Ревунов Виктор. Холмы России

   А вот жить бы не стал. Зачем же, испытав унижение, самому унижать!
   - Ладно, еще не остыло... В битве участвовала и женушка Николая Ильича, рангами повыше, милая
   Иринушка, как он ее зовет. Свернувшись, в покое поживает. Нс любит, когда нарушают. Себя бережет, ленью лоснится. Поднялась бы а куда? Красоты необыкновенной была. И в настоящем, чуть ты ей свиданье не назначил,напомнил Лазухин про недавнюю сценку на площяди.- Ты ее слегка поразил. Все уже залежалось, а ты из-под рухляди что-то задел. Вон как у нее глазок-то пошел - вкось, вкось. А загадка в лице-то! В шестнадцать лет она в барина влюбилась. Викентия Ловягина.
   Вот тут через дорогу с матушкой жила. Да так влюбилась, что мать ее к кровати привязывала, чтоб не сбежала, била веником, свертывала ей руки вожжами, а она свое: "Люблю!" Откуда знаю? Да прожил всю жизнь на этой улице, наслушался. Так что уже и установить невозможно, что от кого... Матушка цену любви барской знала. Домик был, а в домике должницей жила. Решила из зависимости своей выйти и дочь спасти из неволи.
   Бросилась она к миллионщику. Был такой. Додонов. Он домик будто бы и выкупил. Барин проклял. За измену какую-то особую. Сама слезы Иринушкины вытерла, уломала, как-то уговорила и выдала за Николая Ильича. Он как раз к тому времени подрос, чуть не адвокат.
   Как сына его берегла и учила. На том и смирились. Теперь своя дочка. К ногам ее пал солдат, сдаваясь в плен. Она погрозилась жезлом в окно пятого этажа.
   Погрозилась, но в плен тебя не взяла, дала полную волю. С волей ты и пришел ко мне.
   Лазухин взглянул на его колени, подал ему щетку.
   - Пыли на тебе. Вся поднялась и осела.
   Сергей подержал щетку и кинул ее.
   - Да что ты привязался ко мне.
   - Это так, безусловно, второстепенный участок сражения с Николаем Ильичом. И на него и на тебя основная масса пыли осела. Л вот где главное проявилось?
   Перелом какой-то был, но без маршальского жезла где ж нам разобраться.
   - Зарекся теперь рассказывать тебе. Пуговицы только крутишь. Вот,Сергей оторвал висевшую на ниточке пуговицу, убрал в карман.- И что за привычка.
   Ты бы хоть откручивал и собирал, что ли, альбом бы завел на память. Надо бы разок поглядеть, как ты с женщинами разговариваешь где-нибудь в трамвае.
   - А я прошу, меня не цитируй. Трактирщика вон в историю втянул. Тот написал еще до революции, не роман, строчку какую-то одну, а какое значение чувства и мысли.
   Сергей махнул рукой.
   - Без толку с тобой разговаривать,
   - Может, у нее зависть?
   - Какая зависть?
   - Ас чего она показала на Феню. И тебе совет дала: "Ей поклянись!" Все одной, а Лийке-то чего?
   - Не понимаю.
   - У женщин спроси, с чего они иногда друг другу дорогу не уступают. Сам видел. Сошлись на улице.
   Кругом мужики идут, а они свои отношения выясняют.
   Ноздри раздувают, щипают и шипят с улыбкой. Одна за ворот, и другая ее, одна за волосы, и та. Улыбаются и шипят. Дворник их из кишки посторонил, чтоб прохожим не мешали. А они на мостовой. Милиционер их в сторону: движение задерживают. Они на той уж стороне волосы взаимно завивают и расплетают. Подошел милиционер к дворнику и спрашивает: "Чего это они?"
   Дворник, как и положено, отвечает: "А каждый день после работы. За какого-то Петьку лысого". Поглядел милиционер на них, не поверил: "Неужели из-за лысого?"- "А вот разбери их. Он их и знать-то не знает..."
   Полина Петровна, в белом халате, в накрахмаленном чепчике, устало подошла к окну кабинета. Все ветер серый.
   За окном небольшой садик, где цвели ее астры, чисто-белые, розовые и влажные, стожком на клумбе.
