Дюма Александр. Олимпия Клевская

   — Так вы отказываетесь от своего плана, герцог?
   — Нет, но я поищу более надежное орудие.
   — А что вам угодно от вашей покорной слуги?
   — От вас, принцесса? Я буду умолять вас остаться моей.
   — Полно, герцог, не надо шутить. Я сказала, что никого больше не люблю, и это верно.
   — Как? Дружба? В нашем возрасте?
   — Герцог, вам ведь еще понадобится неделя, чтобы стереть с лица австрийское выражение, вы сами так сказали. Так сотрите же его. Это говорю вам я, парижанка.
   — Хорошо.
   — Совет друга!
   — Хорошо, хорошо!
   И она протянула ему руку, к которой он прильнул долгим поцелуем с тем воодушевлением, какого почти не встретишь в наши дни, и с той учтивой задушевностью, какой у нас вовсе не осталось.
   Встав, принцесса несколько мгновений отогревала свои маленькие ножки у камина, потом герцог распорядился, чтобы было велено подать карету в конец улицы, и сам проводил мадемуазель де Шароле до экипажа. Подобно Полю и Виргинии, они шли, закутавшись вдвоем в один плащ.
   — Герцог, — сказала принцесса, — через неделю все новости и так будут вам известны; я же рядом с вами останусь всего лишь невежественной дикаркой. Но если какое-нибудь из этих известий окажется интересным для меня, принесите его мне: пути вы знаете.
   — Они свободны?
   — Слишком свободны, увы!
   С этими словами они расстались. Принцесса села в карету. Ришелье подождал, пока она скроется из виду, и возвратился домой, весьма смущенный тем, как обернулась его первая ночь в Париже.
   Лакей представил ему список из двадцати семи дам, которых он отослал ни с чем ради этой бесполезной принцессы.
   Ришелье вздохнул.
   — Ба! — проворчал он, забираясь под мягкие одеяла своего хорошо прогретого ложа. — Вот поистине ночь государственного человека. Завтра меня посетят идеи, достойные кардинала.
   И он задремал. Часы пробили полночь.

LII. ГОСПОЖА ДЕ ПРИ

   Засыпая, Ришелье думал обо всех этих дамах, спрашивая себя, какая из них достаточно милосердна, чтобы потрудиться и обеспечить ему то политическое влияние на короля, в котором он так нуждался теперь, когда стал честолюбцем.
   Подобного рода озабоченность способна если не вовсе лишить сна дипломата тридцати четырех лет, то, по меньшей мере, навеять ему приятные грезы, благо их причина радует почти так же, как результат.
   Вот почему только около часу ночи, то есть не раньше, чем через час после того как он лег и радужные образы начали тесниться у него в мозгу, герцог почувствовал, что его грезы мало-помалу тускнеют, расплываясь в тумане дремоты; итак, ему показалось, что он уснул и во сне ему что-то мерещится.
   В этом сновидении до его слуха донесся как бы некий шум, упрямый голос, проникавший из сада сквозь окно бельэтажа, где он пожелал расположиться на ночь.
   Мужской голос возражал, женский — настаивал; в общем, то был дуэт мужчины и женщины, которые раздраженно спорили.
   И тут герцогу де Ришелье показалось, будто женский голос ему знаком и каждая его нотка словно несет с собой какое-то воспоминание из числа самых игривых и чарующих.
   Тогда герцог, отдавшись на волю этой обманчивой грезы, захотел, чтобы она продлилась. А вам, милая читательница, разве не случалось порой, видя начало одного из тех пленительных сновидений, что посещают вас, захотеть, чтобы оно хоть во сне получило свое полное развитие и всю мыслимую завершенность?
   А наша воля — это же такое прекрасное, такое могущественное явление! Во всей своей красоте и мощи оно столь непосредственно исходит от Господа, что даже во время сна может подчас производить подобное действие.
   Итак, герцог оставил одно ухо настороже и услышал им вот что.
