Ревунов Виктор. Холмы России

   - Так и не беритесь!
   - Так вы же не делаете: запретили. Кому надо,тот родит. А кому легче на тот свет, чем рожать? Муж у нее, а она с парнем связалась. Парень не берет, а к мужу нельзя. Куда же ей? В Угру? На коленях Фенька просила, только избавь. Сделайте, чтоб никто не изменял да чтоб и седьмой рот не лишним был. Мужья жен бы любили, а жены мужей до конца. Тогда и запрещайте и в суд жалуйтесь. Я их не зову, силом не тащу. Сами просят. Да что же я, бессердечная?
   - Как же вы решаетесь на это?
   - Приезжай работать в нашу больницу. К тебе будут ходить. Я тогда и решаться не стану. Жизнь непутевая.
   Кого выслали. Бабенки молодые остались. Пожить хочется. Куда же ей хомут такой? Вот и бегут потом ко мне:
   избавь!.. Вы люди чистые, бабье дело не знаете. Пошел в магазин - взял хлебушка. А тут и посей его, и сожни, и обмолоти, да еще свези. А на покосах сколько забот!
   А тут, глядь, и ленок поспел: выбери его и свяжи, потом расстели, потереби. Без разгибу спина ноет. Вот сколько дел! А тут еще и с ребеночком ходи, роди его и вырасти.
   Пожалуйтесь вон в суд, что бабу не жалеем. Ей дома бы с детьми сидеть, да по грибы или по ягоды с ними ходить. Вот тогда она и молодая будет и румяная. Перемучаем бабенок - хворь на детей перейдет, так и дальше до выродков. Медицину свою с жизни начинали бы - с бабы, чтоб ей хорошо было, и народ будет здоровый.
   А лекарства ваши не помогут: это только свидетели хворей посеянных... Сказала я тебе. А то правду-то не знаете. Отворотились. Жить уж гнушаетесь с нами, только погостить, а жить - нет. Там лучше. Землю бросили. А ты грозить приехала. Не пахала, не сеяла тут. Нет тут твоего дела,- снова распалилась Шелганиха и подняла руку так, что Полина Петровна отступила в страхе.- Отстань!
   - Я и не грозила,- сказала Полина Петровна.- Я только хотела предупредить вас: не делайте. Мы ведь ее вчера от смерти едва спасли. Сколько потеряла крови.
   Как вы решились на такое?
   - Что с тобой говорить,- с унижающим презрением сказала Шелганиха.- Она через разлив ко мне пришла, как без памяти была. "В Угру уйду, тетя. В Угру уйду",- вот как просила. А я жалостливая. Сама в тюрьму пойду, суд накажет, а избавлю: человек вопит.
   - Знаю. Бывает так. Но он бы ее не бросил,- сказала Полина Петровна про Кирьяна и Феню.- У них могла бы сложиться жизнь. Неужели не могли отговорить ее?
   Шелганиха устало села на стул.
   - Разве не говорила? Кинулась она из избы. Замечется, пропадет. Догнала я ее. "Иди, говорю, возьму грех на душу". Страх божий! Руки трясутся у меня... После уложила я ее, одеялом укрыла. Притихла вроде бы. И я прилегла. Не помню, как и заснула. Проснулась. Гляжу, а ее нет. "Значит, думаю, ничего, раз ушла". А сегодня-то и слышу, что с ней. И твои слова обо мне дошли. Только ведь она никогда не признается, что у меня была. Ведь не призналась?
   - Так догадалась.
   - А не призналась и не признается. Сама вот призналась, знай ты правду. Не за корысть делала, а по жали своей.
   Не простилась Шелганиха.
   Через окно видела Полина Петровна, как шла эта женщина, не горбясь, прямо, без торопливости, останавливалась изредка, как бывает, когда чувствуют, что-то забыли и хотят вспомнить.
   В походке обычно виден характер, радость, покой или смятение душевное.
   На терраску вошла Юлия и сразу спросила Полину Петровну:
   - Что она?
   - Ничего. Бывает, думаешь о человеке одно, а он совсем другой.
   - Человека не узнаешь, пока с ним пуд соли не съешь... Что она сюда нагрянула?
   - Поговорить пришла о вчерашнем.
   - Боится?
   - Я погорячилась там, в больнице. Не так все просто.
