Ревунов Виктор. Холмы России

   И рожь топчут... Не до нее. Голод покосит.
   * * *
   А новая весть была рядом.
   По дороге везли раненых. Укрывали в лесах где располагались госпитали, или везли еще дальше. В повозке лежал человек, один среди многих, таких же, как он измученных ранами. Серое, с закрытыми глазами лицо оинтыпа голове, на плечах и на груди. Он слышал скрип колес. Под ним качалось и стучало, и от стука боль пронзала его. Он давно не раскрывал глаз. Был слаб и покорен перед тянувшимися дорогами, и если бы настигла смерть, не узнал бы он ее, приняв за сон или забытье Он угадывал, что едут лесом или полем. Лес покрывал тенью, и было легче. А в поле тянуло жарой, но было тише. и лесу же шумело, кричало эхо. Но вот он раскрыл вдруг глаза. По запаху внезапно вспрянувшей прохлады почувствовал родное. Он привстал, отвергнув боль которая валила его. "Угра", - по далеким зеленым видениям берегов узнал ее, как узнал бы лицо матери. Вверх по течению возвышались кручи в серебристо отливавших ольхах, а над ними лъняное небо кое-где колыхалось зеленью и по лугам выкрпливалась с блеском узорчатая речка.
   Он вдруг узнал дорогу, по которой ехал, избы, которые стояли так, как могли стоять только здесь - редко возле берега и тесно по бугру, где из сосновой рощи поднимались колокольчиково-голубые купола церквушки.
   Навстречу шла женщина в белом платке. Он узнал и ее.
   - Тетя Агриппина,- позвал он.
   Она пошла рядом. Не узнавала его.
   - Катя дома? - спросил он.
   - Какая Катя?
   - Стремнова Катя.
   - Дома. А ты кто?
   - Невидов... Федор Невидов... Сын Аграфены.
   Она узнала, кто перед ней.
   - Дома Катя! Дома!
   - А Ванятка?.. Сынок? - спросил он со слабой улыбкой в глазах.-Ванятка...-повторил он громче, решив, что она не слышит его.Ванятка... Сынок.
   Эта женщина знала все, но не знала, что ему сказать.
   - Спутала я, милый. Не знаю я...
   Она отстала от повозки. Склонив голову, словно скрылась за платком. А он все смотрел на нее.
   Как и обещал, шел на свою минутку домой Митя Жигарсв.
   Феня была дома. Только что приехала из-под Вязьмы куда провожала скот. Какую-то часть пригнала, а остальное в пути разошлось по солдатским кухням, пало на дорогах.
   Скотина выдерживала самую тяжелую работу и побои, утешаясь ждущим покоем у закрома. В дороге же погибала, маясь в беспомощности, когда не ухаживал за ней человек. Дома он мог бить ее, ругать, но всегда давал есть, и были луга. А здесь только гнали и гнали куда-то. Ревели коровы, блеяли овцы, давились на водопоях.
   Иногда какая-нибудь коровенка останавливалась, смиренно вздыхала и валилась.
   Так пала и Буренка Фени. Не ушла далеко от дома.
   Повалилась сперва на колени, тяжело дышала в жаркую дорогу. Свой кусок хлеба поднесла ей Феня. А она не приняла. Потом лежала в канаве, и из грязных сосков текло молоко. А в глазах слезы.
   Наплакалась Феня. Попрощалась, поцеловала в серебристую, завихренную звездочку между рогоз. Буренка вздохнула на прощальную ласку.
   Феня измучилась, изорвалась. В грязи и пылн вернулась домой. Едва хватило сил искупаться в Угре. Повалилась разгоряченным телом в прохладу.
   Она вышла на берег. Постояла у куста. Пригретая солнцем вода стекала по телу, которое среди зелени казалось таившимся белым пламенем.
   Надела чистую юбку, кофту потянула через голову, прожала упружисто по груди. Повязала косынку, от волос пахло речной водой с парною сладостью кувшинок.
   Перед домом встретила Никиту. Совсем он забородел, чтоб, как говорили, и с лица негоден был на повестку.
   - Проводила скотину? - спросил он.
   - На тот свет,- ответила Феня.
