Ревунов Виктор. Холмы России

   Чует, как жалеют ее. За любовь и одаряет. Что ж, когда ее жгут и топчут! С какими глазами по свету идти?
   - Передовые, может, здесь пройдут - полем да погребами. Если немец сюда прорвет, уходи с народом, папаня. Живы будем-стренемся на родном. Бугор-то останется. Из Сибири придем и вернем.
   - Кровью зальемся, так-то хаживать.
   - В хлеву страшнее. Скотинку-то как режут?
   -Закури,-сказал Никанор.-Табачком на ветер.
   Скошенную траву затамливало сладким паром: клевер пробуждался от росы, да венком полегшие кашки, влажные, теплые, вяли в тихом сне.
   - А Феньку у железного моста видели, на песочке,- сказал Никанор хмуровато: тошно было вспоминать летошнее, блудящее и помороченное, а для сына - вон там, за лужком, где алела платком рябина, словно брела " желтом дурмане багульном, опустив голову.
   Кнрьян свернул цигарку из отцовской махорки. Затрещало - мигнул пламень по бумажке. С опаской отвел подальше. Долго что-то сипело, потом треснуло, как из фитиля.
   - С динамитом, что ль?
   - Может, что и попало с пылью,-ответил Ннкаиор.
   - Бродом сюда переходил. Вчера окунался после занятий, вроде ничего, а сегодня студено. Чего-то прежде не замечал, чтоб за одну ночь остывало сразу так, словно со льда окатило.
   - Оно и в избе все лето из подпола, как от болота, тянуло. Весна поздняя. Не согрелось. Встречай зиму рано. Без хлеба вот... Что командиры-то говорят? Тронется он?
   - Ему пятиться нельзя и нам. Тут самая середка - ходун.
   - Беда, а лихо впереди.
   - Смотри, папаня.
   - С Федором повидайся. Плох наш Федор.
   Поднялся Никанор. Задел косье и вдруг обернулся.
   Коса сорвалась - провалилась в куст шорохом.
   - Напугала,нечистая!
   - Или бывает что? Пугаешься-то?
   - Ты свое гляди. Свое знай. В эти дела разные не лезь. А что коса упала, так не порезала. Поезжай к Федору. И мать пока там.
   - Да будто отгоняешь,- с обидой сказал Кирьян.
   - А что тут глядеть? Глядеть тут нечего. Затишье.
   Говорят, что к осени будет.
   - Все ты про стратегию, папаня.
   - И другое сказал. И еще скажу на дорожку. Когда бог даст, свидимся. Людям беда, а нам еще и своя.
   Твое летошнее с Фенькой. Совестно, как бы это я, примерно, в молодые лета чужую бабу отбивал. У ей же муж. Да и что это за баба, если она таким стыдом забавляется. Песенку тебе Анфнса спела. А как ты товарищам ответил, кто она тебе и кем ты ей довоАИШЬСЯ?
   - До того ли, папаня!
   - И про стратегию плохо и про свое тошно. А меня со своего духа, сынок, война не сшибает. Честь и есть честь. Или она только на флагах где, а в хате ее нет? Горько плачут потом. Позволять себе нельзя, чего не позволено - вроде как жрать сметану украдкой.
   - Перестань, папаня!- с укором сказал Кирьян.
   - А Митьку в одиночку стерегись.
   Скрылся Кирьян за старой гарью. Из согретой, заугленной земли выпаривалась влага - тек мутно воздух по заревым плесам иван-чая. Глянцевитые листья лопушистых кустов берез вспыхивали зеленью и гасли. На следу встряхнулся зверобой цветасто-желтой метелкой.
   Будто и не был сын.
   Никанор вытащил из лыкового колчана на ремне "лопаточку" - брусок на деревянной рукояти, поточил косу - ее сине-мигучее жало.
   "Как ни мудри, а сену с огнем не улежаться. Живи, пока живется",подумал Никанор.
   За лугом лесная впадина багровела кленами. Что-то тенилось там. Никанор вгляделся и вдруг увидел глухаря: темнел фиолетовым петухом, как на красной сказочной странице, сквозь которую просвечивалась другая зеленая, и еще голубая, и между ними, на глыбах ельника, сияли лучи солнечные. Глухарь пролетел наискось, сел на поваленную березу. Ствол ее затонул в рубиново блестевшем разливе брусничников.