   — Нет, сударыня, — говорил мужской голос, — дальше вы не проникнете. Довольно и того, что вам, ума не приложу, как, удалось ворваться в калитку старого двора. Сказать по правде, сударыня, такие шутки больше не пройдут.
   «Забавно», — подумал герцог, все еще уверенный, что он спит.
   — Ворвалась я в калитку или нет, — отвечал звонкий голос женщины, — но я уже в доме, не так ли?
   — Что вы здесь, нет сомнения, но вас не ждали.
   — В конце концов, если я здесь, прочее не столь важно: полдела сделано. Пропустите меня к герцогу.
   — Это невозможно, сударыня. Господин герцог вот уже час как отошел ко сну, весьма утомившись с дороги; он почивает.
   — Ну так вот тут есть, чем пошуметь. Будите его.
   И герцогу послышался мелодичный звон изрядного количества золотых монет, которыми побренчали в кошельке.
   — О-о! — пробормотал герцог, все еще грезя. — Моего лакея подкупают золотом. Вот кому везет, да и место у него доходное.
   — Но, сударыня, — возразил упрямый слуга, стараясь поддержать за своим господином его репутацию волокиты, — герцог почивает не один.
   С тяжким вздохом герцог раскинул руки и ноги, будто сам хотел удостовериться в собственном одиночестве, и пробурчал: «Ну и проходимец!»
   — Э, да какая мне разница? — отвечал женский голос. — Я не затем пришла, чтобы помешать его амурам. Мне нужно поговорить с ним о деле. Ну же, парень, отворяй, отворяй…
   — Однако, сударыня, господин герцог запретил…
   — Поскольку он не знал, что я приду.
   — Сударыня, клянусь вам, что, если герцог проснется и вас услышит, он мне прикажет вывести вас отсюда, а с его стороны это было бы нелюбезно, в то время как с моей просьба не упорствовать, с которой я к вам обращаюсь, не более чем простое исполнение моих обязанностей.
   «Этот чертов лакей превосходно изъясняется, — подумал герцог, ворочаясь на своей перине. — Ну-ка послушаем, что скажет женщина. Ну же!»
   — Хорошо! — отвечала она. — Держу пари, что господин герцог не спровадит меня, особенно если я назову свое имя.
   — Тогда, сударыня, возьмите ответственность на себя и постучитесь в стекло этого окна.
   — Нет, решительно нет, — отозвался голос, — я не хочу высовывать руку из муфты, мне холодно.
   «Черт возьми! — подумал Ришелье. — Надо быть великосветской дамой, чтобы так бояться стужи. Почему бы ей сразу не назвать свое имя? А если она красива, я, черт возьми, скажу вслед за ней, что и мне холодно.
   — Ну, постучи же, парень, — продолжала дама, — постучи, а я скажу, что это сделала я.
   — Сударыня, я постучу, так и быть, раз вы меня заставляете; только мне бы хотелось прежде узнать ваше имя.
   «Мне тоже», — подумал Ришелье.
   — А это зачем? Разве не будет достаточно, если я его назову твоему господину?
   — Нет, сударыня, потому что, если мой господин меня прогонит, вы должны будете возместить мне урон.
   — Это более чем справедливо, ты малый смышленый, а возмещение — вот, держи задаток в счет того, что я припасла для тебя.
   «Снова деньги! — мелькнуло в сознании герцога. — Эта женщина от меня без ума. Такое может пригрезиться только во сне».
   — Теперь, — заявил лакей, — мне осталось только спросить вас об одной вещи.
   — А именно?
   — Как вас зовут?
   — Ах, господин Раффе, ты в конце концов выведешь меня из терпения.
   — Вы же сами видите, сударыня: коль скоро вам известно мое имя, я должен знать ваше.
   — Что ж! Маркиза де При…
   И в то же мгновение послышался сильный удар кулака в оконную ставню.
   — Госпожа де При! — воскликнул герцог, высунув голову из-под одеяла. — Ну и ну! Вот так сон! Мне приснилось, что госпожа де При, любовница господина де Бурбона, была у меня в саду, спорила с Раффе при пяти градусах мороза! Забавный сон!
