое спасение на этом новом пути.
   — Ах, как бы не так, спасение! Вы сейчас увидите. Похоже, у смазливого паренька были какие-то свои тайные дела, не допускавшие присутствия третьих лиц, потому что дня через три-четыре он покинул Марион, разделив с ней те шесть или семь луидоров, которые благодаря ей же смог вернуть. Оставшись одна, не зная, что делать дальше, Марион отправилась в путь наудачу и была настигнута господином делла Торра, который ее выследил; произошла ссора, объяснение, обмен оскорблениями. Вместо того чтобы от всего отпираться, она призналась во всем, даже гордясь содеянным, да так, что делла Торра в минуту гнева убил эту бедную девушку точным ударом шпаги в самое сердце.
   — О, гнусный негодяй! — вскричал Шанмеле. — Так вот какова эта знать, о почитании которой в своем королевстве так печется его величество Людовик Пятнадцатый? И как же стало известно об этом преступлении?
   — Да очень просто. Марион прожила еще достаточно, чтобы успеть все рассказать. Маркиза схватили вместе с его спутником, который присутствовал при убийстве; спутник был обыкновенным жуликом, его колесовали в Лионе. А делла Торра был признан помешанным и водворен сюда, где его заперли на два поворота ключа.
   Шанмеле оглянулся на делла Торра, который, заметив, что на него обращают внимание, заскрежетал зубами и скорчил яростную гримасу.
   — Посмотрите, — сказал начальник, — полюбуйтесь на этого страдальца: что за злобная рожа! По зрелом размышлении я его вместо седьмого номера велю отправить вниз, в палату номер девять для буйных.
   А теперь, когда я вам сказал все, что вы желали услышать, простимся, господин аббат; вот вы и осведомлены не меньше меня хотя бы в том, что касается этого негодяя. Прощайте же, господин аббат. Вы окажете мне честь поужинать со мной?
   И начальник поспешил ретироваться, даже не дожидаясь ответа священника.

LXXV. СУМАСШЕДШИЙ ОТ ЛЮБВИ

   Оставшись один, Шанмеле в последний раз вгляделся в маркиза делла Торра, который, скорчившись в углу своей камеры, бросал оттуда хищные, полные коварства взгляды. Аббат подумал, какой ужасной пыткой должно быть существование этого человека, который всегда один, с ним обращаются как с умалишенным, он живет с памятью о своем злодеянии, не подвергаясь упрекам, но и не находя утешения.
   Шанмеле убедил себя, что ему следует подойти к этому отверженному и заговорить с ним о Боге, напомнить этому отчаявшемуся о надежде.
   И вот, желая приступить к своим обязанностям пастыря, он приблизился к решетке.
   Стражник, прислонившись спиной к стене камеры напротив, с любопытством наблюдал за ним и явно был готов в случае необходимости броситься к нему на помощь.
   — Друг мой, — обратился Шанмеле к убийце бедняжки Марион, — я здешний священник. Достаточно ли вы раскаиваетесь, чтобы со вниманием выслушать слова, с которыми я пришел к вам?
   Но делла Торра, вместо того чтобы ответить, повернулся лицом к стене и погрузился в немую неподвижность.
   Шанмеле попытался пробудить к жизни эту душу, погребенную в своем отчаянии, но ничего не смог добиться.
   Он подозвал стражника и сказал ему:
   — Думаю, сегодня с ним ничего не поделаешь.
   — Ах, господин аббат! — проворчал стражник. — Ни сегодня, ни завтра.
   — А каков его сосед, помешанный из камеры номер семь? — спросил Шанмеле.
   — Ну, тот — совсем другое дело, господин аббат; он от любви сошел с ума, уж очень горяч, этот придурок: день-деньской, да и ночью тоже вопит, не унимается, все проклинает тех, кто его предал.
   — В самом деле? Бедный юноша.
   — Он, похоже, влюблен в какую-то Юлию; когда караул его задержал в вестибюле Французской комедии, а он туда хотел вломиться силой, то в бешенстве повторял это имя; по крайней мере так говорили полицейские стражники.
   — Он злой?
   — Да кто ж это знает, сударь.
   — Как? Никто этого не знает?
   — Нет, он же вреда никому не делает, кроме себя. Только кричит без конца.
   — И что же он кричит?
   — А, Бог ты мой, да все то же, так все кричат, у кого самый худший вид сумасшествия.
