Ревунов Виктор. Холмы России

   Хотела не знаю чего. Или за дочку побаивалась. Жены у меня нет и в прислугах молодых не держу. Всех люблю, и в любви что хочешь проси, обещание не нарушу,-из грустных песенок тронул кое-какие лады Викентий и замолчал, ожидая, что гость дальше скажет.
   Ехали у края леса. С поля мело, похлестывало в берестяную обшивку. Снег слоями лежал на дороге.
   Конь шел тише.
   - А что вам стоит пойти на мир с ним? - сказал гость.- Соедините ваши владения с его миллионами. Станете его подручным и, не беспокоясь, жить себе припеваючи в свое удовольствие. И без дела сидеть не будете, сами забегаете для процветания.
   На союз пойдет. Не сомневаюсь. Такой человек ему нужен.
   - Вы что, по его поручению приехали? Или с разведкой? На дуэли один остается, сударь. Границу на сердце Татьяны Сергеевны не прощу. Это было мое. Я предупреждал. Он тайно продолжал свое дело.
   - Он закроет перед вами все дороги и двери. Для вас останется одна только дверь с его черного хода. Он вас разорит.
   - Замолчите! - сказал Викентий. - Кандалы надену, на виселицу взойду, но и его не будет. А если и вы - и вас. Разнюхать приехали? Я и ноздрл вырву.
   Он Татьяну Сергеевну моей гибелью испугал, крахом.
   Когда я был один, мне у ворот, встречая, ковер подстилали. Мне не долг нужен, а верность. А за измену - жаль, не живую, а мертвую ее заморозило.
   - Вы знаете о его страсти? - спросил гость.- Женщины, вино, карты значения для него не имеют.
   Страсть его - брильянты. У него один из самых редких и дорогих. Дайте мне ваш брильянтовый перстень, а остальное вас не касается. Вы мне нужны, вы дворянин, у вас имя, земля, и я вам нужен.
   Викентий снял перстень с пальца и отдал его гостю.
   Антон Романович и Желавин с фонарем, в тулупах, залепленных снегом, ждали Викентия у ворот усадьбы.
   Горело оконце башенки: далеко был виден спасительный огонек.
   Метель косяками проносилась через поле, драла по насту и в деревьях тряслась и вертелась, заваливалась в берегах и вырывалась вверх гудящими вихрями.
   Вон и волк. Пробился протяжный воющий стон, угрюмый, хриплый на низах. Лаяли собаки на псарне:
   повизгивали борзые, басисто, как простуженные, брехали волкодавы. Тонким высоким воем скулила сука, будто мучилась и металась.
   - Волчицу убили. Я говорил, волк один покоя не Даст. Дорогу бы не заступил. Конь все разнесет и поломает. Не пожалеть бы, Астафий. Отвяжи суку. Пусть уйдет, унеси их черти,- сказал Антон Романович.
   Желавин пошел на псарню - сарай с теплыми конурами, открыл ворота. Псы полезли на него, дышали в лицо, не давали пройти. В закутке сидела борзая сука, холеная, в белой с черным серебристой шерсти, длинноногая, горбатая, гибкая, как змея, с тонкой, по-собачьи красивой мордой. Уже подкапывала под сарай и заложенную доску изгрызла. Желавин хотел пхнуть ее ногой.
   Сука затаилась у стены и оскалилась, зарычала.
   Вдруг выскочила из закутка и легко,-словно улетела в ворота.
   - Ай, ай, ай,- взвизгивала, удаляясь, заливалась в бескрайней воле.
   Желавин вернулся к воротам, поставил за камень фонарь, потуже затянулся кушаком, сказал:
   - Не случилось бы чего: собака от дома бежит.
   - Типун тебе на язык!
   Желавин взял фонарь, протер вязанкой стеклышко.
   - Я к тому, что сука чует.
   Антон Романович насторожился.
   - Что чует?
   - Время, значит,- и собакой быть, и волком лютым.
   - Не те басни плетешь. Рано еще тебе.
   - Я с кем - с вами плету. Вон вы и поправили. Ума с вами набираюсь. От кого еще набраться. Того и в книжках нет, что вы знаете.
   - Мужик ума барского никогда не достигнет.
   - Мне много-то и не надо. Какую только часть.