   Но тут последовал новый удар, за ним еще несколько, все чаще, нетерпеливее, так что рама высокого окна задрожала.
   — Да нет же, я не сплю, ко мне вправду стучатся! — вскричал Ришелье.
   — Герцог! Герцог! Откройте! — повторял женский голос, слегка изменившийся от досады и чуть охрипший на морозе.
   — Открой! — закричал герцог, спрыгивая с кровати, впопыхах натягивая панталоны и кутаясь в домашний халат, который он нащупал под рукой.
   Лакей вошел к своему господину.
   — А маркиза? — с живостью осведомился Ришелье.
   — Я здесь, герцог, — откликнулась г-жа де При, появляясь на пороге. — Вы встали?
   — Да, сударыня, для вас я всегда на ногах или в постели, выбирайте сами, маркиза. Зажги свечи, Раффе, зажги.
   — Как? Уже оделись? — спросила г-жа де При.
   — Гм… Э… — промычал герцог.
   — Стало быть, вы меня слышали.
   — Да, я узнал ваш голос.
   — Ну, герцог, значит, вы не настолько фат, как о вас болтают.
   — Почему?
   — Фат бы не встал.
   — Маркиза, вы забываете, что меня два года не было в
   Париже. Однако присядьте же. Огня, Раффе, огня; ты видишь, мой друг, что маркиза продрогла.
   — Сдается мне, — смеясь, заметила гостья, — после полуночи дом так переполнен, что сад должен служить прихожей для женщин.
   — Совсем напротив, маркиза: дом пуст, я ждал вас.
   — Да, во сне.
   — А разве не так ждут своей судьбы?
   — О герцог! Прелестно!
   Маркиза завладела креслом, которое предложил ей Ришелье. Герцог принял одну из своих самых изящных поз; оба стали смеяться; огонь в камине разгорелся; Раффе вышел.
   — Ах, черт! — воскликнул герцог. — Знаете ли вы, маркиза, что пробил час ночи?
   — И на улице такой мороз, что камни трескаются, герцог.
   — Но у господина де Бурбона, верно, слишком жарко, если вы прибежали сюда?
   — Право же, герцог, мне было совершенно необходимо первой поговорить с вами.
   — Однако, простите, как вам удалось проникнуть сюда? Только что я в полусне или наполовину бодрствуя, это уж как вам больше нравится, кажется, слышал, что либо вы, либо Раффе толковали о калитке, в которую вы ворвались.
   — Ворвалась — нет, открыла — да.
   — Каким образом, маркиза?
   — Да ключом, как же еще?
   — Как? У вас есть ключ от моего дома, а я спокойно ложусь спать, подвергая себя такой опасности?
   — Герцог, по-моему, вы сами когда-то мне его дали.
   — Да, верно, только мне помнится, что я его у вас забрал.
   — Какая жестокая память!
   — Но послушайте, вы, государственный человек!.. Откуда же у вас этот ключ? Понимаете, я вас об этом спрашиваю, потому что такие сведения мне необходимы.
   — Да, он мог быть изготовлен. В сущности, это было бы ловким ходом.
   — Вы меня ужасаете, маркиза.
   — Успокойтесь, этот ключ…
   — Что же?
   — Он мне достался не столь честным путем. Это не поддельный ключ, а настоящий.
   — Но, в конце концов, где вы его раздобыли?
   — Два года тому назад, до своего отъезда в Вену, вы рассеяли по Парижу несколько подобных ключей.
   — Да, но неужели вы хотите меня уверить, что женщина в наше время способна два года хранить ключ от дома отсутствующего мужчины, если только она не забыла этот ключ в своем молитвеннике.
   — Что ж, вот здесь вы ошибаетесь, герцог; дело в том, что все мы стали очень благочестивыми. Благочестие вошло в моду. О, в Париже многое изменилось со времен вашего отъезда: вы оставили в Пале-Рояле господина регента, а теперь найдете господина Фрежюса в Версале.