   Какой-то гранью, по луговой чернобыльной меже, казалось, разделялся свет, и словно в воротах виделась даль, поражала ум непостижимостью-туманом радужным в окровавленных узорах лесов.
   Из-под козырька порыжелой фуражки долго глядел в ту даль лесник. Что искал памятью в прошлом, да словно осенним вечером, по унылому кочкарнику за огорожей, мглою все моросил дождь.
   "Плохое проклинаем, а хорошее мольбою просим, да не идет. Знать, на всех-то маловато. Или побольше у одного, а другой и так. Кто разберет? А хуже нет войны".
   Машина присела в рытвине. Кирьян схватился за борт и - как в седло махнул - ив кузов, на солому.
   Солдаты сидели, зябли в шинелях.
   Надрывался мотор. Дорога как траншея, залитая болотом. Раздавленная падаль тухла.
   - Мы землей лет на тысячу запаслись. Вот и гляди, кто на печи лежал,- в прерванном разговоре ответил кому-то сидевший у кабины солдат с забинтованной рукой в петле на груди.- Когда лежать-то? Веку сороковка, а пятую войну молотим.
   Выехали на просеку в измызганном ельнике. Взрывом дочерна осмоленные сосны повалились. Опустели колыбели с песчаной землей.
   Изба хоронилась за деревьями, темно выглядывала соломенной крышей, вдруг остановилась у дороги. Разбиты, запылены окна. Дверь заколочена, словно кто пригвоздил крест, окрашенный рудыми подтеками еще сырых осин.
   Изба медленно повернулась воротами. Под сеновальным навесом выткан солнечный сарафан, и венец небесный синел в порванной крыше.
   Как в умершее смотрел Кирьян. Горбищем отставало и отдалялось жигаревское.
   Он приподнялся. Увидел Угру и тот откосный плес со склоненной травою: как из-под ресниц, взглядом задумчивой воды поманила под анисовый бережок.
   "Киря... Киря!"
   Мелькали лесом деревья - дробилось на дальнем близкое и отставало в неподвижном, а дорога все заворачивала березами, ельниками, сиреневым вереском да окопами.
   На правом берегу Угры, по сумрачным чащинам ельника и на старых гарях, где вороха малинников, как в банной духоте, измлевали натомленной листвой, гнездились землянки и палатки полевого госпиталя.
   Перед курганной грядою с искаленными добела камнями таились могилы валерьянной горечью... Годами провалится земля могильная на сырое дно, зарастет быльем и ольховником, весенним прохладным ландышем, рано-рано осветит скорбную луговину заря, выплачется росою.
   Под обрывом, на хрустком ракушнике у самой воды, Гордеевна стирала месила с мыльной пеной, толкла в ушате солдатское белье. Все думала, думала. Что видела-то на своем веку?.. Помнилось в давнем, как на костылях хутором прошел солдат с маньчжурских полей. Сел на крыльцо и достал из сумки вроде бы снопик с золотистыми просяными зернами.
   - Это гаолян там ихний растет. Сам. Сеять его не надо. Наши мужики под ним вечным сном полегли.
   И еще залетела песенка с дальней стороны, пела ее маленькому Кире:
   Под натиском белых наемных солдат Отряд коммунаров сражался...
   Видела пострелянных бандитов во рву за станцией.
   Лампадным огоньком мигнуло в памяти далекое.
   Сказать, счастливо прожила, да уж больно-то скороуточкой пролетела жизнь, а вот и беда гадиной. Где началось и где кончится? Где? Какие обиды разгневали?
   Голос сына поблазнился... Вот опять, будто от воды позвал... Гордеевна в испуге прислушалась.
   В олешниках машина громыхнула бортами.
   Подбежала Катя.
   - Мама, к двору попутная тебе. Скорей!
   Гордеевна засобиралась: и собирать-то нечего, да не привыкла не по-своему, как в избе, все оглядела.
