Ревунов Виктор. Холмы России

   Ножами исполосовали. Медсестры, девчата, и их. Человек за водою пошел, а винтовку оставил. Говорит, все в нашей форме были. А выдал будто какой-то политрук.
   - Бандит. Почтарь из тех мест.
   Уехал Дементий Федорович.
   Родион, опершись на палку, стоял перед дорогой.
   Пламенел на стволах сосен закат, уходил за лес славянским племенем в багряных рубахах.
   В поле, где высокая дорога открывалась небу, несла в лазурной дали облака на своем коромысле, но положистому склону в песке кипел на нивках розовый гречишный цвет медовым зноем - вековой курган. Лежали здесь французские солдаты. На вершину, видать, пригоршней прощальной положили ладанку с семенами родимой земли. Проросло семя кустиком. Летом пылал курган маковым пламенем нездешних цветов. Никто не ломал их и семя не брал под свои окна: видели люди слезы на цветах.
   Дементий Федорович подошел к кургану. На земле, завернувшись в брезентовый плащ, сидел Стройков.
   - Вот, только от Родиона,- сказал Дементнй Федорович. Устало сел, снял фуражку.- Говорил с ним. Уже слух про этого политрука.
   - Хотелось бы и не тревожить вас, да, простите, надо,-сказав, Стройков ненастно взглянул на Елагина.- Только па равных, Дементий Федорович. Может, что и не так скажу, без обиды ко мне.
   - Договорились.
   Стройков повернулся, зашуршал плащом. Далеко над лесом из разных мест клубами взмахивал в высоту дым:
   вырывался из пожара.
   - Для уяснения обратимся к той памятной для вас ночи. В избу к вам явился человек с холстинкой на лице.
   Бандит,- напомнил Стройков.- Зачем он явился?
   Убить? И вопросов до сей поры не было. Но, подумав, умный человек спросит: зачем лезть в избу, когда можно пулей на дороге? За все барин в ответе. Его и ловили.
   А полез в избу. Зачем? Чтоб показать вам поближе да пострашнее холстинку на палке.
   - Что это, твои домыслы?
   - Не только. Да без них и нельзя, без домыслов.
   Явился показать вам, что таковая холстинка существует.
   Видели сами вы, военком. Вам вера. Все и пошло на холстинку. Лицо скрылось. Бандит через вас отвел взор от себя на несуществующее. Попробуй найди и поймай.
   Хитрость самой мысли. Еще и подтверждение честным, вами, как свидетелем. Но когда оказалось, что Викентия Ловягина в ту пору здесь не было, заговорили о Желавине. Держим это в уме. Теперь вопрос еще: в чем, собственно, вина Желавина? Что можно сказать? Вопрос не к оправданию, а хочу еще разок разобраться, чтоб с затылка что не стукнуло. Никаких улик. И в избе вы его не видели. Что предъявить? Ничего.
   - Письмо выдает подлеца.
   - Письмо-то с оборотом. Что получается? Был обман, а вы этот обман без усмысла покрыли, будучи военкомом, проглядели бандита. Так?
   - Что, суд?
   - Да какой! Конца не видать. Ну, а для нас обоюдный. Что могу сказать? Все, как и вы, делал из честных побуждений: хотел найти убийцу. Как и вы, честно хотел стереть бандита с земли. Что добавить? Не все сразу делается. И у хорошего рыбака рыбка не всегда берет. А тут история со множеством лиц, и где начало, не знаю. Где-то в роду человеческом, в душе. А она по загадке, как и земля: на одном разная травка растет. Но человек отвечает. Про наш ответ еще доскажу. Как связалось, так и осталось в петельках. Не кружева распустил, да заново начал. Покажет свои узоры Желавин.
   Все в порядке. Воевал на фронте, в гражданскую, работал уполномоченным по заготовке. Председатель. План выполнял. Письмо написал из честных побуждений. Все свои наблюдения и выразил. А ложь как смола вязучая:
   и в молитве прилипнет.
   - А за узорами холуй ловягинский!
