Ревунов Виктор. Холмы России

   Боже, боже, сколько он мог рассказать про один этот проселок! А леса, и луга, и речка с рассеянным шафранным солнцем у обрыва, под которым ходили рыбины серебром и темные рыбины с алеющим пламенем на плавниках.
   Он еще ничего не натворил. Его сбросили с нарушавшего границу самолета. В болотном бочаге затопил парашют, припорол его колом в дно п ушел.
   Он спешил в детство, где был его уголок,- не в усадьбе, а в избе, которую выбрал когда-то отец: оказалось, сказку. На бревенчатой страничке ее жар-шпцсй пылала крестьянская печь.
   Неужели теперь воля не примет его? Он не убил, не поджег. Он и не изгнанник, и не беглец: мальчонкой тележка отцовская увезла на чужбину. Земля родная пожалеет за любовь его, за разлуку с ней... Вон под кустами будто листики желтые и синие - цван-да-марья:.
   по судьбе разлученные, а земля навек свенчала в одном цветке, и про это слышал.
   Даже не взглянул на замшелый откос, где стояла когда-то усадьба. Но белый камень в траве поразил, как седой вечный странник в горестной дороге.
   Он переступил порог избы. За столом сидели трое - в бревенчатой новой, красным расшитой сказке. Глянцевитые лица подревнели. Но один был молод, плечист, светел, в белой рубахе.
   Не стареет добро.
   - Вот и гость к нашему застолью,- сказал Никанор, посмотрел, как вошедший поставил у двери удочку.- Кажись, и рыбак,- улыбнулся.- Садись в чашке ловить.
   Павел снял кепку н устало сел.
   Гордеевна поставила гостю чашку с картофельным супом крестьянским, приправленным сыроквашей.
   Тут не были назойливы с расспросами. Надо - человек сам скажет. Никанор заметил: ест гость степенно, по-мужицки, как в старину, молча и изредка поглядывал на хозяина, кусок брал строго.
   "Верующий, что ль?- подумал Никанор.- Своих вон, как за столом подобает, и ложкой учил - не слушают".
   Кирьян позавтракал. Встал из-за стола. Взял удочку гостя. Осмотрел.
   - Жидка по нашей реке.
   - Что, рыба крупная?- спросил Павел, слегка улыбаясь и опуская глаза.
   - А есть такая, что и со дна не стронешь.
   - У иных она сама вылетает,- заметил Никанор.- А есть - вываживают. Пуда два травы на леску намотает. А ко крючку-то ерш с ноготок.
   Кирьян поставил удилище.
   - В Смоленске купляли?
   - Нет, в Москве.
   Кирьян оделся, взял ружье и вышел.
   Собрался в лес и Никанор. Заложил в ружье патрон, опустив ствол, довел затвором.
   - Строго нынче. Родственник или кто, а в сельсовет заявись. Прежде не бывало. Не к войне ли? Не приведи такую страсть.
   - Так, говорят, немцы на границе шумят.
   - Ну, знать, и мы не только слухаем. А чего ему
   тут? Что есть, того не своротишь.
   В избе осталась Гордеевна: убирала и мыла посуду.
   Павел сидел на лавке, правил оснастку к удилищу.
   Спросил:
   - А молодой - зять?
   - Сынок. Зять на границе... Значит, еще с вечера тутотко. Ай ночевали где?- полюбопытствовала Гордеевна.
   - Нет, не ночевал.
   - А я ж подумала, поезд московский у нас с вечера.
   Павел понял и сказал:
   - Я из Москвы до Смоленска, а уже оттуда сюда.
   На Днепр хотел. А в поезде одни пассажир на эту сторону посоветовал: и места красивые, и рыба хорошо берет. Особенно напротив барской усадьбы. Где же эта усадьба?
   - Так сгорела. Молния ударила, шаром. Как была до самой тучи, так вся и сбегла. Шар взорвало - и по небу к по земле бляспуло. Сроду такой молнии не видели. У баб, на каких серьги были, сквозь платки видать было, словно огнем зажглись. По сей день на том месте мох да травка реденькая. Ели высоко рядом выросли, а их же ровесницы на бариновой гари метелочками. Не растут чего-то. Барин старый с мальчонком, говорят, сбежал, а братец залютовал. И в лес не ходи, бывало, и дома закрывайся. В болоте потоп.