   - Так ты рубахи-то не забудь. Вот стираные,-показала она на кучу свернутого, отжатого белья на камне.- И ушат не бросай, а то не найдешь. Чего постирать, а в речке мыла не наготовишься. Да гляди не купайся: вода холодом постремнлась,
   Катя проводила мать и кручей, но запряденньш хмелем олешникам, спустилась к берегу. Развесила белье по кустам... Захрустел ракушник у воды. Оглянулась.
   - Киря!- бросилась к брату, обняла, расцеловала.
   Забылась радостью.
   - Братушка мой. Целенький... А я маму проводила.
   Ну, минуту назад.
   - А я ищу. Сказали, тут где-то.
   - Не потрапило. Теперь не догонишь,
   - Вот досада. Федор где?
   Катя вывела брата к дороге. Показала на березу.
   Часовенкой стояла она в поле.
   - Иди. Я сейчас.
   - Да тебя и не найдешь,- сказал Кирьян, разгребая сладко нагретые вороха дягиля.
   В самой гуще на носилках лежал Федор.
   - Кирька!- хотел встать. Напрягся - сорвалась рука с края носилок.Вот, никак!
   Откинулся на подушку.
   - И конь не сразу берет. Ты помаленьку.
   Кирьян сел на горбышек впадины; такие впадины долго зябнут, залитые талой водой, а согреются - издышится влага туманами, взрастает хрустально-зелеными полыми стволами дягиль, копит в пазухах листьев, как в чашах, росу и сливает к корням. Всегда прохладно в зное, будто еще под мшистым, осеребренным каплями покровом травы тает лед в донах.
   Рядом с носилками стоял горлач, завязанный марлей.
   - Черницы. Мамка твоя принесла. Бери... Катю видел? - спросил Федор.Бери черницы-то.
   Кирьян поставил горлач на колени. Снял синеватую от сока марлю. Вдохнул винно-кислую влагу. Отсыпал в горсть ягод с прилипшими хвоинками и листиками черничными.
   "Мамка собирала. Горлач наш",- знакома и лыковая веревица петлей на глиняном расписном ожерелье; бывало, стоял на полке чуланной, где окошко в конопляники. Колыхнуло ветерком. Федор лежит. Вощиной пожелтел лоб, а глаза словно под темной водой, зрилось что-то хмуро н неподвижно.
   - Я по ягоды любил ходить и по грибы тоже,- сказал Федор.- В хорошую погоду некогда, а в ненастье, помнишь, всей деревней. Хвоей пахнет. Дождь кропит и кропит. Смех. Голоса. Где-то запоют. Будто от лугов и холмов эта красота певучая. Вот ты гляди, вовсе пет
   песен злых. Сколько всякого зла, а в красоту не проникло.
   А какие войны по земле палили! И вдруг: "Не шуми ты, рожь..." Красоту со злом не сдавишь в одно. Бывало, целое ведро черниц принесешь, а половина сока с дождевой водой. Маманя в кадочку-и квас... Мне за какой-то травою пошла... мама... Да знаю, скрылась, ушла и не явится. Нет! Она же не сможет меня схоронить.
   Выше сил беду вынесет, а это страдание невозможно...
   Она вон туда подходила,- показал Федор на ельник.- Чуял. А ближе-то не могла. Не видал ты ее?.. Бедная...
   Зачем я пришел? Там, на Березине, под кустом где-нибудь, тихо бы... Микроб страшный в рану попал. В земле микроб этот. Слышал, будто волки волчьи ягоды жрут.
   Яда в крови микроб этот боится. Сколько этих ягод видел, шел через них... Никто не принесет. Боятся. А сам не доползу...
   Федор закрыл глаза.
   Кирьян тихо встал перед ним на колени. Погладил иссеченные сединками волосы, и какой-то неведомый холодок тяжело отдался руке.
   - Дружок ты мой.
   Поднялся. Быстро пошел к дороге.
   В покрове ельника, под курганной грядой, лежали солдаты рядом с ямой... Один так и не закрыл глаза, как из треснувшей земли глядел; другой, без рук, прижался щекой к мохрам сиреневой душицы, а третий, со спекшимся, осмоленным лицом - упокоился меньшим братцем в середке. По рыжей муравьиной хвое раскинуты белые ноги.
   Глядеть на Катю: солдат совсем молоденький, в широкой гимнастерке, в сапогах, а лицо девичье - нежит, да, как цветок вьюнка рядом с пыльной дорогой, вдруг напомнит в пути о далекой сторонке, горючий.
