Ревунов Виктор. Холмы России

   Стройкой не ожидал, что история Мнтн вдруг так повернется, и не за этим он ехал, сам из скрытого подкрадывался, да не знал, с какой стороны виднее.
   - Ищите женщину,-сказал Николай Ильич.
   - Его жена?
   - Зачем же ей обострять бегством к любовнику? Она чиста. Женщина та, которую могли привлечь, и вскрылся бьЕ тот самый шажок'. Лежит, пстомнвшпсь, змея, и хочется ей лжи, чтоб шажком утянуть человека. Вот так, Алексей Иванович. В отвлеченном, в общем. Я не знаю, что еще сказать. Как мог... А он где, Митя Жигарев?
   - На фронте.
   - Он сам когда-нибудь скажет. Говорят, отца жалел.
   Вот тут что-то бьется. Душа Митина.
   После скорого перекура за дверью Строиков снова сел на свое место у окна. Голубоватый свет стекол сменился на хмуроватый: солнце ушло с улицы и с другой стороны освещало крыши домов и кружевные сиреневобелые венцы церквушек.
   - Еще к вам вопрос, Николай Ильич. Понять не могу, как он, Желавин, полез с таким письмом? Он ли писал? - сказал Строиков.
   - 1ю рассказу Серафимы Дементий Федорович обозвал Желавина лозягинским холуем. Он затаил злобу.
   О дальнейшем говорить что-либо боюсь: нет следов поавды. Когда-то навещал мою тещу, бывал в доме. Его землячка. Было поразительно его чутье к собеседнику. Вот одна из его фраз: "В иносказательном тебе передам, ибо очень жалкое в жалком-то и не видать, а только в возвышенном отвлечении". Стиль его письма на Елагина.
   Сам писал - пс с чужих слов по принуждению. Можно и остановиться. Я Дементию Федоровичу помог по мере сил. Теперь на свободе. На документе полковая печать и его роспись. Зы что же, у него служите?
   - Я участковый, как был.
   - Обширные наблюдения должны быть.
   Вот и все, закончилась беседа. Николай Ильич встал.
   В прихожей, обуваясь, Стронков незаметно глянул на окно напротив. По белой занавеске колыхнуло.
   "Ходит",- опустил голову и подтянул голенища.
   - Куда же теперь? К Серафиме?
   - Скандальная больно. Посмотрю.
   - Была девочка любопытная, быстрая.
   - Спасибо за хлеб-соль, за слова и советы.
   - Если что, заходите. Да провожу вас.
   Строиков и Николай Ильич через двор вышли на соседнюю улицу.
   - Вам туда;- показал Николай Ильич тростью па как бы перекрытый домом поворот улицы, виднелся лишь узкий просвет, в котором трамвай зарябил красной картинкой.-Совсем забыл. Что-то хотел подарить вам иа память. На углу постойте. Я сейчас,- Николай Ильич торопливо скрылся в воротах.
   Строиков дошел до угла, хотел повернуть назад и вдруг увидел Серафиму, в платке, в новой стеганке. Перебегала улицу. Лицо издали показалось молодым, а вблизи осветилось улыбкой.
   - Как по телефону с тобой, Алексей Иванович. Прямо на уголке, под часами.
   - Судьба, значит, мне еще раз каблуками греметь, а то и вовсе без них ехать. Если ты собралась рубашку на себе рвать, такая у тебя привычка в себя вцепляться и терзать, давай договоримся. Рви сколько угодно, а когда я спокойно за уголок зайду, тогда уж ори. Сцену на уголке не устраивай. Мне же совестно, что женщины подумают, будто я от алиментов бегаю. Прежде хоть среди мужиков, скроешься, а сейчас и мужиков не видать.
   В любом дворе задержут. Дай мне, милка, спокойно уехать.
   Стройков остановился у витрины под парусиновым тентом. Напротив деревянный бар. Женщина за стеклом наливала пиво.
   - Хочешь, угощу,- будто с повинной сказала Серафима.
   Стройков отвернулся.
   - После кружек бегать тяжело, а ехать и того пуще.
   - А то в парк. Жасмин там, вино всякое. На живодерку успеешь.- Она слегка отвернулась в тень, отвела подол п, сжимая неуловимый, упруго ускользавший, лебяжий разлив ноги, достала из-за чулка свиток красненьких тридцаток.- Хорошо расстанемся. К дочке я собралась. На Волгу ее отправила. Завод там, самолеты делают. Буду работать.