   - Как же звали барина?
   - Викентий, по батюшке Ромаиыч. А Романа отец Иван - сын Павла. Когда француз шел, Павел с мужиками набегами на них ходили. Его схватили и в Красном повесили с двумя мужиками. Один - Алексей, а другой - Авсей, по матери мне так, как и Ловягиным их Павел, Авсей приходится. Перед казнью все трое побратовались. Перекрестились и, обратившись, сказали:
   "Братьями на казни стоим за землю русскую!.." Чтоб люди слышали и передали. Только это потом все забылось. Мужиков казнили, а бабам земли хоть бы десятинку. Алексееву молодой барин в прислугу взял. Красивая была. По этой родне Фенька Жигарева. Муж в тюрьме. А вот с ней, грех-то, сын мой...
   Как в угаре слушал Павел родословную, сказал вдруг:
   - Какой же грех! С казни той кровное любовью сошлось!
   - Земли-то вволю!
   - А потомок Павлов в болото - на дно.
   Гордеевна обернулась: будто Митька в сенях сказал.
   Вышла. Павел поднялся: "Куда это она?.." Постоял у окна.
   Гордеевна с ведром шла к колодцу.
   На подоконнике - письмо. Посмотрел и сунул в карман.
   Гордеевна вернулась в избу... Словно бы Митька на лавке сидит.
   Он сложил, перевязал бечевкой удочку.
   - Где же тут посидеть лучше?
   - А где тебе теплее, там и рыба греется. Ветер холодный.
   Он вышел из избы. На той стороне, за кладямп, стоял Кирьяп. За дорогой, в белом частоколе берез, хозяин нагнувшись сидел. Напротив - па крыльце красивая молодка в рябиновой косынке. Оглянулся. В оконце сеней тенилось лицо хозяйки.
   "Ждут",- подумал Павел. Чуть прошел, присел у соломы накопать червей н дальше, дальше по кустам. Не спешил. Шел по тропке к Угре, а потом свернул. Не выдержал и побежал.
   "Стой... стой!" - гавкал голос хозяина.
   "Держи.., держи!"-заливался его сын где-то рядом.
   А в стороне взбешенно неслась женщина в рябиновой косынке. Впереди из-за дерева вышла старуха и подняла топор.
   Повалился в овраг-падал в ветвяную чащу. Открывал глаза: луг... лес... луг... лес... низина сырая. Голые стволы. Вершины сплелись. Тянули неводом.
   По краю склона, где тускнело свинцом небо, бревенчатая стена сарая. Сел рядом.
   Никогда, никому, н отцу, не скажет, как забрел сюда.
   Он пошел на север к железной дороге.
   А дальше?
   Было когда-то местечко. Туда и пробирался.
   Ночь давняя, минувшая, не рассвела, а будто все озарялась трактирным фонарем на углу длинного дома, стругом заплывшего в снега, все пахла сеном морозным, играла музыкальной машиной-ревучими рожками про атамана.
   Пашенька засыпал в темной комнатке на диване.
   - Озяб, золотко ты мое,- прошептала хозяйка, укрыла шубой его, поцеловала.- Спи.
   На двери задернула штору, разделась, сняла вспыхнувшие зелеными светлячками бусы, легла в постель.
   - Тетя Даша, а откуда царя сбросили? С крыш;;?- спросил Пашенька.
   - Л как с крыши. Шапочку бриллиантовую сняли и сбросили.
   - А он заплакал?
   - Как не заплакать. В одной рубашке остался,
   - А за что его сбросили?
   - Одним подавал, а другим нет. Они и возгпеаалнсь.
   Из усадьбы выехали вчера, а сегодня уж в Москве, в трактире Малахова.
   Антон Романович и хозяин трактира, молодой мужик в расшитой крестьянской рубахе, черноволосый, с воронеными глазами, сидели за столом.
   Стоял графин с анисовой. Закуски в тарелочках:
   икра, капуста с клюквой, моченые яблоки, судак заливной в фарфоровом блюде.
   - Ах, царь, царь наш батюшка! И не спросился и не простился,сокрушался хозяин, вытирал слезу.