   - Тот свет живому - чужой живот. Одного только человека живот не принимает. Зато земля без спросу берет.- Он ткнул пальцем в пояс Фени.Похудала. А мы тут баранинку распределили под видом сдохшей. Зайди и получи. А то когда теперь на зуб попадет. Одна курятника еще бегает. На жарянку позови. Бутылочка найдется. Чего беречь. И с честью в земле сгниешь. Пока на поверхности, не моргай. Зайду вечерком квитанции твои проверить,- сказал он и быстро пошел.
   - Сдала счетоводу. Так что, дядя Никита, зря не трудите свои ноги. А то и так заплетаются.
   Никита оглянулся.
   - Печать-то у меня. Или без печати решили жить?
   Смотрите. А то другую печать найдем, особую. Она у прокурора мимо бумаги не промахнет,- пригрозил Никита для порядка.
   Освеженная, успокоенная, усталая, лежала она на постели.
   "Не век же. Когда-то кончится,-думала она.-Зайду тогда в поле, зароюсь в траву. Ничего мне не надо.
   Одной этой радости на всю жизнь".
   Писем от Кирьяна не было. Да и не ждала их. Они не вернут прошлое, а будущее в письмах оттуда - под последней строкою.
   В дверь с крыльца постучали. Неужели Никита? Она поднялась, вышла в сени и открыла дверь. Отшатнулась.
   Прямо перед ней стоял Митя. Вот кого не ждала. Просушило страхом по сердцу.
   "Пришел!"
   - Не трону,- сказал он и переступил порог.
   Она неподвижно стояла в глубине сеней. Лицо побледнело, уже не от страха, а от ненависти к нему. Вот она, тень на ее жизни! Думала, придет рваный и грязный, обезумевший человек. А он в пилотке со звездочкой, в ладной гимнастерке. На начищенных сапогах пылит голубой луч из-под двери. Рюкзак с плеча снял. В свой родной дом пришел Митя. Хозяин.
   - На какую половину мне заходить? - сказал он.
   - На любую.
   - Так ведь и избе развод? - Она не ответила.- Я на час. Что стоишь? Покажи мне дорогу. А то забыл.
   - Не заблудишься.
   Он хотел, чтоб она вошла в избу первая: уйдет за спиной. А он из-за нее шел сюда.
   - Еще красивше стала,- сказал он, вдруг раздул ноздри от близости и недоступности ее красоты...
   А когда-то была его. Вон по той лесенке летними вечерами поднимались спать на сеновал, и видел он снизу, как колыхалось белое марево ее ног. Клала она голову на его плечо, обнимала: "Озябла, Митя..."
   - И ты изменился, да подлость твоя все в той же одежке.
   - Или избы у нас нет, тут разговариваем, как через порог? К ссоре такой разговор. Так все равно не уйдешь.
   Может, коленки от страха трясутся? Давай уйму.
   - Зачем пришел?
   - Поговорить,- сказал он глухо.
   Она прошла в избу, стала спиной к печи, распрямившись. Грудь с силой поднялась в теснинке кофты.
   - Бей! Дави до последней жилочки, а не люблю тебя. Кирю люблю. Слышал?! Вот и весь разговор.
   - Я на час,-повторил он.-Прими, как незваного.
   Тарелочки поставь, вилочки положи,- и он достал из вещевого мешка бутылку.-А то и вместе отметим разводную. Вместе жили. Все жилочки свои потаенные знаем. Не жена теперь. Так, знакомая. Разные, а крыша одна.
   Она ушла в горницу, быстро связала узелок. Митя загородил ей дорогу к двери.
   - Постой. А то убьют, правду-то не узнаешь про мою подлость.
   Потянул за узелок. Л она будто и не держала. Швырнул в горницу.
   - Твоя половина. Дверь эту заколотим. Тебе своя будет, а мне - своя. Будем через стенку веселые песни петь. Ты с Кирькой, а я найду... А тебя жаль... Я на час,- громче повторил он- Времени нет па карауле перед тобой стоять. Сядь!
   Как близко она, протяни только руки и целуй в жаркой обнимке! Вон губы-то, словно в вишневом соку.
   "Кирькина",- мутно шевельнуло гневом в душе.
   - Сядь,- попросил он и подставил табуретку к столу.
   Не думала она, что так он и разговаривать будет.