   У ограды полынь, все ждала, когда прогреют теплом прощальные деньки осени, еще постоят, пролетят паутинкой в озолоченном парке, пока не затянут надолго холодные ночи.
   В кабинет вошла нянечка.
   - Доктор, сынок вас спрашивает.
   Сергей стоял в вестибюле, прислонясь к стене у каменного оконного низкого свода. Как в наушниках, пошумливала улица тонкими уменьшенными звуками.
   Полина Петровна показалась в дверях, с удивлением взглянула на сына. В глазах его дерзала радость. Он поднял над головой какой-то листок: вызов в училище.
   Поняла все, посмотрела мимо.
   - Когда же?
   - Сегодня.
   - Деньги в столе. В бисерной сумочке. Что из продуктов с собой?
   - Батон,- вполне серьезно ответил Сергей.
   Вот так и отец: ничего не брал с собой в командировки. Лишь сумка полевая на боку.
   "Чайку, чайку, Поля..."
   В этот же день, вечером, Сергей уезжал.
   Мать и Лазухин провожали его.
   Еще из дома он позвонил Лии. Снял трубку Николай Ильич и по молчанию понял, кто звонил и что ему надо.
   Подошла Ирина Алексеевна.
   - Сережа? - хотела удостоверится она и, когда услышала его голос, ответила:-Лия больна.
   - Передайте ей, что я уезжаю. В училище.
   Он ждал, что она позовет дочь. Но ответила Ирина Алексеевна совсем тихо:
   - Лия спит. Врач просил не волновать ее.
   - Что с ней?
   - После всего...
   - Простите меня,-признался он, что поступил дурно в недавнем скандале.-А рубль из старой записки.
   - Не понимаю. Какой записки?
   - Она у Пармена.
   Сергей уже занял в вагоне место у окна, положив на лавку рюкзак с батоном, к которому мать, после уговоров, прибавила еще и колбасы с сыром, и новые лоскуты для портянок. Бритва в футляре и табак сверху - под завязкой.
   По платформе продувало холодным ветром. Лазухин пожимался в своем ветхом пальтишке, да и пальцы стыли в ботинках. Поднял воротник под самую кепку. Ничего, дома печку затопит, согреется.
   Полина Петровна одета тепло: давно прислал брат бекешку на меху, на голове шерстяная вязаная шапочка.
   Хоть и врач, а закалку не признавала, чего-то и Родя говорил: испокон русский человек на мороз, как и на солнце, без нужды не выставлялся.
   На Сергее шинель, фуражка, ноги в тепле. Ветер с холодных камней не прошибал его: солдатская служба теплишко беречь научила.
   Мать с грустью поглядывала на сына и отводила глаза. Какой радостной была встреча, смеялась надеждами, а теперь неуютная платформа, стоящий состав.
   Скоро тронется.
   - Сережа, если что случится, береги себя,-сказала Полина Петровна: были слухи о скорой войне.
   - Хорошо, мама.
   - Смекай. Прыгай через пулеметный огонь - и дальше, -пошутил Лазухин.-Да ничего не будет. Болтовня. На Россию все равно что лбом на топор лезть.
   - Передай Лийке, Пармеи, я ей до востребования буду писать, чтоб Николай Ильич в обморок не падал.
   - Да еще в пивной облобызаетесь.
   Все посмеялись, представив Николая Ильича в пивной.
   - Там и не такие Цицероны и Цезари лобызаются.
   Оставалось несколько минут до отхода поезда. Тоска
   подрывалась к сердцу Сергея: вдруг горько зажалел
   мать - опять одна.
   Лазухип отвел друга в сторону.
   - На дорожку тебе скажу. Они тогда по ревности что-то перепутали. Не разберешь. Но добрые же они,- взялся за пуговицу на шинели Сергея.-Хорошо, что прощения попросил. Николай Ильич ждал. Вот где все победой решилось в вашу пользу.
   Сергей улыбнулся.
   - Ты уж поскорей пуговицу отрывай, а то не успеешь.
   Из-под желтого яркого и неподвижного света фонарей быстрей и быстрей исчезали люди.
   Зов паровозного гудка с недалекой от дома дороги всегда загадывал неясное Сергею, особенно ночью, под дождь осенний. Кого позвал и куда? В далекий край, в болота холодные, в избу неведомую? Понуро под низким небом - моросит, моросит по черничникам.