   - Жасмин, вино всякое. А кого у окошка ждала?
   Любовника?
   - Тебя.
   - Чуткое твое сердце.
   - Все дурман.
   - Словно жалеешь о чем?
   - В осень холодею, а тепла нет.
   Николай Ильич показался. Шел быстро, помахивая тростью. Трость взблескивала. Завидев Серафиму и Стройкова в беседе, замедлил шаг.
   - Убитого и убийцу бог рассудит. А не ты и нс он,- кивнула на Николая Ильича.- Все совесть изучает. Была у одного, да и того распяли. Спрашиваю, за что? Объясняет, а не понимаю.
   Николай Ильич прошел мимо.
   - Я потом,- проговорил он.
   Остановился на той стороне, у булочной. Серафима отвела взор.
   - Я и тещу его знала. Служила у нее. Садик был свой у окошек. Теперь другие живут. Садик запылился...
   А ты, Алексей Иванович, чей гроб па горбу нес? И кого от души землицей со слезою пожалел? Выходит, гада?
   - Опять понесло тебя, любезная.
   - Как же? Разговор, будто я не за мужниным гробом шла. Не то воскрес. Второй в роду человеческом.
   А не любили. Он тоже в мыслях желал, а наяву никак.
   - После топора не воскреснешь.
   - И свою могилу не сдвинешь. Барина пожалели и спрятали. А Астафий холуем остался, и гадом его показали. Унижали: не пролетарскими щами, а ловягиискими от него пахло. Подъедал. Вроде как пес. Надо бы не есть, а с голоду сдохнуть. Свет бы переменился - золотом и маслом счастье бы всем потекло. Ты святым духом питаешься? И откуда только силы?! Куда принесло, за кого-то погавкать.
   - Ты полегче на таких поворотах! Успокойся.
   - Про жасмин-то забыли, заговорились. Хоть и отцвел, а листики пахнут.
   - Астафия жалеешь, а чего на могилку его плюнула?
   - Ты, Алексей Иванович, в эти плевки не лезь. Ты со мной и чай не пил, и не видел меня. Лучше будет.
   Жалела Астафня. Обманули его со всех сторон. Хоть бы один ход кто оставил. А плюнула потому, что дурак он.
   И себя замучил, и меня. Приехала его помянуть, а не плюнуть. Но уж заодно. И помянула, и плюнула. Блюститель волнуется,- покосилась Серафима на Николая Ильича. Он заходил у стены булочной - туда и сюда.- Успокой. А я - вон по забору, за углом. Калитка там.
   Обожду.
   Серафима, оглянувшись, скрылась за углом.
   Стройков от ворот магазина показал Николаю Ильичу на поворот на той стороне - у керосинной. Перебежал через мостовую.
   Николай Ильич подошел. Протянул Стройкову вроде бы бронзовую круглую крышку.
   - Лупа. На память. Открывается.- Из бронзы выдвинулось выпуклое стекло линзы в оправе.
   - Погодите с лупой. Отсюда за воротами посмотрите.
   Внимательно! - распорядился он.
   За углом забора подошел к назначенной Серафимой калитке. Заглянул во двор, заваленный ящиками.
   - Серафима!
   Никто не ответил.
   Стройков бросился к подъезду Николая Ильича:
   "Может, эта калиточка?"
   Постоял у двери в квартиру. Прислушался.
   В подъезде застучала трость Николая Ильича.
   - Что происходит?
   - Дверь, дверь откройте,- поторопил Стройков.
   Николай Ильич ключом открыл дверь.
   Стройков оглядел комнаты и на кухне устало сел.
   Взял хлеб, положил ломоть ветчины. Зажевал.
   - Назначила свидание у калитки. А не оказалось,- проговорил он.- Вы от ксросинной по соседней улице шли?
   - Да.
   - Из ворот никто не выходил?
   - Нет,- Николай Ильич сел на диван у стола. Обождал, пока гость доест хлеб, подумал: "Здравый мужик:
   и желает и делает",- сказал:
   - А теперь объясните мне, что происходит?
   - Сам не разберусь.
   - Кто должен был выйти из ворот?
