Ревунов Виктор. Холмы России

   острие которого было нацелено на дорогу. В середине косяка, как за валом, двигалась пехота.
   Невидов сжал руку Баташова и поднялся;
   - Беда идет, товарищи! Бандит и насильник рвется в наш дом, чтоб нас убить, а жен распять в грязи. Здесь порог. А там,- и он показал в сторону леса,- дом нашземля родная. Так убей врага на пороге! И ни шагу назад.
   Баташов напряженным сильным голосом подал команду к бою.
   - Спокойно! Они- за броней, мы - за землей. А раз так, то и бояться нечего. Бей с толком. Смотровые щели свинцом ослепляй. Пехоту не прозевай, от "самоваров"
   отсекай.
   Но черед танков еще не пришел.
   Из-за леса, который начинался у холма редкими сосенками, с раздирающим ревом и воем сирен выскочила на бреющем тройка немецких самолетов. Короткие, согласно скорости, быстрые удары бомб метнулись следом.
   Взрывы встряхнули холм, всплеснули в окопах соседнего взвода и вдоль дороги.
   Самолеты повторили круг: развернулись на своей стороне, блеснув, как спицы, скрылись за лесом. Сейчас вырвутся вновь.
   Невидов быстро поставил в расщеп разбитой березы ручной пулемет, повел стволом вверх. Прижался плечом к прикладу. Дрожит в белесой мути черное жало мушки.
   Из-за леса понесло темнотой с быстро бьющимися, сверкающими стрелами.
   - Уходи! Подавит! - крикнул Баташов.
   Невидов дал очередь и вдруг увидел, как от самолета отделилось веретено-бомба. Он упал в угол окопа.
   Мигнул кварцево-лиловый нестерпимый свет на песке.
   Бомба взорвалась на склоне. Несколько мгновений пылала там яма, вокруг которой варом взбухала и проваливалась земля.
   И еще раз самолеты повторили свой круг.
   Холм напоминал теперь гудящую, охваченную пожаром избу.
   * * *
   Танки пошли быстрее, и напряженно нараставший гул усилился.
   Земля дрожит, как в ознобе.
   Они пронеслись возле холма и под красным блеском ракеты повернули от дороги к центру, где наши схватились с прорвавшимися автоматчиками.
   И вдруг головной танк покрылся багрово-желтым огнем и завалился в воронку. Гусеница со скрежетом слетела и развернулась на траве грязным полотнищем.
   Это ударила наша артиллерия. Терпеливо ждала, таилась в овраге под сетью ветвей ольховых - теперь в решающую минуту встала на прямую наводку за придорожным рвом. Выстреливали из стволов молнии.
   Два танка сразу же повернули к орудиям. Из жерл мигал пламень.
   Над орудиями заклубился дым, будто кто-то быстро и круто провернул красно мелькнувшей лопастью, из-под которой пластами поднималась земля.
   Один из танков, почуяв смертельную опасность, рванулся на орудие. Столкнулся с ним в момент выстрела и вздыбился. Из брюшины с воем вырвался огонь. Чудовище содрогнулось.
   Уцелевшие танки повернули вспять от центра, где ходнла коловерть рукопашной с криками, со звоном и лязгом штыков и лопаток. В этой теснине добивали прорвавшихся автоматчиков. И коловерть то с глухим стоном смыкалась, то быстро раскручивалась, редела, и были видны поднятые приклады, лопатки, ножи, и снова угрюмо и душно сжималась, потаптываясь, давила...
   Немцы отхлынули и от холма - побежали за своими танками. Скатывались в лощины. По этому скопищу ударила артиллерия.
   * * *
   Вихерт припал к стереотрубе. Видел, как из лощин взметывались бешено кипящие потоки дыма. Солдаты бежали, бросали каски, автоматы.
   Вихерт поднял батальон автоматчиков. Холм должен быть взят. Этого требовал командующий.
   "Нам легче досталась Франция... Жестокий край",- подумал Вихерт вот об этих горящих чадными кострами полях, будто только здесь и могла быть такой война.
   Солнце, видимое, как сквозь закопченное стекло, вливало свое тепло, растопляя горькие запахи сгоревших трав, развороченной земли с обугленными деревьями па этом гигантском кострище... Там развеян еще один батальон Вихерта.