   — Ты о ком?
   — О тех, которые воображают, будто они не помешанные, потому что в голове у них иной раз проясняется.
   — Хорошо! — сказал Шанмеле. — Я с ним поговорю, постараюсь убедить его держаться спокойно, а не то начальник исполнит свое намерение и отправит его в подвал.
   — Действуйте, господин аббат, — отвечал стражник. — Сдается мне, что этот для вас не слишком опасен.
   И в самом деле, приблизившись к решетке, Шанмеле увидел молодого человека, у которого верхнюю половину лица закрывали длинные волосы, а нижнюю — светлая борода; он сидел в углу своей клетушки, найдя самое солнечное место, и, казалось, радовался этому лучу, наслаждаясь своими мыслями и своим уединением.
   Сумасшедший улыбался, потупив взгляд и вертя в пальцах соломинку, которую он время от времени покусывал своими прекрасными белоснежными зубами.
   С минуту Шанмеле разглядывал это лицо, которое ему показалось столь же благородным, сколь трогательным, и, взволнованный, выразил свое впечатление тремя словами:
   — Ах! Бедный юноша!
   Глаза умалишенного тотчас же широко раскрылись. Он сосредоточил их взгляд на священнике, который со своей стороны, по-христиански смягчившись сердцем, не спускал глаз с очень бледного лица узника.
   — Ах! Боже мой! — возопил сумасшедший, одним прыжком преодолевая расстояние, отделявшее табурет, на котором он сидел, от решетки своей клетки.
   Стражник проворно отпрянул в сторону, увлекая за собой аббата.
   — Да что такое? — воскликнул тот, позволяя оттащить себя подальше, но продолжая смотреть на безумца.
   — Он! Аббат! — воскликнул узник, повисая на прутьях решетки.
   — Что ж такого? Ну да, я аббат.
   — Господин де Шанмеле, это вы?
   — Как, он меня знает?
   — Господин де Шанмеле! Господин де Шанмеле! — кричал помешанный.
   — Что с вами, друг мой?
   — Само Небо вас посылает!
   — Хочу надеяться, что так.
   — Так вы меня не узнаете?
   — Увы, нет!
   Сумасшедший откинул с лица пряди волос.
   — Я Баньер! — сказал он.
   — Неужели? Юный послушник ордена иезуитов?
   — Да.
   — Баньер, который сыграл Ирода?
   — Да.
   — Любовник мадемуазель де Клев?
   — Да, о да! — вскричал Баньер в страшном отчаянии. — О да, я им был!
   И он затрясся в судорожных рыданиях, кусая себе руки.
   — Мой друг, — закричал Шанмеле стражнику, — отоприте мне камеру этого бедного юноши, прошу вас, скорее!
   — Но как же, господин аббат? Ведь он станет вас бить!
   — О нет, нет, господин аббат знает, что нет! — взывал к ним Баньер, стараясь придавая своему голосу как можно больше ласковости.
   — Да открывайте же! — потребовал Шанмеле.
   — Откройте, да, прошу! — молил Баньер. — Откройте господину аббату, друг мой, и вы, господин аббат, увидите, о, вы увидите, как я буду вас любить!
   — Ну да, уж он вас полюбит, как мой кот любит мышей, то бишь он вас слопает.
   — Это мое дело, — отрезал Шанмеле. — Отпирайте!
   — Вы приказываете, господин аббат?
   — Да.
   — И вы подтвердите, что сами настояли, чтобы я открыл вам дверь этой камеры?
   — Я это засвидетельствую, открывайте же.
   — Я обязан повиноваться вам, и я, разумеется, послушаюсь, но лучше бы и вам меня послушать: хоть палку мою возьмите.
   И стражник отпер дверь, однако не преминул после каждого поворота ключа оглядываться, чтобы бросить на Шанмеле вопросительный взгляд.
   Шанмеле вбежал в камеру, и Баньер с невыразимой, нежностью сказал ему:
   — О, если бы я не боялся напугать вас, если бы не боялся вас испачкать, ах, дорогой мой господин де Шанмеле, как бы я вас расцеловал!
   Достойный священнослужитель бросился в объятия умалишенного: то была картина, за которую много дали бы ценители любопытных зрелищ.
   — Присядьте на мой табурет, господин де Шанмеле, — сказал Баньер, — садитесь и ничего не бойтесь. О, поговорим, поговорим, мне так много нужно вам сказать!