   Умные люди, видимо, потому и умные, что очень осторожны перед чужой жизнью... Я сейчас пойду к Фене. Юлия, милая, если можно, баночку смородинового варенья?
   Для нее.
   Феня сама добралась до скамейки за больницей и села тут среди кустов бузины. Бледная, слабая еще, в сером больничном халате и в белой косынке, она радостно огляделась вокруг: новым и прекрасным показался ей мир.
   "До чего ж хорошо! До чего ж хорошо! Жить... Житьто как хорошо",радовалась она и свежему воздуху, в котором сияюще вились паутинки, и красным гроздьям ягод на бузине, и небу с густо налитой синевой, и далеким лесам - все было удивительно ярким, новым и сильным в сполохах света, который солнечно брызгал изза кустов на колени ее и под ноги, где стелился просвиркик. Цвел еще: и осень как весна для его былых цветков.
   Она посмотрела в сторону Угры. Там черные ольхи.
   А дальше, на той стороне, дорога среди сжатых полей, дышавших свободным простором.
   Она услышала, как кто-то сзади подошел к ней. Положил на плечо руку. Тонкая, маленькая рука.
   - Катя!.. Катюшка!
   Катя выбежала из-за скамейки и остановилась перед Феней. Обняла ее и расцеловала.
   - Как я узнала, что тебе лучше, так сразу и собралась.
   - Посиди. Посиди со мной.
   Катя села рядом. Развязала узелок. В узелке антоновские яблоки заскрипели, крепкие, с блестящей желтинкой.
   - Мама прислала.
   Феня взяла яблоко. Зажмурившись, понюхала его, осенью пахнет.
   - Мы все так переживали за тебя. А Киря сам не свой.
   - Пусть успокоится,- с отчужденностью сказала Феня.- Поиграли, и хватит. За все мне... Если бы не ты, то и каюк... А теперь жить хочу.
   - Прийти он хотел.
   - Не надо. Не к чему. Да и волноваться мне нельзя.
   Покой нужен... А как же ты на той стороне очутилась? - спросила Феня.
   Катя опустила голову, вздохнула.
   - Сказать?
   Наливались слезали глаза Кати. Это цидела Феня.
   Напрасные, может, слезы?
   Нет.
   Напрасные!
   Нет. Я тоже, как ты, туда шла.
   Куда? - с испугом спросила Феня.- К Шелганихе?
   - Только ты пока не говори никому.
   Феня поправила косынку на голове Кати, загладила ржистую прядку волос.
   - Глупая ты. Это я шла, а тебе-то зачем?
   - И тебе незачем было идти. Что, с ребенком бы мы тебя бросили? Все хорошо было бы.
   - Мое кончено, не вернешь. А что не вернешь, о том и тужить нечего. У меня совсем другое. Ты вольная, и Федя вольный. Замуж выйдешь. Вот и все... Он знает?
   - Нет?
   - Так нельзя.
   - Стыдно мне.
   - Вспомни, как я на берегу валялась. Тошно. Я теперь за жизнь семерых родила бы, только не это. Тошно и грязно.
   Катя тронула одну руку Фени, потом другую: не знала, как успокоить ее.
   - Ты не волнуйся.
   - Напиши ему.
   - Стыдно.
   - Так что же ты решила?
   - Не знаю.
   - Меня послушай, и никого больше, даже себя не слушай. Напиши ему. Что ответит? И все равно не бойся. Родится малыш. Не губи. Радоваться будешь, как пойдет по лужку, цветок тебе в кулачонке принесет - "мама"...
   Слезы вдруг обожгли глаза Фени.
   - Напиши. Чего боимся, когда это радость дитю своему солнце открыть, луга, Угру нашу, всю жизнь, себя - самое родное? У вас все любить его будут... Дай я напишу ему,- с решимостью сказала Феня.
   - Нет. Сама напишу. Нет.
   - Чего же ты стыдишься?
   - Не знаю. А стыдно. Как я напишу ему? Был бы он рядом, как Киря с тобой,- сказала Катя просто, а получился намек, что и у Фени не было смелости.