   - Я и стоя послушаю.
   - Перед Кирькой навытяжку! А тут без него разговор. Он свое сказал. Утешил. Чужое. Свое не нашел. Да силенок маловато тебя оторвать.
   - Сама оторвалась.
   - Теперь далеко не видать. Война застит... А домой прийти хорошо. Если бы к жепе. Да не на эту минутку...
   Катюшку Стремнову потом позовешь. В дом их нельзя же.
   Он нарезал колбасы на газете. Открыл бутылку, поставил стакан и кружку.
   - Зачем она тебе? - спросила про Катю.
   - Спасибо сказать за письмо. Мимо бы тебя, да на нее тогда глянуть. Угадать. Счастье Федору... Не сядешь? - почти крикнул он.
   - Нет!
   Он вдруг все смахнул со стола в угол. Зазвенело стекло с железом. Сел.
   - Не пожалел бутылочку.
   - Я ее жалел, когда с тобой жил.
   - Видишь, как порознь-то хорошо. И не жалеешь.
   - Я тогда в лагере сказал себе: "За разок взглянуть на тебя не побоюсь смерти". И наговорил: привели бы нас на свидание. На одну скамеечку. Да вот когда взглянул...
   Он посмотрел, как она стояла у печи, держа за спиной руки. Все простенькое на ней, и в простеньком дышала ее красота. Затихла вдруг. Но вот чуть повела глазами на Митю, и едва уловимая усмешка презрела его.
   - Тебе взглянуть. А меня в историю впутать,- голос был спокойным: отошло, перегорело, по не забывалось.
   Она следила еще, как Митя глядел, мучительно вызывая в ней другой ответ, не признавая безнадежности своего желания.
   - Так ведь и ты когда-то разок взглянула, да и пошла, не побоялась.
   - Разговор этот давно кончен. Там, у колючки. Помнишь, как погрозил убить. Ты и убил все.
   - Нет, не кончен разговор наш. Приговор судьбы, и война не помилует. Знать, тяжелое дело. А по нему и срок долгий, если не к стенке кому-то из нас.
   - Митя, молю тебя, отстань. Твоей не буду. Не пересилишь. Зря только биться. И я не пересилю. Кирю люблю.
   - Что делать? Переступи, или пропаду,- не смиряя свое, с отчаянием, как в последней мольбе, сказал он.
   - Что ж выйдет-то? Много у всех желаний. А жертвовать кто?
   Митя посмотрел на нее тягуче, с хмурой печалью и отвернулся.
   - Вот и взглянул разок,- проговорил он.- Не взял и добром. Змея ты холодная. А женою была. Не выпытывал Кирька, как целовал тебя? Как же так, любить и не помутнеть: что было самое первое свиданьице с другим, А я мутнел: а вдруг у тебя с кем-то ночка загадана.
   - Ревностью себя разжигал. Хуже вина.
   - Значит, было что разжигать. Я за разок взглянуть на тебя позора и смерти не побоялся. А даром-то любить такую кто откажется!
   - Так ведь и я не побоялась.
   - Про Кирьку разговор!
   - И он не боялся. Его с собой не равняй. Твоя жизнь с отчаяния тебе и полушки не стоила.
   - Отчаяние-то от тебя пошло. Да не будем судить.
   На двух судах судили меня. А жду твоего суда,
   - Вон какой суд подходит. Страшно!
   Она пошла из избы. Он нагнал ее в сенях. Тяжело дышал.
   - Я тебя за измену пощадил, а ты за любовь казнишь.
   - Мне твоя любовь хуже казни.
   Ревность какой-то красной мгновенной мутью ослепила его. Он сорвал серп со стены. Затих, зажал его в руке.
   Феня подошла ближе и наткнулась бедром на зубреное жало. Раскрыла кофту от шеи и до груди, как лозу обнажила со свежо холодевшей влагой.
   - Пори!
   И Митю поразила улыбка с красотою, и мукой, и ненавистью, и силой, которую она подняла в себе. Чтоб так улыбнуться несразимо... Он отступил.
   - Вот же какую любовь в тебе искал. Открылась!
   - Ян тебя так любила.
   - А мне кроху... Тяжело без родного,- медленно проговорил он.
   - А родному грозил. Понял!
