Ревунов Виктор. Холмы России

   Не с жуткого ли горя или беды на такое пошел, что и жизнь-то свою отверг?
   "Одна дорога, а две загадки",-подумал Стройков, и вдруг как что пронзило его.
   Он не знал еще ничего, но эта дорога словно свела в одно - смерть отца Мити и убийство Желавина.
   Стройков устал, хмель разморил его, но сейчас все как смыло с него.
   Одна догадка поразила.
   Он повернул коня и быстро поехал назад к ху.
   тору.
   Стройков остановил коня возле избы Фени, под тенью липы в проулке.
   Дверь на крыльце раскрыта. Дома хозяйка.
   Феня пришла с молотилки пообедать.
   Пообедала и убирала со стола, когда вошел Стройкой.
   - Наведаться решил к тебе,- сказал он и перед чистым полом поглядел на свои запыленные сапоги.
   - Милости просим,- сказала Феня, бледная: на хуторе уже знали о страшной находке под мхом.
   "Что это принесло его?"
   - Обедать будете?
   - Спасибо.
   - А то налью.
   - Раз настаиваешь, налей.
   Она налила ему в тарелку свекольника с лучком, поджаренным на сале, и, когда ставила тарелку на стол, Стройкова близко обдало жарком потным.
   Он съел щи. Ложкой размесил на дне чашки кусочки сала, сольцой посыпал и это живо проглотил с оставшейся коркой хлеба.
   - Вот и славно! А то со вчерашнего дня без горячего.
   - Так и заболеть можно,- спокойно заметила Феня.
   В избе прохладно. От сквозняка раздуваются занавески на окнах, дурманит сном близкий шум леса.
   - Разреши поговорить с тобой.
   Феня присела к столу на край скамейки. Стройков напротив сидел, распечатывал новую пачку с папиросами.
   - Слышала? - спросил он.
   - Да.
   - А что люди говорят?
   - Разное.
   - А что все-таки?
   - Да что мне до того, что говорят?..
   - А что ты думаешь?
   - Что думать? Страшное случилось.
   - А не задумывалась ли ты, с чего Федор Григорьевич такую смерть принял?
   - Так это и вы знаете. Пьян был. По пьянке и замерз.
   - Как замерз-то. В обнимку с березой... Такую казнь ьыстрадал. С чего бы это?
   - Кто ее знает? Что пьяному в голову не взбредет? - ответила Феня, чувствуя, как приближалась неведомая какая-то беда.
   - Может, что говорил он или сама что заметила перед этим?
   - Ничего оп нс говорил... А зачем вам это?
   - Скажу и зачем. Сперва давай поговорим по душам_,
   - Вы своей-то душой человека невинного не тро^ гайте.
   - Какого человека?
   - .. чего тогда прискочили?
   - Да ведь два человека-то.
   - Кто еще? Может, я?.. Может, я его стукнула, что больно ухаживал за мной ваш Желавин?
   Рука Стройкова с папироской так и дрогнула.
   - Ухаживал Желавин? - удивился он.-Не знал про это.
   - Убили его, жалеть надо. А я и про убитого скажу.
   Подльгй он был. Подлый! Грозил с Митей что-нибудь сделать, со мною повольничать.
   Для Стройкова это было неожиданностью. Как близко и просто все! Час назад он был в отчаянии, что тогда момент проглядел. А сейчас этот разговор возвращал ему из прошлого этот момент. Теперь не проглядеть бы.
   "Не спеши, не торопись",- успокаивал он себя и думал, что нельзя и медлить в разговоре с Феней, которая в горячке своей, как блеском мгновенным, осветила знаки этой истории.
   - А ты Дмитрию своему говорила про ухаживания Желавина и про угрозы его?
   Вот он, этот момент: сейчас одно слово могло все решить. Только скажет: "Да".
   Стройков это и ждал: Митя убил, а отец его в безумии такого ужаса кончил с собой. Конечно, это не все, чтоб вину и правду доказать, это только версия.
   - Нет,-сказала Феня.- Убил бы Митя его. Боялась. А Желавину сказала: "Если ты над Митей свою подлость исполнишь, возьму топор и убью, прямо на людях, среди бела дня, топором зарублю".