   — Все сказанное не объясняет, откуда вы выудили этот ключ; по крайней мере если вы не взяли его у кого-либо…
   — Взяла? Фи! Вы меня принимаете за принцессу крови, мой милый герцог; вы спутали меня с мадемуазель де Валуа или мадемуазель де Шароле. Взяла! Нет уж, фи! Я его купила.
   — Купили? О! Кто же вам его продал?
   — Камеристка, понятия не имевшая, что она мне продает. Вы поймите, валяется ключ, его подбираешь, никто о нем ничего не знает, потом приходит некто и дает за этот ключ двадцать пять луидоров. Если хозяйка о нем спросит, можно сделать изумленное лицо и пролепетать: «Какой ключ, сударыня?» Для субретки это так соблазнительно.
   — К тому же, как вы сказали, маркиза, то был ключ от дома, который принадлежит человеку, находящемуся в Вене. Ах, черт побери! Значит, все здесь всерьез полагали, что я никогда оттуда не вернусь?
   — Все, кроме меня, ибо я как настоящий министр иностранных дел знала, что вы в пути.
   — Истинная правда.
   — И вот я с дальним прицелом приобрела этот ключ, рассудив, что вы поменяете подбойники в своих замках не ранее чем на следующий день после возвращения; расчет оказался довольно точным, не правда ли?
   — И, как видите, пришелся весьма кстати.
   — Настолько, что, надеюсь, этот ключ принесет мне больше, чем я на него потратила. Однако же странно, герцог…
   И маркиза два-три раза глубоко вздохнула, раздувая ноздри.
   — Что такое? — спросил Ришелье.
   Маркиза продолжала крупными глотками вдыхать воздух.
   — Здесь пахнет женщиной.
   — Что вы! Я один.
   — Говорю вам, здесь находится женщина, духи которой мне знакомы.
   — Маркиза… я вам клянусь!
   — Духи принцессы.
   — Ах! Вы мне льстите, маркиза.
   — Фат! Он не меняется.
   — И вы не больше, маркиза, только день ото дня хорошеете.
   — Да. По крайней мере именно это мне станут говорить придворные, если я буду в фаворе.
   — Вы и так в величайшем фаворе, маркиза.
   — Полагаю, что да, и более того — я пришла сюда, чтобы доказать вам это.
   — О, неужто?
   — Но сначала, герцог, будьте чистосердечны. У вас здесь есть кто-то?
   — Никого.
   — Слово чести?
   — Слово Ришелье! Вы колеблетесь?..
   — Герцог, если бы речь у нас шла о любовных делах, я бы верила вам на слово. Но коль скоро мы будем беседовать о политике, а в этой области любая болтливость смертоносна, позвольте мне поступить, как святой Фома. «Vide pedes, vide manus ^{note 38}».
   — Вы мне это говорите, чтобы заставить меня поверить, будто вы знаете латынь?
   — Боже меня сохрани от таких притязаний!
   — Ну, приступайте!
   — Маркиза, — отвечал герцог, вставая, — вот я беру подсвечник; мы обследуем каждый уголок моих покоев, не так ли?
   — Если угодно, да, герцог.
   — Хотите, начнем с камина? Впрочем, в нем огонь; надеюсь, он не внушает вам недоверия?
   — Ни в коей мере, лишь бы там не пряталась принцесса крови; эти дамы несгораемы, как саламандры.
   — Ах, почему нельзя сказать того же о принцах крови, маркиза! — сказал Ришелье.
   На этот намек гостья лишь усмехнулась.
   — Осмотрим сначала этот уголок между стеной и кроватью, — сказала она.
   — Пусто, — отозвался Ришелье. — Взгляните.
   — Гардеробные.
   — Никого — ни здесь ни там. Хотите заглянуть за вешалки с одеждой?
   — Это ни к чему. Ноги бы торчали.
   — Остается потайная лестница.