   - Ничего, ничего, Гордей. Долго не будет. Демократия пожарами разойдется, слезами поледенеет. Сами за царем побегут.
   - Пока что, а нам, барин Антон Романович, дружки надо держаться. Я вашу милость век не забуду. Что надо - помогем. Грозить кто будет или что, сообчите, Поездом живо, а там лесом. На глаз не попадем, а топор не всплывет.
   - Уладится, Гордей, уладится. Дело на этом месте пошире разведем. Капитал сколотишь - свое дело начнешь. За строгости и опросы разные не серчай. Без порядка и строгости нельзя.
   - Как серчать за благодарение ваше! Бог с вами, бог с вами. Этого и в уме нет.
   - Знаю, не дураку помог.
   В прихожей зазвонил колокольчик.
   Викентий приехал. Одним махом будто стряхнул с теч бекешу, скинул барашковую шапку. Скрипнула кожа белых намороженных бурок. С ним и Астафий Желавин: одет точно как барин, только молоденек и хвощеват перед ним.
   - Брат здесь?-спросил Викеитий.
   - Здесь. А младшенький спит. Умаялся,- ответил Гордей и открыл дверь в комнату.
   Под потолком луною светила лампа. Антон Романович откинул салфетку и поднялся.
   - Астафий, со мной,- сказал Викеитий Желавину.- К столу проходи.
   Антон Романович взглянул на брата - сказал глазами: "Не смей!"
   - Благодарим, барин,-ответил Желавин.-Мы в трактире. Щей.
   - Щи сегодня со свежей бараниной,- сказал Гордей и подал шапку Желавину.
   Викентий оглянулся.
   - Я повторять не люблю!
   Желавнн, в байковой длинной косоворотке, перепоясанный ремнем с медной тяжелой пряжкой, вошел в комнату-поклонился. Присел к уголку на стул с тонкой в талии спинкой. Один барин - напротив - покраснел, вот-вот крикнет; другой - чуть ближе по кругу, сцепив на столе пальцы рук, чуть опустив голову, следил за братом.
   Гордей наливал в рюмки. Желавин отвел графин от себя и сказал:
   - Не равняй.
   - Разрешаю,- сказал Викентий.
   - И с вашего разрешения не возьму.
   - Почему?
   - Разврат для мужика,-с гневом сказал Антон Романович. Задел рукавом рюмку. Водка разлилась по скатерти. Вышел из-за стола.
   Желавин хотел встать. Рука Викентия легла на плечо.
   - Ваша правда, барин Антон Романович,- произнес Желавин.- Посидишь разок и на второй барского захочется.
   Гордей застелил залитую скатерть салфеткой и снова налил барину.
   - Это ж надо что-то совершить, чтоб заметили и допустили к барскому,добавил Желавин.- И выйдет, что не по любви совершил, а за подаяние. Веры не будет. Станете сомневаться: за что поклонился. Вот Гордей с графинчиком подскочит, так ему вера. Он вещество от вас имеет и за это вещество подскочил. А я подскочу с графинчиком, что вы .одумаете? Вещество ему не даем, а он подскакивает? Шут или проныра? Ведь за пустое никто не подскакивает. Так мир в понятии устроен. Гордей с вами и за столом может посидеть: в веществе взаимный вам интерес, а отсюда и вера проистекает.
   - Астафнй, прекрати!- сказал Антон Романович, стоя в отдалении у оконной багроватой шторы.
   - Не мешай,- проговорил Впкентий.
   - Вы же сами учили меня, барин Антон Романович, каждое зерно мысли толочь, чтоб никакой соринки не оставалось. А то ветерок дунет-не в бровь, а в глаз попадет соринка-то.
   Толки, толки,- смирился Антон Романович и сел в кресло, достал из кармашка жилета часы. Просияло золото.
   - Не из своего, а из вашего,- продолжал Желавин.- Стережете мужика, как бы он от барского не развратился. А с голодного - спалит. Царя нет. На чем вам держаться? И за кого держаться, если вдруг отпихнут и со смолою горящей к вашей усадьбе кинутся? Пока ваше вещество не пропало, нас обретите. Вместе все как один царь!