   "Мы очень спешим. Потери ради скорости. Не слишком ли? Не вспомнить бы потом, как мы были щедры в самом начале",- подумал Вихерт, решив оставить атаки перед холмом и усилить давление на левом фланге.
   оихерта вызвал к телефону командующий.
   Он спустился в мрачный и прохладный блиндаж, где на походном столике нетронуто стоял накрытый белой салфеткой завтрак и термос с кофе.
   Вихерт готов был спуститься в самое пекло боя, но только не сюда, к этому телефону.
   Там, на другом конце провода, его ждал командующий.
   иихерт представил его аскетическое лицо с запавшими, пронзительными глазами и подумал, что разговор сейчас может повлиять на доверие и карьеру. Так подумал бы на его месте каждый, когда безуспешные действия уже замечены.
   - Вы еще не разделались с ними?- спросил командующий скрипучим голосом.
   - Противник в агонии,- ответил Впхерт.
   - Простите, кто со мной разговаривает, фронтовой командир или лекарь?..
   Вихерт приказал сломить русских любой ценой.
   - Вы откроете дорогу,- резким и сильным голосом сказал он подчиненным ему командирам.- Или пойдете первыми. Я посмотрю, как вы начнете свой путь!
   В это время адъютант Внхерта, ждавший у телефона вестей с переднего края, доложил, что на левом фланге русские отступают.
   "Теперь я возьму холм в петлю и задушу",- подумал Вихерт.
   * * *
   На холме все разбито. Обвалились окопы, торчали бревна укрытий. Дернина была сорвана на склонах, как кора с деревьев, и выжжена.
   Люди не узнавали друг друга. Лица черны и страшны.
   Гасли глаза от усталости,
   Невидов, упершись головой в стенку окопа, вставил новую обойму в пистолет.
   "Вода, братцы!"-услышал он и, поднявшись в какой-то дреме, побрел на голос.
   По ту сторону холма из-под расщепленной старой березы, откуда-то из-под корней клокотала вода.
   Невидов припал к источнику. Захлебываясь, пил он воду и горстями заливал за гимнастерку.
   Подбежал Баташов. Наполнил фляжку водой.
   - Невидов, отходим!
   - Куда? Зачем?
   - Приказ!..
   Солдаты бежали по полю и скрывались в лесу. Струпстая зелень берез текла перед Невидовым. Он оглянулся на холм.
   Казалось, там стояла ночь.
   * * *
   Катя была далеко от городка. Ехала в машине.
   Скоро станция - большая дорога. Как-нибудь выберутся с Ваняткой... А сердце жалит тоска: что с Федей?
   Навстречу идут и едут солдаты. Жара. Пыль. Хочется пить. А в колодцах возле дорог лишь жидкая грязь: все вычерпали.
   "Потерпи, сынок. Приедем домой и уж вволю напьемся". И виделся ей родник за двором возле Угры. В смородиновом полумраке замшелый сруб. Там холодок веет пресной свежестью.
   Самолеты встретили их в открытом поле.
   Пошли низко. Стегнули пулями.
   Все бросились из машины. Побежали к лесу за полем.
   Только бы успеть. Крики, и плач, и мольбы замолкали на оконченных следах в траве.
   Метнулась тень, и по земле, как кнутом, хлестнуло.
   Совсем близко, накрениваясь, с тяжелым ревом прошел самолет. Она даже видела летчика. В шлеме он был похож на гиганского муравья, который взглянул на нее, и она вдруг остановилась, почуяв, что она - жертва его.
   - Мама... Мамочка!-закричала Катя, как кричат дети, взывая к самому доброму в минуту опасности.
   В воздухе пророкотало.
   Она не успела упасть-закрыть собой Ванятку. Он встрепенулся в ее руках.
   Катя опустилась в траву... Что это?.. Кровь на одеяльце.
   - Сынок!
   Он с печалью, ясно-ясно поглядел на нее, будто прощался, и головка его в белом платочке сникла.
   - Сынок!.. Сынок!
   Повалилась рядом.
   "Да очнись ты, дочка. Что с тобой!"
   Голос матери. Вот чудо!