   - У барина и девки постельные были, и вышивальщицы. Кто гнулся, кто руку тянул, щи варил, о лесах заботился. Отец Федора Григорьевича на лосиной охоте барина спас. И землицу получил наградную. Сынок-то вас охранял в ту памятную для вас ночь. Разбирайтесь!
   - Федор Григорьевич честно служил.
   - Не Желавину отвечать.
   - Так и оправдаем его.
   - А что у нас против? Только, проетите, возгласы.
   Я думал, у вас есть хоть какая-то зацепка. Тогда в горячке разговора не все выяснилось.
   - Но почему он скрылся?
   - Чего-то опасался, или какая-то петелька с узора поползла. Не знаю. Но что-то поползло, и было убийство. Желавин топор на месте преступления не оставит и на крыльцо не бросит. Значит, кто-то другой.
   - Вижу, разговор неспроста.
   - Ложь, как моль, сама вылетает на свет... Скажите, вы первоначально жили в комнатке бывшего трактира?
   - Да.
   - А как поселились?
   - Скажу вкратце. А что надо, спросишь. Когда еще на фабрике работал, с получки заходил в этот трактир.
   Поесть щей. Рядом, да и варили вкусно. Достраивалась пристройка углом, окнами в сад. Летом там ставили столики. Так вот, работал плотник, молодой и все с песней. Как-то разговорились с ним о житье в деревне. Словом, познакомились. А после революции, уже в войну, случайно встретились. Взял его в полк. Стал моим ординарцем. Федор Григорьевич Жигарев, как догадываешься. После работы военкомом в этих местах вернулся в Москву. Трактир уже был закрыт, поделен на комнатки.
   Подвернулся один знакомый по заводу-он временно и устроил с жильем. А на долгие годы. С новой квартирой на Калужской не сравнить, а сын все туда бегал.
   Признаться, и я будто что потерял. Народ хороший, работящий, дружный. Нет-нет да и зайду. Жилось туговато: карточки. Чувствовалось, снова на войну.
   - Знали и хозяина?
   - Гордей Малахов. Жил в комнате, в той самой пристройке, в самом конце. Так и вижу за стойкой его в красной рубахе. Бывало, выходил народ послушать. Дело делал и слушал. Дурака за версту видно, а умного, осторожного и близко не разглядишь. Из таких. Приблизительно. Характер невозможно выразить.
   - Почему же?
   - Так вот и не знаю. И голову опустил, бывший хозяин. Горевал крепко. И па работу устраивался, и сапожничал - не получалось. Никак.
   - Конечно, знали н жену его Дарью?
   - Как же. Хорошо знал. Естественная, без хитрости.
   - Значит, можно выразить характер: стерва ползучая, грязь или достойное. На достойном земля стоит, а терпит от грязн.
   Дементнй Федорович улыбнулся.
   - Гляжу, за словом в карман не полезешь
   - Какие бы с души слова, хорошие. У костра с песенкои. Кому-то будет такое счастье.
   - Разве не было,- сказал Дементнй Федорович.- Хорошее настроение, так и счастлив.
   - Вам сильно поуродовалн жизнь. За что? Человекто вы добрый.
   - Ас чего тебя на этот трактир потянуло?
   Дементий Федорович вырвал из-под ног травинку. Из порванного у корня налилась пузырьком ярко-оранжевая капелька сока - незаметно средь зелени чистотела.
   - Жена Малахова - Дарья - сейчас в том тылу.
   Проживает в избе умершей сестры.
   - И Малахов там?
   - Не появлялся, не видели,- ответил Стройков.- Теперь послушайте, что к чему. За несколько диен до начала войны на одной из станций под Москвой сгорели дачи. Поджег дачный сторож и скрылся. Сторож - бывший хозяин трактира Гордеи Малахов. В ту же самую ночь были совершены ограбления в квартирах дачников под видом обыска. Взяты драгоценности. Накануне на хутор к леснику заглянул рыбак, как установлено, отпрыск барский-Павел Ловягин, бандит с той стороны.