   А этот гудок близким порывом отчаяния поразил.
   Сергеи снял фуражку и поцеловал мать, и она, быстро перехватив его голову, поцеловала покидающего дом.
   Крепкой хваткой обнял Лазухина.
   На случай помни слова, Сергей: "И это пройдет".
   - Поэт сильнее сказал,- Сергей громко и возвышенно прочитал:
   Не жалею, не зову, не плачу.
   Все пройдет, как с белых яблонь дым,
   - Пиши,- сказала Полина Петровна, будто стронулось все от слез в глазах ее.
   Сергей стоял на подножке вагона. Отдалялась платформа, и будто голос Лии с бугра далекого летел над далью:
   "Лебедь, лебедь мой прекрасный..."
   ГЛАВА V
   Погрюнивал сверчок, будил печаль своей песенкой про вечерок, про бережок лозовый, все тише, тише.
   За какую-то неделю привыкли, что мужик в доме.
   А теперь как брошенный.
   "Да и мне пора",- и решалась ехать, и задумывалась Феня.
   Жаль было расставаться с Москвой - с полюбившейся улицей,- с таким приветом встретила ее: работай, учись, живи без страха. В новом, среди новых людей и новых забот таяло прошлое, как овражный лед под солнцем. Зеленели ростки нежданных надежд; вздыхала, мечтала и улыбалась: пройдут годы-станет врачом, будет тут и работать... Нет, нет - уедет на Угру, и заживут с Кирей в своем доме; видела и место - в Архангельском, где больница на высоком берегу в соснах. Ах, как по-весеннему стонут кукушки там над лиловой и желтой травкой.
   Да что-то и совестно, не поймет. Подолгу не отходила от окна. На аллеях тлели сырые сугробы листьев, курился дымок, дурманило, как в малиновых гарях, и приближалось, приближалось. То ли с угара от сжигаемых листьев, то ли от тоски, а словно хворала.
   Вдруг будто сразу и решила.
   Гуляла с детишками Горбачева за Каначковыми прудами.
   Среди березовой рощи стояла сторожка. Рядом с ней - копна. Феня подошла, повалилась на копну, зарылась лицом в сено. Вдыхала теплые, терпкие черемуховые-радостные запахи; свет памяти воскрешал видения зеленых лугов, Угру в задумчивой тиши олешников. Потянуло сердце... Вот так и птицы летят с чужбины.
   Детишки-Алеша и Машенька-подбежали к Фене.
   Алеша, в старой кепочке и в коротком пальтишке, совсем еще маленький, только недавно шесть исполниг лось. Задумчив и смышлен, с темными глазами - в отца.
   Проглядывала трогательная улыбка, какая бывает у детей с душою нежной. Такие дети жалостливы, I; их обижают, но со слезами в отчаянии своем малом они, спасая от боли какую-нибудь мошку, готовы встать перед сильным.
   Сестренка на год старше братца. Она в материнской теплой косынке, в ватничке, подаренном соседями. Светлый лопушок волос на лбу, да глаза как льняные цветки - Машенька.
   Феня присела перед Алешей и Машенькой, поправила на них одежонку.
   "Уеду. А как же они? Как же их оставлю? - подумала она.-А ну-ка в гости ко мне".
   - Домой,- сказала Феня, заторопилась.
   Почему так рано? Они не хотели домой, в сумрак комнаты, где лежал на диване отец, совсем бросивший работу. Не было сил встать и работать: какой лишний кусок, какая копейка - детям, а сам уж как-нибудь.
   Дом за деревянным мостом через реку.
   В этом же доме жил и Лазухин.
   Феня встретила его на улпце. Он нес от колонки ведро с водой.
   - Пармен, ты зайди потом,- сказала она.
   Поставил ведро, посмотрел вслед, как шла Феня с детишками.
   "Лучинушка, лучина, что же не светло горишь?
   А светло..."
   В каморке сумрак, едва цедился свет от окна, зеленел на влажных гераньках в железных проржавевших бкиках.
   Платон Сергеевич - хозяин каморки - лежал под лоскутным одеялом на старом диване, ветхом, с прорвавшимися из обивки пружинами. Поднялся. Потер больную грудь.