   - Не знаю.
   - Кого-то хотели поймать? Так я понимаю?
   - Давно Серафима на ваши окошки любуется?
   - Любопытство женское. Ничего другого не нахожу.
   Отдохните. Вы устали. Представляется и искажается.
   В такие моменты, когда разум как бы поглощается сном, а чувства безудержно распалены, совершается непонятное в последующем. Что-то наподобие озарений: у художников с пользой для дела, у других горьким раскаяньем.
   Что ей нужно? Одета, обута, в силах подработать, имеет и сбережения. Экономна. Селедочка, чаек. Дочка в детском садике - все лето на даче в Загорянке. Сама на Кавказе была, в Крыму. Что еще?
   - Кто околачивается возле нее?
   - Что вам ответить? Не запутать бы. Да и вы осторожны, а отсюда и моя расплывчивость в суждениях.
   - Да скажите же вы!
   - Попробуем разобраться. Поделим некоторые совершенно бездоказательные соображения на столбцы.
   В одном-Желавин, в другом-Викснтий Ловягин и в третьем... нс знаю.
   - Гордей Малахов!
   - Вон вы куда, в кровавую виру.
   Стоиков, согнувшись, сжал руками голову.
   - Ничего не понимаю.
   - Сговорщикн в убийстве.
   - Банда.
   - Вот вам и положение Дементпя Федоровича той и недавней поры... Лупу, лупу чуть не забыл.
   Стройков подержал в руке оправленную бронзой лупу.
   Опустил в нагрудный карман гимнастерки.
   - Опять к Серафиме? - спросил Николай Ильич, - В столбцах трое, а в могиле...
   - Живого держитесь.
   Стройков походил на знакомом уголке под часами.
   Поглядывал: не покажется ли Серафима?
   "Что-то сказать порывалась. А я с вопросом, на чью могилку плюнула, затянул. Теперь сам отвечай. В сапогах войдешь, а без сапог выведут".
   Мимо прошел Николай Ильич. На той стороне, у булочной, постоял, огляделся. Завидел Стройкова и устремился к нему.
   - Нс заметили человека в плаще и в серой кепке?
   - Не обратил внимания,- ответил Стройков.
   - Зашла Серафима и сказала, будто Гордей Малахов хочет видеть меня: здесь, у булочной дожидается.
   Стройков подбежал к подъезду Николая Ильича и осторожно подошел к двери квартиры. Половица вдруг осела под его ногами. Посмотрел. Гвозди торчали из дсщины. Встал на колени. Приподнял дощину - отвернул покруче, и пригнулся. В тот же миг что-то колыхнулось.
   Удар в лицо ослепил тьмой. Стройков руками закрыл голову.
   Дверь квартиры была приоткрыта.
   Стройков поднялся и, пошатываясь, прошел на кухню. Сунулся под кран. В раковину стекала с водою кровь.
   "Полотенце показала, а утерли вон как",- Стройков намочил носовой платок, отжал.
   В ванной, перед зеркалом, смочил одеколоном ссадины и порванный синяк на скуле.
   "Кто же это? Она или на кого-то нарвался заодно? - подумал, разглядывая в зеркале свое пострашневшее лицо.- Чем же так? Словно бы железками.Вдруг ощупал карман с пистолетом:-Здесь! Босичком надо было, тихо. А я на дорожку еще и подковался, на всю улицу сапогами гремел. Разукрасили. Такие столбцы".
   Вышел за порог. Прислушался и осмотрелся. Невысокий побеленный свод и серые, глухие стены прохода.
   Справа от двери прямоугольный проем. Поверху голубело узором окно из цветного стекла. В проходе, как в колодце, пошумливало.
   Стройков приподнял половицу. В кирпичной кладке, между балкой под настилом и дубовым брусом порога - пустота размером с ящик. Програблил пальцами мусор на дне - раз, другой. Задымила пыль. Распрямил под дощиной гвозди, наставил в дыры по трещине и нажал.
   Дощина плотно влеглась в проем. Сапогом затер шов, хотел захлопнуть дверь.
   Вернулся к умывальнику. На кране, как с раздавленной клюковки, пятнышко. Замыл. В ванную заглянул.
   Влажным платком вытер флакон с одеколоном. Пальцы тряслись.