   Совсем недавно его видели здесь. Лицом на Митьку смахивает. Кстати, предупредите насчет бандита Родиона Петровича. Но тихо. Может, явится. Вот какой узелок получается... с Гордеем-то,-добавил Стройков.-Поди, и шапку перед вами снимал, когда на улице встречались.
   - Неужели бандит? - проговорил Дементий Федорович.- Не думал.
   - Тогда за Викентием Ловягиным гонялись, а сейчас почтаря выставили,-продолжал Стройков.-Такая роль, видимо, назначалась Желавину на прошлое. Викентий-то не был тут. Хотели вставить Желавина в пустое. Убить и все на мертвого свалить. Желавин сбежал.
   Что предназначалось мертвому, пришлось тащить живому.
   - Не ошибись,- сказал Дементий Федорович, Стройков и Дементий Федорович поднялись.
   - Губит ложь, завернутая в правду,- сказал Стройкой.- В Митьке уже сидит. Он что-то скрывает. Поговорите с ним. Он же у вас в полку.
   Стройкоа скрылся за кустами. Показался на чистиикс берега - мысок зеленый, мшистый. Из устья лесного ручья цедило по яверю. За каменистым донным порогом устья широко лилась Угра.
   Гнало с верховьев головешки, рваные бинты, рябила свежая щепа. Измешанные водоросли - кувшинки, яверь стрелолист - шевелились кучами, пахло от воды гнилью.
   Рыбины, оглушенные взрывами, всплывали по течению задыхались и от взбаламученной грязи: песок и ил забивали и истирали нежные опахала жабр. Было слышно, как шлепало в траве, стегало,- рыба, спасаясь выбрасывалась на мель, засыпала.
   Стройков вывернул карман, высыпал в ладонь крошки и бросил в заросшее тихое устье ручья. Вода вдруг закипела, как в котле, и забурлила серебром, трава закачалась.
   Рыба здесь спасалась в холодных бочагах и под колодами: дышала у родников. Голодная, бросилась на хлебные крошки. Оцинкованными ведрами в колодце отливали лещи. Как из таинственных глубин, всплыло невиданное и сгинуло. Из порослей волнами выполаскивало содранную чешую. Вода посветлела. В закроме берега стояла щука. Уже не лезло в утробу. Мешком обвисал живот. А в пасти живую держала - с головы заглатывала, и еще билась лопасть окуневого хвоста, тряслась в ужасе перед ненажорной дырою.
   Подошел Никанор.
   - Отвез ты ее? - спросил Стройков про Феню. - Счастья ей пожелал?
   - Отвез, а там сама.
   - Родит вот когда-нибудь от Кирьяна. Расскажешь внукам, как ты их мамку отвозил.
   - Не говори.
   Спустились в западинку под обрыв. В высоте олешники перевиты хмелем с кистями поспевших башек, словно бы зеленые и солнечные лепестки в завязи. Малина разодетой бабенкой манила ягодами.
   - Прости, Матвеич, вызвал сюда. Лишнего разговора не хочу. Да и тебя не подвести бы. Гляди, не присмотрели бы. Ходить знаешь как. Сейчас разными документами прикроются.
   - Что на душе, в глазу не видать. И запоры снимешь, и дверь откроешь, сам не ведая. Время темное.
   А еще темнее будет. Деревни совсем опустеют да погорят.
   - Может, уедешь? Помочь чем?
   - А к кому придете, случись? Все какую печурку затопим. Мы и со смертию проживем. Бывает, встречаются со смертью. А то живут, еще и какой-нибудь былинке рады. Так-то узнают, как ее, широкую волю, беречь, как ей, вставши, кланяться.
   Пристально посмотрел на лесника Стройков.
   Бывает в родне кто-то со светлым и добрым умом, крепок и честен, никакая порча не берет - без спешки и страха ждет свою дорогую судьбинку, обгоняет на верстах его лихое, бедовое и хитрое, они оставят наследство, а он обретет умом нужное в грядущем детям и правнукам, чтоб не поступились, отличили блудящий звон и брязг от истинно зовущего.
