Ревунов Виктор. Холмы России

   Как искупить мне его страдание, мама?
   Он опустил голову, слезы полились из его глаз.
   - Сережа, ты полежи. Слаб совсем. Я провожу тебя.
   - Не надо. Иди. У тебя же дела. Ты еще зайдешь?
   - Конечно.
   Она поцеловала его, еще раз взглянула ему в глаза, будто хотела что-то сказать, но лишь тронула его голову и, быстро и крепко пожав его руку, попрощалась.
   Походил Сергей на костылях по двору, устал. Сел на скамейку у ворот.
   От клумбы свежо и душисто пахло белым цветущим табаком и гвоздиками. Вяла сирень у забора. В вышине голубые заливы среди облаков. Шпиль шуховской башни, как мачта вплывавшего в порт корабля - все ближе и ближе причалы. Откуда он? От берегов черного дерева и слоновой кости, от храмов индийских, от Амазонки, от островов в океане; и там гремит барабан, визжит и кричит рукопашная на бугре возле пальм, и ведут пленников, на каменные алтари склоняют силой их головы Перед идолами.
   - Сережа!
   Он обернулся. Лия стояла перед ним в стеганке и в платке, засмуглилось лицо. За ресницами глаза как ночь ясная.
   - Лийка, ты!
   Будто пришла от бугров в весенних подснежниках, куда, после школы, заманивал двоих лугбвой ручеек близкой окраинки. Окружная дорога с полынными откосами. Зеленая даль.
   - Откуда?
   - С уборки. Под Можайском,-голос незнакомый, далекий, возбужденный радостью. - Лазухина встретила. Он и сказал. Рюкзак бросила и к тебе. Жарко!
   Она откинула платок и расстегнула стеганку. Пахнуло проселком, ветром осенним и ее теплом, нежным.
   - Ты будто другая, Лия.
   - И ты. Ты знаешь, когда я тебя вдруг увидела?
   Когда осталась одна. Думаю, увидела. Вгляделась, а ты родной. Будто с тобою долгую жизнь прожила.
   - Ты никогда не говорила так.
   - Пора. Ведь пора.
   "Лебедь, лебедь ты мой прекрасный",- как бы отозвалось из ее голоса.
   - Приду вечером. Где? - сказала она.
   Сергей молчал, словно совесть испытывала его признания другой, которую в беде военной назвал женою своей, да и как в странном сне.
   - Там, за воротами,- сказал он.
   Лазухин поставил рюкзак на скамейку рядом с Сергеем.
   - А милашенька где?
   - Домой пошла, - ответил Сергей.
   - Значит, назад тащить. Ты попробуй поднять этот мешочек. Одного белья па галантерейную палатку. А всяким аспирином можно стену зацементировать. Утюг, сковородки, зонтик от дождя и косарь для рубки и защиты. Да том инструкций. Сам Николай Ильич собирал.
   Лазухин сел на скамейку.
   Донесся отдаленный, будто бы потерявшийся голос?
   - Аннушка... Аннушка... Танки!.. Стой!.. К речке не пускай... Ничего, ничего... Аннушка... Пособие на заводе дадут... Пальто Наташеньке купи... В школу зимой ходить... Пусть ходит... Аннушка...
   Затих. Не позовет больше. Вынесут за ворота, отвезут на не далекое отсюда Даниловское кладбище - рядом с белой церковью, под ивами братские могилы широкие.
   "Неужели все? - подумал Сергей. - Как же ей скажут, что его нет? Почему так? Тысячи лет. Разве легче было, не было слез? И от слез не сошлись в зеленой долине добрыми братьями".
   - Ночью раненых привезли,- сказал Сергей.- Говорят, ждали удара под Брянском, а он танками на Чернигов - в степи. Выходит, сбили с прямой. Решил Украиной теплый и хлебный тыл себе обеспечить. Если там не завязнут, сражением за Москву решать нам свою историю, может, холодным осенним деньком.
   - Не знаю, нужно ли истории, что я сейчас после занятий с винтовкой бегаю, через заборы прыгаю и мешки с песком таскаю? А на случай вот, Лазухпн полез в карман. Показал на ладони семена какие-то.- Чертополох! У Черемушек в овраге запасся.
   - Зачем?
   - Прорасту. Какие-то молекулы перейдут.
   Сергей засмеялся.