   За раскрытой дверью кабинета, у полок с книгами, стоял Николай Ильич.
   - Вы здесь! - удивился Стройков.
   - Жду, когда придете в себя. Что произошло?
   - Что у вас лежало под половицей?
   - Ничего.
   - Не пропало что-либо?
   Николай Ильич раскрыл шкатулку на столике трюмо.
   - Кажется, все на месте. Вы скрывали следы происшедшего. Зачем? Чтоб потом ошарашить вопросом о половице? Что же выходит? Не доверяете. Вот посмотрите.
   Под вешалкой лежал топор с коротким отпиленным топорищем.
   - Этим предметом была вскрыта половица. Скажите спасибо, не ударили. Вам следовало бы выспаться. Метания бесполезны. Если что и было, испортили все своей беготней.
   Стройков распластался на тахте в комнате Лии. Николай Ильич подошел к окну и задернул штору.
   - Откуда она свалилась к вам? - спросил Стройков.
   - Серафима? Еще девочкой стирала и убиралась в доме моей будущей жены. Ухаживала за свиньями в трактире. Пасла и кормила помоями и то же ела сама, и там же спала. Вот немногое, что могу сказать. Под порогом, видимо, прятала что-то. Привычка прятать от бедного детства. Чем беднее, тем сильнее мыслимое отчаяние потерять последнее.
   В окно постучали.
   Стройков вскочил и отбросил штору. Темно за стеклом.
   - Стойте! Куда вы! - пытался остановить его Николай Ильич.
   Стройков бежал через двор к калитке в воротах...
   В голове зазвенело и поплыло от удара.
   Пальцы надавили на глаза лежавшего и подняли веки.
   Приблизилась свисавшая из-под кепки холстинка на лице.
   В глаза хлестнуло землей...
   Николай Ильич втащил Стройкова в квартиру. Завалил на тахту.
   - Скорую помощь!
   - Не надо.
   Стройков поднялся, наткнулся на стену и упал. Снова поднялся. Тронулся к умывальнику на кухне. Снял гимнастерку и бросил ее в раковину. Месил и отжимал в потоке тяжелое, измазанное.
   - Идите. Ложитесь,- сказал Николай Ильич.- Я тут сам все сделаю.
   Стройков подошел к тахте и будто провалился.
   Темнота обжигала лицо, знобило.
   Раскрыл глаза. Николай Ильич подносил чашку.
   - Медовая водичка. Согреет, успокоит, и уснете.
   - Что же это было? Кто?
   - Рано. Дайте всему естественный ход. Когда выхода нет, лезут в подполье, роют тайно под стену, и выползает остервенелое неизвестно где.
   - Но что же все-таки? - настойчив был Стройков.
   Николай Ильич присел рядом на стул.
   - Неспокойный ваш участок. Реализм, Алексей Иванович,-это лишь одна сторона жизни, что и как вам представляется, но как представляется другому, вы не знаете. Как же быть? Зовите на помощь воображение.
   Вообразился же храм в мираже. Да как! Вообразите эту женщину, что она красива. Глаза тьмущие ведь разгораются. Не совсем одинока, есть любовник, которого не любит, но вынуждена встречаться с ним, возможно даже уединение среди скал на берегу моря, некий рай, предел счастья, но сбивает запах багульника, другое совсем чувство. Дает ли вам что-либо такая степень воображения или нет? Может же быть у нее знакомый? И она для него красива. И какое вам дело до них. В бесчисленных столбцах один-Желавин. Вот кто вам нужен.
   Стройков выпил медовой воды. Николай Ильич накрыл пледом.
   Сон находил, зыбкий, тревожный, мучил какой-то погоней во дворе, и будто в своей избе сидел на диване.
   "Надень простую рубашку па меня",- просил Глафиру перед смертью своей.
   "Надену, дорогой ты мой".
   Скорбью поразило все его тело, безысходно и горько еще потому, что было все просто.
   - Елагин, к тебе пришли!
   Сергей вышел во двор.
   На скамейке у забора сидел Николай Ильич. Сергей остановился перед ним, сказал:
   - Я хотел позвонить вам.
   - Что-нибудь есть от дочери?
   - Нет, ничего.
   Николаи Ильич поднялся.
   - Если что будет, сообщи.
   - Простите меня.
