Ревунов Виктор. Холмы России

   Вагоны качнулись и медленно тронулись.
   - Поправляйтесь, братки,- голоса жалости и доброго напутствия, на которые раненые отвечали взглядами грустными, и задумчивыми, и таящими невысказанное.
   Стройков и Новосельцев попрощались на дороге.
   По огородам, поседелые от росы, стояли подсолнухи перед окнами, как пришельцы с чужой стороны, опустив
   головы.
   - Труден мир, Новосельцев. Его улыбкой и любовью не переделаешь. И злобою не возьмешь. А свое потеряем - наше пропадет, сгинет - под заборы пойдем с^ русской душой, да без своей песенки... Прощай! Людей береги, Новосельцев.
   Стройков тронул коня - рванул на дыбы. Долго был слышен топот, как будто, удаляясь, гулко разносила но полям ночь удары новой и грозной судьбы.
   * * *
   В доме Стремновых еще тревожнее. Уже четвертый день на исходе, а Кати все нет.
   Гордеевна вышла на крыльцо. Долго глядела на закат, и чудились ей в огненном просторе далекие пожары, среди которых маленькое, топкое облачко, похожее на женщину, поднимало руки ввысь медленно, так они были тяжелы сил нет для какой-то мольбы, и она клонилась скорбно.
   Одно небо, перед которым, может, в ту же минуту убийца молился за свое спасение.
   Из леса потянуло прохладой предвечерья. Там уже сумрак, а Никапор не возвращался. Не случилось ли чего? Кто только через лес теперь не идет! Всякая может быть встреча.
   "Что там целый день ходить?-посетовала Гордеевна. Бывает, придет и горбушку-то свою выложит - поесть некогда.- Не захворал ли с лиха?.."
   Никанор, как и просил его Стройков, приглядывался в лесу. Даже к землянке подходил, по из отдаления смотрел, чтоб не оставить следа.
   "Если кто и был, то своим посещением спугнул ты его, Алексей Иванович. Сюда мне и ходить нечего. Зря только сапоги бить,-решил Ннканор.-Да и волей сыт не будешь. Он и волк возле еды рыщет".
   С тяжелым зарядом в ружье ходил Никанор. Три патрона с таким же зарядом в патронташе под рукой были.
   Сегодня дальним был путь. Еще раз навестил Никанор землянку. Долго стоял, прихоронившись, но ничего подозрительного не заметил.
   Торопился домой: знал - Гордеевна будет тревожиться. Уже поздно. Солнце за нивы клонится.
   Никанор свернул к святому ключу напиться.
   Тропка тут тореная-крепкая: простежили женщины к врезанной в ствол сосны иконке над ключом.
   "Вот где какую-либо бабенку припугнет и повинует.
   И хлеба с сальцем принесет",- пришла такая догадка Никанору.
   Какая-то вроде бы тень сгорбленная показалась у ключа. Кто-то молился или воду пил. Никанор остановился за кустом. Тень, почуяв опасность, распрямилась, но не высоко, чуть только голову подняла, не ведая, как светом по лицу отразит родник, и уползла - скрылась мгновенно.
   Ннканор успел бы снять свое ружье, но то, что он увидел, жутью потрясло его.
   Не помнил, как добрался домой. Ввалился в избу и помертвелой рукой закрыл на засов двери.
   - Светопреставление, мать.
   - Что с тобой?- с испугом спросила Гордеевна.
   - Не спрашивай. Кто бы сказал, не поверил. Да своими глазами видел. Светопреставление. У святого ключа.
   Пил он там, молился, не знаю. А почуял человека-то и распрямился. Лицо его родник светом и показал... Желавин!
   Гордеевна руку подняла перекреститься, но так н затихла.
   - Бог с тобой. Отец! Что ты. В могиле он давно.
   Померещилось тебе с разговоров.
   Никанор сел на лавку. Долго тер лоб.