   — Бесполезно: засовы на месте, лестница не отапливается; за то время, что мы вдвоем, порядочная женщина умерла бы там от холода, а следовательно, больше не представляла бы для меня опасности.
   — Сильный довод.
   — Итак, мы одни; побеседуем же.
   — Побеседуем, — сказал герцог, подведя маркизу к ее креслу.

LIII. ПОЛИТИКА ГОСПОЖИ МАРКИЗЫ ДЕ ПРИ

   Маркиза села. Герцог оперся о спинку ее кресла.
   — Маркиза, моя дорогая маркиза, — вздохнул он, довольно-таки нежно сжимая ее руку, — если бы вы знали, как я сожалею, что ваш злой нрав вынудил меня тогда забрать у вас тот ключ.
   — Почему?
   — Да потому что, если бы вы меня любили, тем более сегодня, сейчас, после моего двухлетнего отсутствия, мы бы с вами потеряли голову друг от друга.
   — Герцог, я пришла, чтобы поговорить о делах. Ну же, оставьте в покое мою руку: время не ждет.
   — Как вам будет угодно, маркиза. И герцог оставил ее руку в своей.
   — Итак, я вам сказала…
   — … что вы в фаворе больше чем когда бы то ни было.
   — Вас это удивляет?
   — Ода!
   — И почему же?
   — Это странно при той довольно жестокой войне, какую старик Флёри, видимо, затеял против господина герцога.
   — Благодарение Господу, мы в долгу не остаемся!
   — Но король на его стороне; а вы же знаете, маркиза, когда короля разлучают с наставником, его величество плачет, его величество кричит.
   — Да, но королева за нас, а когда короля разлучают с королевой…
   — Берегитесь, маркиза. Ходят слухи, что королева стала добродетельной… излишне добродетельной… И что король все больше опасается ее, а любит все меньше.
   — А, так вам это сказали!
   — Мне говорили и не только это.
   — Что же еще?
   — Я слышал, что Людовик Пятнадцатый с некоторых пор ложится спать в отдельных покоях, чего прежде с ним не случалось.
   — Это правда.
   — Что ж, маркиза, в таком случае мне кажется, что ваша опора слабовата, коль скоро вы опираетесь на королеву, которая, по словам короля, отказала мужу в исполнении долга.
   Тут оба собеседника расхохотались.
   Потом, все еще смеясь, но глядя на герцога взглядом женщины, готовой нанести сокрушительный удар, маркиза спросила:
   — Милейший герцог, а известно вам, почему король ложится спать в отдельных покоях?
   — Черт возьми! Потому, что он хочет спать один.
   — А знаете, почему королева отказывает королю в исполнении супружеского долга?
   — Потому что ей это не нравится.
   — Так вот, герцог, ничего подобного: потому, что королева беременна. При этом известии Ришелье подскочил и у него вырвалось восклицание, показавшее маркизе, до какой степени интересную новость она ему сообщила.
   — А-а. Прекрасно, — пробормотал он, немного помолчав.
   — Согласитесь, герцог, — продолжала г-жа де При, — что появление дофина — наша удача; королева, став матерью семейства, сразу и в полной мере обретет вес, присущий ее рангу. А характер у нее уже основательный, она правильно мыслит, она честолюбива, или, вернее, ей внушают честолюбие.
   — И кто же его внушает, маркиза?
   — Ну вот, теперь он изображает незнайку. Что же, Вена находится так далеко от герцогства Бар и от Лотарингии, чтобы можно было не ведать, до какой степени Станислав жаждет влиять на наши дела?
   — Маркиза, я вас понимаю и думаю, что вы, быть может, правы.
   — Не так ли?.. Вот почему я сразу подумала о вас и о том, чтобы вовлечь вас в круг наших друзей.
   — Маркиза, надеюсь, что я уже там.
   — Да, но я говорю о дружбе иного рода… о друзьях в политике.
   — Я стану одним из них?
   — О! Это будет зависеть только от вас.
   — Давайте обсудим план действий.
   Господин де Ришелье бросил многозначительный взгляд на альков.