   — Да, — выдавил Шанмеле с принужденной улыбкой, — поговорим, но будем говорить благоразумно.
   — Э, так вы считаете, что я не в своем уме? — спросил Баньер.
   — Берегитесь! — предупредил стражник. — Вот на него уже находит, сейчас он обезумеет.
   Шанмеле огляделся вокруг, потом снова устремил взгляд на Баньера и слегка пожал плечами, что означало: «Увы! Будь вы в здравом рассудке, разве вы бы здесь оказались?»
   — Я вас понимаю, — печально сказал молодой человек, — вполне естественно, что вы предубеждены против меня; но, выслушав мой рассказ, вы убедитесь, что я не сумасшедший.
   — Что ж, в таком случае, — отвечал Шанмеле, — если вы не безумец, объясните, что за странное сцепление обстоятельств привело вас в Шарантон.
   — Отошлите этого человека.
   Шанмеле, не колеблясь, жестом приказал стражнику отойти на расстояние, при котором их голоса не могли до него доноситься.
   И тогда Баньер поведал ему историю всех своих злоключений начиная с того вечера, когда он вместо него сыграл на сцене роль Ирода.
   Он рассказал о своем побеге с Олимпией, покинутой графом де Майи; описал их пребывание в Лионе и свой арест в этом городе по ходатайству иезуитов, из монастыря которых ему удалось ускользнуть. Затем он перешел к событиям, последовавшим за его дезертирством из полка, вплоть до того дня, когда его задержали у входа во Французскую комедию. Рассказ его был таким последовательным и говорил он с такой горячностью и таким чувством меры, что, когда он произнес последнюю фразу, аббат воскликнул:
   — Этот человек не более помешан, чем я!
   — О, не правда ли, господин де Шанмеле? — вскричал Баньер. — Не правда ли, я вовсе не сумасшедший?
   — Я поклянусь в этом! Я за это поручусь!
   — Спасибо! — сказал Баньер. — Господь послал мне то, о чем я молил его с той самой минуты как попал сюда: беспристрастного человека, способного меня выслушать и произнести свое суждение. И вот ведь, я просил у Бога послать чужого, а он посылает мне друга.
   — О да, мой дорогой Баньер, истинного друга.
   — Но теперь ваша очередь, — спросил узник, — скажите, как вы оказались здесь и в этом облачении?
   — Призвание, любезнейший господин Баньер.
   — Ах, правый Боже! Ну да, призвание, направленное в сторону, противоположную моему, — с грустной усмешкой заметил бедный Баньер.
   — Вот именно. Подобно тому как вы заменили меня и присвоили мой театральный костюм, я занял ваше место и облачился в ваш монашеский наряд.
   — Того самого монастыря, который я покинул?
   — Того самого, что вы покинули, причем я стал любимцем преподобного отца-настоятеля.
   — Ах, в этом отношении, мой дорогой господин де Шанмеле, ваша участь совершенно противоположна моей, — заметил Баньер.
   — А поскольку я ничего так не хотел, как оставить сцену, и поскольку мой отказ от этого проклятого Богом искусства был для Церкви большой победой, меня наставляли на путь истинный, меня приняли, меня возвысили и, наконец, меня пристроили.
   — Увы! Скверная должность, мой любезный аббат.
   — Да, вы правы, я и сам знаю, что на нее смотрят как на худшую из всех возможных; никто ее не захотел, один я согласился, вот и получил ее.
   — Если бы я не был еще большим неудачником, я бы сказал: «Вы совершили ошибку, мой милый аббат».
   — Мне столько нужно искупить, брат мой! — с сокрушенным видом заявил Шанмеле. — Я же был более чем на три четверти проклят.
   — Вот дьявол! Если так считать, — с печальной улыбкой заметил Баньер, — то я уже проклят с головы до пят.
   — Полно! Полно! — произнес аббат.
   — Но я, — продолжал Баньер, обращая взор к Небесам, — больше вас уповаю на милосердие Господа; он заставил меня слишком много выстрадать в этой жизни, чтобы и после смерти подвергать таким же испытаниям.
   — Не ропщите на Бога, брат мой, — сказал Шанмеле, радуясь поводу приступить к проповеди.
   — Я более не ропщу с той минуты, как снова обрел вас, дорогой аббат, — мягко возразил Баньер.
   — Господь посылает вам испытание, сын мой.
   — Да, жесточайшее испытание.