   -- Какую ж, интересно?
   - А какая надо, сама вскочит,- ответил Желавин и повыше поднял фонарь, вглядываясь.
   - Лучше скажи, что с барином?
   - А что с барином? Ничего. Это вы, чуть замело, в дом скорее, а он - в прорубь. Глядеть страшно, как он под лед лезет, а ему хоть бы что. Быстро ходит, быстро скачет. А с вами, если куда ехать, с лета валенки бери - к покрову успеете. То туча не с той стороны зашла, примета какая-то, то заяц дорогу перебежал. А сколько их перебегают по своим делам: одни к Дорогобужу, а другие в Ельню.- Желавин прислушался. По тулупу трещало крупой. Выше поднял фонарь. Свет словно дымился желтым, слетал в темноту.
   Ползло что-то белое.- Барин, кажись?
   Как из снега вылепленные, конь и сани явились.
   Барин в белом саване сидел. Желавин поднес фонарь. Глаза Викентия были закрыты, на бровях иней.
   - Брат! Брат!-закричал Антон Романович.
   Снег шевельнулся, треснул и развалился. Викентий поднялся в шубе, как медведь навалился, обнял брата и Желавина, да так, что озябший нос Желавина вдавился в губы Антона Романовича.
   Потом Антон Романович обнял брата, поцеловал и прослезился.
   - Как же так можно?
   В доме не спали. На крыльце свояченица встретила:
   слезы вытирала и улыбалась.
   - Всегда метель, когда ты в дороге. Словно чародей какой,- сказала она, дворяночка молодая, белесенькая и бледненькая.
   Желавин распряг коня и завел в конюшню, поставил в ясли. Насыпал из мешка овса в кормушку. Дерюжкой обтер спину, бока, ноги.
   Конь вздыхал, довольный, что стоял в тепле, и дорога забывалась, Желавин укрыл его попоной и вышел во двор.
   Метель утихла, не разгулялась. Внезапной оттепелью - западным потянувшим ветерком, пряным духом стогов и намороженной пахучей горечью верб одурманило ее. Снега бескрайние в белом блеске светили и озаряли ночь. Над лесом зелеными глазами выманилась весна на еще студеное крыльцо, да рано - не проснулись краснобровые петухи ее.
   Желавин подумал, что где тот час, когда выйдет он подышать чистой волей, полюбоваться. Незнамый тот час, за него жизнь надо перевернуть, бежать и отбиваться, лезть на какой-то далекий высокий берег.
   "Когда бы душа развиднела",- а так даже зеленым глазам над лесом не внимала душа, а дурман стогов куда-то звал, поражая мрачной страстью.
   Он затащил сани в сарай. Оглядывая, поводил фонарем. Как будто что-то было и исчезло-барин и гость, но будто и сидели еще неподвижно, будто чучела страшные. Он приподнял подстилку и в испуге глянул в ворота: топора под подстилкой не было.
   Через неделю в усадьбу Ловягиных прибыл за провиантом обоз из трактира.
   Приехал и хозяин - Гордей Малахов.
   В прихожей снял лисью шапку, шубу, взглянул на стоявшего в дверях верхней комнаты Викентия, глазами показал словно в недобрую сторону.
   - Зайди-ка,- пригласил барин.- Как дела?- в дверях спросил громко.
   - Делами живем,барин.
   - Озяб, смотрю. Нос красный.
   Дверь не сразу закрылась, будто незачем было ее и закрывать: весь дом был охвачен одной суетой. Кудахтали куры во дворе, блеяли овцы по хлевам, доносился распорядительный голос Антона Романовича.
   Девки бегали с кухни в кладовки и назад.
   Дверь пошаталась и закрылась медленно.
   Малахов обгладил по бокам синюю байковую косоворотку, опрятил черные вороненые волосы на пробор.
   Худой, высокий, и глаза как у ворона.
   Викентий из шкафчика под подоконником корзиночку с яблоками и бутылкой достал.
   - Дозвольте и вам,- и, дождавшись согласия Викентия, Малахов налил и ему.- Дела нехорошие, барин. Нас-то и не касается. А в городе как в деревне:
   всякое с любого края слыхать.
   - Что такое? - настороженно спросил Викентий, Малахов взял рюмку, поклонился барину и выпил.