   Стройков все еще смотрел на лесника: "Избы поставим. Сраженных сынков и дочек не поднимешь".
   - Я, Матвеич, все про ниточки порванные и разные.
   Старые-то рвутся - погнили, никак не подвязываются.
   И новые есть, с прежнего веретена. Запутался. А бросить нельзя.
   - Распутывают с конца.
   - Само собой. А когда порвано, сколько концов?
   - Время много прошло. Как на воде, следов не видать.
   - Так, может, на мертвом конец-то?
   - Глубоко он,- о могильном сказал Никанор.
   - А плевок Серафимы - сверху. Муженек-то жив.
   Выходит, не на мужнюю могилку плюнула?
   - Выходит, так,- согласился Никанор.
   - Значит, прежнего жильца знала, чем-то остервенил.
   - Так она и на хутор плюнула, когда уходила. Руку на бугре подняла, трясла.
   - В припадке. Баба,- по-мужски оправдал Стройков.
   - За руку дочку взяла и пошла. Словно нищей сумой вдали и скрылась. Оно, конечно, и жаль бабу. Все в какой-то беде.
   - Погоди, Матвеич. Знала, кто убитый. Вот конец-то где - на живой!
   - Так что бы ей не сказать?
   - Вопрос крючком, а под ним - точка, и не одна бывает. А крючком поводим. Время водой бежит, а дно остается.
   - Я это, Алексей Иванович, не зря помянул, как она на бугре рукой-то трясла, проклинала. И росточка-то невысокого, а тут на колени упала, дочку обняла, будто и нет ее-одна сиротка в платочке стоит. Вроде как заплакала.
   - Или обидели?
   - Отца ее на барской лесопилке бревнами поломало. На снегу и домучился. Мать хворала: после фабрички ловягинской кровью харкала. Каторжная была фабричка. От льняной тресты легкие засоряло. Желтели бабы. А барин-то что говорил: дело двинем и на румяна заработаем. Дали рядна на покров, а цветики бессмертники с поля ей положили. Серафимка сиротою осталась.
   Скрылась с хутора.
   - И куда же скрылась?
   - У нее спроси. А вот как вернулась, помню. Уж и новая жизнь рано утром рожком заиграла. Даже и чудно, не верилось. Над сельсоветом флаг, издали глядеть - добрый молодец в красной рубахе не то косит за речкой, не то с десницей куда-то идет. Тогда и был разговор, будто Серафиму на станции видели. А вскоре и явилась.
   Одежда ветхая, сама как озяблая. Зашла к реке да на горячий песок повалилась. Ночь прошла. А она на песке все лежит. Воды попьет из речки и опять 'на песок: поползает, место пожарче найдет и не шелохнется. Знать, крепко замаялась... От родителей ее изба осталась. Заглохла, заросла, на крыше крапива, как на старом навозе. Желавин в этой избе жил. Вдов не касался, а к одиноким не спешил. Сама свалилась. Желавинской стала, а словно и не проснулась: то дремлет, то хворает. Платок опустит, как за паутиной и глаз не видать. Так вот и жили.
   - Что ж выбрал такую? Дохловатую? - спросил Стройков.
   - Выхаживал. Микстуру всякую из больницы носил.
   Пузырек к груди прижмет и спешит. Сам печь тоиил, сам и готовил.
   Стройков приподнялся, оглядел из-за края западины кусты. Ягоды малины, освещенные солнцем, краснели ярко. Где-то далеко артиллерия била по гробовой колодине.
   На сердце сухо и горько.
   "Было до нас и будет без нас,- подумал Стройков.- Пройдут лета и века, вон как те неостаиовные облака над положистым косогором. Что видишь, все твое, временное, в любом случае".
   Сел на свое место у глинистой стенки обрыва. С навеса тучки покрапало. Освеженные влагой, засияли каплями пурпуровые кашки.
   - Так на кого плюнула? По прикидке Викентнй Ловягин в могиле,- сказал Стройков.- Скажи, Матвеич, а Желавин не был знаком с Гордеем Малаховым?
   - Как же не был знаком? Гордей-то из наших мест.