   — Это потому, что у Господа своя цель.
   — Да с какой же, по-вашему, целью Богу нужно мучить такого бедного малого, как я?
   — Он желает, чтобы вы отринули греховную страсть.
   — Какую страсть?
   — Страсть, которую вы питаете к Олимпии.
   — Мою любовь к Олимпии? Это мою любовь к Олимпии вы называете греховной страстью? Мне — отринуть эту любовь? Да пусть лучше я проведу всю мою жизнь в роли умалишенного, пусть меня вынудят на веки вечные остаться узником, пусть избивают, хлещут плетьми, истязают так, как избивают, хлещут и истязают тех несчастных, чьи вопли доносятся до моих ушей, но я никогда, ни за что не откажусь от моей любви к Олимпии! Лучше смерть! Лучше вечное проклятие!
   — Ну-ну, брат мой! — успокаивал его Шанмеле. — Вы впадаете в заблуждение; вас примут за безумца.
   — Да, правда, — удрученно поник головой Баньер. — Но что вы хотите, сударь? Я так люблю эту женщину, что никакая сила в мире не заставит меня ее забыть.
   — Даже сам Господь?
   — Даже она сама.
   — А между тем, мой дорогой Баньер, мне кажется, что именно ей вы обязаны всеми вашими невзгодами.
   — Да, конечно, она всему виной; да, она меня предала; да, она меня забыла; да, быть может, это она решила, чтобы я оказался в тюрьме, и таким образом избавилась от меня. Что ж, какова бы ни была эта женщина, я благословляю ее, какова бы она ни была, я ее люблю! О! Если бы вы только могли сказать мне, где она сейчас, как она? Вы же знали ее.
   — Я прибыл из Лиона, — отвечал Шанмеле.
   — И к тому же, — вздохнул Баньер с видом человека, теряющего последнюю надежду, — к тому же вы порвали с театром.
   — Ах, Боже мой, да, но между тем там остались люди, с которыми я поддерживаю знакомство, чтобы попытаться привести этих грешников к Господу.
   — Это будет непросто, — сказал Баньер, качая головой.
   — Ну, я надеюсь на то, что не все влюблены в Олимпию; к тому же, — прибавил Шанмеле, подвигаясь поближе к Баньеру, словно готовился открыть ему секрет, — у меня есть план.
   — Какой? — спросил Баньер.
   — Я воспользуюсь их суетными интересами, посредством которых попытаюсь мало-помалу привести их в лоно Господне.
   — Гм! — озадаченно пробормотал Баньер.
   — Я вот что сделаю, — продолжал Шанмеле, упиваясь лестной для новообращенного члена ордена возможностью изложить свои планы спасения заблудших душ. — У меня есть, осмелюсь так выразиться, друг, хотя он герцог и пэр; я имею в виду господина герцога де Пекиньи, капитана гвардейцев его величества, дворянина королевских покоев, имеющего неограниченную власть над актерами.
   — О-о, вот это прекрасное знакомство, дорогой аббат! Человек, который устраивает дебюты, тот, по чьему распоряжению подписываются ангажементы, тот, кто распределяет роли! О, что у вас за прекрасное знакомство, повторяю вам! Вы счастливчик!
   — Берегитесь, — с улыбкой заметил Шанмеле, — или я назову вас безумцем.
   — Продолжайте же, продолжайте.
   — На чем я остановился?
   — Вы говорили, что приведете актеров в лоно Господне, пользуясь их суетными интересами.
   — Именно так.
   — Понимаю. Вы добьетесь, что им будут давать хорошие роли, и они из чувства признательности станут благочестивыми. Что ж, не скрою от вас, что эти расчеты мне не по вкусу, да и кроме того, не думаю, чтобы они осуществились.
   — Да вы погодите, выслушайте, какой же вы неутомимый говорун! — продолжал Шанмеле, воспользовавшись первым же перерывом в речах Баньера и спеша в свою очередь поведать о своем средстве. — Нет, мой план совсем не таков. Для этого я слишком хорошо знаю комедиантов; давать им роли — ну уж нет! Наоборот, я позабочусь, чтобы те, что у них есть, им опротивели, сделаю так, чтобы эти роли у них отобрали, чтобы театр превратился для них в место сплошных мучений, а когда они от этого устанут, попрошу моего друга герцога де Пекиньи устроить им скромный пансион при какой-нибудь святой обители.