   - Ну, Пармеп, заучился!
   - Его никакая лихоманка не берет. Сила дремучая, в колючках весь, словно в сражении. Прорасту, чертополохом вцеплюсь, а со своей земли не сойду. Хочешь?
   - Меня и так не возьмет. Верю. Вроде как кремнем во мне что-то лежит. Все раскрошу и домой вернусь.
   - Плюнь через плечо.
   - Я своей судьбы след поцелую.
   - А Лийка поцеловала? Хлеб ездила молотить. И на току, и в избе за столом. Видел, зубы-то какие у нее?
   Я из трамвая вышел, гляжу, на той остановке что-то сверкнуло. А это она - улыбается.
   - Счастливый ты человек, Пармен.
   - Второй уже говорит. Значит, и третьего не миновать. Кто-то скажет? А что Лийка так скоро ушла?
   - Вечером придет.
   - Ну, так, может, рюкзачок-то и отдашь? А то у меня времени нет. Да посидите как на перине. Тут и пуховая подушка. Да ладно, отнесу. А то еще на свидание с мешком придешь. А так как ты прихрамываешь, то и будут кастрюли на всю улицу греметь.
   Лазухин поднял рюкзак, закинул с лязгом за плечи и, согнувшись, пошел к воротам. Оглянулся.
   - Сама, что ли, таскала такую тяжесть? Гляди, второй Иван Поддубный старался?
   В этот же день Полипа Петровна после хлопот по своим делам зашла к Николаю Ильичу: он просил зайти.
   Встретил ее у двери. Взял из ее рук новенькую шинель.
   Полина Петровна сняла пилотку и перед зеркалом поправила волосы.
   - Ты похорошела, Поля,- сказал Николай Ильич, помнил ее в невзгоде, и тогда держалась достойно.
   - А где Ира? - спросила Полипа Петровна.
   - Ира роет окопы в Черемушках. Чуть свет-на трамвае туда. Что поделаешь? Надо. Дочь моя с уборки приехала. Под Можайском была: жала и молотила. Побежала в баню. Ты надолго?
   - Завтра еще задержусь.
   - Могла бы и здесь.
   Прошли в кабинет Николая Ильича.
   Олень на столе все так же сверкал в стремительном миге.
   Полина Петровна села, с задумчивостью посмотрела в окно.
   "Она оттуда и спокойна. Значит, не так уж все плохо",- подумал Николай Ильич и сказал:
   - Не представляю себе этой кровомойки во рвах.
   Да еще на тысячи верст - поперек всей державы. Ужасно! И почему? Во всех книгах нет вразумительного ответа, казалось бы, на простой вопрос. Как можно, убивая людей, сжигая их жилища, построить благо? Разве нельзя иначе? Могилы зарастут и забудутся. Кому какое дело, из чего зацвели тюльпаны. Так, видимо? Будут стоять немецкие фольверки с черепичными крышами. Елки на рождество и ангельское пение перед свечами: "Тихая ночь, святая ночь..." Земли много. Им и не снилось.
   - Как тихо,- проговорила Полина Петровна.
   Он поглядел на ее гладкие, черные с блеском волосы.
   Губы слегка подкрашены - цвета рябины.
   "Война не убила желание нравиться. Вот женская нежная сила",- заметил Николай Ильич.
   - Видела сына? Вынес знамя. У моей дочери совсем закружится голова. Божественная любовь находит единственное для себя, узнавая душой прекрасное - тот свет жизни, который воскреснет в ребенке, сохраняя и продолжая прекрасное, сильное. Случайное-подчас разное, а следовательно, и разлад порой, безумства от песоединимого. Случайное гасит любовь, и поиски ее бесполезны. Моя дочь считает мои убеждения отсталыми.
   Что ж. Когда-нибудь, после дотошного свидетельства реализма, поклонятся смиренным глазам, оставляющим душе загадку. Но дотошный реализм в своих правах.
   Как эта гимнастерка на тебе, которую обязана носить...
   Я слышал, Демептий Федорович опять в тех краях под Ельней. На фронте. Видеться не довелось?
   - Нет.
   - Четыре года без свидания. Вырвано из жизни.
   А дело не просыхает. Топор не стронулся. Боюсь.
   - Что еще? - удивилась Полина Петровна и испугалась.
   Показались холодноватые глаза Николая Ильича, тотчас и скрылись от ее взгляда.
   - Серафима хочет выразить тебе какие-то свои чувства. Зайди. Поговори с ней.
   - Никогда!
   - Возможно, признать какое-то ее страдание?
   - На колени перед ней?
   - Представь, падают. И все кончается. Совет мой, поговори. Надо же знать, в чем дело. Истина сама не приходит. И на блюдечке готовая не лежит. Лезут и в дыру, сдирая кожу, дотягиваясь до нее. Конечно, хочется свидания с тишиной, с озером на заре. Сказочные картины природы. Но не до них. Готовые картины, готовые чувства - по билету за рубль. Свои же чахнут. Живое и первозданное пугает. Я уважаю смирение: это сила - суметь выдержать тревоги не каждому дано. Можешь ты выдержать, не будешь раскаиваться, если что-то случится, потому что гордость проявилась сильнее добра?
   История не завершена. Сын не должен касаться. Через Лазухина я предупредил его, чтобы он не ходил к Серафиме. Не нарушая закона, можно погубить.
   - Брат предупреждает в письме о каком-то госте,- на этой тревоге хотела задержать внимание Николая Ильича.
   - Течет над ямой, над провалом дна, проникая через время, законы и войны. Человека можно убить, но пока он жив, страсти его не остановишь никакими танками. Гость к вам не придет. Да и к кому? Подвергаюсь большей опасности я. В неизвестном мне, в необозримом деле с иероглифом в виде топора. Сын не должен знать о нашем разговоре. Очень пылкий. Итак, она просила, и ты пришла к ней. Все естественно, Поля. Нельзя доходить До ожесточения или пренебрегать, руководствуясь лишь собственным мнением, ограничивая возможности ума в поисках справедливого.
   Полина Петровна зашла к Серафиме.
   Открыла дверь ее комнатки, подвальной, холодноватой, с окном в нише под потолком, как бы преломленном в голубой высоте.
   Серафима лежала па застланной ситцевым покрывалом койке. Вздохнув, завела под голову руки, босые уставшие ноги скрестила. Уставилась немигучими глазами.
   - Садись.
   Полина Петровна села на стул у стены. Небесный свет так ярко пронзал омытые дождем листья березы за окном, что лучи на полу словно проливали зеленую влагу.
   - Вот дочку эвакуировала с хорошими людьми.
   Поплакали. И нет. А ты все же пришла. Или забоялась шибко? Прежде не заходила. Брезговала.
   - Не подруги с тобой.
   - Конечно. Вы со светом, а я темнота подколодная.
   - Свет тебе не загораживали.
   - А за дверью кто?
   - Нет там никого.
   - Крюком, крюком замкни!
   Полина Петровна поднялась, закрыла дверь на крюк и, встав перед Серафимой, сказала:
   - Зачем звала?
   - Сядь. Ты сядь. Ведь бабы с тобой. Нам близко нельзя. В глаза вопьемся. Фронтовая, да такая белая - прямо сласть. За четыре года ужто не познобило? О Демушке все плакала?
   - Любовь разная - у каждого своя.
   - Что я понимаю. Ты доктор. Про все жилочки знаешь, какими живем. Корми, пои и ублажай каждую. Все мы из жилочек? Или не так? Я у Николая Ильича книжку видела. При каждой жилочке номерок. Обидь какую - и захвораешь. А захворал - кому нужен? Вот как я.
   - К чему же наговорила столько? - сказала Полина Петровна.
   - А к тому. Где она, совесть-то, светлая, темная или какая? Всю книжку перелистала. Нет ее. Одни жилочки.
   Серафима повернулась на бок. Мглило в глазах ее, будто глядела на летящих по ненастью птиц. Положила руку на спинку кровати, хотела встать, но лишь всползла на груду подушек и поникла. Ноги ее тонули в смятом покрывале, поразили Полину Петровну изморозной белизной.
   - Не встану никак. И летом зябну. Погасла от темна подколодного. Вроде сырость какая. Не просыпалась бы. Напоминание какое-то, чего-то было и не было - потерялось. В августе с холодных ночей туман, бывало.
   И дым печной, н дух конопляный вбирает, туман-то.
   А по зною маревом восходит: мутно и душно. Дуреет человек. Находит с той поры. Словно хворь. Да так не кончусь. Слышала я будто краем, сделай Фенька шажок за письмо, и не пропал бы Демушка. И ты отказалась, тоже от такого-то шажка. Гордостью своей чуть человека не погубила.
   - Это же подло, Серафима. Что ты говоришь? - с отчаяньем, что человек не понимал подлости, произнесла Полина Петровна.
   - А какая такая жилочка захворает, если только чуть шагнуть? Демушка все тебе дал, да и сама в силах, ровно сноп, свою жизнь поставила. Не умерла бы при шажке-то. Я за него на край света поползла бы, а ты на шажок себя пожалела. Демушка милый, он и мне воли дал, и красную косынку, а любовное тебе. Я что же, любовного не хочу, а ты совестью попрекаешь. С совестью ты шажок презрела, а я без совести по грязи бы за него поползла.
   - Ты что же, любила Дементия Федоровича? Про любовное ты говоришь.
   - Какое любовное? Любовное разве в том, как ты думаешь. Он меня девчонкой до моста провожал. Но темной улице, с углом ледяным трактирным, он один, Демушка-то, словом светлым утешил. Не знать тебе его в темноте моей,- приложила Серафима руку к груди.- Ушло. Вздохнуть нечем. Лжи хочется, да такой, что легче кому-то сквозь землю провалиться, чем на суд взойти.
   - Какой суд? О чем ты?
   - А нам всем суд и всему свету.
   -За что же всем?
   Она закрыла глаза и снова раскрыла мраком.
   - Бога убили. Убийцы мы.
   - Ты видела?
   - В тетрадке Астафия. Может, сгорела в огне.
   Полина Петровна поднялась.
   - Вот ты какая гадина!
   - А хочется.
   - Провались ты сама!
   Серафима уползала и уползала под одеяло, скрылась совсем.
   - Убей! Убей! - проговорила она.- Топор на кадке.
   Слева дверь.
   - Такую мразь лечить обязана.
   - Полечи, полечи.
   Заворочалась и стала выползать из-под одеяла, как из кожи старой, отлинявшей белая литая змея.
   Полина Петровна опомнилась возле дома. Заслышала какой-то стук. Оглянулась. Николай Ильич, постукивая тростью, догонял ее.
   - Что случилось, Поля? На тебе лица нет.
   - Ради бога, не называй ее. Не хочу говорить и слышать.
   Вечером Сергей отодвинул доску в заборе и пролез на улицу. Быстро подошла Лия, в пальто и в платке, затенявшем ее лицо.
   - Неужели это ты, какое счастье, Сережа.
   Они перешли улицу и сели на скамейку в садике старого дома. Рядом сарай раскрытый. Там на старом брошенном диване сидели двое - мужчина в пижаме и женщина в белой кофточке.
   - Елагин, будь любезен, закрой хату,- попросил мужчина Сергея.
   Сергей закрыл сарай.
   - Я должен сказать тебе, Лия...
   Она ближе подсела к нему, оглядела его лицо и улыбнулась.
   - Ну, говори.
   - Прости меня. Не для того, чтоб быть с тобой, а что нельзя уже. Там, за фронтом, жена у меня.
   - Зачем ты мне это сказал? - удивилась она.- Ты не стал чище и выше. Ты всегда был чистым и высоким для меня. За то и люблю. Гордись: нравишься двоим.
   - Как я люблю тебя! - пораженный, произнес он.
   - А ее?
   - И ее. Ну, как же. Женою назвал.
   Они со слезами смотрели в глаза друг другу.
   - Как скоро,-сказала она.-Стала соперницей и чуть ли любовницей твоей. Что ж делать? Я жить без тебя не могу.
   - Я люблю тебя, Лия.
   - И я. Но уже не то. Что-то снялось и улетело. Значит, так надо.
   Он взял за плечи ее, прижался к ее груди, проговорил:
   - Я же люблю тебя.
   Она поцеловала его в голову и поднялась.
   - Что-то улетело, Сережа. Найду в полях, что меня ждет. А не найду, что будет. Прощай, милый мой, прощай.
   Она пошла по улице. Сергей глядел ей вслед.
   "Лебедь, лебедь ты мой прекрасный".
   Он, как-то ломаясь на костылях, взмахами словно полетел за ней.
   - Лия!
   Она остановилась на уголке, посмотрела на него.
   "Нет, нет. Надо родиться заново",- и угол отсек ее от Сергея.
   Он снова увидел ее вдали, перед башней Донского монастыря, как бы склонялась и склонялась женщина в платке, опускалась под бойницами.
   Полина Петровна поставила на плиту чайник. Подошла к окну. Радужной влагой парило из гущи вековых лип. Шуршала, плескала и звенела дождевая капель.
   А вдали еще мокли облака над крашеными крышами в садах по луговому угорью.
   "Какой лжи она хочет,-втравились в сердце слова Серафимы. - И откуда такое?"
   Если бы знал лжец, что тут же сам провалится за ложь, не было бы и лжи.. Но потому-то лжец и смел, что знает: чем чудовищнее ложь, тем тяжелее правде размести ее. И страшнее для него лай собаки за закрытой калиткой, чем все проклятия, которыми грозит правда с плевком лжеца на своем лице.
   "Да как же можно!" - подумала Полина Петровна.
   Вот и все, что могла, негодуя, подумать.
   Но так и копится в мире гнев и ненависть, рождающие из бессилия силу карающую, и так выходит, что лжец сеет семя погибели своей.
   В прихожей раздался звонок.
   "Она!-решила Полина Петровна, что Серафима пришла: не отбесилась.-Тряпкой ее",-лишь вздохнула: не позволяла совесть, отличая достойное от дурного.
   Открыла дверь. Лия стояла с чемоданчиком и плащом на руке.
   - Лия! Ну, заходи. Как хорошо, что пришла. Кудато собралась?
   - К Вале Звонцовой. А на самом деле...-не договорила.
   Полина Петровна провела ее на кухню. Лия поставила на стул чемоданчик и положила плащ.
   - Куда же, если не секрет?- спросила Полина Петровна.
   - Возьмите с собой.
   - На фронт? Не имею права.
   Полина Петровна поставила блюдца и чашки для чая.
   Лия сняла косынку и показала подрезанные под затылок волосы.
   - Зачем же? Такие красивые,- пожалела Полина Петровна.
   - Я все равно уеду.
   - Что-то случилось? - подсказало материнское чутье.
   "Неужели из-за Сергея? Какой-нибудь пустяк. А потом не вернешь".
   - Ничего, ничего,- успокоила Лия.- Чуть не уехала.
   Машина остановилась. Солдаты замахали мне.
   - А кто слезки утрет?
   - Я не боюсь.
   - Ты не представляешь. Как тебе объяснить. Война не для тебя, и вообще не для женщин.
   - А как же другие? Вы?
   - Разве хорошо? Объясню тебе как врач. Мужчина в любви передает женщине как бы шифровку об увиденном и пережитом. Женщина разбирает ее и, что необходимое, самое нужное, оставляет в наследство детям. Чем сильнее, шире и прекраснее мужчина душой, тем точнее его шифровка. Ведь цель природы рождение и обновление-жизнь, а не тупик. Не разрушай себя, глупенькая...
   А фронт - вся земля.
   Лия взяла щипчиками кусок сахара из оплетенной серебром вазочки и опустила в чашку с чаем. Посмотрела, как па поверхности заморосили пузырьки воздуха.
   - Та1,! воюют.
   - Да на такой же улице или лугу. Сережа разве не рассказывал?
   - Хочется самой,- стояла на своем Лия.
   - Л что будет дома? Ты подумала? И мое положение. Взять - боюсь и не взять - боюсь. А если что случи гся с тобой? Всю жизнь проклинать себя.
   - Я сама отвечаю. На Окружной эшелоны. Мне сказали уже. Только документы нужны и характеристика.
   - Скажи: у тебя что-то серьезное с Сергеем?
   Лия взяла чемоданчик и плащ. Прижалась вдруг к двери и заплакала.
   - Не надо. Побудь со мной,- с лаской уговаривала ее Полина Петровна.- А утром ты и Сережа проводите меня.
   Лкя проглотила слезы.
   - У него жена.
   "Так вот кого он звал в бреду",- с тоской подумала Полина Петровна, что уже случилось непоправимое.
   - Она укрыла его раненного. Бывает же,-как-то хотела объяснить обычным.
   Глаза Лии мерцали из-за респиц.
   - Я не жалею. Кончилось. Началось другое.
   - Ты еще ничего не знаешь. Не говори так.
   - Я слушалась и не говорила, что думала. Мне казалось, жизнь сильнее нас. Я не ошиблась. И прятаться не пойду, я хочу испытать на себе ее силу. Что есть, то и есть, то и надо в жизни, раз от нее.
   Полина Петровна видела из окна, как Лия перешла улицу и скрылась в воротах.
   "Куда я ее пустила!" - в испуге раскрыла окно, позвала.
   Она, раздувая ноздри, неслась вперед, и ветер подгонял ее в спину.
   "Ты уже ушла. Навсегда!"
   Она свернула в переулок и пошла быстрее, и ветер с лица бил под косынку.
   "Вернись! Что ты надумала?"
   А на улице ветер снова подгонял в спину.
   "Не слушан никого. Он целовал ее".
   "Целовал?" - Лия остановилась.
   "Конечно же, целовал. Жена. Приедет и будет с ним целоваться. А ты?"
   "Я?"
   "Может, и с тобой".
   "Скрывать и обманывать?"
   Лия пошла дальше.
   "А как же еще?"
   "Она красивая?"
   "Для него красивая. Муж ее".
   "Муж?"
   Лия огляделась. Стояла на трамвайной остановке.
   Какой-то военный в задумчивости прохаживался: ждал трамвая. Лия подошла.
   - Будьте добры, скажите, как мне скорее уехать на фронт?
   Он мельком взглянул на нее, ответил:
   - Я расскажу. Сам дрался на трех войнах, в общей сложности пятнадцать минут. На первой - проломили голову, на второй - чуть не оторвали ногу, на третьей, на финской, недавно,- снял перчатку и показал левую беспалую руку.- Это так же просто и страшно, как лечь на чурбак вон в том мясном магазине и попросить, чтоб тебя разделали.
   Перед вечером Николай Ильич зашел к Полине Петровне. Сел на диван, положил руки на набалдашник трости.
   - Ты успокоилась, Поля? В чем дело?
   Она подсела рядом, свежая, пахнущая земляничным мылом после ванной.
   - Ты о Серафиме?
   - Да. О ком же еще?
   - Я хотела сказать тебе про твою дочь. Она собралась на войну.
   Николай Ильич помолчал, подумал и, повернувшись к Полине Петровне, тронув ее руку, сказал:
   - Пока твой сын здесь, никуда не денется. Я спокойн _ ц отнял руку.Так какие тебе чувства выразила Серафима?
   - Плела про какую-то ложь, от которой легче комуто провалиться, чем на суд взойти. Змея белая!
   - В каком смысле? - точен был Николай Ильич.
   - Тело ее. Красивая баба, здоровая, притворяется и лжет.
   - И ты вспылила?
   - Гадина. Просила меня убить ее.
   - Что, убить просила?
   - Да так, болтала. Тошно ей. Тридцать шесть лет бабе. Топор, говорит, на кадке. Слева дверь. Меня что-то удивило.
   - Что? - вздрогнул слегка Николай Ильич, и какаято смутная догадка поразила его и испугала.
   -Я не пойму,-в задумчивости проговорила Полина Петровна, глядя в пол.Я не пойму, Николай Ильич, дорогой,- обратилась она к нему словно бы с мольбою.- Мне кажется, у моего мужа с ней что-то было.
   Она сказала, что готова поползти за ним по грязи на край света.
   - Вон как! Ползти готова. За человеком. Он бы сказал тебе, Поля. Такие люди не живут с ложью. Не могут. У нее кто-то другой. Когда ты едешь?
   - Рано утром,- ответила она, счастливым взглядом поблагодарила его.
   Николай Ильич встал, взял ее руку и поцеловал.
   - Да и ты, разве бы любила его и ждала? Вы такая пара. Все это ползает перед вами. Страдание укрепляет сильных, чтобы повергнуть ничтожество. В этом смысл и высокая вера страдания.
   Будильник разбудил Полину Петровну.
   Рассветом мутнела тоска.
   Она освежила лицо под краном.
   Быстро оделась: кофту теплую и шаровары подниз, сверху юбку и гимнастерку затянула ремнем, завернула ноги в байковые портянки, натянула сапожки.
   Поправила волосы перед зеркалом, слегка попудрилась и помадой едва-едва подкрасила губы.
   "Скорей бы". Хотелось скорее уехать, и знала, что с сыном не простится: тяжело, невмоготу на душе.
   Прошлась по комнатам. Остановилась перед столом, Вытащила из-под стекла карточку мужа. Молодой, будто подмигнул и улыбнулся ей. Не просил чайку. На земле своей сражался.
   "Неужели не увидимся? - прижала к груди карточку.- Вот и все".
   Надела шинель, завязала вещевой мешок и спустилась вниз.
   Подошла дворничиха.
   - Уезжаете?
   Полина Петровна написала, сидя на скамеечке, записку.
   "Сережа!
   Прости. Я не смогла.
   Мама".
   Вырвала из блокнота листок. Написала адрес.
   - Как-нибудь передайте. Сыну - в госпиталь. Тут, недалеко,- попросила Полина Петровна дрогнувшим горем голосом.
   - Нс беспокойтесь. Я знаю.
   К воротам подъехала крытая старым брезентом машина. Шофер помог Полине Петровне забраться в кузов.
   - Прямо,- сказала она.
   - А к сынку?
   - Уже.
   Запахнувшись потеплее в шинель, села в угол, к ящикам.
   Удалялся дом на улице, старые липы, и дворничиха помахала.
   "Как же я так? - подумала о сыне.- Не простилась, может, в последний... Еще не поздно!"
   Затеплило окраиной от запыленных спящих окошек.
   Стая грачей поднялась над жнивами. Все уже сжали, и лишь васильки кое-где синели на стерне, да чертополох во весь рост стоял по обочинам.
   * * *
   В это же утро Сергей получил материнскую записку, Прочитал на согретой солнцем скамейке.
   "Я знаю, мама. Ты осуждаешь. В чем-то права и в чем-то нет. Да, жена. Уже и не представляю, как все случилось. Минута в ночи. Вглядеться, запомнить бы все",- задумался Сергей, помнились глаза, удивительные, как из жаркого света, сеном пахло, и одуряло, и манило сейчас.
   Вот и Лазухин идет, письмо показал.
   - Тебе!
   Сергеи раскрыл конверт.
   "Сережа!
   Как-нибудь. Прошло, что должно пройти, а березы в роще, как дни наши недавние, светлые стоят.
   Прощай. Буду молиться за твою жизнь.
   Лия".
   - Что произошло? - с тревогой спросил Сергей.- Она что... Да говори!
   - На фронт убежала.
   - Как! - И тяжело поднялось с сердца признание:- Ее же убьют!
   - Теперь не догонишь. Что будет? Вот так, Серега.
   А ты говорил. Николай Ильич рухнул. Трость некоторое время постояла и стала падать. Ударила набалдашником по лбу. Тогда он вскочил и воскликнул:
   "А я-то думал, герой!" К тебе относится. Теперь с ним останешься. Я тоже уезжаю. По секрету. Вечером сегодня.
   - Куда?
   - Человек утром приходил, вежливо пригласил. Туда, куда Макар и телят не гонял. Потом будет гонять.
   А сейчас нет. Волки.
   - Куда же? - спросил Сергей.
   Лаэухин развернул платок с семенами чертополоха.
   Черненькие, острые, жальцами вцепились.
   - Вот какие семечки. Чувствовал я поворот. Не бывает без поворота.
   ГЛАВА II
   Стройкой осторожно тронул железный козырек, прикрывавший в двери щель для почты, приподнял. Из щели засквозило запахом валерьянки. Как в луче показалась женщина. Прямо напротив остановилась, платочком вытерла слезы. Подошла к зеркалу. Тронула на затылке черную тяжелую гроздь волос над алым потоком халатика, как струной стянутого в поясе.
   "Ишь ты, по делу приехал, а под чужую жену глазами заводишь. Гляди, а то Глафира живо один глаз осветит, а другой погасит".
   Сройков нажал кнопку звонка.
   Женщина открыла дверь,
   - Николай Ильич Южинский здесь проживает? - спросил Стройков.
   - Да. Но его сейчас нет дома,- ответила она слабым голосом.
   - А когда будет?
   - Право, не знаю. Что передать?
   Стройков учтиво поклонился,
   - Зайду попозже.
   Постоял у подъезда. Потом свернул во двор, тихий, в зарослях сирени, которая нигде не растет так буйно, как в таких вот дворах: всегда влажно от стирки и белья на веревках, и воздух нагрет небом и солнечными стенами. Тепло от них и ночью, манят кусты душистой темнотой на свидания.