   - Каким топором?
   - Обыкновенным. Вон на дровах валяется.
   - А топор этот новый или старый у вас?
   Феня еще сильнее, с щемящей тоской почувствовала, что сама не заметила, как открыла дорогу беде.
   - Не все ли равно, какой топор.
   - Новый или старый? - повторил свой вопрос Стройков.
   - Новый...
   - А старый где?
   Феня поднялась и как-то пошатнулась, задев за скамейку, которая со стуком упала на пол.
   - Не убивал Мнтя, и Федор Григорьевич не убивал.
   Что вы!
   - Не говорю я про это. Что ты вперед забегаешь?
   Про топор скажи. Садись.
   Она поставила к столу упавшую скамейку и села.
   - Был топор. Пропал или потеряли где, не знаю. Новый Митя из лавки принес. А Федор Григорьевич топорище сделал. Вот и все!.. Разговорились мы тут, а мне на работу пора,- сказала Феня.- На молотилке стою. Только подавай. Языком барабанить некогда.
   - Не задерживаю,- сказал Стройков.
   - Только вы Митю и Федора Григорьевича не примешивайте к этой истории.
   - Зря не примешаем,- успокоил ее Стройков и подумал: "Какая ниточка потянулась".
   Во дворе он остановился перед поленницей, где лежал топор. Поднял его. Пальцем провел по затупевшсму лезвию.
   - Новый?
   - Да.
   - А старый так и пропал?
   - Я же сказала, не знаю. Вот пристали...
   Глаза Стройкова построжали, ноздри дрогнули с гневом.
   - Еще и нс так пристают. Человека убили, председателя. Ты понимаешь?
   - Не наше это дело.
   Стройков хотел вскочить на коня, по нога сорвалась со стремени.
   - Так пусть и убивают, так, что ли? Говори, да не заговаривайся. Прощай пока!
   Не успел Стройков уехать с хутора, как пошли разговоры в том самом направлении, которое своим посещением Феии указал Стройков: Митю п отца его Федора Григорьевича в убийстве подозревают.
   Разгадались вдруг сразу и запои Мити и смерть Федора Григорьевича - не зря так плохо он кончил.
   Говорили, что Митя убил, а Федор Григорьевич знал и не выдержал - с горя обнялся с мерзлой березой.
   Другие, наоборот, говорили, что Федор Григорьевич убил Желавина, а Митя потому-то и пил, что знал об этом и мучился.
   Были и такие: не верили, что Митя и отец его могли пойти на такое, но доказать это ничем не могли, лишь была вера сердца.
   Да и за что им убивать Желавина? Что не поделилито? Митя завмагом работал и подчинялся своим районным властям. А Федор Григорьевич плотник, он и вовсе редко бывал дома-работал на стороне. Правда, Желавии хотел привязать его к колхозу. Но разве привяжешь, когда отовсюду просили и приказывали что-либо срочно сделать и даже приезжали за ним? Золотыми были худощавые и жилистые руки его.
   Но был и такой слушок, который кое-что разъяснял сомневающимся: вся кровь из-за Фени, за ней Желавин хотел потаскаться. А Митя и Федор Григорьевич расправились: показали, как за чужими бабами бегать.
   Это были, так сказать, главные корни всех разговоров, от которых расходились более мелкие, даже совсем едва заметные, что и Феня причастна к этой истории, потомуто и терпела такую жизнь с Митей, и сейчас из страха терпит.
   Все ждали, что будут к празднику новости, еще чтото откроется.
   А праздники приближались.
   В самый канун во Всходы приехала на похороны жена Желавина - Серафима.
   Она тогда, как пропал ее муж, не вернулся из Щекина, ждала его день, другой, и третий день ждала, и четвертый. А потом схватила дочку, чемоданчик с пожитками и ушла с хутора.
   Лишь раз оглянулась она на далекие избы с медью солнца в окнах.
   - Будьте прокляты! Пропадите все!..
   Уехала в Москву, и там за дворницкую работу дали ей комнатушку.
   Маленькая, худенькая, с желтым, больным лицом в рябинках, в простеньком платьице, пропахшем за дорогу вновь вернувшимся горем, в парусиновых ботинках, с поистершейся сумочкой на руке, жалкая и какая-то приниженная, шла она за громоздким, кое-как обструганным гробом.