   Она ответила:
   - Я замужняя и скрыть хотела. Это совестно. Хоть и любовь, а для людей загуляла, с парнем связалась. Как в норот я попала. Так что себя со мной не равняй. Не сделай глупость такую. Стыда тут никакого нет, что с тобой случилось. Все люди - и любим и целуемся. Радости всем только подавай. А за них заботами платить надо. Боишься, что Федю побеспокоишь? А он, может, тебя в охапку возьмет, такую ношу, да хоть на край земли понесет. Не унижай себя. Погордись лучше, что такая в тебе жизнь горячая, что новую жизнь заварила.
   Он, Катя, сам дрожит, поди, как бы ты его не забыла.
   А тут с тобой он живым связан. Напиши ему,- с ласковостью попросила Феня и добавила:-Давай вместе напишем.
   Катя принесла из больницы бумагу, карандаш.
   ~ Прежде всего так. Пиши: "Родной Федя..." - начала диктовать Феня.
   Катя написала. Бумага лежала на скамейке, и буквы на неровностях искривлялись.
   - Ничего, ничего,- сказала Феня.- Ясно, что не дома за столом писала. Не простое это письмо... "Родной Федя..." Написала?
   Катя разорвала лист бумаги, взяла другой и на этом листке написала по-своему: "Феденька, родимый..."
   - Можно и так. Так даже лучше,- согласилась Феня и задумалась.
   - "Живем мы хорошо",- продолжала Катя.
   Феня засмеялась.
   - Напиши еще, что картошку убрали, а сейчас капусту рубим...
   - Главное надо сказать.
   - "Не решаюсь сказать тебе..." - так?
   - Нет! - отвергла Феня эти слова.- Катюша, вот что ты напиши: "Феденька, родимый... Радостная я хожу сейчас... Скоро у нас с тобой будет большой праздник.
   Рожу весной. Ребеночек у нас будет. Это любовь наша и счастье наше с тобой, Феденька..."
   Катя, словно боясь, что вдруг пропадут эти слова, быстро-быстро написала.
   - Все,- сказала Феня.-А теперь беги за конвертом. Найди.
   Катя принесла и конверт. Письмо запечатали, написали адрес.
   - А теперь пойдем опустим. При мне опустишь.
   Почтовый ящик на бревенчатой стене больницы. Катя 01 крыла железный козырек его.
   - Опускай же,- и Феня с улыбкой подтолкнула Катю.
   Письмо скользнуло в ящик, стукнулось о дно его, и Катя улыбнулась: легче теперь на душе.
   - Спасибо тебе,- сказала она Фене и, прощаясь, поглядела в ее глаза: неужели Кире так и не передаст ничего?
   - Не надо. Не опомнюсь никак. Хоть отдышаться...
   А тебе через недельку ответ будет. Жди. Хороший будет ответ.
   "Своему не поверила, а вот в чужое верит",- подумала Катя.
   И только скрылась она, как к скамейке, где сидела Феня, подошла Анфиса, разглядывая племянницу с грустью и удивленим.
   - Золотко ты мое, жива и по волюшке ходишь!
   Феню не радовал приход тетки: хотела побыть одна, уставала от разговоров, в которых была для нее понятая ею бессмысленность. Не они управляли жизнью, а жизнь без особых разговоров, намеков и мудрых предложений, часто одной случайностью утверждала свое.
   - Тут тебе, слышала я, и вареньице люди приносят, будто у меня ничего и нет, такая я бедная,- говорила Анфиса, развязывая на горлаче платок. Поставила горлач па лавку, пальцем подхватила с крутого бока капельку смородинового варенья и облизала палец.- Пчелка того не наносит, что я наносила в свой дом. С каждого кусточка, с листочка по капельке, а накапало, хоть всю зиму сладись. Вот как выпишут, отсюда ко мне пойдешь. Нечего тебе там в пустом доме с тенью жить. Жила бы со мной, не натворила бы,- и Анфиса поднесла платок к глазам.
   - Не вернешь уже, тетя. Так зачем говорить об этом?
   - По ногам бы тебя связала да по рукам, а не пустила. Ребеночка забоялась, одного. Пусть бы рос да бегал у меня. А ты хоть на все четыре стороны. Знала бы, что в моем гнездышке твое растет. Заколоти избу, колоду эту проклятую. Не было там счастья и не будет. А живи у меня. Твое, как у матери, а там, как у хозяина. Хоть и нет его, а таится он, за каждым шагом смотрит. У меня воля твоя, как девичья. Когда явилась, когда легла, кто в гости пришел, никто не попрекнет.