   — Что вы там высматриваете, герцог? — спросила маркиза. — Сожалеете о прерванном сне?
   — Я, маркиза?
   — Ну да, вы поглядываете на свою постель.
   — Вовсе нет. А вы, маркиза, вы совершенно уверены, что не озябли?
   — Да я вся горю. Ришелье горестно вздохнул. Маркиза расхохоталась.
   — Ну же, — сказала она, — будем серьезны, если это возможно. Вы ведь посол, а я — чрезвычайный и полномочный посланник.
   — Тогда вернемся к вашему плану.
   — Мой план — вот он. Совершенно очевидно, что господин де Фрежюс хочет все прибрать к рукам.
   — Даже кардинальскую шляпу, по всей видимости.
   — И выгнать господина герцога?
   — И выгнать господина герцога.
   — Ему для этого требуется поддержка с двух разных сторон. С одной стороны он ею заручился — со стороны короля; теперь ему нужен еще кто-то, кто бы управлял королем. Не находите ли вы наиболее нравственным, чтобы такое влияние на короля оказывала королева, на мужа — жена?
   — Это и в самом деле в высшей степени нравственно, маркиза.
   — Будем же поддерживать нравственность всеми возможными средствами.
   — Ну-ну! Я бы вам рекомендовал для этого безнравственные средства.
   — Э, милый герцог! Король благоразумен, как девушка.
   — Согласен с вами, маркиза. Но свет видывал девушек, которые переставали быть благоразумными. Мы даже наблюдаем подобное постоянно — это самое обычное дело.
   — Королева поддержит его, мы же придадим побольше уверенности королеве.
   — Нет ничего легче. Речь идет лишь о…
   — … о том, чтобы окружить его величество добрыми примерами, вместо того чтобы предоставить ему наблюдать грехи всех сортов; вам ведь небезызвестно, милейший герцог, что надумал этот отвратительный старый священник, желая просветить короля ввиду приближения его свадьбы.
   — Нет, я ничего не знаю, маркиза, и вы бесконечно меня обяжете, рассказав мне об этом, если только это дело не из числа тех, которые можно рассказывать лишь служителям Церкви. Впрочем, в ваших устах все это сильно выиграет.
   — Э, герцог, вы сейчас сами увидите…
   — Вы меня прямо в дрожь вгоняете.
   — Флёри вступил в сговор с Башелье, камердинером. Они заказали знаменитому художнику изобразить в двенадцати картинах всю как есть историю бракосочетания одного из патриархов.
   — Ах, вот оно что! Знаете, это ловко придумано.
   — Поразительная живопись, герцог!
   — Вы видели эти картины, маркиза?
   — Ну, сквозь мою вуаль… так, мельком… Дошло до того, что бедный малютка-принц, лет пять-шесть тому назад горько плакавший, когда ему угрожали в виде наказания уложить его в постель к инфанте…
   — Дошло до того, что бедный малютка-принц ныне стал отцом семейства… Э, маркиза, из чего вы исходите, позволяя себе укорять господина де Флёри за эти картины? Без этих живописных творений у нас еще не было бы сейчас предполагаемого наследника престола. Что ж! Этот достойный пастырь следует заветам Церкви, оберегая интересы монархии.
   — Ну, а я заявляю, что нахожу это чудовищным.
   — Черт побери! Должен вам сказать, что на его месте я бы действовал точно так же… впрочем, нет, нет, я приставил бы к королю наставника, чтобы тот давал ему сладостные уроки, и для этой задачи избрал бы вас.
   — Вот, опять вы болтаете вздор, вместо того чтобы говорить серьезно. А между тем, мой дорогой герцог, положение стоит того, чтобы взять на себя этот труд.
   — Да, маркиза, да, я понял ваш замысел: двор молодого короля вы хотите превратить в подобие двора покойного короля-старца; таким образом Людовик Пятнадцатый будет исполнять роль Людовика Четырнадцатого, королева станет госпожой де Ментенон, господину герцогу придется сыграть Летелье, а вы изобразите отца Лашеза, не так ли?