   "Где я?"
   Дома. А это был сон, все сон. Она дома проснулась.
   Вон над застрехами мжит синева. Утро.
   Но все не верится.
   "Я дома, мама?"
   "Дома. Все никак не проснешься. Пора, вставай".
   "А Ваня где? Где Ваня?"
   "Он тоже спит".
   Мать сидит на постели у ее ног, и совсем не видно ее в сумраке.
   "А война, мама?"
   "Да очнись ты. Какая тебе война".
   Катя раскрыла глаза.
   Лежит Ванятка в траве.
   Мир для нее был тих и скорбен. Он обдавал ее не палящим зноем, а холодным мраком, среди которого виделось светлое личико сына.
   - Открой глазки свои ясные. Что ж закрыл их? Ванюша, ну открой, улыбнись, радостный мой...- молила она и целовала его.
   Катя шла куда-то, какие-то люди встречались и чтото говорили ей.
   Зачем идет она? Не лучше ли повалиться во тьму и уснуть - не просыпаться... Зачем жить, господи!
   Она остановилась возле березы в лесу. Кто-то забыл здесь котелок. Висел он на ветке.
   Сняла его. Стала рыть яму.
   И когда вырыла, упала рядом, не в силах проститься.
   ГЛАВА V
   Это были часы последней надежды на мир - на чудо, которому не суждено было случиться. Мчались утренние поезда с дачниками, и веяло по вагонам сквознячком с запахом земляничного мыла. Сидели рыбаки у своих удочек - на любимых местах где-нибудь под ольхой или ветелкой. В Москве пробрызгал дождик, и еще сильнее затеплило сладящим запахом цветов на газонах. Любители пива и морса стояли у палаток. Воскресный полдень. Последние минуты неведения. И вот этот голос:
   - Говорят все радиостанции Советского Союза...
   Все остановилось.
   Война!.. Началась война!
   * * *
   Возле сельсовета толпился народ. На окне стоял радиоприемник. Эхо разносило гигантски суровый голос встающего гнева.
   - Сегодня, в четыре часа утра, без объявления ка
   кпх-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...
   На душе Кирьяна сумрак до самой бездны. Все, что было, осталось вдруг где-то далеко-далеко - было грустным зовом напоминания... Стучала беда, ворвалась в дом черным ветром, а с дороги кричал кто-то:
   - Война... Война...
   Никанор стоял неподалеку. На голове - форменная фуражка со значком, прям, как в строю; слушал власть - грозные слова над врагом страшнее проклятия:
   - Смерть!
   Небо побелело - сушило землю, как и душу распаленной тоской.
   Кирьян остановился у берега.
   Под кручей бухнул голавль. Вода качнулась, пошла под тень кустов огнистой от солнца каймой.
   Над тем берегом кружил ястреб. Крылья, как косы железные, неподвижны, и криво, и стремительно несет эту ненасытную птицу какая-то сила. И вдруг провалилась, метнулась вниз.
   "Кого-то взял, погубил. А ничто не шелохнулось, не зашумело",- подумал Кирьян.
   Быстрый шорох травы за спиной. Феня! Темный платок, в узоре его светилось ее скорбное лицо. Тихо приблизилась.
   - Вот и пришла наша разлучница, Киря.
   Он сгладил с ее головы платок. Открылись солнечно раззолоченные волосы. Развязал на шее узел. Что-то толкнулось в горле, и Кирьян увидел, как из-под сомкнутых ресниц просочились моросинками слезы.
   - Заря ты моя.
   Плыли в покое облака над ними. Шелестела листва лозинников и черемух, от которых все еще пахло соком недавно прошедшей весны
   Никанор сидел в избе на лавке у стены. Завтра уходит сын. -
   Вошла Гордеевна. Выплакалась, намолилась в чулане. ^ стало присела у печи на табуретку: чего-то и в ногах стонет, будто долгую дорогу прошла.
   - Что же с Катюшкой-то будет?
   - Баб с детьми не тронут. Не мужское это дело,- заверил Никанор и достал кисет с махоркой. Крепко свернул цигарку.- Может, и замирение выйдет, как стукнут наши силами-то. Сидела бы лучше дома.