   Поплакала над могилой. Последний раз взглянула на сиротливый бугорок земли на краю кладбища с покривившимися крестами, которые, как руки в размахе, когото ждали в свои объятия.
   "Куда... куда пошли?" - чудились крики крестов, остающихся в зарослях бузины, верб и колосистой травы вдали от изб, куда с тенями наступающего вечера прокрадывалпсь тревоги и страхи - не от могил, а от темных глубин лесов, где скрывались дороги.
   На десять рублей, которые Серафима достала из своей сумочки,- больше-то и не было, оставалось лишь на обратную дорогу,- устроила поминки в доме Стройкова.
   Дом на окраине Всходов на бугре, над дорогой, окнами на Угру, за которой сочный свет лугов размыт большаком в седом песке, в бессмертниках, в рябинниках и чернобыльнике по обочинам.
   На похоронах народу было немного, а по пути с кладбища все как-то незаметно разошлись, так что поминать Желавина остались Стройков с женой да Серафима.
   Жена Стройкова - Глафира, с черными гладкими волосами, свитыми в косу, румяная и свежая, как яблоко, наскоро приготовила закусить. Была недовольна не тем, что чужое горе в ее избе,- она жалела эту женщину и сочувствовала ей, была недовольна тем, что мужу ее по службе надо было ввязываться в эту страшную историю.
   За столом, стоя, помянули Астафия Желавина.
   Серафима выпила маленькую рюмочку, закрыла лицо руками и, показалось Стройкову, засмеялась.
   - Гроб-то из заборных досок сделали,- и вдруг, задыхаясь, всхлипнула.-За что его? За что? Дочка ждет, все спрашивает про папаню. Приедет, говорю, папаня.
   К заплаканным, растравленным горем глазам она прижала платок.
   - Что убиваться теперь? Не вернешь,- сказала Глафира.-А это и в самом деле безобразие: гроб из заборных досок сделали.
   - Нормальные доски были,- хотел остановить жепу Стройков.
   - Алеша, ты помалкивай. Из старого райкомовского забора на гроб выбрали. Да хоть бы надпись заборную заровняли. А то так и осталась: "Ваня - крест - Галя".
   Видел на гробу-то?
   "Все эти бабы разглядят",- подумал Стройков и под столом толкнул коленкой жену.
   - Что, хороших досох не нашлось? - продолжала свое Глафира.- Родным не стали бы из забора делать.
   А чужим все сойдет.
   - Вот растрещалась! - вскинулся Стройкой.- Как на базаре все равно.
   - Не ругайтесь, не надо,- сказала Серафима.- Это даже хорошо, что из заборных досок: наука ему. Так вот стараться-то. Как негодного какого запихнули, а сами все и сейчас сидят по теплым местечкам.
   - Кто же запихнул? На хуторе жил, на хуторе и работал,- сказал Стройков.
   - Мог бы и не на хуторе. Грамотный был.
   - Председатель колхоза. Разве не честь. А грамотой сейчас никого не удивишь. Вон школ сколько! Иной мальчонка идет, книжка больше него. Поглядишь вслед, подумаешь: "Сейчас буковки выводит, а когданибудь, может, кз слов или чисел чудо людям откроет".
   - Он в школе сам когда-то учил,- сказала о муже Серафима.- И куда понесло! Как с льдиной оторвало.
   Сон такой бывал у него. Будто он на льдине, а вокруг - вода и солнышко жаркое, и льдина тает, а на ней бриллианты будто... Закричит. Жутко... Вот и нет. Я тогда как сердцем чуяла. "Не ходи, говорю, завтра пойдешь". Пошел на маслозавод счета по сдаче молока проверить.
   И не пришел. Он и сам перед этим как что чувствовал.
   Ночами не спал. Стоит перед окном и курит. "Да ты спи",- скажу. "Не засну. Теперь не засну". Сперва ничего не говорил. А потом сказал про блокнот. Потерял он его. Нельзя, чтоб в чужие руки попал. "Где ж потерял?" - "На речке, видно, из кармана выронил, когда купался". Ходили на то место, искали. Всю траву по травинке перебрали. Нет.