   Гордей недовольно глядел на Желавина: "Ишь ты, стервец, хозяином разошелся. И гости не гости с такой мелюзгой".
   - Идн-ка щей со свежей бараниной похлебай. А то с голодного живота своя голова палит как пустая солома,- сказал Гордей.
   Викентий как сидел, сцепив пальцы рук на столе, так и не шелохнулся.
   Где-то за стенами ревучие рожки снова возгласили песенкой атамана.
   - Сбор!- сказал вдруг Викентий.-Ближе, брат.
   1де Павел? И его сюда. Сбор, я сказал!
   Гордей привел Пашеньку. Все плыло перед глазами его, гасло и воспалялось, как недавней корью. Усадили рядом с Викентием.
   Еще не поймет. Но потом оглянется. Глаза откроются в наш позор и разброд. Поделом всем, если бы Урок. А не урок - конец! В грехе и слабости перед Россией разбрелись, рубищем ее унижали, мужичонком, который на грузило гайку от рельса отвинтил, темное и глупое в родню ей заводили. Сами смеялись,-гневно вздохнул Викентий, по лицу словно что заволнилосьглаза потухали и мерцали.- Грехи теперь не замолишь, силу в старом не найдешь, а унизили не ее, а себя унизили перед всем светом. Иди этот свет со всех сторон и загребай от этого мужичонки землицу на десять Европ. Да откуда столько ее завелось? Кто добыл се и отстоял? Перекосилось, поползло от нас. Другая точка образуется. Россия, поверх дурного, взором где-то очень опасное углядела. В свободе-иностранный капитал свободно воцарится, в равенстве-не разберемся и поравняемся батраками у немецких и английских плугов, в братстве-разденут, нищей братией побредем без земли ко льдам. В ночи кромешной береза приснится, девка красивая, белоногая, а потом и забудется все, разметется по бескрайней свободе. Такая она!.. Газ, облако. Никто не назовет приметы ее. Химера! Дурман.
   Звезда минучая-ударилась в песок, и нет. Россия найдет точку и соберется, горестная со спины, а обернется лицом новым, неожиданным... Но к делу. Напомню всем притчу, как две мыши попали в кувшин со сметаной, Одна, обессилев, потонула, а другая все лезла и лезла на стенку-билась. И сбился из сметаны комочек масла. Встала на него и ушла. Если было бы три мыши, они быстрее бы сбили комочек масла и спаслись.
   Порознь погибнем! Мы, брат, всего лишимся, Гордей без трактира останется, Астафий с запяток слетит, когда доехал уж, чтоб получать от нашего совместного дела.
   А царь с нами! - Викентий встал и поднял руку.
   Бриллиант засверкал, озарил комнату поразившим светом.
   Желавин упал на колени.
   - Царь!.. Царь!..
   - Не отречется. Вечный. Даст или воздаст!-сказал в тишине Викентий.
   Гордей закрыл рукою глаза. В тени неподвижно стоял Антон Романович. Пашенька подбежал, прижался к отцу.
   Петух в сарае возвестил время полночное.
   -Запрягай лошадку, хозяин,-сказал Викентий.- Брат и Павел дома останутся. А мы погуляем на свободе.
   Вернулись перед рассветом. Все трое за столом быстро попили, поели и беспробудно полегли по углам.
   * * *
   Павел вошел в знакомый с той давней ночи двор, будто вдруг сразу после метели зазеленел акварелью.
   Вон и крыльцо, с угла окошко. Сам спал... "Сбор...
   сбор!.." Умолкли голоса. Да и что они в истории! Зарастает отжившее травой - простеньким быльем, как и не
   было ничего - все те же белые ромашки, все то же синее небо и тот же снег.
   У сарая, в тени, женщина стирала белье в корыте
   - Гордей Миропыч дома?-спросил Павел ее.
   Она распрямилась, вытерла цветастым фартуком руки. Посмотрела на него.
   - Так они не живут тут.
   - А где же?
   - В деревне.
   - И тетя Даша?
   - Да.
   - Долг бы послать,- сказал Павел.
   -_ Сейчас узнаю. Погоди.
   Женщина скрылась в дверях на крыльце. Вышла с Пазухиным.
   - Вот, Пармен, Дашу спрашиваем-показала она на стоявшего среди двора Павла.