   Как ехать к станции, второй двор его - прежде-то стоял. Сейчас нет, сгорело давно. Трактир мужики будто бы в складчину открыли. Доход компанейски делили. Каждый с накопления хотел потом свое дело завести. В трактирной обслуге все и работали. Сам Малахов в имение к барину приезжал. Заказы для трактира делал: на мясо, на кур, дичь всякую, на овес, грибы, ягоды. Обоз снаряжали. Даже и траву с корнями заготавливали.
   - А траву зачем?
   - При трактире вроде ларек имелся. Торговали травами на всякую хворь: от ломоты, от живота, от головы, для аппетита, и любовная была.
   - И действовала, любовная-то?
   - А говорят, и богатые приезжали. Ее в секрете хранили. И по сей день не знают... После царя дело ихнее остыло и углохло.
   - А обслуга куда?
   - Разбеглась. Кто куда. По стройкам, на заводы.
   И семьи, избы побросали. Так слышал.
   - Рыбака помнишь?
   - Какого рыбака?
   - Июньского. В избу к вам с удочками заходил. Не зашел бы опять. В лицо-то знаешь. Павел Ловягин... Пашенька над уточкой плакал,- напомнил Стройков.- А дядюшка переучил. Стал коршун злой. Впереди немцез спешЕП'.
   Никанор снял фуражку. Понуро опустил голову.
   - И старый жив, Антон Романович. Так величали? - Стройков достал из кармана браунинг. Протянул Никанор: - Возьми.
   'Вороненая и граненая сталь наваждалась радугой.
   - Они первые, а мы посля за доброту себя проклинаем,-негромко сказал Стройков.-Катюшку звать будут, не зови. На передовых, скажешь.
   Из трещин обрывца потек песок струйками и вдруг, разломив глину, тяжело схлынул потоком. Покатились камни, угли давнего костра. Над пустотой провисла дернина. Из-под нее, сплетенное корнями, в одном месте, едва лишь замочаленное быльем, просвечивая, вилось розово-красное.
   Демеиткй Федорович и Митя сидели у края леса на старой поваленной сосне среди высохшей осоки.
   - Митя,- сказал Дементий Федорович,- мы давно не виделись. Нет твоего отца - моего друга. Почему он так погиб? Ты что-нибудь знаешь?
   Митя долго смотрел в сплетенное под ногами былье с калено-красными нитями земляники.
   - Жалею, что не отпустили его тогда к Дарье Малаховой. Может, и жил бы. Да дело не в этом. А в чем, и сам не знаю. Я его любил,- Митя расстегнул и показал, как признание дорогое, тряпицу на груди.- Земля! С его могилы. От любви-то еще больнее.
   Помолчали с минуту.
   - Я же по самосею в бурьян попал,- продолжал Митя.- О семени своем не говорю. Проросло или нет?
   Даже от ржаного зерна колоска в бурьяне не ждут. Не знаю, каким ветром занесло. Сядешь на пенек покурить, и опять ты, Митька Жигарев: остальное и предстанет, Мое! Не порвешь. Страдание принял бы любое, самую горькую соль его со дна высохшего. Ел я соль тюремную, а сейчас - солдатскую, а мое все такое же; как у нас в погребе, под стоячей водой; с земли мох какой-то. Ему и названья нет, вроде и живое, и мертвое. Фенька ог меня ушла. Мое без времени изгорело. Проспать бы мне ту ночь мальчишеским сном, но словно уж загадалосьголос отца услышал. Откуда-то пришел и матери сказал:
   "На Митюшкин зубец, видать, щука села. Сейчас шел - рогатка по воде шлепает". Вскочил я: "Пойдем поглядим, папаня!"- "Спи,-отец говорит,-утром поглядим". Заснули все, а я встал тихонько и вышел. К реке побежал.