   - А что за блокнот? - спросил Стройков.
   - Не знаю... А вскоре после этого и сам пропал... Что пережила-то! Дочка-то, дочка без отца растет. Раз вот утром рано-рано закричала вдруг: "Мама... мама... папанька наш". Вскочила я. А она на окошко показывает.
   Окошко-то сверху у нас, подвальное. "Папайя, говорит, в окошко глядел. Видела я",- говорит, А там и ист никого. Сдалось, значит, ей, потом и заболела. Боюсь я теперь этого окошка.
   Стройков, сгорбясь, слушал и жалел ее.
   - Чего же бояться? Мертвый нс придет. А живому радоваться надо.
   - Жнгари эти убили его! - сказала вдруг Серафима.
   - А ты откуда знаешь?
   - Слышала на станции. Мужики разговаривали.
   - Еще ничего не доказано. Пустая пока болтовня.
   - Как это вы легко людей-то вините. Не ягодку в чужом саду сорвал. Да за такие твои слова человека расстрелять могут,-вознегодовала Гла4"1ра, сказав то, что не досказал муж.
   - Да хоть всех... всех их!
   Глафира выскочила из-за стола и крикнула:
   - Ведьма! Иди вон отсюда! Такой и муж ТЕОЙ был ненавистный.
   - Что ты! Да замолчите!-пробовал остановить их Стройков.
   - А твоему хоть с врагом, только бы выпить,- со злостью сказала Серафима.
   Глафира подошла и в упор посмотрела на нее.
   - Это с каким же врагом?
   - Отстань, Глаша,-уже умолял жену Стройков, чтоб как-то остановить эту ссору.
   - С людьми когда и выпьет. А вот с твоим посидеть, бывало, и под ружьем его не заставишь. Сидел он с твоим, выпивал? Да никогда. Кляузник он. Думаешь, не догадываюсь, что в том блокнотике было? Ты вот слезы о нем льешь, а он за Фенькой таскался и Митю хотел засадить, а потом с его женой полюбовничать. Да и других со свету сживал. Люди бежать стали с колхоза. Чума он, а не человек!
   - Глафира, нс имеешь ты права так говорить! - крикнул на жену Стройков.
   - Вот оно что! Знаете все. И кто убил знаете, а молчите. Проклятые вы, более ничего. Проклятые,- сказала Серафима и, схватив свою сумочку, выбежала из избы.
   Стройков вышел на крыльцо. Было видно, как металась она: не знала, куда идти, где дорога?
   Стройков нагнал ее.
   - Куда же ночью-то? Дурные вы, бабы! - выругался он.
   Она напала наконец на тропку и быстро пошла.
   Стройков шел за ней: боялся, не случилось бы что.
   - Что идешь? - остановившись вдруг, сказала она.- Боишься? Трус! Из-за тебя он пропал. Потому-то и убили, тебя не боялись,- не станешь искать: трус и свой ты для них.
   Стройков не выдержал.
   - Дура! - с угрюмой злостью сказал он.- Иди! Пиши доносы на меня, как твой муж писал. Собака он последняя.
   Серафима вдруг схватилась за плетень, прижалась лбом к корявым прутьям.
   - За что мне? За что?
   Стройков пожалел, что сказал так.
   "Как баба какая, встрял",- подумал он о себе, глядя на притихшую Серафиму.
   - Наглумились над ним, и будет,- сказала она.- Я и сама с ним ссорилась: с людьми он не ладил. "Прилаживаться велишь мне. К жмотам прилаживаться. Мы против них кровь проливали. Изведем жмотов - с нового жизнь начнем, с детей наших новое пойдет". Любил он детей.
   - Убийцу найдем,- сказал Стройков.- Я все время смотрел. Да ведь на лбу нет клейма.
   Серафима пошла дальше к площади.
   Стройков глядел ей вслед.
   "В самом деле, ей-то за что с малышкой такое досталось? - думал он,-Детей любил. Так любил, что без отцов хотел их оставить, как свое дитя сиротой оставил.
   Вон оно, свое горе, пошло. Глянул бы, чтоб людское понять".