   - Додонова убили.
   Викентий побледнел. Рюмку занемевшей рукой едва поднял. В ноздри ударило сладким анисовым духом и закружило.
   Взгляд Малахова перелетел на березу за дорогой, на самую вершину в небесном плесе, сиренево освеченном из чудесной ледяной глубины, и виделось рядом, как шатнулся, тяжело опустился на стул будто охмелевший барин.
   - Наливай... наливай себе. Да и мне.
   Малахов, поклонясь низко, налил барину и себе.
   - Убили, убили,-уныло подтверждал он.-Третьего дня в восьмом часу вечера. С двух раз топором.
   У дверки открытой сокровищницы лежал. В сокровищнице этой самой пусто. Как тому быть: он из ювелирного-то салончика своего и баульчик с драгоценностями принес. И баульчика нет. А сколько украли, и не сосчитать. Будто через черный ход проникли. А вот как? Замок изнутри закрывался. В восемь часов пошли привратники - двое их у него, ребята дюжие - двери глядеть. А засов на черном ходу не задвинут. Побегли к самому. Он в комнате и лежит. Лоб прорублен и с затылка еще. С затылка все на пол и стекло. Следов никаких. Сыщики голову ломают. Стали привратников тягать. А они ничего не слышали, ничего не знаем. Пошли, мол, дом на ночь смотреть. А засов с черного хода отсунут. Прямо со двора заходи. А они, привратники-то, в подъезде находились. К ним и сигнал оыл проведен, на случай. На половицу какую специальную наступишь - сейчас им звонок сразу. И сигналов никаких не было.
   _ Что же предполагают?- спросил Викентий.
   Малахов, прислушавшись к голосам во дворе, вернулся к разговору вкрадчиво и тихо сказал:
   - А про то, что вас касается. За день до того к Додонову Николай Ильич и Ириша заходили. Домик-то оудто Додонову принадлежал, и будто он шибко смеялся и высказывался, что в картошку вас обратит.
   Iневом вспылало лицо Викентия, а глаза распучичиличь.
   - Да, вторым ударом я!- воскликнул он в бешенстве.
   Малахов бросился к нему, руки его схватил, все равно как связал пальцами.
   - Молимся о вашем здоровье, надежда вы наша.
   А вы зимним купанием себя портите, барин. Льдом железные обручи свои разрываете. Такое сказать на себя.
   - Ну, что еще там?-успокаиваясь, хмуро спросил Викентий.
   Понаблюдав за барином со своего места, видя, что бешенство лишь встряхнуло его, сказал:
   - А говорят про Додонова: тайно делал, тайно и получилось. Так концы прятал, что никакой сыщик не найдет. Из его концов воздатель и явился.
   Викентий, не дослушав, совет дал:
   - Скажи, что Татьяна Сергеевна на двух службах запуталась. Что без моего согласия не имела нрава продавать.
   - До суда не доводите, барин. А то судьи смекалистые, а карманы у них худые. В подкладках имение разнесут.
   - Я хозяин земли под домом и двора. И все по моей милости жило на этой земле.
   Малахов отступал и отступал к двери.
   - Знать, сильнее льда ваши обручи, барин. Сильнее!
   Через час Викентий укатил из усадьбы в охотничью избу. Гнала тревога из одной метели в другую - надувало снежком под застрешину захолодавшей души. Но виду не дал. Весело попрощался с мужиками трактирными, рослыми, статными, как на подбор -один в одного, и с их бабами шалеными, в дорогих платках: подкармливал, наряжал чаевыми трактир.
   Прихватил Викентий и свою канцелярию в чемоданчике: бумаги, чернила, брусочек сургуча и личную печать. Не до охоты, не до забав ему было, конечно. Время, может, из усадьбы крюк дать. Все сообразить, взвесить, признания оставить, объяснения и распоряжения.
   Мчался Викентий на знакомых санях. Недавней метелью начищены бляшки на сбруе - блестели червонцами. Сидел в углу, закутавшись в шубу. Рядом два ружья, торба с хлебом, луком, пшеном и просоленной ветчиной.
   Желании - в седлеце. Сани селезнем будто плыли в снегах.
   - Слышали, барин, Додонова убили,- сказал Желапин.