   Он швырнул серп, который с визгом ударился об обруч на кадке,- мерцнули искры.
   - Постой,- сказала Феия, когда Митя собрался и вышел.- Не пропади. Не ко мне, к другой приди со счастьем.
   Она на крыльце поцеловала его. Видели люди. А она и не боялась: пожалела, чтоб не пропал человек, с которым ломала ее одна судьба.
   Ночью в избу Фени явился Новосельцев, в кепке и в сатиновой рубахе. Не подлаживался под войну. Даже наган припрятал. Лежал в кармане укромно, но с полным зарядом.
   - Привет тебе от Кирьяна.
   - Заходи же, Ваня,- обрадовалась она.
   Он зашел в избу.
   - Свет не тревожь. Так видно... Мимо станции он с дивизией проходил. В бой. Забежал ко мне. Посуровел и поиссох лицом, не узнаешь.- Он не сказал, что после кровопролитных боев на Березине и Днепре дивизия вышла из окружения и была отведена для пополнения в тыл - стояла в здешних лесах во втором эшелоне фронта, а вчера тронулась к месту сосредоточения-в сторону Ельни.- Просил поцеловать тебя. Такое мне доверие.
   Он крепко взял ее за плечи. Поцеловал в открыто улыбнувшиеся губы.
   - И записка от него.
   Феня развернула бумажку. Первая весточка от Кири, Феня!
   Рожь ты моя. Рядом прошел. А свернуть нельзя. Даже виделась ты мне, твои глаза - две березы зеленые, и как заря над ними, твой платок. Провожала долго до встречи далекой..."
   Она со слезами улыбнулась и убрала записку за кофту.
   - Не зная его, за слова бы такие полюбила.
   - Одну я просьбу исполнил. А вторая - особая,- он не договорил и достал из кармана повестку.- Тебе.
   - На фронт! - удивилась Феня.
   - Пока пойдешь со мной. Собери в дорогу себе чтонибудь.
   Новосельцев ждал, когда она соберется. Крепко закрыл окна. Митину закуску завернул: пригодится в дороге.
   - Митя был. Стремновы мне говорили. На чем же порешили? - спросил Новосельцев.
   - Порешит война,- ответила Феня из горницы.
   - Такую ей власть давать. Мы с ней порешим.
   Феня вышла с узелком. В платке и стеганой душегрейке.
   - Быстро ты... В такой любви выстояла, и в деле выстоишь. Имел это в виду, когда человека выбирал. Что не спросишь куда?
   - Куда не надо, не заведешь.
   - Тогда пошли!
   Они вышли и сразу же за двором скрылись в лесу.
   Таил он от дорог свое тревожное, темное и опасное среди ягодных тропок, по которым пойдут скоро люди с оружием - партизаны, как грозно назовутся они одним именем. На случай, по приказу райкома, уже готовил секретно людей Новосельцев.
   Феня оглянулась. За лугом туманился хутор. Сколько прожито горького и счастливого, но было одно чувство:
   оставалось в непогубимой любви к родному, что было сейчас самым дорогим для нее, как тот заветный бережок у тихой воды: "Киря, перевези".
   Остановился и Новосельцев. Видел темный красивый силуэт Фени перед черемуховым туманом. Там оставалось прошлое ради нового, но тяжелого, что ждало ее.
   Где-то в избе слышалась песня. Кого-то провожали.
   Он, да ты, калинушка,
   Ой, да ты, малинушка.
   Брезжило из какого-то окошка тихо, светало красотой.
   Он, да ты не стой, не стой
   На горе крутой,
   Феня взглянула на свою избу и, если бы не отвернулась, увидела бы, как что-то бледное мелькнуло в окне.
   Павел Ловягин второй день скрывался в подполе. Пока не было дома хозяйки, проник в избу и вышел сейчас.
   Пожирал хлеб и слизывал с половиц разлитое вино.
   Удар в затылок оглушил его.
   Очнулся он с ломотой в голове и с трудом повернулся: ноги и руки связаны,- увидел человека... На лице его какая-то тряпица белая. Он стоял у буфета и быстро убирал в карманы куски хлеба. Взял с лавки топор и подошел к поверженному.
   - Кто таков? Ну, живо, а то порешу!