   А будто он,- поверил было слову прошлого; в могиле Желавин.- Да молчи, мать, чтоб и звяку не было. Алексея-то Ивановича нет. Метался он не зря, а промахнул. Глянул я - обомлел. Ружье у меня на плече, а руки, как отбило, не поднимаются-отсохли. Вон кто! А то Митька. У Митьки и родного здесь ничего не осталось, все изгадил. Сюда не пойдет... А кто ж убиенный-то?
   Гордеевна поглядела на окна, за которыми тьмою стоял лес. Занавесила.
   - Что творится-то, господи! Сам-то молчи. Не бараоонь. Не нашего это ума все.
   - А доложить надо.
   - И не пущу. Катюшки нет. Как пропала. Ты еще Терпения моего нету.
   - Терпение только начинается. Слух идет, к Минску городу немец рвется, а останову все нет. Вот терпение будет, как сюда дойдет... К иедобру и покойник, знать, померещился...
   В дверь кто-то постучал.
   Никанор взял с лавки свой лесниковьш топор.
   Стук повторился.
   - Не ходи,- хотела остановить мужа Гордеевна.
   - Посвети,- сказал он и, перехватив покрепче топор, вышел в сени.
   Гордеевна сняла с гвоздика в стене лампу и осветила черный проем двери, в котором вдруг показалась сгорбленная спина Никанора. Он оступился с порога и неловко попятился в избу, схватился за угол печи.
   К раскрытой двери из темноты сеней кто-то шел тихо.
   На пороге появилась маленькая, худенькая, в изгрязненной кофточке женщина с неподвижным и погасшим взором.
   - Мама...
   - Доченька!
   Лампа выпала из рук Гордеевны. Огонь еще на миг блеснул на полу, озарив, как отдаленной грозой, стоявшую Катю.
   В избе что-то шепталось и постанывало от сквозняка, который врывался из бездны этой помраченной ночи.
   ГЛАВА VI
   В садовой сторожке, повитой хмелем, вьюнками и диким виноградом, который ворохами затопил до крыши эту глинобитную лачугу, встретились Павел Ловягин и отец его Антон Романович. Нашел на задворках чужой стороны прибежище и заработок: когда-то у пана работал - ухаживал за садом, а теперь у немцев вроде дворника при постоялом дворе для господ офицеров: проездом останавливались в панском доме, гуляли, пили...
   Павел служил в польской армии, а потом в немецкой.
   О нем позаботились: был устроен в школу по подготовке разведчиков. За высоким и темным забором и на особых полигонах в лесах прошел выучку разведчик и диверсант.
   Антон Романович неподвижно сидел в кресле у стены, Седой, в широкой белой рубахе и жилете. Из нагрудного кармана свисала кольцастым серебром цепь старинных часов.
   Сегодня встреча особая - прощальная: улетал на фронт сын - туда, где родина. Все снится она в тумане зеленых полей.
   Павел расхаживал по комнате - лейтенант немецкой армии. Ему нет и тридцати. Лицо в свежей смуглине.
   Лоснятся от крема гладкие с ячменной рыжннкой волосы, сурьмисты разлатые брови.
   В комнате багрово-красный сумрак, как от зарева отдаленного пожара. Вся мебель - диван, стол и стулья с высокими спинками - темны и напоминают нагроможденные надгробья.
   Павел зашел за штору и крепко закрыл окно. По стеклу скользнул свет луны. Вокруг ее диска, как в бездне, медленно вздымались глыбистые облака.
   От дома доносились крики и песни подгулявших офицеров.
   Павел заговорил тихо:
   - Сегодня вечером русские оставили Минск. Пройдена почти половина пути до Смоленска.
   Антон Романович перекрестился, как на храм в отдалении.
   - Скорбь России. Торжествуют потомки тевтонов.
   Эти псы в рогатых шлемах добирались до Вязьмы.
   Антон Романович поднялся и достал из стола поистершуюся карту. Развернул ее. На ней черными галочками были помечены города, захваченные немцами в Европе,- целая стая устремлялась к востоку. Он пометил и Минск.