   - Слышал,- ответил Викентий.
   - И будто миллион украли-то.
   Викентий увидел вдруг топор, торчащий из-за ременной застежины на облучке. Отвернул подстилку под ногами. Того топора не было.
   "Гость взял",-догадка оглушила его: на станции, когда отлучился от саней - ходил за билетом, гость и не вставал: скрываясь, сидел. Видать, и взял топор. Что за человек? Кто и для чего явился? Помрачилось все в мрачном свете. Докрасовался, догрозился, доигрался барин! Перстень его, топор его и в убийстве кровавым завязалось. Многое отдашь, чтоб не предстать.
   Оттепельный ветерок ледком остеклил снег на деревьях, и в отдаленном лесу будто стены горели.
   Желавин напевал негромко:
   Ах, голова ты моя удалая.
   Песенка давняя, в одной избе вечерней подслушал:
   мужик лапти плел и подпевал:
   Ах, судьба ты моя роковая...
   - Вот, барин, был один случай со мной. Очень смешной,- заговорил Желавин.- Ехал я в поезде. Летом по делу вы меня посылали. Народу в вагоне не так полно.
   Барышня со мной на лавке. А напротив дед. Ночь, темно. "Ах, какая луна красивая",- барышня-то говорит.
   Подсел я поближе к ней и тоже на луну любуюсь. Любовался да и заснул. Чую вдруг, барышня вроде бы меня тронула н тихонько так под ремень скребется. Да как ущипнет. Обомлел я. "Гимназисточка, думаю, а такая балованная". Я будто сплю. Не шевелюсь, не дышу.
   Смотрю что дальше будет. Чую, по животу пальцами как бы нежно ласкает и опять - как ущипнет. Глаза я раскрыл, а она, будто знать не знает, в окошко луною . любуется. А я от ее щипков слезы вытираю. Удивилась.
   "Плачете? - спрашивает.- Что-нибудь случилось?" - "Ничего, говорю, чувства вы мне разбуждаете". Засмеялась она, виду не дает. "И вы, говорит, своим храпом тоже .меня разбуждаете". Глаза я закрыл, жду чувства ее. Как вцепилась в живот, как ущипнет. Я тихонько рукой под рубаху-хвать. "Ах, говорю, какая у вас рука холодная". Поднялась барышня и на другую лавку пересела. "Так что же тогда я ухватил?" - соображаю.
   Гляжу, а на пальце у меня... во такой...-Желавин пошире развел руки,-во такой рак клешнями вцепился.
   Тут дед от шума проснулся. Очухался и говорит: "Окаянный ты человек, куда ж твои бельма глядели, на мою кошелку сел. Всех раков передавил, перетер..."
   - Зачем ты мне эту глупую историю рассказал? - проговорил Викентий.Что взбрело тебе в голову?
   Желавин смеяться перестал.
   - Простите, барин. Не знал. А если бы знал, что таким рассказом ваше неудовольствие вызову, я этих б;л раков, чтоб от них в дальнейшем рассказ не происходил, еще в норах пальцами бы передавил.
   Викентий поворочался в шубе.
   - Ответил со смыслом. Только не знаем, какой и от чего рассказ произойдет.
   Охотничья изба на высоком берегу Угры - на твердыне лесной, заповедной, как курган, была заметена снегом.
   Желавин лопатой докопался до двери. Растворил ее.
   В избе темно и сыро. В окнах снег белой стеною.
   - Коня и сани во двор,- распорядился Викентий.- На ночевку останемся.
   - На двор не пролезешь. Копать долго. Коня бы в сени, а санки укрою, и так постоят.
   - Ну, смотри.
   Желавин принес из сеней охапку поленьев. Бересты надрал. Растопил печь.
   Барин в шубе сидел на лавке.
   - Иди. Я посмотрю,- отослал Желавина укрыть сани и поставить коня.
   Желавин через дверь провел коня в сени. Поставил его у стены, привязал поводом к лестнице на чердак, надел на морду торбу с овсом.
   - Поешь да поспи, а то еще куда двинемся,-дал совет коню.
   С низкого белесого неба валило лохматым и оттепельным снегом, вдали темневшим от теней деревьев, казалось, мгла перемешивалась со светом.