   - Я и сама думала. В избу не пойду. Тошно ведь там.
   - Вот как я твое сердце чую. Все чуяла, а упустила...
   Он-то приходил? Жалел, поди?
   - Не хочу я никого видеть. Не хочу! Никто мне не нужен. Дайте посидеть спокойно.
   - Сиди, веточка ты моя зеленая. Не тревожу тебя, а укрыть хочу от непогодки листики твои беспокойные.., А ему в тюрьму письмо написала, как раз после праздников.
   Феня с настороженностью спросила:
   - Что написали?
   - Про любовь твою, чтоб его, лиходея этого, до печенок пробрало.
   - Зачем? Я не просила. Моя жизнь, я решаю. А вы...
   а вы уродуете. Зачем сделали? Какой уж он есть... А мучить-то его зачем?
   Эти слова Фени кольнули, как жалом, Анфису.
   - Или жалеешь? Вот погоди, как он тебя пожалеет.
   Пусть побесится, переживет. Лучше там, чем здесь. Сюда И не придет, к разбитому корыту. Там перегорит, охладится. А то на глазах твоих огнем замечется. Полымя захотела?
   - Так ведь он же натворит что-нибудь.
   - Пусть,- прошептала Анфиса.- Замок потяжелее найдут. Век не выйдет. А ты живи, обнимайся.
   - Подлое вы сделали,- сказала Феия и отвернулась.
   - Для тебя сделала. Об счастье твоем забочусь. А ты вот как благодаришь.
   Феня поднялась. Сумрак замелькал в ее глазах, в голове тупо ударило.
   - Чуть хожу, а уйду я отсюда куда глаза глядят.
   Уйду!
   И ке в силах стоять, она села на землю. Анфиса кинулась к ней.
   - Что ты!
   Феня неподвижно глядела на закат. Бескрайние, уходящие к лиловой горе поля облаков, и на тех полях - заиндевелые деревья, ряды белых и розовых стогов, дорога темная в одной стороне, а в другой - в малиновом огне, она, Феня, будто бы стоит на этой дороге.
   А через три дня Феня уехала в Москву, на квартиру Полины Петровны: она дала ей свой адрес и ключ.
   Феня не хотела оставаться на хуторе - металась, как мечутся птицы, когда приходит пора отлетать, гонит их в чужую сторону холод и грусть замолкших полей.
   С Анфисой Феня даже не простилась: видеть не хотела за ее письмо к Мите.
   - Верно ли ты сделала?- после отъезда Фени спросил сестру Родион Петрович, который считал, что сестра касалась чужой жизни.
   - Я ей только помогла. Хорошо, что уехала. Москва для нее - самое лучшее лекарство и средство прийти в себя после такого потрясения. Так обычно и бывает. Ее тут все тяготит. А там все новое. Она скоро забудет свои несчастья. Вернется совсем другим человеком, если захочет вернуться.
   Этот разговор Полины Петровны с братом происходил на крыльце, слабо пригретом осенним солнцем, свет которого в березняке был с желто-зеленой холодной тусклинкой.
   Полина Петровна перебирала грибы - белые с шоколадно-бурыми шляпками: совсем маленькие, с наперсток, она откладывала для маринования, покрупнее-на засушку.
   Родион Петрович напильником вострил зубцы - большие крючки для жерлиц, которые собирался поставить сегодня вечером.
   - Как бы Кнрьпп 1;е бросился за ней,-предположил Родион Петров!;".
   - Этого ему нс следует делать. Надо чуть обождать, а может, и больше набраться терпения. Если была любовь, то она и воскреснет. Так ему и скажи.
   - Лучше ты ск?Ж|!.
   - Я думаю, он " сг.м поГшет.
   Едва произнесла это По-чикз Петровна, как к крыльцу подошел Кирьян в ватнике, перетянутом ремнем. За спиной ружье с воронено-синим отливом стволов.
   Посуровело как-то лицо, строже стал взгляд.
   - Полина Петровна, можно вас только на минутку?- сказал Кирьян.
   Полина Петровна и Кирьян прошли по тропке к Угре.
   Сквозило холодом от воды, свинцово неподвижной под озяблыми кустами черных и серебристо-серых ольх в шорохе тихо опадавших листьев.
   Скажите, вы ей посоветовали уехать?- спросил Кирьян.
   - Нет. Она хотела бежать отсюда.
   - Куда же?
   - Не знаю.
   - Вы дадите мне адрес?
   - Хочешь поехать к ней?
   Между ними пролетел лист, упал в еще зеленую траву.
   - Я говорила, что она не может простить себе эту историю. Потерпи. Прошлое сейчас будет чужим между вами. Пусть она отогреется, Киря. Она сама найдет пути, встретится с тобой. Вынеси эту разлуку. Потому вы и мужчины, что можете многое вынести с мужеством. Пусть пройдет время. Будет новое. Вот падают листья - это уже прошлое. А будущее на той же ветке, в почках, которые оставили весне эти лпстья.
   - Вот как все получилось...
   - Не надо отчаиваться. Над трудной дорогой надо подумать. Есть время. Работайте! А над тем, что вас так беспокоит, поработает жизнь. Она не снднт без дела. Работает день и ночь над горем и радостями, перемалывает каждую судьбу: наказывает одних и награждает других.
   К людям она не равнодушна: у нее есть своя любовь, веиная и изменчивая, и это часто зависит от того, как они внимательны к ее любви.
   -Что-то хорошее, большое держал в руках и упустил. Как во сне было. Проснулся, а руки пустые,- както больше для себя сказал это Кирьян.- А дела жизни иногда надо подправлять.
   - В данном случае это бесполезно... Она, как приедет, напишет мне. Я скажу, как получу письмо,- сказала Полина Петровна, чтоб малой этой надеждой хоть чуть обрадовать Кирьяна.
   Ямочка от задумчивой улыбки скользнула по щеке его, на миг задержала взгляд Полины Петровны.
   "Какая чистая улыбка,-отметила она и подумала, что слов не надо, па такую улыбку потянулась женщина, как к первой весточке, которую посылает сама любовь.- И из этой улыбки вышла такая трагедия... Нет, нет, эта улыбка позвала ее молодость на праздник".
   - Адрес я могу дать.
   - Зачем же зря протирать его?
   Он попрощался и пошел вдоль берега на хутор.
   Полина Петровна вернулась к крыльцу.
   - Если бы я имела такую колдовскую силу, я сделала бы ее мужа счастливым с другой. А они, Киря и Феня, были бы вместе.
   - Они будут вместе без твоей колдовской силы,- сказал Родион Петрович.Эта трагедия свяжет их еще крепче, как в бурю крепче затягивает узел, которым к берегу привязан плот.
   - Бывает, что плот уносит.
   - Но узел остается.
   Кирьян с отцом работали в лесу, за хутором на старой гари, засоренной сухостоем и преющим валежником, по которым разрослись непролазные малинники, молодые, со свежими побегами, а старые засыхали.
   Кирьян разбирал валежники, рубил сухостой и таскал к дороге, где горел большой, со стог, костер. В огне его сгорало гнилое, хилое и мертвое все, что потеряло связь с землей, плесневело, было прибежищем всяких жуков, сороконожек, червей и гадов.
   Никанор на расчищенной уже делянке пробивал ломом неглубокие скважины, в которые бросал желуди, полные,чистые и гладкие, со спелой желтинкой.
   Будет тут когда-то дубовый лес: вот из этих скважин, где в земном тепле пригреются и распарятся желуди, в поту родов своих прорастут дубки с резными, слабыми, нежными листьями. На ветрах, на солнце, в дождях дубки окрепнут, новые листья дадут, и корни протянутся в глубины из своего гнезда. И первое усилие, чтоб зародился, тронулся лес, сделал человек. Никанор опускал в скважинки желуди, которыми полна была сумка. Весь будущий лес в этой холщовой сумке. И никто знать не будет, как было, как двое начинали этот лес. Кто они.
   А может, и не забудется: может, назовут Никаноров лес или стремновский лес. Как в городах зовутся улицы по имени тех, кто начинал их, так и леса хранят в зеленых чащах своих память о тех, кто сеятелем леса прошел когда-то далекой по времени пустошью или такой вот старой гарью.
   Никанор сел на пенек отдохнуть. Глядел, как работал сын. В одной гимнастерке: жарко. Ватник валялся на траве, где куча белых грибов, подберезовиков и подосиновиков.
   - Ходи покури,- позвал Никанор.
   Кирьян сел рядом с отцом на ватник.
   Стынью тянуло из овражка за дорогой, затопленного багряным половодьем осин.
   - Ты что-то вчера от Родиона Петровича веселый пришел? полюбопытствовал Никанор.
   Кирьян не сказал, что Полина Петровна получила письмо от Фени: доехала хорошо. А Москва такая красивая, писала Феня.
   Не разговаривался чего-то сын.
   - Грибов много. К войне, бабы говорят,-сказал Никанор с уверенностью, что уж тут-то сын заговорит, скажет что-нибудь.
   Кирьян затоптал окурок. Поднялся и пошел с топором рубить сухостой.
   "И не разговаривает, ишь ты, будто кто виноват",- подумал Никанор.
   Пока работал он, жарко было, а посидел чуть, и ознобило спину: холодает, как за полдень время, короче путь солнца к своему закату.
   От дороги послышался конский топот.
   Показался Стройков. Конь по живот в грязи. В грязи и сапоги Стройкова. Видно, не разбирая дороги мчался.
   Никанор и Кирьян с неподвижностью смотрели на него: опять что-то случилось. Чувствовалось, так прямо к ним сюда и спешил.
   - Бог помощь! - крикнул Стройков. Слез с коня.
   Подошел к костру, от которого далеко раскалялся воздух, блестел.
   Лицо у Стройкова усталое, но, как всегда, весел, глаза насмешливы и жестоковаты.
   - Что делаете тут, лесники-объездчики?
   - Лес заводим,- ответил Никанор.
   - Когда же, лет через полета, плоды этих трудов увидим? Далековато. Кирьке лет семьдесят будет с лихом, поди? Отбегает свое по бабам. На старух курс возьмет.
   Никанор засмеялся, а Кирьян застучал топором по засохшей с пожара осине, что и не разберешь: обиделся на шутку или нет?
   - Его старухи, Алексей Иванович, сейчас еще в люльках соски сосут.
   - К той поре подоспеют. Да он и молоденькую не пропустит. Прилюбит в этом лесу. Так что погуще сажайте, чтоб за чащей не видно было. А то опять история выйдет... Такую бабу в Москву упустил,- сказал Стройков.-Уж припаял бы, раз от мужа отпаял. Ошалел Дмитрий-то. Бежал, дурак.
   Стук топора осекся. Никанор цигарку свою уронил.
   - Кто бежал?
   Стройков сел на валежник, который затрещал под ним.
   - Змей тут нету?
   - На пенек бы лучше, Алексей Иванович,- с торопливостью сказал Никанор.
   Стройков пересел на пенек.
   - Сообщили сегодня: под вечерок вчера бежал Жигарев.
   - Митька?
   - Да.
   - Что же он наделал! - с горестью пожалел Никанор.
   - Дурак он!-выругался Стройков.-Зимой и так бы пришел. Ему срок сократили. Всю обедню себе испортил. Себя он теперь надолго вычеркнул. Вот и дела: ловить будем.
   - Не по делу бы когда заехали,- подосадовал Никанор, что подступала теперь тревога к самому их двору.
   - Заеду, когда по фантазии Родиона Петровича все люди красотой просветятся. И дел у меня не будет, а только приятные новости. Вор не грабит, а свое отдает, последнюю рубашку, только возьми для доказательства, что прежде он чужое снял, а теперь такое в нем благородство, что свое отдает с веселой улыбкой.
   Подошел Кирьян, вонзил топор в корч, который содрогнулся от удара.
   - Садись и слушан,- сказал Стройков Кирьяну.- Это и тебя касается, Никанор Матвеевич.
   - Так мы, Алексей Иванович, и стоймя хорошо слышим,- ответил Никанор, видя, что сын не садится.
   - Все равно. Хоть стоймя, хоть лежмя, а слушайте.
   Некоторые указания будут. Поймать надо как можно скорее, не натворил бы чего. Может пойти на все: и убить, и поджечь. Проглядывайте регулярно глухие места. Но будьте осторожны. Вооружен, возможно. Он в глухик местах будет скрываться и выходить к людям: жрать ему надо. Вокруг этих мест и надо смотреть. Голод его выгонит, и он оставит след или на глаза попадется.