   - Дом ее там.
   - И здесь не чужое... Он, Федор-то, еще летось настороже был. Или не чуяли там до последнего? Войско сразу не подгонишь. Дни и ночи гремело, поди. Должен бы смекнуть, военный человек. И нечего было сидеть там Катюшке.
   - Она не очень-то и послушает. Да и молодые. Кому сохнуть-то охота.
   Никанор посмотрел в окно. Не идет ли Кирьян.
   - Где малый? Люди все сейчас по своим домам с родными. А наш...
   Не договорил. Кирьян на пороге.
   - Будем баньку растоплять или нет? Люди растопляют,- сказал Никанор сыну.- Полагается перед дорогой. Дорога тебе завтра.
   С минуту молчал Кирьян. Вот и пришло неизбежное.
   - Слушаюсь, папаня!
   - Говоришь-то как,- сказал Никанор с недовольством, что вроде бы и не огорчала сына разлука с домом.
   - А что слезами моросить? Приказано, значит, надо.
   Звезданем там немцу между глаз.
   Кирьян подхватил с лавки два пустых ведра и вышел - воды наносить для баньки.
   - Не попрекай, отец. И так ему не сладко.
   - Не очень ему и горько, гляжу.
   Бадейка с цепью на веревке, раскручивая воротило быстро понеслась в колодец. Чокнулась с водой. Кирьян повел веревкой-утопил бадейку. С силой вдруг потянуло в глубину. В колодце отдавались звуки, похожие на тяжкое, притаенное дыхание, и словно кто-то всхлипывал и опять, притаившись, дышал как-то загнанно, мучительно, глухо. В глубине тьмой мигала вода.
   Он вытащил бадейку и наклонил ее над своим ведром, стоявшим на прилавке сруба. Хлынул хрустальнопрозрачный поток, обдавая лицо Кирьяна свежестью родника. Пройдя сквозь мрак и толщи земные, вода встретилась с солнцем сверкала с его жаром ее холодизна.
   Никанор уже растапливал баньку.
   Стояла она за двором, маленькая, прокопченная, у застекленной прорубкой в стене, объятая крапивой и малинийками.
   На малинниках растянута для просушки сежа-особая рыбацкая сеть.
   Кирьян вылил воду в бочку и опять пошел на колодец. Когда вернулся, над банькой уже стелился дым, тянулся жидко по конопляникам. Никанор сидел на порожке баньки.
   Присел рядом Кирьян. Под навесом крыши - на верхнем бревне стены железные скобы. Лежат на них УДОЧКИ Кирьяна - из орешника, длинные и промасленные деготьком, чтоб не брала их гниль, короткие - можжевеловые для ловли с лодки над ямами. Висят жерлицы с большими крючками на щук и окуней, донки с тяжелыми кусками свинца и назубренными тройниками.
   - Удочки, папаня, где-либо не ставь. Сюда клади.
   А то я такие по всему лесу искал. И сежу, когда высохнет, убирай, мыши бы не погрызли.
   - Делать мне больше нечего, - ответил Никанор.
   - Посидишь когда. Лещи вот-вот пойдут на метку.
   После - самый клев. Попробуй на картошку с толченой коноплей. Здорово берет! На самое дно опускай. Грузильца полегче. Поплавок торчмя и как ляжет, жди. Бывает, несколько минут так лежит. Под воду пошел - подсекай.
   - Тут сейчас самого, как тройником, за самое сердце подсекло... Наши-то отступают, - сказал Никанор шепотом про тайные эти новости. - Бои кровопролитные.
   Города горят. На дорогах крушения. Проехать никак нельзя.
   - Кто ж тебе доложил про такие подробности?
   - В сельсовете радио слушали. Водил кто-то ручкой на приемнике. Да и навел на эти слова. Не наши это говорили, а из-за границы. Ночью уже знали: война-то начнется.
   - Теперь все равно. Началось, - сказал Кнрьян. - А насчет того, что отступают наши, похвальба вражья.
   Вранье!
   Кирьян еще раз сходил на колодец.
   Принес воды. Кадку наполнил до краев.
   - Ты не обижайся, отец. Языки всякие бывают. Нарочно скажут, чтоб верой упали, - сказал Кирьян и опять присел на поленья в ожидании, когда согреется вода и баньку протопит жаром.