   - Далеко залетела. Если не собьют дуру, то с такой скоростью через неделю Смоленск... Вот любушка,- и Антон Романович поласкал взором тонкую излучиику Угры.- Бог даст, вернемся. Постарайся, Павел, уберечь себя. Это твоя жизнь. Ты не их раб. Ты русский - сын великого народа. Нас, хозяев земли своей, подточил заговор чужеземного, в том числе и немецкого, засиляя в промышленности и в банках. Им нужен был наш развал. Без войны захватить все. Никто, одни большевики сдержали напор и уберегли земли. Отдадим им должное.
   Но спихнули и нас. Дворяне не щадили животы свои за Россию. А мы без нее. За погубленное не простим. Сейчас время оглядеться. Крупп, Цейсс, Геринг и другие воротилы вкладывают миллиарды в поход на Восток, как в дело, которое даст баснословные прибыли. Нефть, железо, уголь, золото, миллионы рабов - вот что сулит эта война. Для нас самый желанный ее исход в том, чтобы немцы и коммунисты поломали друг другу хребты. Всем нам снится русский всадник на белом коне.
   - В одном сарае, в глыбе льда, нам показывали мертвеца с содранной кожей. Будь осторожен с такими сказками,- сказал Павел.- Когда вернусь, в банке на мое имя будет сумма. Мы приобретем акции. Перепадет и нам.
   - Я только сказал, чтоб ты не лез на рожон. Каждый из нас нужен России. Разумеется, не с пустыми руками.
   В разоренных губерниях надо ждать голод. Особенно в городах. У жителей есть кое-какое золотишко, драгоценности. Голод погонит людей в простой ларек с хлебом и солью. Понесут и золотые зубы, когда нечего жевать.
   Можно приобрести состояние. Все равно загребут немцы.
   Павел достал из кармана толстую пачку денег и положил на стол.
   - Плата фюрера!
   - Я передам ее нашим,- сказал Антон Романович.- Потом это зачтется. Мы постараемся... А теперь, Павел, раз ты идешь туда, возможно, будешь и в родных краях, я тебе должен сказать кое-что. Самое важное потом.
   А сейчас не так важное, как нужное. На случай.
   Павел сел напротив, у стены, в кресло и закурил.
   - Такие деньки бывают только у нас,- начал Антон Романович.- Да и то в деревне. Осенью. Жуткие ревы лосей на закатах. Дожди заливные. Дальше плетня земли не видать. Небо, как свинец, тяжелое, давит. А часа четыре за полдень - уже и черно. Кажется, конец всему свету... Вот в такую пору приехал как-то поохотиться твой дядюшка Викентий. А из дома не выйдешь. Закупорился в флигельке среди сада. Спал. Весело пил. А то и рассказывал мне про свои московские похождения или философствовал: "После, говорит, всяких статеек, что все сущее материя и клетки, и человеческая-то жизнь постепенный распад этих клеток, чувствуешь безграничную свободу от всего и какое-то безумие, как у зверя, которого подогнали к яме. Самый опасный момент. Страсть жить и ярость на высокой грани перед концом. Жди, брат, вакханалию и пожары".
   Жила у нас горничная. Сирота. Настя ее звали. Здо
   ровая, с белым лицом, рыжая девка. Семнадцать ей было, а то и меньше. По утрам убирала в флигельке, а вечером и постели стелила. Тогда и случилось.
   Брат рассказывал потом: "С тоски, говорит, как одурманило нас. Прощай и пропади все пропадом. Ночь все равно как малиновой молнией сверкнула".
   Уехал он. А через два месяца снова появился. Узнал!
   ребеночка надо ждать. После малиновой-то молнии.
   Настя и говорит: "Мне, барин, конец света пришел".
   Викентий ей: "Ничего не пожалею. Только один твой шажок - и спасенная. Будет тебе свет, и ребеночка озолочу. Счастьем его все искупится".
   Маялся у нас бедностью мужичонка один - Григорий Жигарев. Рвань и дрань. Одна слава - рыбак и охотник отменный. С ним брат и охотился. Был сын у Григория.
   Пообещали отцу пару коней, земли, если возьмет его сын в жены Настю. Смекнул Григорий, в чем дело, упал на колени: "Оженю!"