   Желавин нарубил веток еловых, сани укрыл. Глянул вдаль. По угорьям тянулись леса подзорами - один над другим. Там деревеньки и выселки. Не верилось: и людей нет, и усадьбы, и барина. Рыжел обрыв глиной и гречишным песком. Внизу омут-колено. И подо льдом текло и заворачивало. Тьма кромешная на дне.
   "Чего-то барин сорвался? Не перемена ли какая?
   А я куда? В работники или на фабрику? Утром из одного ушата все моются, рукавом утрутся да на работу бегут",- поразмышлял Желавин: без барина плохо ему будет.
   Из-за избы взметнулась костром лиса. В зубах глухарь. Желавин выхватил наган, прикрикнул. Лиса глухаря скинула и скрылась под елками.
   В избе Желавин бросил глухаря на лавку. Викентий очнулся, долго смотрел на черного, как уголь, лесного петуха, помятого, с поломанными перьями.
   - У лисы отнял,- похвалился Желавин.
   - Каким образом?-думая о своем, хворо подал голос Викентий.
   - А очень просто. Крикнул: "Брось! Барин велел".
   Она и бросила.
   Желавин хотел зажечь лампу.
   - Не надо. Днем огня не люблю,- хандрил барин.
   Завалился в шубе на деревянную голую кровать.
   Желавин на лавке ощипывал глухаря, перья бросал в лукошко. Осторожно поглядывал на барина: томился барин, тяжко томился.
   "Зачем я здесь? Время теряю. Надо бежать,-думал он в смутных страхах.Взять драгоценности, переодеться в мужицкое и бежать... в Польшу-проживал там знакомый пан. А дальше в Гамбург и за океан".
   Он повернулся, сел, прислонившись спиной к стене.
   Желавин финкой резал и рубил глухаря, бросал куски в чугунок.
   - Сейчас у нас тушеная дичь на ужин. А после чай цейлонский. Читал я, на этом Цейлоне всегда лето, ананасные пальмы растут.
   - А почему мы здесь?
   - Да, видать, повыгоняли нас с хороших мест.
   - Я не о том. Чего-то мужики долдонили? На охоту собирался, толком не разобрал.
   - Ну, слышали, Додонова-то убили. А еще присказывают, будто какие-то люди замышляют царя зарубить.
   - Вот-вот,- проговорил Викентий, будто это самое и интересовало его.
   - Когда в Москве были, Серафимка рассказывала:
   один фабричный всем волю сулил и землю, и косынки бабам самые красивые.
   - Из каких доходов?
   - Какие у него доходы. Пустые щи хлебает.
   - А сулит. Значит, чужое грабить?
   Желавин поставил в печь чугунок с глухариным мясом. Ухватом порушил тлеющие жаром поленья.
   - Жуткие у нас леса, барин. Куда повесельше перебраться бы. Разве в жутких лесах жизнь. И царю-то страшно. Видел я картинку. Среди жутких лесов виселицы по Волге плызут. Того и жди.
   Викентий снова завалился на кровать: места не находил. Мучил визитёр.
   Явится. За бриллиантами явится. А не дашь-топор и перстень к убийству приложит. Бежать! Ночью, полночью, а бежать.
   Желавин поставил на стол чугунок.
   - Ужинать, барин.
   - Ешь, а я не хочу,- поднялся. Волосы раскосмачены, глаза, как у филина, горят,-Жуткие леса, говоришь? Бежать? А землю на кого?
   Желавин посмотрел в печной огонь, сказал:
   - Озябли вы, барин. На печь полезайте. Стемнеетразбужу... А земля по новому писанию не ваша.
   - Выйди на ветер. Угорел! - с угрозой произнес Викентий.
   Викентий залез на печь. Лег на теплые камни.
   "Бежать!" - встряхнуло страхом, сказал Желавину:
   - Коня посмотри. Чтоб сыт был.
   - Больше пуза не влезет. Сам знает,- лег на кровать Астафий, доворчал:Нам все мало, сверх пуза кладем.
   Жар из печи озарял избу, огнистые полосы тускнели на стенах, меркли и вздрагивали, что-то лохматое пробегало-то^ волком, то мужиком в шапке.