   Николай Ильич посмотрел на конец трости; как продолжение перста своего поднял и опустил.
   - Хорошо, хорошо. В обоюдном желании приблизить доброе.
   С Хавской Николай Ильич свернул в переулок. Было, как в оранжерее, тепло и влажно. Мостовая вдали рябила, будто течение на перекате речном.
   "Сильные нравственные начала очищают от озлобления, стыдят, поднимая к возвышенному",- думал Николай Ильич. Вспомнил поверженного у кустов сирени вчерашнего, утром уехавшего гостя.- Сотворенное над ним вне совести и оправдания".
   Часть IV
   ГЛАВА I
   Никанор налил в чашку щей, "Серые" щи, из проквашенных, еще зеленых капустных листьев. Горячо, вкусно варево, с сальцем, лучком и мучицей, топленное в глиняном горшке.
   Не спеша почерпывал ложкой.
   "Хоть бы погодой его погноило, а болотами потопило.
   Да, пока не свяжут, по шее не звезданут, не угомонится.
   На такую войну крепко собрался. Решил хозяином стать.
   Свое тогда не вернешь, кончится. Хлёбово будет, а слова - нет, и ум отойдет".
   Сел па скамейку. Раскрыл 'створку окна для прохлады. Только что отшумел дождь. Промыл воздух, и от леса парило грибной прелью и черничниками. Сильнее и выше раздавался орудийный гул.
   В избу зашел Никита. Положил тетрадку на стол и что-то записал.
   - Задание, Матвеич, тебе с хозяйкой. В ночь, у дальней луни, ленок потоптанный уберете. Раненым на подстилку. А то с земли простужаются. Распишись. С меня спросят - изволь, записано. И тебе когда пригодится.
   Документ. Представил - проходи. А пет - в сторонку.
   Чем занимался в этот период? Не хотел, а чего хотел?..
   Здесь,- показал Никита на линейку в тетрадке.
   Никанор расписался. Никита сложил тетрадь, завернул и брезент и впихнул за голенище; сапоги, как кряжи, смазэпы дегтем на все напасти-на дождь, жару и болота.
   - Погоди, Никита Васильевич, сомнение тут у меня.
   Какую-то сегодня подозрительную жидкость нашел. Иду и гляжу: возле самой стежки, под кустиком, в посудине и стоит. Прямо как специально.
   - А пу-ка покажи.
   Нкканор достал из-за сундука бутылку. Никита взял, посмотрел на свет. Жидкость желтоватая. Отвернул пробку. Понюхал.
   - Спиртное. Аж в голову, как печатью, стукнуло.
   - Не с отравой ли какая? Чего сомневаюсь.
   - Так определим. Петушок у тебя во дворе бегает.
   Поглядим, как повлияет.
   - А вдруг что? Жаль петушка-то.
   - А как безвредная? Что же ее чистую выбрасывать?
   Или держать незнамо чего в доме? Оно и пожар может быть. Петушка пожалел, а сам без двора кукарекай потом. Дай-ка корочку или сухарик. Сейчас произведем.
   Во дворе Никита полил из бутылки в мисочку, корку намочил.
   - Ко-ко-ко,- позвал ходившего по двору петушка.- Ишь ты, бегом.
   Петушок живо склевал хлеб. Взлетел на плетень. Голова словно в зеркальцах отражалась. Коротким голоском кукарекнул.
   - Видишь, песни запел.
   - Погодить надо. А жаль будет. Молоденек, а умница. Самолет немецкий летит-он бегом в свой окопчик в крапиве,-похвалил петушка Никанор.
   Петушок расхаживал по мураве, что-то склевывал.
   - Ты другое скажи. Потопчет курочку, яичко снесется. А из яичка новый петушок или курочка. Как устроено,- поразмышлял Никита.- Из ничего прибавок берется... Не помер. А ты горевал.
   Еще обождали и пошли в избу.
   - Это никакая там отрава, а зубровка,- за столом, сразу же, с глотка, определил Никита и еще налил: хозяину в чашку, а себе, как из насоса, качнул в окованную железом кружку.
   - Не спеши. Пусть по организму пройдет. И поглядим, как подействует.
   - На дураков действует. А у умных она мыслями воспаряется,- ответил Никита.
   - Все ж таки. Не спеши,- дал совет Никанор.