   Чтоб людям не показалось явным, что за коней и землю спихнули девку, устроили охоту. Как и условились, приволок Григорий на себе из леса Викентия, в грязи, вроде бы чуть живого: спас - из-под лося вытащил. Вот Викентий и расщедрился землей и конями за свое спасение. Отблагодарил.
   Снял Григорий при всем народе шапку, поклонился Викентию: "Уважь, барин. Уговори ты Настю в наш дом.
   А то малый сохнет по ней".
   Оженили. Страшную чашу с дурманом поднесли Федору на первую с Настей его беспамятную ночь.
   Родила она мальчика прямо на жнивах, будто бы от надрыва, преждевременно. Назвали Митей.
   А на другой год война. Викентий уехал на фронт.
   В случае гибели часть доли в наследстве он тайно завещал сыну...
   - Это зачем же?
   - Своя кровь. Требовало дело. Нашими, ловягинскими ^корнями пронзить и держать все, даже отдаленное.
   Дай псу кусок-верен будет. Многих подкармливали.
   И щенков бездомных. Сын учителя, а потом сиротаЛстанька Желавин - на наши деньги гимназию смущал -Умен, хитер, и откуда зайдет, не знаешь. Такой для нас нужен был. Потихоньку приучали: держать всех в узелке.
   ьго и слова. В революцию он сбежал из деревни и надел красный шлем и рубил нашего брата, слышал я, отчаянно. Его запомни... Да жив ли? Но если выжил-подальше от него; смотри в оба. Вот, пожалуй, и все. Дело прошлое. Но на всякий случай запомни! Жигаревы, Митя твой двоюродный брат.
   - Брат,- с усмешкой сказал Павел.- Не по-волчьи ли?
   - В лютое время и волки без стаи не живут. А ту женщину, у которой на границе укрылся... Катя, говоришь?.. Отец ее у нас лесником работал...
   - Тихо, отец,- сказал Павел: его пугало теперь, что судьба, как бы в коварстве своем, оставила свидетеля, который мог быть опасен на дорогах родных мест, где его никто не должен знать, если он дойдет туда, чтобы исполнить главное свое задание, которое там-он был уверен - ожидало его.
   - И еще, дослушай самое главное,- продолжал Антон Романович.- В ту смутную пору, как бежать нам, ночью, переодетый в крестьянскую одежду, явился Викен"
   тий... Его было не узнать: заросший, постарел, дрожал в лихорадке. Сказал, что надо бы собрать ценности и уходить: "Дело наше проиграно. Теперь бы суметь вырваться из петли".
   Собрались. Запрягли коня с пристяжной. Ценносчи зашили в подкладку драного армяка, в пояс. Бросили на сено в телеге, вроде бы подстилка. Никому и в голову не придет, если начнут искать, что тут-то и есть: прячут потайней.
   Обрядились в рвань. Пора трогаться. Ты спал. Я искал свой старый брезентовый плащ, хотел завернуть и вынести тебя. Мать поторопила и вышла.
   Забежал брат. Взял револьвер и пару гранат запихнул под рубаху: мол, и сами лихие. Мать что-то забыла. Пошла наверх.
   "Армяк!" - крикнул брат. Словно почувствовал недоброе.
   Выбежали. Армяка в телеге не было. Брат бросился куда-то в поле... А я ругал мать. Как я ее ругал! Она плакала. Не знал, что через несколько дней навсегда расстанемся.
   Больше брата не видел. Уехали на другую ночь без него. Дорогой бандиты с нас сняли кресты. Даже с мертвой матери... Уцелело лишь кое-что зашитое в поясе твоих штанов.
   Павел бледный, с горевшими глазами стоял у стены.
   - Ты никогда не говорил о пропаже!
   - Не имело смысла.
   Павел подошел ближе.
   - Тише.
   - Окно закрыто... Если ты попадешься там, расскажешь эту историю,проговорил Антон Романович.- Ты шел не вредить. Ты хотел разыскать ценности. Они влекли тебя. Если это поможет, считай, провидение в ту ночь позаботилось о тебе. Или есть что-то дороже, чем жизнь!
   - Сколько же огребло провидение за такую заботу?
   - Два миллиона.