   Из-под пилотки отливают волосы ячменными выспевшими колосьями.
   Вешним звонким жаворонком летать бы ее годикам на талый точок, а уже схоронила сына и под стожком одиноким, отдаваясь слезам, прощалась с Феденькой.
   Закатывался и меркнул последним всплеском ее несчастливый день, долгий, бесконечный, да будто бы и остановился в свинцовых отблесках, как в просвете отдаленном под тучами вьется что-то из недр, собираясь в невообразимое, и птицы летят, гонимые предчувствием.
   Она вышла из-за куста навстречу брату. Хотела улыбнуться: ну, зачем его-то жалью мучить - и отвернулась.
   - Такая-то оиа, жизнь, сестренка. А вытягивать надо.
   Никуда не денешься, как с земли.
   - Ты о своем думай, Кпря. Свое береги. Ну, уродилась полынь - черемухой не станет. Я и не серчаю. Да горько-то уж больно!
   - Где сладко-то?
   - Я не ищу. Только вот откуда эта дорога? С чужой стороны бродом да полем живо Ванятку свезла и Федора свалила.
   - Как же с ним допустили?-глуховато спросил Кирьян.
   - Как, говорит, я перед тобой без йог.
   Зеленая влага перелилась в ее глазах.
   - Потерпи, сестричка. Потерпи. Эту беду отпихнем.
   А нс отпихнем... Никто не спасет, и слезы не помогут.
   Ну, потерпи.
   "Потерплю",- подумала Катя и представила вдали цветущий клеверами луг и свое заглохшим проваленным местом.
   Долго ли, горько, а попрощались.
   На то.рке из трех сплоченных бревиец Кирьян переплыл на ту сторону. Прич.алил торок, воткнул шест в дно.
   Помахал сестре и скрылся.
   Ушел братушка, может, никогда не вернется. Сколько горького от судьбы на одно сердца! А кому-то и ничего, тихо и хорошо в далеком, и разберись, за что спрашивается с человека: разве не по-людски жила или что-то решила непозволенное?
   "Как надо было? Как?"-спросила Катя и безнадежно задумалась.
   Шест у торка склонился - бросило его из воды, а торок тронулся и закружился, стремнина пон-есла его. Не остановить: где-то заторнется само у негаданного.
   Она прилегла на ракушник. Высоко родилось о-блако вишневым цветом, и Катя подумала, что она в той дали, глядит оттуда на землю, и что бы ни случилось, душа ее свободна, вон там за отошедшим облаком, в глубине чистой, ее душа. Боже, ее душа там в той дали-вот она просияла следом серебряным.
   "Вот, вот, я там. Я там. Ах, хорошо! И ты со мной,
   Феденька, милый. Ты со мной, милый".
   Поднялась. Зачерпнула рукой водицы из родника под берегом. Слезы смыла.
   Что-то мелькнуло за кустом и схоронилось. Колышется... Так это же гимнастерка на ветке: сушить повесила.
   Еще что-то выглянуло, как бывает в лесу на закате: тень от идущего то провалится, то вскинется по деревьям.
   Шел человек на той стороне. Лицо в бинтах. Вдруг он заметил ее. Закрылся рукой и дальше пошел.
   Кнрьян остановился у частого березняка на отроге, отделенном от леса лощиной.
   Тонкие стволы потоплены в дымном мареве.
   За деревцами фуражка показалась: Стройков ждал его с новостями.
   Кирьян пригнулся - чуть слышно вспорхнула ветка.
   "Ишь идет - и листик не уронит",- заметил Строиков, как Кирьян бережно отгребал листву перед собой.
   Стройков сидел в траве на прогалине, в накинутом на плечи защитного цвета ватнике. Лицо, каленное зноем, свежо вымыто с душистым мыльцем в реке. Не расставался с бережком, по которому шла дорога в два конца:
   на передовые, в далекий и близкий тыл, а его передовая пока посередке.
   Они свернули по цигарке.
   - Табачку маловато,-сказал Стройков.-А когда маловато, еще подавай.
   - Всего вволю, и жизнь надоест.
   - Табачок исключение... Ну, что народ говорит?