   На другой день Стройков встретился с Митей в каморке охранного помещения лагеря.
   В каморке голый стол, чсрг-тльипца и тишина, какаято могильная тишина среди дощатых стен иод низким потолком.
   Через затусклениые от пыли окна едва поотаивал свет с северной стороны, с сумрачиикой даже днем, когда вокруг и жар и солнце, а тут тянуло сыростью из-под пола и плесенью пахло.
   Жигареиа привели в каморку. С1 ройков с одного взгляда сразу отметил, как зах:йурел Митя. Черпая, с втравившейся землей морщина пересекала его лоб.
   Он молча сел на табуретку перед столом, не взглянув на Строикова: ничего хорошего он не ждал от его приезда. Понял, что-то случилось, раз вспомнили вдруг о нем.
   - Жену твою видел недавно. Одна живет,- сказал Стройков.
   Понуро сидел Митя. Только стол разделял его и Стройкова. А казалось, сидели они по краям большого поля, через которое запрещен проход. И вот с того края, где был Стройков, доносился его голос.
   - Кое-какие и новости на хуторе.
   Митя вдруг с жадностью глянул на папиросы.
   - Кури,- сказал Стройков.
   - Разреши одну.
   Митя зажег спичку. Рука чуть тряслась. Закурил, и дымок папироски обдал тоскою напоминания о прежнем. По утрам особенно пахуч дымок, потому-то и вспомнилось сырое от росы в шафрановом солнце крыльцо и пар над лугом, и это прошлое перешло в мечту, которую, может быть, встретит он в будущем.
   - Меня всякие новости теперь не интересуют,-сказал Митя.
   - Что так?
   - Растрава одна.
   Листок бумаги и карандаш лежали перед Стройков ым.
   - Списать что-то с меня приехал? - спросил Митя.
   - Жалел я тебя, когда тебя везти пришлось,- чуть в сторону отвел разговор Стройков: хотел еще что-то понять, приглядеться, прежде чем брать за душу страшным подозрением.
   Митя усмехнулся.
   - Помню, как жалел. В уборную под револьвером водил.
   - А ты что же хотел? Не водил бы я тебя, свои бы деньги пропил, а то ведь казенные. Да за это прежде кнутом на каторгу гнали. А тут еще, гляжу, кажется, с маслом вас кормят. Совесть-то была, когда в горло лил?
   Народную, кровную копеечку пропил. От себя ее отрываем детей учить, заводы строить. Вон какая землища!
   Засеять, одеть, накормить как следует и уберечь ее от врагов. Ведь растерзают-под ворота к Михельсопам пойдешь... с протянутой рукой. Свое советское - беречь надобно. Свое!.. Вот и подумал бы. Ведь тебя, щенка, десять лет на эту самую кровную учили. Здесь отрабатывай пропитое. И еще вернуть, по совести, должен бы за школу. На хрена же деньги потратили, раз ты главному не научился. Честности! Себя и Еипи и никого более.
   - Да, это так. Нс оправдываюсь и никого не виню.
   Прежде чем кого винить, надо сто раз отмерить с териением, и то ошибиться можно. Вина лишь за вину, а с чего она пошла, на это и меры не хватит до самого дна промерить.
   - Знакомая песенка: винить жизнь. Так живи, чтоб потом не искать вину в своей жизни.
   - Знать бы, где оборвется.
   - Ты будто не знал.
   Митя в пальцах растер жарок окурка.
   - Кто что знает?
   - Или не знает, что творит убийца? Жизнь не вернешь, а руки не отмоешь. К стенке вон! Не смей так говорить.
   Митя посмотрел на листок бумаги, на карандаш в руке Стройкова: сейчас начнет, погонит, как в сеть, про которую узнаешь, как запутаешься в ней... Где эта сеть?
   Где?
   Митя опустил голову.
   - Что ж замолчал? - спросил Стройков.
   - Зря болтать-то,- со злостью на себя сказал Митя.
   - Не зря, а по делу.
   - Что по делу? Что еще?
   - Не психуй. А говори, как говорил, тогда толк будет.
   - Толк с прибавкой.
   - Смотря какой толк. А то... Помнишь, старый топор у вас куда-то делся?