   - В твоих руках было два миллиона!
   - Да. В поясе.
   - Два миллиона!..
   - Один бриллиант чистой воды стоил...
   - Кто взял? - спросил Павел.
   - В ту ночь, кроме твоего дяди, матери и тебя, я никого не видел.
   - Может, на дядюшку дурман нашел?
   - Не смей! - повышенно властным голосом остановил сына Антон Романович.- Викентий - истинный брат.
   Вместе хотели вырваться. Купить дом и плантации гденибудь в Южной Америке или в Австралии. А здесь - дыра!
   - Но кто же? Неужели за столько лет ничего не прояснилось? Кто-то знал про начинку в армяке. Не на дрань же польстились. Кто мог знать? - громче, с настойчивостью спросил Павел.- Кто?
   - Брат не вернулся. Что-то случилось с ним. В этом, может быть, и разгадка.
   - Ты говорил кому-либо о пропаже?
   Тогда пропажа была счастьем для нас: кто-то подкарауливал и убил бы, но взял так, ушел, и мы спаслись-", Антон Романович опустил и закрыл руками голову.Я понял: живет спокойно только тот, кто никому не нужен. Унизить себя до тли, тешиться мечтой о мести, пока не придет момент. Чем ниже, тем страшнее. Униженное самое опасное. В этом углу гнездится чудовище.
   Связываешь две истории - любовь моего дядюшки Ц пропажу - с чьим-то унижением? - сказал Павел - Кто-то из Жигаревых?
   - Не знаю.
   Но ты зачем-то сказал? Почувствовал...
   и слова о пропаже. Забудь! Никто не должен знать. Та ночь может вернуться еще страшнее. Бриллианты! Они вершина всего. Назовут врагом, изменником, и ноздри будут рвать за них... Все взял брат и скрылся.
   Так говорить, если что. Отрубим концы от себя, и искать не будут. А сами посмотрим - представится случай! Надо ступать осторожно. На этой тропе одна заповедь: убей, пока не убили тебя. А наши драгоценности лежат, может, где-нибудь в тьме подколодной, и кто-то знает, под корою черепа таится извилинка, жилка - озаряет кого-то видением царства, где все твое. Твои дядюшка из всего выбрал здоровую девку.
   - Не сбежал ли он с ней, оставил тебе самое дорогое - жизнь. Я не шел бы сейчас туда. Я смотрел бы со стороны на эту войну и ждал бы ее окончания в кабаре с какой-то нибудь хорошенькой женщиной. Наживали сто лет, и в какую-то минуту все исчезло.
   Антон Романович поднялся. Слабо положил руки на плечи сына и посмотрел остро и холодно в глаза его.
   - Но если немцам сломают хребет в Смоленске и попрут?
   - Это все равно, что стронуть материк, отец. Немцы все взвесили до точности. У них на это особый дар.
   - Мы были так же уверены в трехсотлетней твердыне дома Романовых. Сейчас надо быть умнее. В двадцатом году красные чуть не дошли до Варшавы. Неслись лавины. Мы можем потерять друг друга. Придется бежать, как в ту ночь. Тогда нас просто выгнали. Сейчас нае назовут изменниками России.
   Было слышно, как за окном остановилась машина, Стукнула дверца. Это за Павлом.
   Он расстегнул ворот своего мундира. Белая, сильная шея. На груди золотой крест. Снял его: "Как на плахе..."
   - Иду к коммунистам. А они без крестов. Сохрани.-- Павел подержал на ладони крест.
   "Всякую тварь жалостью не уймешь. Ее убивать надо",-подумал он и с каким-то отчаянием быстро поцеловал крест, прижался лбом с чувством смутным, тревожным.
   * * *
   Неужели это было когда-то? Вон, как наяву воскресла вдруг в памяти дорога над Угрой. Там веселились ловягинские тройки на маслену. А за рекой, в окнах белого дома на косогоре, пылали от солнца прозрачно-золоченые миражи. Пахла оттепель хмелем и девичьим румянцем.