   - Наша вера с властью, как руда с землею срослась.
   Падать ей некуда, - сказал Никанор. - А от битья по ней и железо надсадится. Теперь отцовское напутствие послушай. Первое самое командиров слушайся. Очень характер у тебя вольный. С них тоже спрашивают.
   Все в ответе перед Отечеством. Людей уважай. Чтоб никто грубого слова не слышал. Смутьянов и трусоватых остерегайся. Они, как звенья источенные, в цепь не годятся. В атаку пойдешь - лопатку к животу ставь. От пули так сохраняет. И винтовку ложей повыше к сердцу держи до последней минуты, как с врагом сойтись.
   Тогда штык вперед. Не бойся. Чем страшнее сам, тем врагу страшнее. Кто верх возьмет - тому жизнь и слава, кто на низ пал - тому яма темная. И гляди, боже упаси, за себя руки поднять перед ними. Чтоб весть такую и слухом не занесло в наш дом. Дому тогда лучше сгореть, а нам с матерью лучше под чужими окнами ходить, где про наше горе не знают.
   - С чего это ты, отец, заговорил про такое? Там и политруки скажут.
   - Хоть кто. Честь свою перед народом крепко держи.
   Не поскользайся. На войне, как на тонком ледку. Иди, да стерегись, можно и оборваться. А берега далекие.
   Дойди, сынок.
   Нагрелась вода, и натомило жаром в баньке. Можно и заходить.
   Горячая низкая широкая печь с вмазанным чаном.
   У стены под оконцем лавка. На ней два ковша, железный н деревянный для горячей воды. Небольшой ушат н таз для мытья.
   Влажно пахло дымом, сажей и духом березовых веников, которые связью висели на стене.
   Следом за Кирьяном зашел отец, без рубашки, в нижних холщовых штанах, босой.
   Никанор поставил на пол у зевла печи ушат с водой и кочережкой выкатил раскаленный камень. Камень завалился в ушат. Раздался треск, с шипением заклубило паром.
   Никанор быстро вышел и крепко закрыл дверь.
   Камень стучал в бурлившей воде о дно ушата, с яростью отдавал из недр свой жар.
   Затмило все паром, нестерпимо горячая влага текла по телу. Схватывало дух, и можно было. представить себе, что такое возможно только в аду. Так и подумал Кпрьян в удушающей этой тьме. В голове шумело. 1"ирьян ударом распахнул дверь. Было тихо. На дворе разговаривали о своем отец и мать.
   Кирьян быстро вымылся и вышел в предбанник.
   Мать уже приготовила чистое белье. Оно лежало на лавке. Отдельно нижнее и верхнее-гимнастерка и галифе: память о недавней армейской службе Кирьяна.
   Напротив дверного проема, на чурбаке сидел отец.
   "Была бы жена-уважила, спинку бы потерла,- подумал Никанор.- А холостого вон и легкий пар выталкивает".
   Кирьян снял с гвоздя полотенце и зашлепал по телу - унял испарину.
   Сильно белое его тело. Крепок высокий ствол шеи, широка грудь с крутой пропашкой на два пласта. Тонок в стане, как отлитые желваки мускулов на животе. Длинные и гибкие с плавным подъемом стопы ног неугомонны и быстры в счастливой ходьбе, и упорен их шаг на долгих дорогах.
   В теплой ночи редкие скрипы коростелей крались из поля. По сырым олешникам соловьи свистели и чокалн, и это чоканье напоминало частые, звонкие и неистовые удары колотушки.
   В лесу гнилушки фосфорически мерцали на пнях го дубовато-холодным свечением.
   Дурманно-нежный запах фиалок роднился мгновенной грустью с ночью последнего свидания.
   Кирьян и Феня ушли подальше от хутора.
   Они сидели в рытвине, на сваленной в вереск березе с вывороченными п разорванными корнями. Полвека тому назад развернула она солнцу свой первый листок, новая, маленькая березка в гуще кипрея. Поднялась, развернулась навстречу луговым ветрам зеленым парусом.
   В ураганную ночь шумела и рвалась беззащитно в порывах одна на этом лугу. Рухнула.