   Холодное лезо топора тяжело подавило на темя. И вдруг отстало. С ужасом посмотрел Ловягин на занесенный топор.
   "Неужто! - и топор отшатнуло. - А похож. Вылитый. Уж не Пашенька ли так возрос? Стало быть жив батюшка-то -Антон Романович. Он-то адресок в эту яму дал - жигаревскую, а? Не забыл своего, значит.. Зачем пожаловал?
   - Развяжи!
   - В дядюшку Викентия горячий. Тише!..
   За хутором они бродом перешли Угру и скрылись в олешнике. Шли к болоту, след в след, как волки.
   Болото простиралось в желтой мгле, и скрипело, и свистело, и булькало-захлебывалось от ночных перекликов птиц.
   Шедший сзади снял с лица холстинку и поглядел вокруг... Давно не появлялся у этих прорв Желавнн Астафий.
   * * *
   Чернели в июльской ночи крыши хутора Похожи издали на стаю летящих птиц.
   Ночью шли войска.
   У Ельни и Ярцево рвались лавины стальных чудовищ.
   Сотни тысяч солдат на берегах Днепра, в лесах и в полях на улицах, в домах и подвалах бились неистово полыхало и клубилось с тьмой небо.
   На десятки верст шеломом сверкал из ада разверженной и горящей земли огненный бронзово-золоченый холм Смоленска.
   Часть II
   ГЛАВА 1
   Когда-то предки наши, в поисках земли вольной, ушли от соседства с германскими племенами на восток, и после долгого пути, в схватках с кочевниками, завернула родословная вверх по Днепру; и стало здесь, на истоках рек, среди дубрав и родниковых болот, племя кривичей в багряных рубахах и, оглядевшись дозором с холмов, что-то узрило в отдаленном, изготовилось к сражению, расставив на вырубках деревянные крепости боевым порядком: впереди-Смоленск, а за ним, по углам-Дорогобуж и Ельня, и дальше - между верховьев Днепра и Угры, по лесам - резерв селищами звенел наковальнями, пахал и сеял. А когда с дозорных сосен бил на сполох сторожевой колокол, брали мечи, освященные молнией:
   огню грозы поклонялись - ее блеск поражал тьму, был непокорим и ниспосылал дождь, жизнь и благодать земле.
   Вершина пространной возвышенности, водораздел рек, текущих из болотных бездн к Черному морю и морю Балтийскому,-древний, ныне пропавший, заросший олешником, а местами и усохший оврагами, путь из варяг в греки,извечный передний край России.
   Как узрели тогда среди дремучих лесов отдаленное, как представилось это самое место, где кончалось одно и начиналось неведомое в голубых просветах берез - врата огромной равнины, в которой, где-то там, на московском холме, русским сойдется и будет держаться беспредельное.
   Вот и год тот пришел, с пожарами, с ревом орудийным, жаркий, горький, страшный.
   Наши войска, окруженные в районе Смоленска после месяца ожесточенных боев, потрясших немецкую армию и помрачивших ее, в эту августовскую ночь бродами отходили на восточный берег Днепра.
   Горела тьма.
   Кирьян пробежал по блескучим косам огня и провалился. Рядом забородевшее окровавленным зверем ползало и плакало. Как дегтем залило глаза.
   "И меня. Так вот оно как".
   Никакой боли. Только кромешное жуткой тоской проломило по телу. А в кромешном зеленым пятном бережок, Что это?
   В ресницах замерцало и растворилось... Будто в ночном окне пожар моргнул. И рука тянется... Что это? Да что это? Приблизил - в ладони черные колосья шевелились.
   "Где я?"
   После сумраком гнулись какие-то тени и взмахивали.
   Слышался хруст.
   "Жиут словно?"
   Вон и снопы лежат, да какие-то длинные, и что-то голосов не слышно. Так ведь война! Снопами солдаты лежат. Другие идут куда-то.
   Хлестала и рвалась рожь под ногами. За полем деревеиька - в пожаре светло стоит.
   "Это здесь. А впереди?"
   А там, как за щелью, полоской красной-речка. За ней дорога в отрогах. Шли по ней или идут еще?
   Так куда?..
   Шли по крутой дороге вниз мимо печных труб и ям - в черной пустыне. Расползались раненые и отставали.