   Вдруг вижу с берега: лодка плывет с подсветом-горит смоляной факел. Человек с острогой, в дымаре, чтоб глаза не коптило, в воду глядит - рыбу высматривает. Женщина с ним, чуть лопаточкой правит. Лицо, от факела озаренное, незнакомым показалось... Потом, уже юнцом, как-то рано-рано проснулся. Что-то поделать хотел: порыв такой был, радость, что ль, словно где-то в теле кусок бронзы сверкнул. А дела-то не нашел. Дождь моросит. Лес как в тумане. Спать, спать потянуло. Вот так и тянет, да где потише. Зашел я в плотницкий сарайчик отцов. Лесенка наверх. Забрался. А там подстилка - снопы конопляные и полушубок. Укрылся. Никак не согреюсь, знобит вроде как тоскою от сердца. И вдруг, в дремоте-то, лодка та с факелом показалась и женщина. Красоты неописуемой. Меня увидела. Лицо как из серебра...
   Поднялся я, а с души что-то так и порвало. На улицу вышел. Дождь все моросит. Мужики под навесом у амбара курят. Подбег я. От мякины теплом парит. Луг зеленый-зеленый. Баба по траве куда-то идет. И в ней я ту учуял. И не похожа совсем, в старом платке, в стеганке.
   А чую: она! Кто-то взор мой заметил. Желавин поодаль.
   Картуз пониже на глаза надвинул, засмеялся: "Подолом с луга весь дождь унесет..." После пригляделся к ней.
   Лицо - потемки в осень. А глаза с недобром, косили ненавистью. Она и поразила меня одной тайной, сбила наземь однажды и, сказать, пошатнула жизнь. Да сам. Про тайну говорить не буду: отжила свое, кончилась. Осталось кострище. Никому невдомек, почему не зарастает.
   И имя не назову. Плыла когда-то лодка с факелом. Плыла из тьмы. Сказал что мог. А душу раздевать себе не позволю! - Митя руками сжал на груди гимнастерку, стираную, белесую,- Дайте отвоевать, а там. вините как хотите.
   Митя встал, снял пилотку и попрощался, Дементий Федорович остановил его.
   - Я тебя выслушал. Выслушай и ты меня.
   Митя сел.
   За короткий день под невысоким солнцем земля не согревалась, и лишь отпускал зной, как сразу потягивало прохладой - сырость студила теплые очажки аниса и запросевших метляков. Осока заклонилась, зашумела.
   "В хате сейчас хорошо",- подумал Митя, но представил Феню в другой, стремновской, избе, и желание его заскорбело: как в почерневшем перелеске, пламенела надежда кленовыми листьями и слетала на ветреном холоду.
   - Ты сказал о своей душе, Митя,- начал Дементий Федорович.- Но ведь душа-то любовью, ненавистью, верой, памятью - с людьми связана, с родными, с их могилами, с женой. И с моей твоя душа связана, скажу прямо, суровой ответственностью, и с желавинским наше сплелось, изнуряясь. Не забыл отцову березу? Она из скрытого. Ты растратил двадцать тысяч. С чего это? И на что?
   - Это мое, личное,- отверг вопрос Митя.
   - Так вот, отвечаю и я.
   - Не перекладываю,- ответил Митя.
   - По истории получается.
   Дементий Федорович, не простившись, отчуждая сь,.
   шел среди залитых осенним вином папоротников.
   Митя постоял, громко сказал вслед:
   - Никого не касается! - и вдруг бегом нагнал Дементия Федоровича, как ослепленный, прошептал: - Я ползучим дорогое спасал.
   Как бродом, гребся Митя через осоку. В лесу, на делянках верстами, по черничникам и багульникам, чинилось, чистилось и чеканилось войско.
   Митя остановился. Поглядел в заплывшее небо и в землю.
   В моховитой изумрудной чаше на своем дне стояла березка, белый ствол ее повязан краснобусой брусникой.
   "Красота чистая, смирная. Судьба не пропасть-не пропадешь. А валишься без проклятий,-он погладил платок зеленой листвы.- Так, любушка? Будет совсем другое".
   В задумчивое ги стоял солдат.
   Под рогом корня песок ситечком - процеживал воду из глубины, проваливался в трещины и снова выстрели"
   вался из родникового дульца - будто дробью разрывало землю.