   Ей было вволю света, дождей и земли. Она не боролась, как другие деревья - в схватке стремились к солнцу, во всю мощь работали корни, рвались вширь, в глубину к родниковым жилам-и вон какие леса-зеленые тучи под небом от края до края встали из этой борьбы.
   Рядом с рухнувшей березой пуия, где на высоком сеновале встречали Кирьян и Феня зори прошлого медового лета. Теперь пусто там. Лишь в углу ворох сена истлевал.
   Внизу, под кручей, Угра на быстринах в серебряной метели звезд. А дальше луга, и там у леса затонул костер ночного, радужно сияет туман вокруг красной глыбы огня.
   И пад всем этим простором небо с кристаллинамп словно вымытых росою звезд.
   Где-то в ольшанике ручей пожурчивал и со стуком колотился на камнях.
   Все кругом как и прежде. Неужели вон там, вон в той стороне, где над лесом матово светит из тьмы плоское длинное облачко, война?
   Сидели они под шинелью: так уютнее среди простора на круче.
   - Без тебя уйду с хутора. К тетке,- сказала Феня.- Боюсь одна. Вдруг Митя придет? Теперь жди.
   Всем горе, а ему надежда заблазнилась с тюрьмой попрощаться.
   - Всем одно. Вот так бы наш свет не упал, - постучал он кулаком по стволу березы, и далекая от них сухая вершинка ее затряслась в вереске.
   Феня легла спиной на оброселый ствол березы и положила голову на колени Кирьяна.
   В высоте звезды, близкие и далекие друг от друга, разделенные пустынной тьмой, переливаясь, блестели, как из-под текучей воды.
   - Погляди в небо, Киря. Видишь ковш?
   Он оглядел гигантский звездный ковш. Во тьме льдисто мерцала его оправа.
   - Видишь, на самом мыске его звезда. Погляди на нее, когда далеко будешь. И я погляжу. Там любовь наша будет встречаться. Милый, вон та звезда на мыске - место свидания нашего. Запомни.
   Зиезда в ее глазах расплылась и пропала за закрытьши ресницами.
   - Как же прощусь с тобой?
   - Ждать тебя буду.
   На рассвете они остановились у избы Фени.
   - Не прощаюсь. В избу к нам придешь,-говорил он торопливо, как в бреду.- Я скоро,- добавил он и пошел к Угре проститься с родимым берегом.
   Какая-то птица испуганно застучала крыльями - заметалась в кустах.
   Тянулся над водой пар, и было похоже, что это облака клубились и двигались. За перекатом, где быстринные потоки врывались в тяжелую толщу, вода бурлисто вскипала - неслась по текучей глади взблескивающими серпами.
   Он встал на колени и поцеловал берег.
   "Киря, перевези",- голос их первой встречи хранила река.
   Он поглядел на ту сторону. Лоза медленно уходила в туман.
   Он последний раз поцеловал берег. Не просил ничего и не загадывал. Пришла пора самому пойти за все, что с малых лет так красно дарила ему эта река - вся жизнь, весь простор вокруг.
   Он торопливо поднялся по тропке.
   "Киря, перевези",- все звал его голос прошлого и отставал, печально и безнадежно замолкнул.
   Кирьян постоял на,своем задворье. Свились малинники у стены пуни, и хмель лопушистыми листьями дотянулся до крыши. Среди зарослей лежит колода старая.
   Вбита в ее трещину железная бабка. На ней отец всегда отбивал косу и любил тут посидеть - на этой колоде, когда жарко вокруг - здесь тихая тень наводит дремоту.
   В избе темно. Лишь в окошках мутнеет рассвет.
   Гордеевна - на своей лежанке у печи, а Никанор - на диване. Не спят.
   Сильно как-то вдруг застучали ходики.
   - Ухожу,-сказал Кирьян.
   Встал отец. Вышла и мать, держится за стенку.
   - Уходишь. Или не со всеми? - спросил Никанор.
   - Что тянуть. Один скорее дотопаю.
   - Натопаешься еще. Войны тянут дороги долгие.
   - Ничего... сапоги-то новые дадут, чай.