   - Л какое.тебе дело до чужих топоров?
   - Надо.
   - Нашли?
   - Кого?
   - Топор. Топор наш. Клейменый ведь был.
   - Нашли Желавина. Топором зарубили.
   Митя локтями уперся в колени, сжал голову.
   - Так я и знал.
   - Что знал?
   - А что нашим топором поморочили.
   - Что же не сказал тогда?
   - Так ведь это теперь легко говорить. А тогда только мутные страхи были. Отец на кладях топор забыл. Пошел я. А топора нет. Кому он нужен, клейменый-то? А тут прямо как подгадано было, в тот день и Желавин пропал.
   Затревожились мы. Так сделают, что и не расхлебаешь потом: за этот топор и сгниешь. Боялся отец, что меня потянут.
   - Кто ж невиновного потянет?
   - А вот приехал же... Только сразу скажу тебе: если бы я Желавина убил, топор бы не нашли. В омут и не плеснулся бы.
   - Так ведь всплыл.
   - Потому что не я его прятал... А где всплыл? Это даже интересно.
   - В одном разговоре. Да и сам ты подтвердил, что разговор не пустой. Вот записал: "...Так я и знал". Твои слова или нет?
   - Мои.
   - А когда топор пропал?
   - В тот самый день утром.
   - А вечером где ты был?
   - На речке винцом баловался. Только ты зря мозги-то мне крутишь. Я тот день хорошо помню.
   - А где отец находился?
   - Тогда бы ты его и спросил. Я за ним не следил.
   - Ты сказал, как подгадано было, в тот день и Желавнн пропал. А откуда ты знал, что пропал он?
   Ведь вечером еще не знали, что пропал. После стали искать.
   - Вот после-то с топором все и представилось. Л что, если топор наш не так просто пропал? Тут любой забеспокоится.
   Стройков почувствовал, как след, казавшийся ему верным, вдруг замелся перед ним.
   Глаза их встретились и опасливо разошлись. Один не хотел признаться, что не нашел вины, уже предрешенной.
   Другой боялся, чтоб случайностью какой не запутать себя, и был настороже, стараясь уйти от опасности, неизвестно с какой стороны крадущейся к нему.
   Митя взял папиросу н не успел закурить, как Стройков спросил:
   - С чего твой отец так кончил?
   - Про это я и сам хотел бы знать,- ответил Митя и с торопливостью закурил,- Я тогда, как увидел отца, как он на березе замерз, так и ужаснулся перед жизнью.
   Жуткие в жизни сторонки есть. И Желавина вон убили.
   А тут еще более всего нагляделся. Она меня на "трату пустила, жизнь-то, и готова в последний расход пустить...
   Кто про топор-то, Фенька сказала? - решил он завести Строикова в свои дебри. Но, как это бывает иногда, то, что хотят скрыть, как раз скорее и запримечивают. Так запримечивают гнездо птицы по ее назойливости, с которой она кричит и вертится, на себя отвлекая взор и шаги идущего к гнезду человека,-Подлая! - добавил Митя.
   - За что же ее подлишь?
   - Про топор сказала, меня сгубить. Ведь она сказала? Больше-то некому. Ей воля нужна. Со мной жила, а другого ждала.
   - Кого же?
   - Сама не знала, а ждала.
   - А зачем тебе тогда топор понадобился?
   - Отстань, Стройков. Если бы я или отец топором стукнули топор бы дома был или спрятали куда подальше. Сказал я уже. А то тревожились, может, в чьихто руках, и так его прихитрят, на нас след и наведут в случае чего.
   - Ты говори, что спрашиваю. Зачем тебе тогда топор понадобился?
   Митя усмехнулся с кривью в губах.
   - Убить Желавина хотел.
   - Я что, смеяться сюда приехал? Серьезное дело, а тут, понимаешь, шутить вздумал.
   - Так, может, я тебе правду говорю.
   - Ты что,серьезно?
   - Сам вот не веришь, а ловишь. Разговор-то пустой.