   - Пришли,- сказал он детям. Улыбка с грустью, как свечкой, осветила его - лицо, бледное, истлелое и тихое,
   - Платон Сергеевич, да что ж я придумала,-с загадочностью сказала Феня.- Вот подниму вас с вашего промшелого дивана.
   - Даст бог здоровья, и сам встану.
   Феня раскрыла форточку - едва выбила ее, так засырела. В духоту каморки влилась свежесть, даже шум прошел под обоями, отставшими кое-где от стен в запревшей затхлости.
   - Вам свежий воздух скорее бога поможет. А то вон и стены прокисли,ответила Феня.
   - Дом такой. Гниет,- сказал Платон Сергеевич и закашлял, сгорбись, постукивая в грудь кулаком, чтоб както унять боль.
   - На волю надо. Ее вон сколько! У нас и ягоды разные, и грибы. А на речке воздух какой! Вам еще и детишек лелеять, а не вином сокрушаться.
   Вошел Лазухин. Ребятам по куску сахара дал, и сели они в свой уголок за кроватью, обсасывая сахар, показывали друг другу, как много у кого осталось.
   Лазухин сел на стул к окну.
   Феня стояла посреди комнаты. Белый платок обнимал ее плечи. Золотились волосы,синева в глазах.
   "Вот она, красота!-подумал Лазухин.-Это и отберет себе жязнь - самое ценное".
   - Уезжаю завтра,- сказала Феня,- и хотела бы, чтоб Платон Сергеевич, Машенька и Алеша поехали со мной в деревню, в гости ко мне. А понравится пусть и жить остаются.
   - В таком положении и гений лучше бы не приду* мал,- согласился Лазухин.
   - Куда мне с ребятами? Далеко. Да и людей там не знаю,-ответил Платон Сергеевич.
   - Ты хоть глянь, сам покажись. А люди всюду свои.
   Не понравится - приедешь,- не ожидал Лазухик, что надо уговаривать его.
   - Туда да обратно с детьми,- сокрушенно сказал и опустил голову. Ехать ему не хотелось. Что изменится?
   Всюду одно и то же для него и для детей: мать для них не найдешь, хоть весь свет обойди.
   - Дело твое, конечно. А они как? - показал Лазухин на ребятишек.
   - Тут свои люди. Что случись-детей пристроят.
   А там... а там по чужим дворам ходить.
   - Со мной они,- сказала Феня.
   - И я не оставлю, если что. Ты мне веришь, Платон Сергеевич?
   - Нет, не поеду,- вдруг с решимостью сказал он.
   Фепя надела пальто, повязалась платком. Не торопилась: ведь проститься должна.
   Лазухин не выдержал, подошел к Платону Сергеевичу,, взял за плечи его.
   - Так вот, слушай. От такой жизни тебя в больницу, а их-в детдом. Очнись!-крикнул Лазухин и поднял его, толкнул к окну. Виден серый угол сарая, свалилась у стены смятая ненастьем крапива, а дальше-опустевшие огороды. Пролетела неуютная стая галок, скрылась во мгле.
   "И там то же",- подумал Платон Сергеевич.
   - Проветрись. А то у тебя мозги задохлись. От мозгов все и идет. Не отстану от тебя, нет. Я тебе еще и нагрузку дам. Пчел там заведи. Приеду чай пить. А как тебе доехать туда, поезд знает. Тут я тебя втолкну, а там вытолкнут, проводника попрошу. Так что забот никаких.
   И снова улыбка, похожая на грусть, тронула исхудавшее лицо Платона Сергеевича.
   - Ты пока помечтай, а мы собираться станем,-сказал Лазухин с уверенностью, что убедил Платона Сергеевича. Сразу же и сборы начались. Вываливали из корзин и узлов всякую рухлядь, тряпье, старую одежду.
   Феня выбирала самое нужное. Лазухин проверял и командовал. Помогали и ребятишки. И только Платон Сергеевич неподвижно сидел на диване.
   - А мама найдет нас в деревне? - забеспокоилась Машенька.
   Платон Сергеевич обхватил голову трясущимися руками.
   - Нет у нас мамки... умерла мамка.
   С минуту в каморке было тихо. И вдруг Машенька обняла Алешу. Плач и крики голосенков детских разнеслись по дому. Сбежались соседи... Что?.. Что случилось?