   - А так слышал: не зачерпнет немец на нашем колодце. Веревку ему под Смоленском покоротили, а у колодца и дна нет.
   Стройков склонил голову.
   - Когда из гада всю кровь выпустим? Как улов?
   Кирьян повернулся на бок. Вытащил из кармана леща.
   - А та рыбка? Осторожная?- спросил Стройков.
   - На пуганое не пойдет.
   - Погоди. А то с соскоку, бывает, и в своей избе вместо двери-в стену лбом. И стена гудит, и на лбу шишка. Пойдет: жрать надо. Голодная, стерва. Ждал жратвы скорой летом, а вот и осень скребется. Вон и Никите кажется. Лещи в сенях усохли. Не говорил? Решил он эту усушку изучить. Ночью караулил. Да за перемет зацепился. А с испуга подумал, что его за ноги хватают и связывают. До самой комендатуры бежал. На перемете, он у него из колючей проволоки, на крючках целый воз хвороста приволок. На растопку к холодам заготовку сдал. Посоленные лещики в кадке у него голодного часа ожидали. Усохли. Чуть осталось. Видели человека. Лицо в бинтах. А таких, в бинтах, теперь тысячи... Что отец говорил?
   - Отец зря болтать не любит. Митькой стращал.
   - Митька-то на фронте?
   - Говорить мне чего-то не совсем ладно. Не по душе.
   - Рыбку жалко?
   - Никита слух передал. Будто бы видели его. Курочку потащил.
   Не такого слуха ждал Стройков. Рукою огреб леща в траве, понюхал, плавничок выломал. Пожевал соленые косточки.
   - Помнишь летошнее, когда Митька в вашей избе на тебя ружье наставил: убить хотел за гульбу твою с Фенькой. И как бывает в горячке, чего-то не заметили.
   Я Митьку свалил. Отец твои взял с лавки ружье его. Тот, на полу у стены, голову приподнял, почуял: сейчас его, как собаку. Отец патрон из ружья выбросил. Его суд.
   Ружье было записано как незаряженное. Хотя свидетель уверял, что было заряжено, и получилось, что Митька, перед тем как войти в избу, патроны выбросил и убийство не замышлял. А это совсем другое дело. Объясни мне его чувство. Митькипо. Можешь? Какое-то движение в душе? Или не было? По помраченному ничего не прошло? Что-то же тронулось?
   - Долго гадать.
   - В тот момент когда твой отец патрон выбросил, Митька своей низостью пал. Не добром воскрес, а пал. Осталась одна страсть его к Феньке, огонь его глухой. Тебе что, слух не по душе? - спросил Стройков.
   - Исподтишка как бы на него завожу.
   - Интересно получается. Вроде виноват, что ли, перед ним? Почему такое чувство?
   - Правды не знаем.
   - Ты сказал, что слышал. А вот не сказал бы, а он натворит. Не шутим.
   Стройков поднялся. Достал из-за пазухи пистолет, вложил в кобуру под ватником. Не спеша, по-бывалому, покрепче затянулся своим старым милицейским ремнем.
   Надвинул фуражку пониже.
   - Ладно. И на этом спасибо... К нам в охрану не хочешь? Улажу.
   - Под мост?
   - А чего? Пули не свистят. Еда горячая, суп каждый день. Когда и в "подкидного" на бревне.
   - Да нет. На деньги не играю, а на щелчки боюсь.
   Раз сыграл с пастухом. Пятьдесят щелчков мне влепил.
   А вечером пришел к отцу и говорит: "Давай мне свои сапоги, Матвеич, за труды: я твоего сына в карты играть отучаю. Не жалей. А то и корову со двора сведет, такой он у тебя в карты азартный".
   Стройков усмехнулся с грустью.
   - Любёнка-то не вспоминается?
   - Так мы с ней еще загоди местечко облюбовали.
   -- Это где ж такое?
   - А в малиннике на ясной звездочке.
   - Далековато.
   Стройков взял из травы леща, завернул в газету.
   - Дементия Федоровича угостишь. А милёны любят, когда о них вспоминают, особенно если со вздохами, цена еще выше. Живы будем - не помрем. В долгу не останется. А про наше - молчок.