   "Ум свой не показывай,- назлобливали слова Антона Романовича.-Молись да шапку снимай. Чужим будем проживать, как свой-то отсохнет, битый да переказненный,- подремывал Желавин, засыпал да приоткрывал глаз, глядел на мореную спинку, в снеговую стену за окнами.- В ознобе барин. Чего-то не так на уме. Переворот или стрясение".
   В стене мрачнел пыточный огонь, да будто нес палач раскаленное железо.
   "Так как, Викентий Романович, ваши драгоценности или убийство?"
   Глядел барин на дорогу среди черных кустов в желтоватом тусклом мареве. Вспомнил: дорога к усадьбе.
   А усадьбы-то не было, лишь бугор перед частым осинником. В прошлом, в прошлом все.
   Викентий очнулся в холодном поту. Сон прибавил тягости и совсем подавил душу: "Бежать!"
   В избе что-то поскрипывало, мело с шорохом.
   "Да вы, Викентий Романович, подстрекали к убийству еще на банкете,-сказал тайный голос господина в полицейском мундире.- Вы дали перстень убийце".
   "Я все объясню. Человек прибыл от Додонова для переговоров. Я передал перстень ему в знак мира. Исходило предложение соединить наши капиталы, что было выгодно и мне и Додонову".
   "На станции вы пошли купить билет гостю. Сами ходили за билетом. Гость не показывался. А когда садился в поезд, повернулся лицом не от метели, а от фонаря проводника. Скрывал лицо".
   "Он просил переговоры и приезд держать в секрете.
   Раз так, я и пошел купить билет, чтоб гостя никто не видел".
   "А топор?"
   "Топор лежал под подстилкой в санях. Видимо, был взят, когда я ходил за билетом".
   "Откуда было известно, что топор под подстилкой?"
   "Когда выезжали, я положил топор под подстилку.
   В дороге без топора нельзя. Зачем ему было брать мой топор?"
   "Для соединения капиталов убийством".
   "Я никому и гроша не дам из своего".
   "За свободу, Викентий Романович, отдают все,- продолжал пытать тайный голос.-Разве приятны такие разговоры после такой свободы, какая была у вас. Дело, Дело образовывается".
   "Я не причастен".
   "Просто быть мошенником среди честных, но не среди таких, как вы. У вас богатство. Все возьмут. А нищий не страшен".
   "В лохмотьях приду и убью!"
   "Нет, нет, Викентий Романович. Вы подстрекатель и соучастник и по закону отвечаете как убийца. Смертная казнь!"
   "Бежать!"
   "Предусмотрено".
   Викентий быстро слез с печи. Желавин приподнялся на кровати.
   - Чаю подать?
   - Лампу зажги. Да коня, живо!
   Желавин зажег лампу и вышел.
   Викентий раскрыл на столе свою канцелярию. На листке быстро написал карандашом:
   "Дорогой брат!
   Долго рассказывать. Как-нибудь потом. Я вынужден бежать. Астафий со мной. Скажи, что я увез с собой все. Про тайник забудь. Пусть зарастет быльем. Не трогай. Никому не верь. Только я в наших делах. Я!
   Зиписку сожги.
   Викентий".
   Запечатал записку в конверт. Было слышно, как Астафий выводил коня из сеней.
   Викентий взял чайник с загнетки печи. Налил в кружку завара и выпил горькое и душное от распаренных листиков знойной землицы цейлонской.
   "А деньги",- вдруг спохватился он. Вырвал из конверта записку и приписал:
   "Передашь с Желавиным несколько камней на дорогу и деньги из моего стола".
   Запечатал записку в новый конверт.
   Желавин вошел, взял кнут с лавки. Викентий подал конверт.
   - Передашь барину. Скажи, чтоб не мешкал. И живо сюда. Да смотри, волки. Наган проверь. Возьми ружье на случай.
   Желавин сцепил патронташ под полушубком, убрал письмо в секретный карман за подкладкой. Снял с тычка на стене ружье, проверил. Два патрона в заряде.
   - Чужих не сажай,- провожая, строго предупредил барин.
   Сани и конь покачались над снегом - глухарем улетели в темноту.
   Постоял па крыльце Викентий, низом оглядывая глубины в чащах, и с отчаянием вскинул голову.
   Звезды свечками горят, и шествует лес с унылым пением.