   Все приготовили по-людски проститься. Родион Петрович придет и Графена,- сказал Никанор про мать Федора,- Как же так? - будто огорчился Никзнор не тем, что сын уходит, а что уходит он без застольного провожанья.- Дома какой часок побудь. Неизвестно, когда придется теперь.
   - Отдохнуть бы лег перед дорогой,- сказала Гордеевна.
   - Со всем пародом и поедешь. Веселее,- решил Никанор: уговорил сына.
   Кирьян поставил на лавку у двери свой вещевой мешок.
   Гордеевна заторопилась - накрыла скатертью стол:
   вдруг совсем без провожанья уйдет. Поставила бутылку, сковородку с яичницей, пышки положила.
   - Пить не хочу,- сказал Кирьян.- Растрава одна.
   - Или ослаб?
   Кирьян увидел в окно Феню. Она тихо прошла мимо их проулка. Он выбежал и остановил ее. Взял за руку.
   - Пойдем. Посидим перед дорожкой.
   Она не хотела идти в дом, где не очень-то, как она думала, ждали ее.
   - Я у околицы обожду, Киря.
   - Идем! - сказал он.
   Опа зашла. Поздоровалась, чуть в поклоне опустив голову, и сразу поглядела на Кирьяна.
   - Может, помочь что?
   - Торопится чего-то он. Как все одно невмоготу ему,- посетовала Гордеевна. Может, Феня что скажет - удержит его.
   Никанор понял: малый от тоски бежит.
   - Его дело, раз торопится. Присядем.
   В стремновской избе Феня первый раз за столом. Сидела рядом с Кирьяном, как это могло быть, если бы молодой хозяйкой вошла она в этот дом. Несбывшееся проглянуло для всех видением желанного. Было непростимым перед людьми прощание сына в отчем доме с чужою женой.
   Поднялся Кирьян.
   - Мама, отец, жалейте ее и в обиду не давайте,- сказал он про Феню.Очень прошу вас. Через меня родная она и для вас.
   Никанор и Гордеевна помолчали с покорностью перед прощальною просьбой сына.
   Потом Никанор сказал:
   - Мы ее и прежде жалели. Не враги ей. Что не по закону, всегда вступимся. А насчет прочих обид у нас с матерью и рук не хватит ее отгородить. Сама нагородила.
   Уж ие повини, сыпок, и ты, Феня, не гневайся,- не мог Никанор даже в такой час не сказать так-помиловать Феню, что любовью парня стравила замужняя.
   - Так разве я прошу о чем? - проговорила Фепя.- Я ни о чем не прошу. Это Киря по своей воле сказал.
   - Мужчинам выдержку бы надо иметь,-не глядя на отца,сказал Кирьян.
   - Я, сынок, перед немилой правдой голову не клоню.
   В яму не оступиться бы.
   - Дядя Никанор! Не берите мое лихо судить. И жалости мне вашей не надо. Киря сказал, что через него уж и родная я вам. Из-за меня кровью здесь наследили. Вот какая родная! Да такую гнать от порога. А я с вашим сыном. Хорошо, никто не видит. Вам стыд и позор, а мне, как суд, лавка ваша. Зато образам красный угол в избе,- показала она на иконы.- Боги! На все их воля.
   И война, и сын уходит, и слезы, и города горят. Стра-аашно такие образа и избе держать!-как в беспамятстве крикнула она, и от ее крика огонек лампадки забился, и будто зарево дрогнуло на иконах.
   Никанор и Гордеевна с испугом глядели на Феню.
   Кнрьян улыбнулся неожиданно:
   - По-нашему, хоть пожар, а правда дороже всего.
   Никанор встал, сказал как можно сдержаннее:
   - Прощаться пришла или бунтовать здесь? Такие бунты в нашем доме не бывали. А что до икон, то они нас не трогают. Смирно глядят, как иные умные люди.
   - Сказала. А что не так, судьба доскажет... Киря, я на околице жду. Там простимся,- сказала она и в двух шагах от порога наступила на новую половицу.
   Старую, с ржавыми пятнами Митиной крови вывернули и в печи сожгли. Но перешла память на новую: наступить на нее боялись, и лежала она белая и чистая, и по счету знали ее - пятая от порога.