   Распрощались и вышли из березняка: Кирьян-через лощину к дороге в полк, а Стройков постоял, подумал: цеплялось что-то, да не туда тянуло.
   "Неужто и впрямь Митька? Другой жизни захотел!
   Ведь там Желавин ожидает,- шел по берегу и раздумывал Стройков.- Что ж, к чему-то начало",
   ГЛАВА IV
   Феня лежала под шинелью - на снопах в шалаше.
   Она в особой группе Стройкова - с виду охрана моста, повариха - кашу умела варить, а по слухам на окопах где-то, и на случай опасный училась, как в руки не даваться, уметь уйти или подойти незаметно, когда надо, показывали, как нож держать - не кухонный, и как от того же ножа вывертываться. На окопах или на заводе где-нибудь спокойнее. Но что делать, не все по покосам ходить. Смелая, молодая, с синими в прозелени глазами, была не с края в стремнинах этой истории.
   Пока, по затишью, ползала в частом березпике ловчее змеи, и ничего, каша варилась, а война-то шла, и в ожидаемом и в наступившем пути нужна была Феня Жигарева.
   Звезда проколола покров шалаша - мерцала изумрудной иглою.
   Феня завернулась потеплее в шинель. Еще можно поспать: как бывало, совсем недавно, проводит корову по росе - и к Мите греться в дремоте... Был муж, свой двор, а размелось все растрепанной соломой по полю. Не случайно, нет. И даже по тому, что уже случилось па жигаревском дворе было видно - никакая гадалка пе разгадала бы, с чего порвалось. Почему не дождалась тюремного муженька - все бы и уладилось после такого урока? Связалась с парнем в пряной, дурманящей жаром тьме сеновальной.
   Охладило стыдом. "Неужели я?"- не отвернешься.
   Как же так?
   Стронулась жизнь Кирьяна, а Митя будто вон там, в углу шалаша, снопом на коленях поник.
   "Сгорим все равно - дай же припаду. Или пеплу нашему стыдно будет?" вспомнились, а может, представились мольбы муженька отвергнутого.
   Провалиться бы на треснувшем дне, а явиться девчонкой. Ждала бы у кладей то утро с анисовым цветом.
   Теперь-то она знала, как надо было начать свою жизнь.
   Бутылью самогонной мутнел рассвет. Подпаивал тоской. Шинель волглая пахла пожарищем.
   Кто-то подошел к шалашу.
   Лежебока, пора корову на выгон,- голос Стройкова.
   "Не скоро теперь",- подумала, сбросила шинель, стала одеваться.
   - У меня корова сама ворота отворяла,- ответила Стройкову.
   - А мы вот с Глафирой мучились со своей. Вдвоем со двора выпроваживали: она за рога, а я плечом под хвост напираю. Ленивая была и на молоко прижимистая.
   Горлач с нее надоишь, и то как вода. Выпьешь-то - ничего. А через час и кукарекает в животе и свистит.
   Едешь - на весь лес словно радио играет. Вообще, скотина у нас какая-то ненормальная заводилась. Боров каждое утро в речке купался, пока не залился... Скоро?- поторопил Феню.
   - Готова я.
   Он оглянулся. Фепя перед ним.
   - Как это выскочила,- удивился он.- И не видел.
   - Через запасной.
   - Значит, учения впрок.
   - Чего-то лихорадит.
   - Захворала, что ль?
   - Да вроде как из души. Душой не согреюсь.
   Под томным платком стояла она в окне зари.
   Стройков достал из кармана кусок хлеба с салом.
   - Поешь... Баб растрачиваем. А потом гадать, почему ребеночек плачет, чего он, сынок милый, у забора свалился? Пошли. Дотошно поговорить надо.
   Осиновый лесок на бугре холодил горечью. Внизу, по яверю и песчаным отмелям, протоками растекалась Угра.
   На том берегу редким леском шли солдаты в одну сторону - к передовым. Желтые и красные, плоские низкие тучи за ними. Еще дальше, в бомбовом пламени, отрывались клубы дыма над Вязьмой.
   Феня уселась поудобнее, сложив ноги набок: так теплее под шинелью.
   - Скажи, ты в своей избе чего-нибудь странного такого не замечала?спросил Стройков.
   - Когда?
   - Перед уходом.
   - Нет.