   - Ты погоди рассуждать. Меня послушай. Кому отравленным вредить, спрашивается? Бабам, чтоб без них прибавок населения укротился? Не укротится. Бабы у нас любую отраву выдерживают. Или нам с тобой? Мы что с тобой, генералы, ордена какие у нас?
   - Так без нас как же, земля олешником зарастет.
   - А вред какой? Кабаны и волки разведутся? Опять же польза: с кабана сало, а с волка и шуба хороша.
   Была бы земля, а у нас на ней само все нарастает и множится. Лось! Сколько в нем пудов мяса? Тот же тетерев, намедни сам в печку залетел.
   Никита вылил из бутылки остальное в свою кружку.
   - Ты уж, Матвеич, не возражай, раз у тебя страх такой, а я еще и бригадир, командир бригады, комбриг,- Никита выпил, затряс плечами.- Что бы догадался и другую оставить. Нет такой догадки, чтоб свое оставить, а другой бы с удовольствием взял.
   - Ты забыл, как взял, мое растирание выпил? Вот тут за цветочком стояло,- показал Никанор на железную банку с геранькой,- в посуде. И как ты побег в больницу прочищение делать.
   - Негодное прочистили, а годное в жилочки пошло.
   Я еще и песни пел обратной дорогой. Ах, не одна, не одна...-затянул было Никита.
   Вошла Гордеевна. Держала за ноги петушка, встряхнула и положила на лавку.
   - Чего-то околел петушок-то наш.
   Никанор схватил картуз.
   - Говорил я тебе.
   Никита подтянул штаны.
   - Теперь другие разговоры,- и выскочил из избы.
   Видела Гордеевна в окно, как бежали они по дороге;
   Никита впереди, а Никанор сбочка обгонял его. Убрала со стола пустую бутылку: "Ишь, и беседу бросили. Знать, вызвали куда-то".
   Вернулся Никанор поздно. Вздыхая в темноте, выпил кружку воды и еще зачерпнул.
   - На лён, мать, пора,- сказал, вздыхая, выпил и вторую кружку.
   Гордеевна поднялась со своей лежанки за печью.
   Во влаге ночной запахи сушеных трав горевали саднящим в цвету бессмертником. В избе, как в кадке, погуживало.
   _ Чего это ты, отец, с Никитой наперегонки тягаться вздумал? В молодости не тягался, все потихоньку ходил, а на старости взбрело тебе?
   - И не говори. Сроду в больнице не был, а довелось.
   Выпил винца, называется, зубровочки. С отравой подмешапной, холера ее расшиби! Да не волнуйся. Промыли.
   Воду во внутренности нагнетали для прочищения. Думал, и не свидимся больше. У меня еще как-то обошлось.
   А Никиту на полу держали, все вырывался. Как же орал:
   "Воду с двух сторон гнетете, а стоку нет". Докторша молоденькая его утешает: "Не волнуйтесь, будет сток. А не будет, еще дольем". Оно и прорвало. Все в сторо.ч'..', а сто, болтуна, в двери выбросило.
   - У тебя не разберешь, где наврешь.
   Никанор посмотрел на лавку.
   - А петушок-то где? Его куда поглубже зарыть на '.о.
   - Тепленький был. На суп хотела. А он и оживел.
   - Как это оживел?
   - Угорел, знать, с пожаров. Ходит. Правда, слабенький, пошатывается, будто как сонный, и все воду пьет.
   - Проспался, значит. Ты бы ему рассольцу налила.
   Помогает.
   Ночь темнотой и туманами скрывала в полях женщин с серпами. Выжинали рожь, побитую, а местами и прокопченную дымом с соседних, сгоревших, нив. Что-то будет?
   Шли Никапор и Гордеевна на ленок к дальней пуне.
   Спать бы в эту пору, а надо идти. Да и в избе теперь как под кустом осенью. Что делать? От времени не уйдешь. Нет в жизни вечного счастья, как и вечного горя.
   Когда невыносимо, терпи. Терпение тоже сила, сродни тягучей смоле: почти неподвижная, неистова и неукротима в огне.
   "Без ничего и идти легко, да с пустым скоро провалишься, па чужом не накормишься",- подумал Никанор, так, между прочим; устал и пошел медленнее. Не скоро ходил, а скоро н далеко являлся, не рассиживался и пути скашивал - кому топко, а ему ход, кому и криво, да было бы ровно, а он и по кочкам - напрямик, не петлял гото.