   Небо мжило ьсю ночь, а к утру потянуло сырые холсты облаков к востоку, раскрылись над полями глубины студеной синевы.
   Из последнего вагона выпрыгнула Феня, и сразу посмотрела на откос. Приехала ли тетя встречать? Телеграмму ей послала.
   Стояла Анфиса на краю откоса. Не узнать в осеннем наряде. Новое черное пальто на ней. А платок, какой платок! Будто кленовые листья замели ее голову.
   Феня помогла выйти ребятишкам и Платону Сергеевичу. Поезд ушел. А они остались у рва среди узлов и корзин.
   Спустилась с откоса Анфиса. Поцеловала племянницу, прослезилась от радости, что встретила ее: москвичка теперь. По-своему разгадала ее приезд Анфиса и уже оповестила всех, что едет племянница - двор распродать, возьмет денежки да Кирьку с собой - и прощай, деревня.
   - Тетя, это Платон Сергеевич,- познакомила Феня.
   Решила Анфнса: попутчик дорожный-едет куда-то.
   - Какая ж ты стала. Не узнать тебя. Прямо дивуюсь,- заговорила Анфиса, как запела.- Что значит Москва. Да ведь слышала я, будто ты чуть ли нс доктор.
   Вот бы мать с отцом поглядели. Порадовались. К чистой жизни вспорхнула.
   Феня взяла корзину и узел. Машенька-свой узелок, я Алеша - большой зеленый чайник и лыжицы. Платон Сергеевич поднял сундучок, очень тяжелый, с разным инструментом. Все же решил зиму в деревне побыть, так и соседи советовали. Вот и взял инструмент - на хлеб заработать.
   Анфиса подхватила большой узел и швейную машинку.
   Платон Сергеевич пошел с детьми к лесенке на откосе, а Феня и Анфиса по тропке.
   - Кто ж такой? - спросила Анфиса про Платона Сергеевича.
   - Сироты. Мать у них умерла. Поживут у меня.
   Анфиса поставила машинку, узел свалила. Тяжело села на него: как что оборвалось под сердцем.
   - Господи! Своего тебе горя мало, чужое еще привезла. Что ж с ними делать-то будешь? Не думай и не Думай тут привязывать себя. Находилась вокруг кола на горькой веревочке своей. Будет! Побудь денек какой, Договорись с Кирькой, да и в Москву. Доктором станешь.
   Да жить себе припеваючи.
   - Приехала, а там видно будет,-ответила Феня с неопределенностью/чтоб успокоить Анфису.
   Поднялись на венец откоса, с которого видна была дорога, какая-то постаревшая к осени, разбитая и зябкая от рябившей в колеях воды.
   Погрузили узлы и корзины в телегу. Анфиса кое-как уселась с ребятишками.
   Феня и Платон Сергеевич пошли следом.
   - Не тяжело вам? - спросила Феня.
   - Нет, ничего,- ответил он и поглядел на детеш головенки их показались одинокими среди полей.
   "Куда завез? - подумал он.- Без матери, без могилки ее здесь".
   Он остановился. Еще не поздно, можно вернуться.
   И, как конь уставший, он вздохнул, тяжело стронулся и пошел дальше.
   Машенька и Алеша сидели рядом с Анфисой.
   "Что натворила! Что натворила,- не могла она успокоиться.- Люди гостинцы везут, а она чужую беду. Дворто пустой стоит".
   Среди вымокших и прелых жнпвов зеленью заблестели поля озимых.
   - Тетенька Анфиса, а это что? - спросил Алеша про озимые.
   - Рожь,-ответила Анфиса.-Летом вырастет. Колоски будут. А из колосков зерно намолотят. Зерно на мельницу свезут. Смелют, и будет мука. Вот из муки хлеб и пекут.
   Детишки с еще большим любопытством глядели на эту траву, которая дает хлеб-теплые пахучие буханки.
   Алеша с вдумчивостью глядел в озимое поле, а Машенька с радостью удивления привстала.
   - Папа, папа, смотри, хлебная трава!
   Анфиса остановила коня. Сорвала каждому по стеб* линке - Алеше и Машеньке.
   Машенька смотрела, как трепетала на ветру стеблинка, а Алеша свою прихоронил от ветра и пальчиком разглаживал зелено-серебристый стебелек, обрызганный крапинками земли.