   — Ах, так! Прекрасно! Ну и мысль! — вскричал Баньер, забыв о собственном положении, чтобы встать на защиту тех, кого Шанмеле замышлял преследовать. — Откуда, чума на вас, набрались вы подобных мыслей, дорогой аббат? Как?! Вы причините подобные горести тем, о чьих интересах печетесь? Черт бы побрал такие заботы! Если так, я предпочитаю вашу вражду!
   — Неблагодарный! — воскликнул Шанмеле.
   — Уж теперь-то, — продолжал Баньер, мысленно возвращаясь к надежде, не покидавшей его с той минуты, как здесь появился Шанмеле, — теперь, черт возьми, вы видите, что я не сумасшедший? Поскольку я смог добрых полчаса поддерживать беседу, даже не пытаясь заговорить с вами о себе самом, вы вполне убедились, что я здоров, не так ли?
   — Я в этом уверен, — заявил Шанмеле.
   — Пожалуй, — не унимался Баньер, — вы с вашими идеями насчет вечного спасения, с вашим желанием заставить всех артистов оставить сцену, как это сделали вы, предпочли бы видеть меня несправедливо заточенным здесь, нежели позволить мне вернуться в театр?
   — Право слово, смею признаться, это почти что так! — вскричал аббат.
   — Вы это серьезно? — вскричал Баньер.
   — Конечно.
   — А! Берегитесь же, — произнес узник, глядя на священника с таким выражением, какое могло бы обратить в бегство начальника и стражника и заставило бы попятиться даже самого Мартена. — Этот дом — обитель отчаяния, а оно дурной советчик, господин де Шанмеле! За этими
   решетками умирают ежеминутно, день за днем, и тому, кто знает, что ему предстоит здесь провести весь свой век так, как я прожил последние две недели, есть смысл сберечь время, одним ударом размозжив себе голову об эти каменные плиты.
   И Баньер сделал пугающе выразительное движение.
   Шанмеле бросился к нему и в порыве искренней нежности заключил его в свои объятия.
   — Вспомните о спасении души, брат мой! — вскричал он.
   — Ох, не говорите мне о спасении! — с жаром воскликнул Баньер. — Моя любовь — вот мое спасение!
   — Но эта женщина вам изменила, мой друг; из ваших объятий она перешла в руки другого!
   — Э, полно! Разве прежде она не перешла из объятий этого другого в мои объятия?
   — Брат мой! Брат мой!
   — Чего вы от меня хотите?
   — Хочу вас убедить, что все это безрассудные надежды, софистика, лишенная почвы.
   — Как вам будет угодно, господин аббат, но это так.
   — Ну, — сказал Шанмеле, — я начинаю понимать, почему вас посчитали умалишенным.
   — И точно зная, что это ошибка, вы, движимый своим недоброжелательством, будете способствовать тому, чтобы заставить меня вынести здесь все муки, уготованные безумцам? — спросил Баньер. — Это было бы не слишком по-христиански, берегитесь, господин Шанмеле, мой товарищ по авиньонским подмосткам, мой преемник в монастыре иезуитов!
   — Ну-ну, не будем ссориться, — отвечал добрый священник, глубоко уязвленный подобным упреком. — Увы, я слаб: говоря со мной подобным образом во имя человечности, вы меня возвращаете к понятиям сего извращенного мира и я чувствую, что поневоле растроган.
   — О, здесь только каменное сердце осталось бы безучастным! — воскликнул Баньер. — Ведь, в конце концов, вы же видите, что с той самой минуты, как вы появились здесь, как я узнал вас, мне приходится делать над собой огромное усилие…
   — Какое?
   — Ах, черт! Уж не думаете ли вы, что у меня в мыслях может быть что-либо иное, кроме желания выбраться отсюда? Что на устах у меня есть что-либо, кроме этой мольбы? Вы мне поможете, не правда ли?
   — Но как же, по-вашему, я мог бы помочь вам в этом, дитя мое?
   — Скажите, теперь, когда я вполне разумно побеседовал с вами, дал ясные ответы на все ваши вопросы, вы, наконец, уверились в том, что меня заперли здесь несправедливо?
   — Проклятье! Мне кажется, что да.
   — Что ж, это все, о чем я вас прошу. Выйдя отсюда, ступайте к начальнику полиции, к судьям, приговорившим меня, скажите им, убедите их, поклянитесь, что я в здравом уме, что я никогда не был сумасшедшим, и они меня отпустят.