   Все целовались в прощеный день, когда кончалась маслена. Антон Романович правил тройкой. Звенела она в вихре грозой бубенцов, неслась над солнечными снегами большой трехглавой птицей. Он в собольей шапке с красным верхом. Рядом брат Викентий - офицер, приехал погостить нз столицы. Завалили его бабенки в свою кучу, жаркую от дыхания и от полушалков, и вот - поворот-накренились сани, и с визгом и смехом валится куча в снег. Бежит брату на помощь Антон Романович, в бурках, в распахнутой шубе, хмельной. Вот и он в куче - темно, снег летит в лицо, и кто-то весело смеется, и часто дышит близкая грудь. Сейчас, сейчас он поцелует.
   - Веселуйтесь, барин, да шапочку не потеряйте...
   Тогда бы вдуматься в те слова. Сказала, как предупредила: знать, разговоры уже шли-скоро собьют шапку Ловягину.
   Вещие были слова. И вот донеслись в сполохах мятежных раскаты революции. А потом явилась и ночь бегства из дома. Смутная, бредовая какая-то ночь.
   Они-Антон Романович с женой и Пашей - мчались в тележке среди леса. Иногда дорога прижималась к Угре, и по воде гнались за ними какие-то тени.
   Скорей! Скорей! - в беспамятстве говорил он, хлестал коня и оглядывался.
   А дом все дальше и дальше.
   И уже не версты, а сотни верст остались вдали. Багровые от пожаров тучи над дорогою бегства, и какие-то всадники смерчем проносились в степи.
   А потом и не версты, а годы пошли.
   Ждал Антон Романович на чужбине часа скорого возвращения. Время заметало следы, и все безнадежнее мглилась их колесная бесконечная даль, где безвестно затерялась могила жены: в тифу закрыла глаза. И канул как в пучину, брат...
   И нет теперь сына. Туда, туда пошел, выйдет на те
   позаросшие следы. Что найдет он там?
   "Веселуйтесь, барин, да шапочку не потеряйте..."
   "А вот как поднимут - подумал Антон Романович что, может, и близка встреча с прежним, и в надежде подумал, что иной раз свершаются ожидания, даже когда их уж не ждешь.
   Он зажег свечу и с подсвечником в отеках воска на позеленевшей меди поставил на стол. Подожженную бумагу на донышке перевернутой тарелки поднес к стене.
   Сейчас тенями от пепла видения покажутся.
   Он медленно повел тарелкой, поворачивая ее, и будто тронулись тени судьбы... Вот дорога - дерево и холмик под ним. Он знал: могила жены являлась всегда, когда он со свечой и пеплом гадал.
   А вот уже новое. Большой темный холм, и на нем чтото высокое с желтыми просветами.
   "Дом. Мой дом",- понял он и долго держал в неподвижности призрачное это видение. И чуть уже надвинулось другое из мрака: кто-то вроде бы как в кепке сгорбленный сидел у столба.
   "Ты, Павел?..- Не было в душе ответа.- Брат, это ты?.." - И тоска заныла ответом неясным.
   Дивизия Вихерта спешила на помощь своим танкам, которые вели ожесточенные бои на переправах через Березину.
   Вихерт ехал в вездеходе среди одной из колонн, которая двигалась лесным проселком и должна была сбить на пути засевших в деревне русских.
   Далеко позади котел. Аспидно-черный дым тянулся ввысь н мраком заливал горизонт.
   В полях обгорелые сосны казались большн:.!;! крестами. В своей скорби они были величественны, как все трагическое, когда судьба молчит перед концом, взирая с потрясением на содеянное.
   Успех этих дней ошеломлял: десятки тысяч пленных, убитых... Передовые немецкие части были уже на Березине.
   Неужели скоро конец, и такой быстрый, неожиданный?
   Россия, которая так страшила, теперь угасала в бессилии перед немецким оружием.
   Так думали все. Так думал и Вихерт:
   "Да, мы, немцы, действительно что-то значим. Нам лишь не сопутствовала удача в истории - со времен Цезаря нас теснили на скудные земли без пространства".
   Колонна остановилась: дозоры встретились с передовыми заставами русских на подступах к населенному пункту - небольшой деревеньке на дороге.