   вьши стежками. Всякое случалось в лесу. Но раз на знакомом и хожеком сбился.
   Шел как-то вечером по лесу. На пути, пообочь, сеновальная пуня хуторская вдруг далеко показалась. Удивился: "Куда нелегкая занесла!" И свернул. Долго шел по олешникам, в какую-то чащу забрел. Места незнакомые. Туман слоями и какие-то бугры в воде. Проваливался т' болотца и в ямы от сопревших пней. Ничего не мог понять.
   Вели его к избам голоса поздней гулянки. У околицы огорожи танцевали под гармонь.
   - Где я, ребята? - спросил.
   - Папаня, да что с тобой!
   До ;ь увидел и опомнился. Хутор узнал.
   Утром Гордеевна спросила:
   - Где ты, отец, загулял вчера?
   Вечером повторил путь. Дошел до какого-то места, И вдруг, освещенная луной, далеко явилась пуня. Он свернул прямо на нее. За кустами на стену наткнулся.
   Стал отходить назад: не сводил глаз с пуни. Стена тонула в тени бугра, а крыша как бы поднималась, и внезапно, как что сместилось, и поразило в неузнаваемом. Крыша была в отдалении, и в то же время он ясно видел торчавшую пз гребня слегу и сидевшую на ней соау, и глаза ее, наполненные зеленым светом. Он подошел ближе, еще блп/кс. Пуня была рядом, а за ней открылось пространство низины, и все стало понятным: бугор скрывал даль, как бы вносил крышу в прореженные светлевшим небом вершины леса.
   Случилось, шел по тому лесу. Остановился. Вон там, на угорье, пуня, словно частоколом скрыта. И так и этак приглядывался - не видать. Свернул на просеку - полосу межевую среди кондовых елей. Осины косо перечеркивали голубовато пылавшие просветы. Почву подмачивало болото-рудсло невдалеке прорвами, и рос здесь багульник, одурял сонным духом. Кусты волчьего лыка в. рубиновых бусах ягод.
   На просеке перед болотом, где яверь колосился чередой снопов, стоял Желавин, опустив голову, глядел в землю. Поднял руку п поманил.
   Никапор подошел. На кочке во мху с алевшими кистями брусники змея растопорщепной пастью заглатывала другую, и та, отблескивая, лилась и хлестала телом, а на нее наползала пасть, как чехлом натягивалась на жертву кожа в космах старой, облезшей рубищем, с новой, влажной, красневшей от брусники и зеленевшей от мха, чешуи. И словно гранями отражали близкое-так, невидимой бывала гадюка: блазнилась травой, когда ползла но ней, сливалась с солнцем, с каплями дождя и росы. Природа дала разные хитрости всем, но какие-то зна;:з'ли слабое все же обозначало себя.
   - Что и к чему тут? По какой страсти? - спросил Желании.
   - Долго линяла, стерва,- понаблюдав, сказал Никанор.- Видишь, еще и не облезла. Ползать боится: старая кожа, как сухой лист, шуршит. Самой страшно. И лежать голод не дает. Что ей остается? Говорят-то не зря:
   амея через огонь летает, старую кожу палит. Ну, а эта к своему подлегла, к сытому.
   Желавин выслушал, не шелохнулся.
   - Одно, значит,- проговорил.- Сытое в пустое идет и поглощается.
   Никанор поддел гадюк мыском сапога. Сбросил, и они свернулись, как плети ударили в разные стороны, закрутились сцепленные и отлетели, бешено заскакали к болоту.
   Столько лет прошло, н вот вспомнилось перед опустевшим: не стало пуни: каким-то часом солдаты сволокли бревна к Угре и ниже по течению заплотили в вязучие берега переправы на перекате. Сняли и горбыльный сосновый пастил - открылась земля; в былые потемки ее осыпалось с сеновалов семя, и уже взмелось вершинистым стогом разнотравье, еще не выбранное летами на пригодность к этому пустошному бугру. Какая трава зацарствует? Может, былинник - черная полынь? Расправила веерок листьев, не спешила в рост: вгоняла поглубже корень во влажные толщи, чтоб не спалила засуха.