   - Я посажу его, и у меня будет хлеб,- сказал он.
   - А мне-то кусочек дашь?-спросила Анфиса с улыбкой, в которой теплилась жалость: "Сиротки ры бедные".
   - Я всем дам,-сказал Алеша.-И птичкам, и лошадке, и паровозу.
   Анфиса засмеялась.
   - А паровозу-то зачем?
   - Он тоже есть хочет.
   Свежий воздух и ходьба разгорячили Платона Сергеевича. Ему захотелось есть, и он теперь думал, как бы скорее дойти к жилью, к хлебу и чугунку с картошкой на столе.
   Над озимыми зигзаг неба среди туч, как молния, вонзался в леса, окружавшие этот мир с тишиной и покоем. Казалось, сюда никогда не приходят тревоги, остаются где-то далеко-далеко.
   Он еще дальше уходил от них - шел за телегой, где слышался смех его детей и Анфисы.
   - Скоро теперь. Печь затопим, согреемся,- сказала шедшая рядом с Платоном Сергеевичем Феня.- Было бы ехать куда. Края нет - сколько земли у нас. Тут одна опасность, Платон Сергеевич. Если на диване лежать, через неделю кустами зарастешь. Такие у нас кусты шзбовитые: где получше да посветлее, скорей норовят.
   Были выселки по лесам, совсем-то недавно, а теперь и не найдешь: с избами заросли, в землю втянуло. Не пейте, Платон Сергеевич. Такие места есть, куда и ворон костей не заносит.
   Платон Сергеевич прошел молча, сказал:
   - Оно и в домах такие места бывают.
   Анфиса оглянулась, сказала Платону Сергеевичу:
   - Ай же детишки у вас смышленые.
   - Шалят,- ответил он.
   На перекрестке дорог Анфиса свернула к своему дому.
   - Тетя, куда вы? - нагнала ее и остановила Феня.
   - К себе. У меня поживут.
   Возле лампы с ясным стеклом Никанор читал вслух письмо. Катюша прислала.
   Гордеевна сидела на лавке не шелохнувшись, слушала, отложив спицы и клубок с пряжей.
   - "Живем хорошо мы,- читал Никанор, вглядываясь в округлые и ровные буковки на тетрадном листе.- Дали нам с Федей комнату в военном городке. Федя на своей службе. Редко дома бывает. ЖДУ его. А вместе мы -ждем нашего Ваню..." То есть сына,-уточнил Никанор и продолжал: - "Пройдет зима. А весной встретим его. Летом все трое приедем. Так я соскучилась по дому, по Угре.
   Тут разговор идет, будто бы Гитлер готовит войну и пойдет на нас скоро..."
   Тут Никанор остановился, задумываясь. Случись что-ближе всех к войне Катя. Надо бы написать, что ежели худые вести будут, чтоб сразу домой ехала: тут никакое лихо не достанет.
   - Надо бы, мать, запасец нам какой сделать. А то не дай бог...
   Гордеевна перекрестилась.
   - Господи! А как же Катюша там?
   - "Но вы не бойтесь,- продолжал читать Никанор.- У нас тоже большие силы. Пишу письмо поздно вечером.
   Феди все нет. Спят все давно, а я его жду. Обещал сегодня прийти. Может, и не придет..."
   Снаружи с гулом ударило в стену. Это Кирьян колол дрова. Бросал звонкие поленца в ворох, из которого свежила сквозь сумрак снеговым светом береста. Распрямился, и вдруг как огонь полыхнул по сердцу. Рядом с поленницей бился на ветру платок над кромкой золотистых волос. Не поверил: слишком уж ждал, чтоб поверить, что так просто придет она.
   "Киря, перевези".
   Никанор вышел во двор помочь сыну сложить дрова и вдруг увидел огонь в избе Фени.
   "Приехала. Завеялся опять парень. Пошла карусель",- и задумался, что могло все быть и не так, если бы был Митя дома... Федор Григорьевич...
   Никанор стоял посреди двора. Какая-то неулажениая жизнь.
   Над хутором неслись тучи в неисповедимую даль, где зияла огненно полоска заката, словно вещала о пожарах мятущейся земли.