   С юга к деревеньке примыкал лесной массив, а с севера тянулось на многие километры заболоченное мелколесье. По донесениям разведки, местность южнее леса была свободна.
   Вихерт приказал танкам обойти этот лес и ударом с тыла разбить засевшего в деревеньке противника.
   В 1-гом маленьком узелке он почувствовал опасное.
   Командующий не потерпит ни малейшей задержки. Он не посчигается, что дивизия понесла потери в предыдущих боях и силы ее истощены. Любой ценой к Березине на помощь танкам. Разрыв так велик. Это, может, критический момент всей кампании.
   Вихерт подумал, что русские здесь, да и не только здесь, не просто тянули, решив подороже продать свою жизнь, они принимали любое отчаянное положение с мужеством, как будто исход войны зависел от какой-нибудь рукопашной в поле или на дороге, и считали: надо жертвовать, чтоб спасти все.
   "Над нами рок-время. Мы не должны останавливаться, погибнем,-подумал Вихсрт.-И моя любовь к 1 ермапии в жестокости п беспощадности здесь".
   Вихерт притаился. Он ждал, когда его танки выйдут в тыл русским, а сам тем часом копил силы к атаке Сколько уже сменилось солдат! В некоторых ротах не осталось ни одного из тех, кто от границы начал свой путь: казалось, захватывали землю могилы и кочующие госпитали, а войска ловят какой-то призрак.
   Усталыми и мутными от бессонницы глазами с ненавистью вглядывался он в деревеньку и в порыжелую даль на востоке, где шли такие же, как и здесь бои которые сливались в этот сотрясающий просторы гнетущий ГУЛ.
   Он поглядывал и на часы: ждал, когда пушки его танков возвестят, что они достигли цели.
   Но что-то другое тревожило его. Это не обычная тревога перед боем было смутное чувство, как перед несчастьем, как будто уже что-то случилось.
   Он ничего не боялся: опасность презирал, как старый солдат, который знал, что вернее судьбы ничего не придумаешь. Его страшило пространство, обманное, как мираж, к которому шли, а встречали все те же леса, те же дороги в серой полыни, тот же горький смрад пепелищ, и трупы, трупы немецких солдат на знойной и черной, как мрак земле.
   Деревню держал отряд из двух рот курсантов и батальона, собранного из солдат и офицеров, потерявших во время отступления свои полки. Разные люди были среди них. Всех не проверишь.
   Курсантов подняли по тревоге, когда кольцо окружения замкнулось у Минска и немецкие танки рванулись к Березине. Их бросили в эту деревушку.
   Многое из скудных запасов отмерили отряду: две не полных батареи со снарядами, пулеметы, бутылки с горючей смесью, количество патронов на долгий бой, по три сухаря на каждого, а земля приберегла в старом срубе колодец со студеной водицей.
   Ждал тут всех смертный бой. За дорогу.
   На фронте всякая дорога трудится с предельным напряжением, изорванная и израненная в страде, она тянет движущееся войско - все его машины, и орудия, и пехоту, и грузы смерти в тяжелом металле. Ее бомбят и обстреливают, в нее зарывают мины, и она метелит огнем и пороховой гарью.
   Здешняя дорога среди заболоченной местности и топких лесов имела особое значение: без нее не обойдешься...
   Уходила она в родную даль с маревом горького зноя над холмами. Грохотали там грозы сражений, и никому еще неведомо было, что и беды для расплаты копят долю свою.
   Жители деревни ушли в леса. Как опустевшие ульи, стояли избы - мирный рой улетел.
   Повсюду окопы и окопчики - на дороге, по обочинам ее, и за дворами, п за огорожей, а впереди узкие щели.
   В них сидят с гранатами и бутылками с горючей смесью истребители танков.
   Последние приготовления в томящем ожидании: близится неминуемое и отсюда уж никуда не свернет. Ближе к болоту ждет начало боя стрелковое отделение. Как и все в отделении, их командир, сержант Елагин, уже нюхнул пороха. Но ему казалось, что самое главное делали где-то другие, а он лишь прятался от бомб и мин.