   — Я займусь этим.
   — Когда?
   — Начиная с сегодняшнего дня.
   — Отлично!
   — Это мой долг, и я его исполню.
   — Спасибо.
   — Но я боюсь… Шанмеле запнулся.
   — Чего вы боитесь?
   — Мне страшно, как бы это не привело к переменам…
   — В чем?
   — В вашем положении.
   — Как? Поручительство, данное таким человеком, как вы, основательное, по всей форме поручительство, что я не безумен, изменит к худшему положение того, кого держат под замком как умалишенного?
   Шанмеле настороженно огляделся вокруг и, придвинувшись к Баньеру, шепнул:
   — Но вы уверены, что вас здесь заперли потому, что вы сумасшедший?
   — Проклятье! А с чего бы еще, по-вашему, им меня запирать?
   — Ну, черт возьми, за какую-нибудь ошибку, а может быть, и преступление.
   — Любезный аббат, — заявил Баньер, — я, вероятно, совершил множество ошибок, но что до преступлений, надеюсь, Господь никогда меня до такой степени не покидал.
   — Друг мой, преступления случаются каждый день, и совершают их далеко не всегда закоренелые злодеи. Вспомните Горация, убивающего свою сестру в порыве патриотизма: это весьма красивое преступление. Вспомните Оросмана, убивающего Заиру из ревности, — это преступление более чем простительное.
   — Я никого не убивал, благодарение Богу, ни из ревности, ни из патриотизма. Впрочем, убийц отправляют совсем не в Шарантон.
   — Вот тут вы ошибаетесь.
   — Как так?
   — Возьмем к примеру вашего соседа, того, что совсем рядом, не дальше чем за этой перегородкой.
   — И что же?
   — А то, что ваш сосед не более помешан, чем вы.
   — Что вы такое говорите?
   — Правду. А между тем я воздержусь от того, чтобы объявить, что он не сумасшедший.
   — Почему?
   — Потому что это подлый убийца, прикончивший бедную девушку всего лишь за то, что она решилась поступить честно.
   Баньер содрогнулся.
   — Эй, как вы сказали? — вскрикнул он. — Сосед? Мой сосед? Это, часом, не…
   — Что?
   — Боже мой! Мне много раз казалось, будто я узнаю его голос, я словно уже где-то его слышал.
   — Это невозможно.
   — Почему?
   — Он не француз.
   — Сардинец?
   — Откуда вы знаете?
   — Маркиз?
   — Да.
   — И его зовут?..
   — Брат мой, его имя держат в секрете, — сказал Шанмеле.
   — Я вам сейчас раскрою этот секрет! — вскричал Баньер. — Его имя маркиз делла Торра.
   — Да.
   — И вы говорите, он убил?
   — Да.
   — Кого?
   — Женщину.
   — Женщину, которую он любил?
   — Любил, видимо, потому и убил. Ведь убивают только по двум причинам: или потому, что ненавидят, или потому, что любят.
   — И как ее имя, этой женщины?
   — Женщину звали Марион, — сказал Шанмеле.
   — Марион! — простонал узник.
   Затем, сделав над собой огромное усилие, Баньер спросил:
   — Известно ли, за что он убил эту бедную девочку?
   — Да просто за то, что она вырвала из его когтей юного
   красавчика, который сперва уехал с ней вместе, а потом бросил ее, беззащитную; тут-то этот несчастный, этот ничтожный субъект настиг ее и пронзил ударом шпаги прямо в сердце.
   — Ничтожный, несчастный субъект — это я! — закричал Баньер и, повалившись на плиты пола, стал кататься по камере вне себя от отчаяния.
   — Как это? — пролепетал Шанмеле.
   — Бедная девушка, бедняжка Марион! — кричал Баньер. — Это я ее убил! Прости меня, Марион, прости!
   Шанмеле обхватил Баньера обеими руками, удерживая.
   — Умерьте свой пыл, — сказал он, — будьте осторожны, ведь все подумают, что у вас припадок.
   — Ох, отец мой! — стенал злополучный Баньер. — Отец мой, я солгал, когда уверял вас, что на моей совести нет ничего тяжелее, чем ошибки! Я совершил преступление, величайшее, наихудшее из всех злодейств: я убил!
   — Успокойтесь.
   — Я заслуживаю смерти, отец мой, предайте меня в руки правосудия, отведите меня к палачу! Это я убийца Марион!