   - Или вот что, было, может, как-то не по себе? Давай вспомним и подумаем. Перед твоими сборами Митька домой навестился. Так?
   - Был. . .
   - А откуда явился?
   - Документы его не глядела. Да и в голову бы не пришло. Не чужой.
   - Разреши, чуть прежним тебя потревожу. В чайной он тогда деньгами потрясал.
   - Пьяный был,- ответила Феня.
   - А раскидал какие же? Денег-то не было. Утаил, что ль?
   - Это другие деньги.
   - Откуда?
   - Из отцовских сбережений.
   - Значит, даны были растрату покрыть, а на дороге по ветру раскидал. Это отцовские-то, кровные!
   - Плакал потом на могиле. Жалко его.
   - Отцовские да те, казенные,- как будто не сразу подсчитал Стройков.Двадцать тысяч получается. Это с чего же такое? В такой жажде к тебе, от постели теплой на тюремные нары. Как понять?
   - Не было разговора.
   - Ив убийстве на себя показал. Или что случилось?
   - После тех денег-то, когда раскидал, пришел поздно. Сел на лавку и всю ночь, как каменный, не шелохнулся. А утром сказал: "Одного папаню мне жалко. А я пропал".
   - Себя, значит, жалко. А деньги - рубли из народного кошелька и отцовским горбом заработанные - этого понятия нет? Страдай, жена, его позор неси. И еще на крыльце такого жалеть!
   - С вами случись, Алексей Иванович, разве бы Глафира не пожалела и духом бы вы не воспряли?
   - Разговор такой не заводи. Он с твоей души погреб и доброе твое предавал, подлец!
   Помолчав, Феня спросила:
   - Чего опять-то о нем?
   - Дай досказать. Ты с разоренной душой к Кирьке Стремнову, как с пожара, кинулась. А Митька злобой.
   Куда? К живой душе.
   - У Кири душа широкая. И на Митькину злобу хватит, и мне на радость, и еще другой останется.
   - Таких, как Митька, гнать от души-то, а то тратиться. Ни с чем останемся. Без души гадами дружку сожрем, и войны не надо. Того и ждут. Не поймем, что я земля родная, и куда она делась... Вот и Митька ничего не понял, без души-то. По ней и плакал. Поэтому и не чуяла его, а с Кирькой одним вечерком любовь узнала. Кто виноват? С кого спрашивать? Рванину грязную возьмут и зароют. А не погубитель? Митька грязи не боится. Не по храбрости особой. Что-то пострашпее толкает.
   - Алексей Иванович, дайте на окопы уйду.
   - Всюду окопы и передовые, и всюду ответ. Подскажи счастливое место. А вопрос жесткий от самих. Избавимся... Вчера на дороге Кирька мелькнул.
   - Где?
   - С полком. Куда-то шли. Разведаю.
   Она опустила голову.
   - Стыдно мне чего-то.
   - Крыльца?
   - Всего. Что в моей избе случилось?
   Стройков поднялся, посмотрел на сидевшую с опущенной головой Феню.
   - Ты хотела за одежкой к тетке заехать. Поезжай.
   Скажешь, с окопов. А когда стемнеет, подойдешь к своей избе. Там и посмотрим. Пропуск получи - и пистолет под кофту. А то заведут. Рванину не жалей. Все равно с земли без помина.
   Феня взяла на руки Машеньку. В платочке она как синичка, а Алеша, обняв Феню у пояса, прижался щекой.
   - Тетя Феня пришла.
   - Тетенька, тетенька Феня, ты не уйдешь?
   Шептали они, гладили ее, жалели.
   Анфиса сидела на лавке. Видела слезы и уловленное счастье в глазах племянницы. Дети грели ее, и она каким-то другим в ней телом, как под корой, чувствовала осветлявшее нежное биение.
   - Милые! Да как же я вас люблю!- зашептала, поставила на пол Машеньку, расцеловала ее и Алешу.- Ах, вкусные! Ну, как ягодки. Машенька земляничка, а Алеша...
   - Он у нас командир,-сказала Анфиса.-Данным уже немца разбил. Нигде репьев не осталось.
   Когда ребятки вышли на заднее, скрытое от дороги крыльцо, где играли и копались под горожбою, Феня спросила: