Ревунов Виктор. Холмы России

   "Черта непереступимая",-подумала Феня: черта стала страхом перед ней в этом доме - не пускала,
   На околице попрощались.
   Кирьян поцеловал мать и потом уж почти ничего не помнил, все кружилось и пропадало-измученное страданием лицо матери, седая голова отца... Приблизилась Феня и шепотом остановила:
   - Ждать тебя буду.
   Красиво и скорбно бледное, как холст, лицо. Сухо горят глаза: калилась в них тоска на прощальном ветру.
   - Прощай... Прощайте!
   Вот и пошел Кирьян с хутора по строгому приказу войны. Уходил все дальше и дальше по дороге, подсвеченной с высоты вишнево разгоравшимися облаками.
   Мешочек его низко висел за спиной. Быстрый был шаг. Не оглядывался. Сердцем видел он, как трое стояли - провожали его, и видел хутор с крышами в пару и тихими еще окнами, и свой дом под старыми липами.
   Сердце встрепенулось перед поворотом. Оглянулся.
   В раме околичных ворот - на дороге, поникнув, стояла мать, чуть сзади отец и у обочины Феня, с той стороны, где звенел над рожью жаворонок.
   Кирьян снял кепку и так постоял перед хутором, перед всем родным и милым, что оставалось здесь.
   Когда он скрылся за косячком леса - вдруг пропал, Гордеевна опустилась на дорогу-ее молила, чтоб вернулся с войны сын.
   Чуть свет заиграла на хуторе гармонь.
   Началось провожанье.
   Сперва тихо. с уговорами в сенях, куда из застолья выходили поплакать жены и матери.
   А потом потянулись песни, похожие на плывущие в небесном раздолье облака.
   Раздался пляс. Загремели половицы в избах. Не с веселья - с лиха разошлась удаль волюшкой последнего для многих разгула.
   Столы не так богаты, как к концу лета: картошка, зеленый лук, яичница с просоленным салом. Не так много и вина-своего самогона почти нет из-за внезапности таких проводов.
   Молчала изба Стремновых.
   Тиха и изба Фени. Закрыты окна и дверь с тяжелым, будто кандальным кольцом вместо ручки.
   Фенк лежала на неразобранной кровати с кружевным покрывалом и высокими подушками. Неподвижен взор н устал.
   "Зачем я так сказала?-жалела она, что вспылила за столом, когда надо было потерпеть, и не было бы раскаянья, и Кире было бы легче.- Не посветила ему, а помрачила. Где ты теперь, Киря? Кто-то видит тебя, а я нет.
   Не скоро это кончится",- тьмой какой-то, в душе чуяла она, беспроглядное потянулось над землей.
   Послышалась песня.
   Вот ты сон, сон мои милый.
   Сперва запели в одном дворе. А потом подхватил весь хутор. Феня вышла на крыльцо.
   Пела о красивой мечте людская печаль.
   Женские голоса удалялись и затихали, когда мужские - с ясно пробивавшимся тенорком - вели сильно, со вздохом.
   Он, да сон счастливый.
   И снова одиноко загоревал женский голос.
   Ой, да воротись ты...
   Постепенно голоса могуче сходились в одну силу.
   Он, да воротись ты,
   Сон мой, да назад.
   Мужчины повторили с согласной задумчивостью, в которой страстно вдруг проблеснул тенорок.
   Ой, сон мой,
   Воротись да назад.
   Песня раскатами отдавалась в лесах, затихала там и вновь поднималась на хуторе.
   Да сделай меня,
   Да сделай, милый,
   Ой, меня счастливой.
   Может, оглянется судьба, тронут ее неведомое сердце не мольбы, с которыми от века все идет и -идет свет, а красота тронет в желании малом -: все-то оно со слезинку, что без особого колдовства можно и исполнить сои счастливый вернуть.
   Аи, хоть во жизни
   Один, один раз...
   Заслушалась Феня, как завороженная стояла, забыла про все и вдруг очнулась от криков и плача... Не вернулся сон счастливый... Порыжелая дорога, па которой сто"
   яли подводы, стала лобным местом прощания.
   Столпились все у подвод. Последние объятия, поцелуи, уговоры и слезы.
   - Мама, не горюй, не надо.
   - Ребят береги!
   - Пиши, Ваня!
   - Сынок, сынок!
   - Пора. Садись!
   - Не пущу! - раздался крик, и упала Палаша - соседка Фени - обняла ноги мужа.- Не пущу!
   Он поднял ее. Сам крикнул с гневом:
   - Да что вы! Разделаем их всех к ядреной матери!
   - Папа... Папаня!
   - Трогай!
   - О, Господи!
   - Палаша... Палаша. Ботинки мои Саня пусть носит.
   Не береги.
   - Трогай!
   - Да будет. За жизнь не нацеловались.
   - Трогай!
   - Прощайте!
   - Ждите нас скоро!
   Взмелась пыль, над которой качались косматые головы коней. Вслед подводам бежали и падали женщины в бессилии удержать тронувшееся. Кричали детишки. Слышали отцы их голосенки.
   - Папа... Папаня...
   Уносились быстро подводы - скорей, скорей, не слышать и не видеть, как бьется в горе свое, милое.
   Скрылись за косячком леса.
   Кто вернется, покажется там в счастливый свой миг?
   Кто-то вернется.
   А кого будут ждать, все ждать с надеждой, что сугревой останется одна на всю жизнь - не даст иззябнуть сердцу, и все будут ждать, вспоминая прощальный взгляд, не ведая, что встречи с ним уж не будет, что для кого-то будет пуст до конца вон тот - тот чуть стронувшийся в рожь поворот дороги.
   Расходились по своим избам. Там еще не остывшие следы ушедших. И снова запричитало, застонало лихо:
   не могло смириться, что совсем близкое - вот-вот оно, родное, можно позвать, так оно живо и близко,- да не откликнется, хоть криком зови.
   А вскоре попрятались и укрылись по укромным и темным углам, чтоб выплакаться вволю.
   Родимые! Да за что это?" Облака плыли к" востоку, от мрачневшей хмари. Она расстилалась по горизонту.
   Глухие раскаты грома обдали хутор предвестием пока еще далекой, но идущей сюда грозы.
   В тот же день Феня, связав кое-какие пожитки в узелок, ушла с хутора к Анфисе. Тут, в семье решила пожить, а там видно будет. В своей избе оставаться не хотела. Без Кирьяна все для нее опустело. Да и боялась:
   вдруг Митя объявится.
   Анфиса в начале весны вышла замуж за приезжего из Москвы вдовца с двумя детьми, Платона Сергеевича.
   Привез он в село целый сундук своего рабочего инструмента, и давно молчавшая на краю площади кузница озарилась горном, обрадованно зазвенела наковальней.
   Был он на все руки мастер: ковал коней, паял кастрюли и самовары, мог машинку швейную починить и ружье, не говоря уже о молотилках и сортировках, и даже сельсоветский радиоприемник после его осмотра вдруг заговорил.
   Кузнец для села - находка, а для семьи - самая верная опора.
   Он себе цену знает. Не уважишь - потеряешь человека, как порастеряли уж многих: ушли в города, на заводы, и стоят позабытые кузенки. Гигантские лопушиные листья непроницаемо укрывали у стен размытую золу давно отгоревших в горниле углей, и как напоминание, что жил тут когда-то огонь, пламенели лиловые и пурпуровые костры цветов.
   С большими, темными, не. по-мужски печальными глазами, он в фартуке и с тесьмой, которая опоясывала волосы, был похож на жреца, когда стоял перед горном и чтото ворожил в его зареве.
   За ним приезжали из других сел и деревень: так он был нужен всем.
   Погасший в горе после смерти жены, помаленьку стал воскресать Платон Сергеевич, но улыбка осталась какойто тихой и робкой, как огонек свечки на ветру: такой, видимо, отроду и была она у него.
   Бедовая Анфиса жалела его за эту улыбку: "Чисто голубь ты у меня..."
   После работы, по вечерней зорьке, похаживал на рыбалку - когда с детьми, а то и один сидел дотемна под лозовым кустом. Рыбешку мелкую не брал: щадил, выпускал ее. А крупная не шла на его крючок: не было на это умения. Но как-то Родион Петрович дал ему свою жерлицу. Показал, как насаживать живца и как пускать в чистинку между кувшинками - на какую глубину, чтоб живец не запутался в зарослях. Сел Платон Сергеевич неподалеку со своей удочкой. И вдруг жерлица дернулась, рогатка зашлепала по воде, и шпур потянулся. Пришел домой Платон Сергеевич с большой щукой, возле которой радостно закричали его детишки, а Анфиса сказала:
   - Вот и тебе посчастливилось.
   С тех пор, бывало, как стемнеет, он на речку спешит и ставит жерлицы и донки на заветных местах. Посвежел, посмуглел. Почти совсем не кашлял. Но по ненастью все же ломило грудь, хотя и не с такой болью, как прежде.
   В день проводов, когда уже давно скрылись подводы с мобилизованными, он раскрыл ворота своей кузницы и в сумраке разжег горн. Видел, как за озером, у избы остановилась Феня. Выбежали детишки и схватили ее за руки. Потом вышла Анфиса. Заплакала, обняла племянницу.
   Детишки побежали с вестью к отцу: тетя Феня пришла к ним.
   Феня и Анфиса зашли в избу.
   - Ты или тоже туда собралась? - спросила Анфиса, заметив узелок в руках Фени; сиротливо держала она его.
   - Поживу чуть у тебя, тетя, если можно. Боюсь одна.
   - Или чужая ты мне? Век хоть живи.
   - Век теперь у всех на воде вилами писан.
   - Если бы на воде. А то на самом сердечушкс писано горюшко наше. Все и глаза-то я выплакала до темного дна.
   Феня поставила узелок на край лавки. Все еще не решалась отойти от порога: на что-то надеялась; хотелось чего-то радостного - как-то так пройти мимо этой избы, встретить прежнее. Но его уж больше не встретишь, как не встретишь среди ненастья осени минутку из жаркого лета.
   - А я Кирю ждала - проедет здесь,- заговорила Анфиса.- Думала, и попрощаюсь. Все ваши хуторские проехали, а его нет. Одни ушел. Или очень вам стеснительно было на людях прощаться?
   - Не надо об этом, тетя. Не захотел ждать. Ушел,- сказала Феня.
   От занавесок, от цветов в маленьких окнах и сумрака с расплывчатой кислицей забродившего теста повеяло дурманной тоской.
   "Тут жить. В чужом-то?" - подумала она.
   Сняла свои брезентовые туфли.
   "Поистаскались,- заметила Анфиса.- Любил, а оставил бабу, как колосиночку в поле".
   Феня легла на диван.
   - Устала я. Так бы и забылась,- закрыв глаза, сказала она,- и от мечты - очнуться, когда все, все бы уж кончилось,- улыбка родничком потекла по ее лицу.
   - Как же я век одна жила? Другие с мужьями милуются, а я, как отрезанная возле жизни, как корочка какая брошенная. Да не плеснела. Вон как голову-то держала!
   Да как принаряжусь, да как выйду, ай и солнце на меня из-за тучи выглянет.
   - Другое сейчас совсем.
   - Неужели так без застольного прощания и ушел?- полюбопытствовала Анфиса.
   - Посидели чуть,- с неохотой ответила Феня.
   - Много-то и не к чему,- согласна была Анфиса и спросила со спокойным достоинством, но и вкрадчиво:- Что же они сына родного не уважили?
   - Как не уважили?
   - Поклоном и приглашением тебя под крышу свою.
   - До этого ли теперь, тетя?
   - Самое время пожалеть. В горе пожалеть. А при счастье-то мы и так обойдемся. На кого же оставили? На Митьку? Прибежит, гляди, скоро. В такой суматохе изпод тюремной подворотни скорее собаки выскочит. А что у вас с Кирей печати нет на вашу любрвь, так это и так бывает,- вольный брак. Как в городах есть живут. Ты или спишь?
   Феня раскрыла глаза. Темный потолок над ней. А гдето высокое небо, под которым сейчас идут на войну люди, и среди них Киря.
   Анфиса тронула плечо Фени, погладила.
   - Где еще такую соколицу найти. Крылышком-то поведи опять на Москву. Чего ждать? Вон и Платона Сергеевича комнатка там свободная. Разрешение он тебе даст, и будешь жить пока. А тут Митьку жди и трясись.
   Может, помрачение у него, как хворь пристала? Лечить надо. А когда и кому с ним возиться? И будет бешеный ходить. Крылышком-то и махни, пока не перебил. А вернется Киря...
   В избу вбежали Алеша и Машенька.
   Машенька с красными бантиками в косичках, боснчком, как и Алеша, неразлучный братик ее.
   Они сели рядом с Феней по одну и по другую сторону.
   - Конфет-то я вам не принесла.
   Обняла, свела на своей груди их теплые головенки.
   - Своих бы вот так,- сказала Анфиса.
   - Заведу, погоди,- пообещала с улыбкой Феня.
   - Тогда сглупила. Сейчас бы и отрада была.
   - Пустой теперь разговор.
   - Не пустой. А не делай так больше.
   Алеша и Машенька мало понимали, что такое война, но по плачу и крикам сегодня в селе чуяли; случилось что-то похожее на тот день, когда узнали они, что умерла их мамка.
   - Тетя Феня, а тетя Анфиса говорит, война с большой-большой косой ходит и не траву, а людей косит,- сказал Алеша.- А что у ней эту косу не отнимут?
   - Не дает она косу. Злая, вот и не дает,- ответила Феня.
   - Я сам пойду и отниму у нее,- сказал Алеша.- А косу заброшу куда-нибудь далеко-далеко в лес. На найдет.
   - А ей скажут, где коса лежит,- с разумностью заметила своему братику Машенька.
   - А я... А я...-Алеша на какое-то мгновение задумался и вдруг весь так и загорелся - глазенки его заблестели.- А я не дам.
   - А она подкрадется ночью и схватит.
   - А я из пулемета.
   Феня слушала их и улыбалась.
   Не сразу прижились они в чужом доме, все ждали мамку. Раз забежали на сельское кладбище. Хоть и не тут схоронили мать, но было это кладбище для них одно на всем свете, и они плакали, и звали свою мамочку, и еще больше плакали, что она не идет - не жалеет их.
   Душа ребенка, как живая травинка, ищет свет, хоть малую прозорепку, чтоб жить и расти. А света здесь было много - и зеленого, и голубого, и красного на зорях, и прозрачного, речного.
   Потихоньку зарастала в памяти землица горюнинки их.
   Особенно любили они печь за ее доброе тепло. Но бывало п страшно, когда выл в трубе ветер.
   - Баба-яга летит,- шептал сестренке Алеша.
   У Машеньки сердце замирало, и она пряталась под одеяло.
   А рано утром, когда надо было топить печь, Анфпса переносила в кровать сонных детишек и слышала часто:
   - Мама,- снилась мать или ласка Анфисы напомина"
   ла им о дорогом, и занывала с жалостью радость в сердце Анфисы: наяву, может, назовут ее "мама".
   Как только ребятки выбежали погулять на улицу, Анфиса сказала Фене:
   - А насчет Митькиного наговора не бойся, В обиду не дам.
   - Я за его ложь сама не прощу.
   - Да так его! Не будь овечкой, а стань волчицей за себя. Ей нелегко быть волчицей-то, зато она сама зубами рвет. Л с овечки шерсть стригут для чужого согрева. Будет! Погрелись,- сказала Анфиса с каким-то намеком, который, как показалось Фене, касается и Кирьяна.
   - На любимого не жаль,- с вызовом ответила Феня.- Вернись он после войны. Хоть на часок. За этот часок всю свою жизнь отдала бы! - так сказала Феня, что Анфиса отступила перед такой ее горячкой.
   - Травинка ты моя, да успокойся,- с жалостью сказала она.- Да усни, усни ты. Измаялась.
   Приблизились с завораживающей дурманинкой глаза Анфисы.
   - Камыши шумят... Шумят и шумят... А ты спишь...
   Тихо спишь. И тихо камыши шумят... А ты спишь... тихо
   СПИШЬ... СПИШЬ...
   Радужно расплылось все перед Феней. Как хорошото. Сладкой дремой тронуло тело, и почудились ей голоса - слились в песню. Пели где-то далеко-далеко.
   Вот ты сон, сон мой...
   "Ждать, ждать тебя буду",-услышала она и свой голос в песне...
   Но что это? Песни нет, а только шепот какой-то.
   - Кого ждать... убийцу?
   - Он не убийца.
   - А кто?.. Кто?
   - Страшно.
   - Тихо камыши шумят... Все шумят... Кто-то там...
   Митя?
   - Нет, нет.
   - Камыши шумят. Он из камышей выходит. Не вижу кто? Кто там? Идет сюда, а не вижу. Идет сюда...
   кдет сюда.
   Феню затрясло, как в лихорадке.
   - Закрой дверь. Закрой дверь... Холстинка... Скорей закрой дверь... Он!
   В избу вбежали Алеша и Машенька с вестью, что Буренка пришла. На коленях перед диваном, на котором лежала Феня, стояла Анфиса. Она тяжело, едва-едва поднялась и, шатаясь, пошла за занавеску - скрылась там. Феня с ужасом посмотрела на дверь... Не сразу опомнилась.
   "Какой жуткий сон",- подумала она.
   - Буренка, Буренка пришла! - взывали к радости Алеша и Машенька.
   * * *
   Буренка - корова Феии. Привела она ее в этот двор еще весной, чтоб было молоко детишкам. Теперь по вечерам пахло в избе парным молоком. Намучилась с коровой Анфиса. Буренка была терпелива, покорна. Но Анфису не подпускала.
   - Ишь ты, барыня. Избаловала тебя Фенька.
   К детишкам же Буренка отнеслась сразу с добром.
   Они гладили и ласкали ее и напоминали ей о телятках.
   Вот и сейчас Алеша и Машенька встретили Буренку своими ласками. Она стояла в хлевке. Пахло от нее травой и теплом. Машенька гладила ее шею.
   - Милая Буренка домой пришла.
   А Алеша гладил белую, жестко закурчавленную звездочку на ее лбу.
   - Буренка, милая. Ты скажи мне, если тебя пастух кнутом ударит.
   Доить пришла Феня.
   - Здравствуй, Буренушка.
   Буренка узнала свою хозяйку. Тяжело вздохнула, словно понимала, что мало радости в этой встрече. Феня села перед коровой на низенькую скамейку. Поставила у подойник и тронула тугое, тяжелое, провисшее вымя с сосками. Струи молока со звоном брызнули в дно, и по - мере наполнения звуки эти угасали - сливались в ритмичное частое шипение.
   Буренка стояла смирно. Дремала от плавной, мягкой и ласковой щекотки в сосках... Где тот двор, в котором прежде жила она и от которого с хозяйкой вернулась к ней эта счастливая дрема?
   Ребятки сейчас мешали ей, и она недовольно брякнула бубенцом, висевшим на шее.
   Идите. А то рогом бы не ударила,-сказала Феня Алеше и Машеньке.
   - Она хорошая. Она нас не ударит,- был ответ в два голоса.
   Но когда Буренка еще громче брякнула бубенцом, они вышли за дверь.
   Руки Фени остановились на сосках. Она прислушалась. Сюда, в хлевок, долетали редкие с жестяным отзвоном звуки наковальни в кузнице. Разносились голоса, крики детишек и мычание расходившихся по дворам коров.
   Не верилось, что шла война. Но все же что-то пропало из прежних звуков: не было того гомона оконченного в полях дня, когда каждого ждали по избам свои заботы и радости, не было той полноты, которой, как в ульях подживают рои, не сознавая меры натрудившегося счастья.
   Что-то поутихло, приуныло. С запахом вечерней травы мглилась по дворам грусть.
   Пришел из кузницы Платон Сергеевич. Он в зеленой вязаной фуфайке. Хоть и жарко, но в кузнице, с открытыми для света и воздуха воротами, всегда тянуло сквозняком.
   Платон Сергеевич вымылся у рукомойника, прибитого к стенке крыльца. В избе переоделся, успев к той минуте, когда Анфиса поставила на стол ужинать: утреннюю печеную с салом картошку, два горлача с молоком - парным и холодным, кружку с отваром из подорожника и зверобоя для Платона Сергеевича. Отваром лечила его.
   Все сели за стол. Платон Сергеевич и Анфиса по одну сторону стола, и по другую - Феня с Алешей и Машень.
   кои.
   Платон Сергеевич выпил отвар.
   - Горький,- сказал он для нового за столом человека.
   - Зато полезно, Платон Сергеевич,- сказала Феня, не оставила без внимания его слова и почувствовала, что лишняя она здесь. Не чужая, а лишняя.
   Анфиса поставила перед ребятками по стакану парного молока и положила два ржаных ломтя с прижарившимися на подовой корке камышовыми листьями: на них пекла крутые караваи - подстилала на каленый под печи.
   "Лучше одной, да в своем доме",- подумала Феня.
   Вернется на хутор: там ближе родное, и надо было прийти сюда, чтоб это понять и не метаться. После ужина и решила уйти: на хуторе чудились ей какие-то вести от Кири.
   Ведь там его дом. Пока еще рано стучаться вестям. Но скоро-скоро застучат они. Застучат они и в ее избу.
   И вдруг то, от чего бежала она, проблеснуло малой радостью, что она вернется домой, что и у нее есть родное.
   Про Митю совсем не забыла - боялась, но сейчас желание быть возле родного-сильнее страха, и за родное она презирала этот страх.
   - Прежде он так кашлял,- сказала про Платона Сергеевича Анфиса.- А теперь совсем кашля у него нет.
   - Да. Легче,- согласился Платон Сергеевич.
   - Вы бы к врачу сходили.
   - У них одно: свежий воздух в сосновом лесу,- ответила за Платона Сергеевича Анфиса.-А какой же в кузне свежий воздух? Дым и гарь. Ведь говорю: другую работу возьми.
   - Кто же мою работу возьмет? Нельзя,- твердо сказал он и большими костистыми руками, почернелыми от железа и углей, отломил от ломтя корочку. Долго глядел на нее с задумчивостью.- А сейчас и того. Столько народу ушло,-досказал он, почему еще нельзя бросать ему работу.
   Он сжевал корочку и вышел из-за стола:
   - Пойду на речку схожу.
   - А ужинать? - удивилась Анфиса, что вовсе и не поел.
   - Поужинал,- сказал он.
   За Платоном Сергеевичем увязались детишки. И им хотелось на речку.
   - Вы бы спать ложились,- сказал он детям,- Скоро приду.
   За столом сразу опусгело. Остались Анфиса и Феня.
   - Я с им, как с дитем малым. А он по ней все страдает,- сказала Анфиса про жену Платона Сергеевича.- Того гляди, соберется и уедет.
   - Куда же? Ее теперь не вернешь.
   - А к родному-то тянет...- не успела сказать, как Платон Сергеевич неожиданно вернулся.
   На речку он не пошел. Детишек оставил во дворе поиграть.
   Что-то его мучило. Он сел на диван, опустил голову.
   - Платоша, ты или захворал?-с тревоюй спросила Анфиса.
   - Нет, не захворал. Совестно мне чего-то при чужом горе.
   - Что ж делать? - с настороженностью спросила Анфиса.
   - Раз всем, то н нам должно быть.
   - Поплакали вон и перестали.
   - Если бы ты за детишками присмотрела, то и я пошел бы,- сказал вдруг Платон Сергеевич.
   - Куда ты хворый пойдешь? И детей своих не жалко?
   - Жалко. Всем жалко. А пошли,-смирно сказал он.
   - Пошли-то молодые. А ты куда за ними? Покрепче тебя еще дома сидят. Не нужда, значит.
   - Все равно совестно.
   - Надо будет, вас, Платой Сергеевич, и так позовут,- сказала Феня,-всех сразу нельзя. Вагонов не хватит.
   - Меня не позовут. Меня н в учете-то нет. За болезнь давно сняли.
   - Так, значит, и не годен к войне,- заключила Анфиса.- Кто там с тобой нянькаться будет?
   - У меня специальность. Это там тоже нужно.
   - Тогда и их с собой бери,-сказала Анфиса про детей.-Чтоб я слез их не видела. Вот они где у меня, эти слезки-то,- Анфиса стукнула кулаком в грудь.- Все приняла. Больше некуда. Тоже сердце. Кадка и та не бездонная. Жила одна и горя не знала. А теперь ты мне еще горюшко заводишь. Да иди. Только не отсюда. А из своей Москвы. Ребяток в приют отдай. А сам иди. Иди. Вот ведь чего надумал! Перед чужим горем совестно. Свое еще не отсохло,-не сдержавшись, крикнула Анфиса.
   Он вздрогнул от этого крика, будто ударили его, и еще ниже опустил голову.
   - Вижу, тошно тебе со мной,- продолжала Анфиса, но уже спокойнее.-Что ж, поезжай в Москву: другую, может, найдешь? Прежнюю заменит. А я плоха. Тебя и детей твоих не ласкаю. Злая мачеха.
   Он распрямился. Большие темные глаза его были печальны. По лицу, как от свечки, бледно метнулся отсвет.
   Какое-то мгновение в избе было тихо. Феня в разговор больше не вступала: еще не исчерпала свои силы Анфиса.
   Анфиса стояла у стола, держась за уголок, ждала, что скажет Платон Сергеевич.
   - Не наговаривай на себя. Знаю, если, не дай бог, умру, детей ты моих не оставишь,- сказал он.
   Анфиса с жалостью посмотрела на него. Подошла и обняла его голову.
   - О чем заговорил. Жар у тебя, Платоша. Полежи.
   Захворал ты. Полежи, милый.
   - И правда, чего-то сегодня... вроде бы как в глазах чего-то темнеет.
   Она провела его за занавеску, и он лег там на кровать.
   - И знобит...
   Анфиса тронула его лоб в липком холодном поту.
   - Малинки тебе сейчас заварю.
   - Мне и перед тобой совестно, Анфисушка. Я с детьми тебя по рукам и ногам связал. Жизнь ты свою тратишь на нас. Ведь ты и молодая и красивая.
   Феня с узелком стояла у порога.
   - Домой пойду, тетя.
   - Так ведь у меня хотела пожить?
   - Пойду,- не объясняя ничего, сказала Феня.
   Анфиса проводила ее на крильцо. Дальше не могла:
   к Платону Сергеевичу спешила - малинки ему заварить.
   - Не воюючи свалился. Совсем слабый. Чуть что, все в сердце берет. Копит и копит... Заходи, как заскучаешь.
   - Зайду,-пообещала Феня.
   * * *
   Стройкой шел со станции. Навстречу колонны мобилизованных растянулись на версты, парни в пиджаках, в распахнутых рубашках, с вещевыми мешками. Зной.
   Пыль. Запах полыни, махорки, прочерствелого хлеба н пота.
   Двигались колонны на Вязьму.
   Стройков только что оттуда.
   Улицы города и поля вокруг запружены мобилизованными и солдатами. А на путях эшелоны... эшелоны... эшелоны ждут отправки и мчатся с железным грохотом, выставив в небо зенитки. Гудки тревожные и призывные.
   Крики команд. Лязг оружия и гул шагов под сводами вок.
   зала. На шоссе нескончаемый поток машин с пехотой, Черная и пыльная мгла до самого горизонта. Все стремилось туда - на запад, где, как сообщалось в сводке, продолжались упорные, кровопролитные и ожесточенные бон на всем протяжении советско-германского фронта. И здесь объявлено военное положение. Но еще тихо. В бирюзовых протоках неба звонко журчат жаворонки. Ветер поливает серебряной метелью по лугам. Потонули дороги в высокой ржи. Вздыхая, проваливаясь, несутся по нивам темные полосы, как вести - что-то шепчут колосья земле.^У горячих проселков поля гречихи хоть ковшом снимай мед с розово-белой гущи цветов.
   В одной деревеньке Стройкова остановила женщина.
   Осторожно показала глазами на кусты возле Угры.
   - Какой-то там...
   Ясно: подозрительный. Стройков быстро прокрался туда. За ольхой что-то качнулось... Он пригляделся. В кустах тенью стоял человек с огнистыми пятнами солнца на неподвижном лице.
   - Кто таков?- неожиданно вышел и спросил Стройков, сжимая в руке револьвер.
   Человек в драном ватнике и в грязных, низко опустившихся брюках. На голове кепка. Лицо какое-то закопченное, худое, с высохшей кожей, натянутой на острых скулах Из-под козырька кепки глянули как-то косо глаза, улыбнулись, жалко и трусовато сбежали от взгляда Стройкова.
   - Пушечкой своей не трогайте, гражданин началь- Я спрашиваю, кто таков?- громче повторил СтройНезнакомец, пожимаясь, отступил и полез за документами во внутренний карман ватника.