   — Почти так, лишь бы без его старческих немощей.
   — Э-э, маркиза, вам нужно было очень поверить в мое полное перерождение, чтобы явиться ко мне с подобными предложениями.
   — Да, я на это рассчитываю, потому что вы и в самом деле изменились. Я рассчитываю на это, ибо вы были слишком легкомысленным, чтобы не стать серьезным, слишком достойны порицания, чтобы не стать сдержанным.
   — Маркиза, подскажите, как мне себя вести.
   — Не премину, а также обрисую вам будущие выгоды.
   — Я весь внимание.
   — Вам следует завтра явиться на игру у королевы. Что я говорю — завтра? Сегодня, ведь уже половина третьего ночи.
   — Пусть так; это было и мое собственное намерение, маркиза.
   — Ваше появление произведет необычайное впечатление.
   — Сказать по правде, я на это немножко рассчитываю.
   — Вот не знаю, очень ли королева к вам благосклонна?
   — На сей счет могу вас просветить. Я знаю, что она меня не жалует.
   — Вы постараетесь, чтобы она изменила свое мнение на ваш счет: вам все дается легко, стоит только захотеть.
   — Попробую. Она полячка, а я буду немцем, мы прекрасно столкуемся.
   — Отлично. Как только поладите с королевой, начинайте превозносить перед королем ее совершенства; таким способом вы с ним быстро подружитесь, герцог.
   — Да, если он найдет меня забавным.
   — Вы будете его забавлять.
   — Берегитесь: это то, что трудно делать нравственно.
   — Прежде всего он любит охоту.
   — Хорошо, но нельзя же охотиться целыми днями и тем более ночами.
   — Он любит садоводство.
   — Да, знаю, господин де Флёри приохотил его к растениям: король обожает салат-латук, смотрит, как он растет, как вянет. Но я никогда не смогу копать землю и обирать с латука гусениц. А чтобы принудить меня к выращиванию гвоздик, понадобилось бы еще одно — четвертое — заточение в Бастилию, тут бессилен даже пример Великого Конде.
   — Будете рассказывать ему анекдоты.
   — Я их все позабыл.
   — Так придумайте новые.
   — Видите ли, маркиза, в мире есть всего три предмета, которые во все времена развлекали королей.
   — Какие же это предметы?
   — Вспомните Людовика Четырнадцатого, вот уж был король, который в молодые годы поразвлекся, да так замечательно, что в старости его уже ничто больше развлечь не могло. Что ж! Людовик Четырнадцатый любил больше прочего женщин, войну и безумные траты.
   — Герцог! Герцог!
   — Вы мне возразите, что королева слишком ревнива, чтобы допустить женщин, слишком нежна, чтобы допустить войну, и слишком бережлива, чтобы допустить траты.
   — Вы так полагаете?
   — Без сомнения. Разве у этой добрейшей принцессы нет обыкновения, прежде чем что-нибудь купить, спрашивать: «Сколько это стоит?»
   — Она спрашивает, сколько это стоит, потому что Флё-ри спрашивает: «Сколько это стоило?»
   — Что с того! Я все же выступаю в роли оракула.
   — И каков ваш вывод?
   — Я заключаю, что позабавить короля было бы весьма трудно, маркиза.
   — Ах, черт возьми, еще бы не трудно, если вы просто так придумываете себе эти трудности и не желаете принимать в расчет характер каждой из них, если откажетесь признать, что Людовик Пятнадцатый уже укрепился в своем благонравии и весь проникнут чувствами доброго буржуа, пекущегося лишь о потомстве и благополучии в семейном кругу, наконец, если вздумаете мерить короля на свою мерку. Ах, герцог, герцог, не всякий к семнадцати годам уже удостоится Бастилии!
   — Прекрасно! Теперь вы меня браните.
   — Э, совсем наоборот, я вам льщу, и даже слишком; ну же, полно вам упорствовать, и, главное, довольно парадоксов.
   — Я покоряюсь, сударыня.