   
   КНИГА ВТОРАЯ
   Часть 1
   ГЛАВА 1
   
   На Угре с рассвета стучали два топора- Никанор и Кирьян ставили новые клади. Старые еще весной смело пеловодьем. Стлань в три тесины широко и крепко лежала на скрещенных опорах, с укосом врезавшихся в дно реки. Перильца березовые, как стрелы, вонзались в прибрежные лозинники. Отсюда, из зеленой затени, расходились тропки в свои пути и, как на ладони, смеживались и скрещивались в невестимом гаданье среди полей.
   Никанор был доволен работой. Подзадоривал сына.
   Тот в распоясанной сатиновой рубашке легко тесал и рубил топором, но не спешил.
   - Гляжу на тебя, малый. Раз топором ты клюнешь и задумываешься чего-то, вроде как бы скучаешь. Того и гляди с кладей рухнешь. Если уж рухнешь, топор на дне не забудь.
   - Нс задумываюсь, а жду, пока топор остынет. А то искры летят.
   Никанор, постукивая, как бы ласкал обушком шляпку встрявшего в жердину гвоздя.
   - Искры у тебя с Фенькой летят. Это верно. Никак не остынешь. Прямо пожар!
   Ударил Кнрьян. Жахнуло по реке. Из-под берега всполошно метпулся чирок.
   - Или подпалило кого?
   - Ведь год. Сколько ж этому гореть?- перешел Никанор на разговор более серьезный, в котором еще и хотел сказать сыну про один вроде бы слушок. Но не торопился: есть время.-И уголька на свой самовар не останете-я,-добавил он,-так загоришься... Вон зятек, Федято Невидов, с нашей Катюшкой сразу свой кол и врубили.
   На границе, поимей в виду, у врага на глазу, считай.
   Бойся! А один и без врага пропадешь. Без семьи человек, ч и"- верста в поле. Вот у него и сын- побег уже естьрадость. Все-за год, что ты с Фенькой на-гульбу скосил.
   - Кому что. Трава и та по-разному растет.
   - А на корню.
   Топор Кирьяна, звякнув, скользнул по гвоздю. Гвоздь покривился. Кирьян вывернул его.
   - Сверчка на новоселье готовь, папаня.
   - На чье же?
   - На мое с хозяйкой.
   - У известной хозяйки свой дом.
   - На сосновой круче - там срублю. Уже глядели.
   Вот где красота!
   - Из дальней пуни, значит, переселяешься. Погоди в оглобли-то лезть. Слушай, что скажу,- и огляделся Никанор: нет ли кого поблизости?
   Лишь стрижи стрикали над ними, да на далеком броду ребятишки ловили пескарей.
   Кирьян оперся па перекладину, рядом оперся Никанор - плечом касался плеча сына.
   Внизу мелась вода, с шелестом завихривалась за стояками, вспыхивала, как загоравшаяся смола. А ниже заворачивал омут. Этой весной, взъяренный половодьем, порвал кручину правого берега - сползла стена земли с кустами и деревьями. Грачи кричали над своими гнездами, пока вода не поглотила и вершины в своей мутной пропасти.
   Над коварно-тихой бездной у самого обрыва накренились березы и, отражаясь, колыхались, вились призрачно белые их стволы.
   - Митя сейчас в тюремной больнице лежит,- сказал Никанор.- Помрачение какое-то у пего. Товарищ письмо прислал Фене. А она письмо тетке своей показывала и плакала,-еще туже к плечу сына прижался и тише заговорил: -Слух идет. Желавина вовсе не Федор Григорьевич убил, а... - Никанор поозирался по сторонам,- Митя с Фенькой убили.
   Кирьян спокойно глядел, как из-под кладей неслась вода. В глубине метались листья кувшинок, словно что-то хватали.
   - Будто Желавин-то Феньке свидание назначил,- зашептал Никанор.-Договорились на вечерок в месте условном. Она его проучить решила. Мите сказала про это. Пошла. А Митя - за ней, в сторонке ждал. С колуном-то и вышел на свидание. Фенька будто бы видела этот колун, а не успела. Желавин уже убитый лежал. А когда Федор-то Григорьевич на березе замерз, колун после под той березой и зарыли: -на мертвом, в случае чего, вина и покончилась бы.
   - От кого слухи? - спросил Кирьян.