   - Долг послать,- повторил Павел.
   - Зайди,- пригласил его Пармен в свою комнату.
   Павел вошел.
   "Сбор! Сбор!"-загомонили голоса.
   Та самая комната перегороженная.
   Пармен порылся в ящике стола. Нашел письма дарьи. в гости звала, по ягоды, и его, и соседей Он списал адрес на бумажку и подал Павлу.
   - А ты что, родственник ее?-спросил он Лазухина.
   - Нет. Тут жили отец с матерью. А теперь один
   - Вина не хочешь?- предложил Павел.
   - Не пью.
   - Тетю Дашу знаю. А где же хозяин ее?
   - В деревне. Там, видимо. Прошлой осенью приходил. Какую-то икону в сарае взял. Повздыхал и ушел.
   - Что ж, спасибо, товарищ.
   - А ты что, сидел где?- спросил Лазухин.
   - С дороги. Помялся,-ответил Павел.-Я в этой комнатке когда-то ночевал. Давно. Помню, про царя что-то рассказывала и про барина. Богатый был. Гуляли тут... Убили, слышал?
   - Не знаю. В курсе женщина тут одна. Недалеко живет.
   - Да я так. Зачем мне. Пошлю долг, и все. А то мне далеко ехать. Ну, еще раз спасибо. А что за женщина? Родственница ее?
   - Нет.
   - Дайте адресок на случай. Мало ли что?
   - Налево и прямо. А там бульваром. Дома большие стоят. Красный. В подвале Серафима живет. Дворником работает.
   - А ты учишься где? Книги, смотрю.
   Павел снял книгу с полки, полистал и сказал:
   - Высшая математика. Богатым будешь. Сколько мыслей. А все с бессмысленной точкой в конце.
   - Почему же бессмысленной? За точкой новое. Бесконечность,- сказал Пармен.
   - Пошел. Счастливый ты.
   Павел прошел улицей, потом переулком свернул к кладбищенским воротам.
   За церковью посмотрел на часовенку, на невысокое окно и повернулся. Как раз напротив окна часовни, за дорожкой, могила. Отливал под цветущей бузиной черным мрамором камень. Приблизился Павел. Покоилась здесь Татьяна Сергеевна Опалимова. Зашел в оградку, постоял, будто бы в скорби, с волнением вдыхал душистый сладковатый запах, обдававший с куста. Нагнулся, поворошил засохшие цветы, слегка отвернул дернину под нетесаным затылком камня. Взял что-то.
   Вышел через калитку других ворот. Огляделся.
   Двое, мужчина и женщина, шли в гору к желтому дому. Прямо, пересекая улицу, блеснул стеклами трамвай.
   Павел вытащил из кармана ржавый болт. Отвинтил глухую гайку. Вытряхнул в руку серебристую бумажку из-под чая. Развернул. Еще бумажка: зашифрованный адресок.
   По адресу дома хозяина не оказалось. Соседи сказали, что работает он возле рынка, в будочке, сапожником.
   Павел разыскал эту будочку, у рыночного забора стояла, сколоченная из фанеры. Дверь была раскрыта.
   Мужчина в стареньком картузе, в фартуке косым сапожным ножом срезал кожу с подбойки на высоком каблучке туфельки.
   - Шабанов Нил Лавреныч?- негромко спросил Павел.
   Сапожник взглянул на Павла улыбчивыми бесцветными глазами, улыбчиво покосился на улицу.
   - Что угодно, сударь?- отложил туфельку и потянулся к ящику с обувью.
   Павел показал ему записку и ржавый болт кинул в фартук.
   Садитесь,- показал сапожник на низенькую табуретку в будке и закрыл дверь на крючок.
   Павел положил на ящик пачку денег, пистолет, пакет в коже_застроченный красными и черными нитками.
   - Документы и письмо. Все!
   - Как все?- удивился Шабанов.
   - Дальше ваше дело.
   Павел вылез из будки, быстро пересек улицу, скрылся за углом.
   За домиком, на огороде, копался в грядках дачный сторож. Клубнику пропалывал. Земля нагрелась, рыхлая, в листьях клубничных цветы белые. Разную ряску да одуванчики выщипывал, выковыривал с корешками и в небо поглядывал, не высоко, а в даль, где снегами слеглись облака по голубому, ровному. Будто вздохнут и чуть тронутся.