   Перед родником одним стоном молило поле.
   - Запомним эту дорогу, товарищи. По ней назад пойдем, на берлинскую,заверял политрук.- А вода дальше. Целый Днепр. Досыта напьемся.
   Люди поднялись и побежали. Рожь захлестала все быстрей и быстрей... И вдруг волны колыхнулись, вода отошла со дна. Дно кашей кипело, вываливалось в дыру.
   Поперек реки затор. Лезли по хребту его люди. Бомба ударила. Орудие покатилось по мели, потащило тряпье, качаясь, ткнуло стволом в затор. Фургон с красным крестом повернулся, и лошаденка в оглоблях повалилась.
   - Ой, ой,сестричка!
   Девчонка в гимнастерке оступилась.
   Руку бы ей подать. Да бревна относят его. Грудь как свинцовая. Крюк в ребра-режет. Ну, не отпихнешь.
   А ноги вязнут.
   Выгребся на коряжину. Коряжина поднялась, корнем прет в лицо. Потащил за ремень сестричку. Тяжелая какая!
   - Ну, пихнись, дуреха!
   Выволок.
   - Миленький.
   Вскреблась на уступ и скрылась.
   Рябит вода кровяная, вертится среди аспидных камней.
   "Где я?"
   Немцы сидели в воде, лежали и колыхались. Кулаками всех разбил и свалил. Закружились в протоке, полезли... Мертвые.
   Быстрей, быстрей! Ползут наши по гребню.
   В гребне вспухло жаром и треснуло, подышало и заворочалось горбом.
   Прыгнул в яму, солдаты затонули в песке. Скользят под коленками гильзы. Не коряжина, а пулемет. Вгрызся руками. Из мрака вспыхнуло пятно качались, двигались каски, исчезали. Вот опять. Да прямо перед ним во весь рост надвигаются - но никак не подойдут, падают. Взревел огонь, запрыгал, вихрем пошел - одно меркло, другое загоралось. Поле озарилось и погасло.
   Он уперся коленом в край ямы, оскользнулся. Хлынул песок из-под дернины.
   Справа верста вдоль, да какая-то двойная. Горят танки, а под ними в мираже кромешный бой... Туда! Туда все бегут.
   Провал словно повернулся. Деревенька рядом светло стоит. А вот и поле с блескучими косами, и темное в земле.
   "Здесь!"
   Хотел перепрыгнуть через темное, а оно дернулось и под ноги. Ударило.
   Забородевший солдат толкнул в бок.
   - Лежи. Кончилось все.
   Туча желтела. А под ней красная чаша с паром, Чуть в стороне - туча или гора, а из нее столбы розовые пламенели до небес. Воздух озарялся, как окна в грозе.
   Дорога с горы как слюдяная, отроги ее казались прозрачными, будто застыли костры во льдах. Все вокруг шевелилось и сползало к чаше. И она казалась прозрачной.
   Рядом, из земли, вставали солдаты и шли куда-то.
   Поднялся и Кирьян. Речка кровяная вливалась в чашу. Так это же Днепр поворот его в берегах, будто сразу и разливался перед горой с розовыми до небес столбами. А это Смоленск.
   Было часа три ночи. На востоке, в рассвете, золоченой цепочкой блестела звезда. Кирьян знал эту пору:
   отец будил на покосы, и трубил пастух, певучими раскатами разносились по лесу звуки. Мать выгоняла корову. А бывало, уходил на рыбалку. Подгонит лодку под куст. По росе туман холодит. А потом растеплит мятой. Солнечная вода льется в осоку из горлача родвикового, журчит и журчит. На той стороне плес, как в радуге: полоска реки краснеющая, зеленый берег, синие колокольчики луговые.
   "Киря, перевези", - ударило по дреме. Вокруг пожары ранами. По стволам берез мелись тени, а на другой стороне, словно отражение - останавливалось и снова трогалось.
   Зарево в полнеба - Смоленск. Там, в самом городе, еще с начала июля бились наши, на крутых мостовых стояли до последнего под теми розовыми, пламенеющими до небес столбами.
   А стороною бугор костром - Ельня. И там шли бои:
   сдерживали немцев, пытавшихся выйти в тыл отступавшим от Смоленска нашим войскам.