   - Тут оставит, а в другое место уйдет,- усомнился Никанор, что так можно изловить Жигарева.
   - От тебя уйдет, к другому придет. В дереанях предупреждены: поодиночке в лес не ходить и вообще пока воздержались бы. Так что и за одиночками глядеть: нет ли какой связи с ним? Брод под наблюдение возьмите, клади. Но во всем сами смекайте. Тебя, Никанор Матвеевич, учить нечего. Лес тебя своей грамоте годов, поди, тридцать учил. Высшее образование. За поимку денежное вознаграждение. И еще,- продолжал Стройков,- надо будет сказать, что заезжал, мол, Стройков и сказал, будто бы на хуторе Жигарева ждать нечего, не пойдет на хутор. Знают, где его место,- так Стройков сказал для слуха, что Жигарев сюда, на хутор, где ждать на будут, и пришел. Так шумом гонят рыбу: она уходит от шума туда, где тихо. В том и смысл всего шума, что от шума рыба уходит в тишину, где самое-то страшное - сеть.
   Стройков поднялся.
   - И последнее. Ночевать буду у вас. Но чтоб никто не знал об этом.
   - А конь как же? - спросил Никанор.- По коню узнают.
   - Конь в Щекине будет. Пусть думает, что я там его жду.
   - Не голова у вас, Алексей Иванович, а клад,- обрадовался Никанор, что Стройков по ночам у них будет:
   бояться нечего, раз сама милиция в доме.
   Когда скрылся Стройков, Никанор сказал Кирьяну"
   - Ты теперь с хутора убирайся.
   - Куда же?
   - Хоть куда, а от греха подальше.
   Кирьян усмехнулся, выдернул из корча топор.
   - Не пугай.
   - Гляди, малый. К тебе он идет. Фенька словно чуяла: уехала. Чутье у баб есть... А ему теперь крест, как поймают. Про дом забыть надо. Что наделал! - снова пожалел Никанор, что до такой отчаянной решимости дошел Жигарев Митя.
   * * *
   После праздников Митя получил письмо от Анфисы, в котором она сообщала, что Феня с Кирьяном Стремновым сошлась и что она, Анфиса, пишет так, жалеючи Митю:
   "Не переживай, что разминулась ваша жизнь. Отступись ты от них. Найдешь себе получше Фени..."
   Как вспыхнувшая береста попала бы в порох, так попало это письмо в душу Мити.
   "Убью... убью,- твердил он, так успокаивая себя желанной местью, что убьет Феню или Кирьяна - все равно.- Сам пропаду, но и тебе жить не дам,решил он, что больше виноват Кирьян: чужим несчастьем воспользовался, подлец.- Погоди... погоди. Будет и моя потеха".
   Но был бессилен что-либо сделать.
   Тоска и ненависть скапливались в нем с ревностью, которая взяла свою силу над ним, сушила желание жить и что-то делать, раскрывала перед ним бесстыдные картины измены. По ночам ему даже слышался голос Фени.
   "Люблю... люблю тебя, Киря. Я твоя, Киря... Вот я",- шептала она где-то рядом, в темноте, и ждала, притаившись тенью, из которой бледно, красиво грезилось ее лицо.
   Он вглядывался. Безысходная темнота барака напоминала ему, как далеко она от него, и опять ее шепот:
   "Люблю... Люблю тебя, Киря. Я твоя, Киря... Вот я".
   - Замучила ты меня, змея,- шептал он тени, стоявшей за нарами.
   А утром он видел висевший за нарами ватник - это и было в бреду тенью его жены.
   Глаза Мити лихорадочно блестели, и никто не знал, что билось в душе этого человека. Внезапные и безумные мысли звали его бежать, бежать, местью или встречей с женой избавиться от мук. Жизнью уж не дорожил.
   Жизнь его слишком тяжела и жестока с ним, чтоб дорожить ею.
   Если бы не случай, так в бессилии своем и выгорело бы в душе, как выгорает пень, оставляя среди зеленой травы пепел и место для нового семени...
   Четверо заключенных под охраной поехали в лес пилить дрова для лагерной кухни.
   Они слезли с машины на опушке. Березняк в полосах солнца, от которого рубиново блестели мокрые с дождя ягоды костяники. Тонкий свист синицы в тишине был звуком осенней печали.