   "Погубил. Все погубил,-перехватило невозвратным взор, склонило к окаплешюй оттепелью, заледеневшей приступке.- По началу и конец. А как еще? Овцой к волкам?"
   Закрылся в избе. Погасил лампу.
   "Успеть бы. К Дорогобужу. Сани сжечь, коня волкам в поле. До Бреста па товарных, на разных. А там болотом в Польшу. Тут бы не сорвалось,- в накинутой шубе расхаживал по избе, подходил к печи, наливал из чайника в кружку.- А остальное потом,- остановился в досаде.- Про мужицкую одежду забыл. А брат не догадается".
   В дверь застучали. Викентий решил, что Астафий с дороги вернулся: что-то случилось.
   Сразу же дверь и раскрыл. Перед порогом стоял человек в тулупчике, в опущенном треухе, лицо закрыто башлыком. Глаза знакомым блеснули.
   - Князь! Не ждали.
   Викентий потянулся к карману с наганом. Гость опустил глаза.
   - Не волнуйтесь, князь.
   Викентий пропустил его, поглядел в лес, еще и обостренным чутьем повнимал тьме и успокоился, закрыл дверь.
   В сенях поскрипывало: гость потаптывался, искал ход в избу. Пахло от дров оттаявшей корой, как от разлитого портвейна.
   Викеитий, опомнясь, услышал унылое пение лесное, с наганом в руке подтолкнул гостя в избу.
   Гость сел на лавку и снял шапку.
   - Встретил ваших трактирных мужиков на дороге.
   С обозом шли. Рад, что застал вас, князь. Боялся, от волнения наделаете глупостей.
   Викентий зажег лампу.
   - Зачем пришел?
   Гость, наряженный под мужика, поднялся, распахнул тулупчик, завернул подол длинной крестьянской рубахи и вынул из-за ремня топор с обрубленным топорищем, бросил к печи. Потом снял рукавицу, положил на стол.
   - Вот миллион.
   Викентий отвел глаза от топора, посмотрел на овчинную рукавицу. Гость взял и встряхнул ее.
   На стол высыпались брильянты, замерцали чистым льдом.
   В сенях что-то треснуло. Дверь качнулась, будто перекосилась перед глазами Викентия, заскрипела и растворилась. На пороге стояли трое мужиков до пояса в снегу: пролезли в избу через двор. Все в одинаковых дубленых полушубках, запоясаны ремнями, с каганами. На лицах холстинки грязноватые раздувались от дыхания. В тепле запахло псиной от полушубков.
   Викентий стряхнул с плеч шубу и бросился к лежавшему у печи топору. Крикнул, зверем поднявшись:
   - Вон!
   Мужики не дрогнули, и гость не шевельнулся, спокойно стоял у стены.
   - Это наши люди, князь,- сказал он.- Сила новая, жестокая, и с нею свободны. Никто не посмеет задать нам вопрос. Разве не рады, князь?
   Гость и мужики вышли, но гость задержался в сенях, сказал из дверей:
   - Не наделайте глупостей, князь,-спокойной ночи пожелал и попрощался.
   Круто поскрипывал снег за крыльцом - быстро и напористо отдалялся к дороге, затих.
   Викентий выбежал на крыльцо, набрал снегу в руки и растер лицо, встряхнулся, что-то забормотал.
   Острожными стенами стоял лес вокруг.
   "Пожизненно, Викентий Романович. Пожизненно",- беспамятно подборматывал барин,
   ГЛАВА IV
   Николай Ильич вышел из такси на Арбате. Постоял у освещенной витрины букинистического магазина, покосил глазами по сторонам и направился дальше. Свернул в переулок, совсем пустынный, постукивая тростью по мостовой, перешел на другую сторону - скрылся в калитке железных ворот.
   Через несколько минут он появился уже в другом переулке и зашагал быстрее к Сивцеву Вражку. И если бы кто-либо хотел подсмотреть, куда это адвокат спешил в вечерний час навстречу холодному ветру, к порывам которого иногда поворачивался спиной, любопытного бы выявил и сам, да раз да и другой лбом бы с ним стукнулся, выходя из разных подъездов. А потом и сам запутался. Опять оказался на Арбате и, взглянув на часы, устремился в подъезд. Вдруг и исчез. Не было его среди прохожих.