   С севера будто бы прожекторный луч по земле - Дорогобуж.
   Когда-то, мальчонкой, Кирьян ездил туда с отцом на базар. Купили поросеночка. Искупали в реке.
   - А что за речка, папаня?
   - Днепр, сынок...
   Посреди этого угла дорога на Вязьму.
   Меркла заря со стороны Москвы, все оглядывала лесок: что-то потеряла, да выше подняла лучину-осветила судьбу совсем близкую.
   Откуда-то выскочил солдат и показал на шедшего рядом с Кирьяном сутулившегося капитана.
   - Вот он, гад!
   Какие-то люди в командирских ремнях, с пистолетами отпихнули капитана, накинули на голову мешок и повели за кусты.
   - Особисты,- сказал кто-то.
   Вернулись снова с мешком, высматривая кого-то.
   К Кирьяну подошел один в васильковой фуражке, заскочил вперед, окинул потемчатым взглядом.
   - Никак, милок Фенькин? Куда же идешь?
   - А куда все? - спросил Кирьяи.
   - Давай с нами. Заразу выводить. Жалеть-то чего.
   Чистые народятся. И до Митьки доберемся. Барский ублюдок. Ну, иди. Еще стренемся.
   Политрука отвели. В березняке остановили. Документы посмотрели. Мешок на голову и нож в спину.
   Они, один за другим, спустились в овраг - трое.
   Постелили в траве мешок посконный, фляжку положили и сало, лук головками.
   - Нашумелись малость,- сказал старший - Гордей Малахов - и снял васильковую фуражку. Волосы вороненые на лоб начесаны, глаза как у ворона.- Назад зайдем. А то по слухам не ветрели бы. Да забинтуемся.
   Помоложе, с лейтенантскими кубиками в петлицах, улыбчивый, спросил:
   - С кем это разговаривал?
   - Ас хутора лесник.
   - Гляди, не признал бы?
   - А откуда ему знать меня?
   Они поглотали из фляжки, перекрестились и стали закусывать.
   - С Митькой Жигаревым вражда у него из-за нилены. Муженек-то ублюдок барский. Наследник кос-какой. По роже в Викентия, губастый сладострастник.
   Юнцом с желавинской бабой сгадился. С виду дурочка.
   Поедали сало, ухмылились.
   - Ну, еще... по радостной.
   Попили, поклонились.
   - Скоро теперь,-тихо сказал Гордей.-Смоленск сдали, там и делать нечего--Москва. Бояться нам нечего. А барина найдем.
   По проселкам и большакам в пыльной мгле, по истоптанной ржи и черничникам в хмурых лесах, через умолкшие деревни, одетые в березняки, да в осинники и ельники, и в украшенные горючими вьюнками плетни с теплыми, как тулуп в зиму, избами, совсем недавно, в запахе хлеба и парного молока-тянулись санитарные обозы с уснувшими от страданий, шли изнуренные боями и зноем солдаты. Выносили им ведра с водицей да вареные картохи в лопухах смоленские бабы и с кздавпей жалью глядели вслед, терпящие все, родные, ыилые. Их не забудет солдат: вспомнит и картохи, и водицу в ковше, и прекрасные под скорбным платком глаза их запомнит, что-то болью тронувшие в душе, и говорок вспомнится, распевный и умоляющий в надежде, и пылкий, но тихий и нежный в прощании за бескрайней околицей на полынном бугре, на котором всему свету видать ее, с задумчиво опущенной головой, красота ожидающая - не далекое и близкое, а что-то вот тут неведомое свое.
   На дворе Анфисы, в тени захлынувшего с озерка яверя, и по орешнику, цедившему листьями зеленый свет на землю, лежали раненые: ждали отправки. Двое помощников у хозяйки - Алеша и Машенька - носили воду из родника.
   Платон Сергеевич в родник трубу вделал, и текла водица в выложенный кирпичом колодец, всегда полный студеной, темной со дна водой. На дне замшелые камни, как рыбины изумрудные, отливают, будто бьются на обмелевшем.
   Анфиса поднесла ковш к губам раненого, посмотрела на ребят. Идут маленькие, а посреди ведро - следом полоска мокрая свежела травою среди выжженного зноем.