   Воздух топором рубишь... А тогда топор мне понадобился - в лавке ""Р01' подровнять: плохо дверь закрывалась. "Приду и подправлю",- отец сказал. А я говорю:
   "Что тебе ходить, сам все сделаю".- "Поди, говорит, на клади: топор там забыл. Там возьми". Пошел я, а топора нет. Вернулся, Феня мне и говорит: "Отец сказал, что сам в лавку придет".
   - И пришел? - подторопил Митю Стройков.
   - Да.
   - Каким же топором ровнял?
   - У него другой был.
   - Такой же?
   - Да.
   - И клейменый?
   - Да.
   - Плотницкий топор?
   - Да.
   - Л дрова чем рубили?
   - Колуном.
   - А почему для рубки дров новый топор появился?
   - Тот пропал, я же сказал.
   - Так пропал колун, а не плотницкий топор. Разница! А ты сказал: "такой же"... Выходит, колуном отец кладки-то делал. А тебе колун понадобился порог подровнять. Чего-то вы на колуне сошлись?
   Так, почти незаметно, обошел Стройков и неожиданно как ударил:
   - Колуном и убит Желавин!
   Митя не сразу сообразил, что случилось: страхом затмило его. Он снова уперся локтями в колени и сжал голову.
   - Я и сам думал,- произнес он заглохшим голосом.
   - Что думал? - торопливо гнал его Стройков, чтоб не опомнился, не встал Митя: надо было быть жестоким, не упустить бы уже близкое его признание.Живо отвечать!.. Что думал?
   - Что он убил.
   - Отец?
   - Да... Когда уж замерз он, так я подумал, страхом страшнее смерти его к той березе загнало.
   - А за что убил?
   - Не знаю.
   - За часики? Часики на руке были. Часики с убитого снял.
   Митя вскочил с табуретки.
   - Врешь!
   - А ты откуда знаешь?
   - Врешь!
   - Может, вдвоем и убили? - со злостью сказал Стройкой, боясь, что сейчас самый момент упустит.
   - Не за часики, а за меня.
   - Почему за тебя?
   - Блокнот Желавина на бережку нашли. Там на меня кляуза была... И не только на меня...
   - А где блокнот?
   - В печке сожгли. Вот и все... Только часики отец не взял бы. Это ты зря.
   - Жизнь загубил, а то какие-то часики.
   - Подлеца убил.
   - Попридержи язык: разошелся.
   - Я тогда и подумал, про колун-то и спросил у отца.
   Вижу, нет колуна. Вовсе и не нужен он мне был порог подровнять. Заподозрил неладное. Да только не верил, а думал так, отец убил. Самое ты мое затаенное из души вынул.
   - Червяк!
   - А червяку-то поверил! - с какой-то отчаянной дерзостью сказал Митя.
   Глаза его с расширившимися люто зрачками мерцнули по-волчьи: хоть пропасть, а поторжествовать своим презрением к страхам, которые сулили ему его слова.
   * * *
   В утро праздника, казалось, вступило в мир само добро с красным солнцем. Под синим небом, как на зеленом острове, расстилались снега скатертей на столах, выставленных в сады и в тень лип за дворами.
   Тихо на току, ни души в полях.
   Все наряжались и готовились к встрече гостей, спешивших на праздник по близким и дальним дорогам: тещи, зятья, кумовья, свояки, невестки - все, кто хоть чуть роднился с хутором и знался дружбой, шли и мчались сюда,
   Когда-то из села за рекой доносился от церквушки звон колоколов. Давно уж молчит ее колоколенка: нет больше певуче-ясных, с быстрой просеребью в отзвоне колоколов и с буревым гулом в замрачнсвшеи меди большого колокола; лишь зазвончпк остался. Привесили его на ветлу; небольшой, тонкоголосый, прежде начинал благовест, а теперь по зорям будил на работу.
   Но вот зазвонил, зазвонил, сзывая всех на праздник.
   Отдавался звон из лесов, казалось, и там трезвонили колокола.
   Звонила тетка Фсни - Анфиса.
   - А что ему на радостях наших молчать! -кричала она, распаленная этим звоном, и все смеялись. Вот бедовая!
   Одной пз первых она и пришла на хутор. Кумачовая кофта на ней, новые ботинки. Надела их перед хутором:
   берегла московские ботинки, такие тут не найдешь, желтъге, па каблучке с высоткой.