   Получше барина устроился Гордей: и в домике живи, платили и сверх давали, и угостят когда осетринкой и рюмочкой, чтобы хорошенько дачное сторожил. Как в старое время, колотушкой постукивал, дробная трель Далеко разносилась по лесу, и всем спалось спокойно постучит да прислушается, и в сторону, тихо стоял.
   С осени здесь, после схватки с Викентием Романовичем, укрылся, зимой, как в берлоге, отлежался, отъелся, вином запился, что и глаза позаплыли.
   И все ждал, ночью к окну подскакивал, к стеклу лицом прижимался. Лицо расплюснутое в стекле-то будто и не сторож, раздавленное что-то.
   Чувствовал, приближается. Не то идут, не то едут реоята в хромовых сапожках. Да вот и стукнут в окно и наганом на дверь покажут.
   Темнота за деревьями тоже ждала, чтоб страхом удавить сторожа прямо за дачами.
   Гордеи покрутил корень в земле, все глубже пальцами забирал и вертел, тянул и расшатывал, и вот он, теплый, изорванный, липкий от млечного сока.
   "Значит, и вырву",- так загадал и вырвал.
   Хотел бросить корень в кучу и обернулся вдруг.
   На тропке стоял Шабанов, в стареньком картузе, с чемоданчиком, улыбчиво так глядел на сторожа.
   - С хорошей погодой, с долгожданными переменами.
   - Заходи,- показал Гордей на домик. Под рубахой холодом трепыхнуло. Что-то не по себе стало.
   Вокруг сосновый лес, виднелись дачные террасы, залитые по стеклам зеленью. Под склоном река тихая, ясная в лугах и во ржи. А за рекой пионерский лагерь.
   Маковым лепестком опадал флаг на мачте. В домике пол грязноватый, пахло лесной сыростью. На столе куски хлеба, редиска завялая, бутылка с водкой. Одно окно прямо на дорогу. Кто подходил к дачам, кто уходил - далеко видать.
   - Человек был,- сказал Шабанов улыбчиво.- Все секретное. Двадцать второго сбор на охотничьем месте.
   Бывшая сторожка барская. Чай, не забыл?
   - А что за срок такой?- спросил Гордей.
   - Что-то начинается.
   - Что же такое?
   - А так понимай, война.
   - Неужто!- Гордей замолился, и глаза вороновы округлились, как-то проскулил радостно:- Война, война.
   Крепко поставил стаканы. Налил.
   - А то что?- в свою очередь спросил Шабанов.
   Гордей отмахнулся.
   - Она, она. Ишь ты откуда. Она, она. Так ждать было. Вон ты в будке-то на морозе как? Что, бог-то не видел? Она, она.
   Выпили в сыром и грязном.
   - Чего-то зябко у тебя тут,- сказал Шабанов.
   - От земли. Вода под полом,- Гордей поднял за кольцо половицу. На дне ледяном поблескивали бутылки, старый валенок, завязнув, стоял.-А вот сюда хотел от этой жизни во дно уйти,- произнес Гордей.- Ай новость-то, ай перемены! Война, война. Теперь комиссары во дно войдут.
   - И ученые,- шепотом добавил Шабанов и показал на дачи.- Бога судят и предают.
   Гордей вдруг спохватился, спросил:
   - А что за человек был?
   - С лица вроде, как тебе сказать, на того барина помолаживает.
   - Какого барина?- не торопился с разгадкой Гордеи: сразу чего сказать толку нет.
   -А кто может быть-то, а?-Шабанов улыбчиво поваживал глазами.- Был, помнишь, махонький.
   Гордей, что-то припоминая, сообразил, взглядом в сальный стакан уперся.
   - Того быть не может.
   - Чего нет, того быть не может, Гордей Миропыч.
   А чего есть, из того и выходит.
   - Пропали они. Предал и их иуда Викентий. Не сдержал свои речи былые.
   - К признанию велено. Секретного письма слова, князя к признанию!
   - Где же он?
   - Куда денется. Сапоги чинил у меня. Одному-то плохо, и подметки отлетели, так спотыкался.
   - Нюхает. Приглядывается. А унюхает-предаст.
   Не верь. Где он?
   - Про Пашеньку теперь скажу ему. Явится сам племянничка повидать. Местечко назначим.
   - Не поверит.
   Шабанов издали показал карточку молодого офицера в немецкой форме.
   - Какие повороты!- удивился Гордей.- Откуда же карточка, спросит.
   - Его не касается. Придет на свидание. Хитро, а придет. У него больше хода нет. Устал он.
   За окном дорога белесая среди елей. Тонко синели колокольчики в траве. Двое вышли.
   - Свойки, свойки,-остановил испуг Гордея Шабанов.- Ночью дачи огоньком - и по адресам, а там по ягодки Князя искали, а он от нас явился.
   - Какой князь?
   Великий князь. Свет такого не видывал.
   В эту же ночь стая начала свой гон, явилась в вяземских лесах, в деревеньках поднимала с постелей своих, распадалась и собиралась на привалах, лесами и оврагами шла навстречу войне, искупалась в Днепре, что на заре тихо дымился красными чашами омутов в рассветных молочных лугах, скрылась.
   ГЛАВА IV
   На границе, как и всюду в эту пору, по лугам спели травы, кущами цвели ромашки и клевера, золотисто-белые нивянки, сурепки с медом желтых цветов, колокольчики в синих и голубых брызгах, костры искристо-красных гвоздик горели по сухим буграм. С хрустальными отсветами проскальзывал ветер по этому раздолью, и травы, кланяясь, роднились пыльцой, чтоб после красных дней своих, когда с ненастьем поникнет все, осталось на земле семя, таящее чудесную сказку о том, что было и что вновь воскреснет.
   А эта весна кончалась. Еще одна ночь, и на свою межу выйдет лето. Его рассвет не забудут.
   Накануне днем солнце долго не смиряло свой жар, и воздух, накаленный от зноя, заваривал на горизонте грозу фиолетовым маревом.
   Но все подвластно времени, и даже солнце не в силах продлить день, клонилось на западный край - к польским полям в железных сетях колючей проволоки на кольях.
   А дальше хутора понуро глядели на свет из немецкого ига. Оттуда, из-за реки, угрюмо стелился гул. Затихал.
   И снова мрачнел над полями.
   Война давно кралась к нам, была совсем близкой - прнтаенно глянула из-за Буга, смекнула что-то и скрылась за горьким простором поверженной Польши.
   Запылала вновь, казалось, далеко от нас - в глубинах Европы.
   В конце мая 1940 года потерпели жесточайшее поражение англичане. Их экспедиционную армию немцы разт громили под Дюнкерком. На берегу были брошены тысячи орудий, десятки тысяч автомашин. Солдаты в панике приступом брали суда, стоявшие у берега.
   Баржи, плоты, утлые лодчонки, на которых рыбаки пересекли Ла-Манш, чтоб спасти своих солдат, уходили в сторону Англии. Море оглашали крики и проклятия.
   Потом последовал удар по Франции.
   Линия Мажино, где за неприступными и грозными укрытиями французы ожидали противника, была обойде"
   на с границы Бельгии. Немецкие танки стремительно рванулись в брешь. Половина французской армии не успела сделать ни одного выстрела, как война оказалась проигранной.
   14 нюня без боя немцы заняли Париж.
   Сразу после окончания войны с Францией, уже в июле, на Восток было переброшено около 30 немецких дивизий.
   С 9 августа, согласно совершенно секретному приказу, должны были проводиться различные подготовитель"
   ные мероприятия к войне с Советским Союзом.
   Чуть позже генерал-полковник Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии, записал в военном дневнике: "Россия остается главной проблемой в Европе. Должно быть сделано все, чтобы быть готовым к полному расчету с ней".
   30 марта 1941 года насовещании Гитлер призвал к жестокости в войне против России, заявив, что речь идет о борьбе на уничтожение и что война на Востоке будет резко отличаться от войны на Западе: тут сама жестокость - благо для будущего.
   1 апреля Гитлер решил начать наступление во второй половине июня.
   Весна затянулась, и река Буг словно хотела задержать войну, разлилась по самому позднему сроку и долго не входила в свои берега.