   "А как же ты?"-слезами вспомнил отца раздетого замерзшего.
   Стройков встретил на дороге Дементия Федоровича, Остановили коней.
   - А я к вам. Разговаривали с Митькой?
   - Любовь к какой-то женщине,- ответил Дементий Федорович.
   - Может быть, в глухоте его только одна. Серафима,
   - Зачем все это?
   - Какого-то жильца на время к Дарье Малаховой подселить. Знакомого.
   - Митю?
   Стройков отвернулся.
   - Кто такой Пармен Лазухин?
   - Друг моего сына. Но он же погибнет там.
   - Как же быть на войне?
   Часть III
   ГЛАВА I
   Война стонала и жгла на передовых минометным и артиллерийским полымем, пулеметами укладывала атаки рвущихся на рожон мужиков в гимнастерках - в зеленых рубахах, чуть строже немецкие мундиры - солонели от пота и крови в палящем лете, уже заходившем иоложистым закатом за печные пожарищные трубы, за оборванные обгорелые города, острашенные виселицами.
   Жизнь, как наваждение, как молния, неудержима и неоглядна: тот же блеск мгновением осветит путника на дороге, женские глаза в окне, храм и, отсветом, будто зеркалом, отразит другое из бесконечного, неведомого, откуда приходит время и уходит в века, а день все новый рассветает алой зарей, и страсть любви от сотворения человеческого горит все тем же огнем в багульнике лесном, в нищей хижине, во дворце хрустальном - потрясения и катастрофы тысячелетий не угасили ее.
   Сергей сидел на госпитальной скамейке во дворе.
   Толсто забинтована потяжелевшая от неподвижности нога. Рядом - мать.
   Полина Петровна приехала на фронтовой машине за медикаментами в Москву.
   В гимнастерке, загорелая, как литой, сплетенный пучок волос на затылке, накренилась пилотка к бровям.
   - Я все удивляюсь, как ты на фронте попал ко мне.
   Гляжу на рану и вдруг слышу твой голос. Бывает же такое,- вспомнила Полина Петровна и улыбнулась.- Какое-то счастье.
   - Будто и не я был. Так, одной минутой поразило и исчезло.
   - Ты пережил много.
   - Мама! Да я совсем забыл. Письмо же от дяди Родиона!
   Сергей достал из кармана пижамы конверт с зеленой колосистой маркой.
   Полина Петровна развернула червленный красными
   буквами.лист.
   "Сережа!
   С новостью, дорогой. Отец в наших ельничках.
   Как я рад!
   Вот еще: насчет ключика под дверью. Гляди, гость какой. А то простота наша, да и беда: словно дети малые перед обманом.
   Выздоравливай. Проворней ложкой в каше ворочай.
   Каша проворных любит: силу дает.
   Победе немецкой не верь. Заблуждение ума ихнего.
   С поклоном твой дядя Родион".
   Полина Петровна вернула письмо сыну.
   - Значит, под Ельней, - сказала она. - Мы выходили из окружения южнее. Как же дерутся наши мужики! Что-то непостижимое. Потом проходит. Значит, он там.
   - Дядя Родион о чем-то предупреждает.
   - Просто надо быть осторожнее, - спокойно ответила Полина Петровна.
   - Предупреждает о каком-то госте.
   - Видимо, что-то слышал. Брат сказал бы яснее.
   А ключ домоуправу оставим.
   - Отец проглядел врага и поплатился. Не знаем и сейчас.
   - Ну, все обошлось. Успокойся.
   - Корни остались. И почему ненависть к отцу? Ты росла рядом с Желавиным, знаешь его.
   Не эта бы история, и прошел бы Желавин где-то в отдалении, опустив голову, будто и одинокий, скрылся бы за лужайкой под соснами, где когда-то девичье сердце встрепенулось перед юношей в краснозвездном шлеме - добрый витязь в заревых папоротниках улыбнулся ей.
   Стал мужем. Но другой вслед уходящим зорко поглядел.
   - Помнишь, как-то приехали к дяде Родиону погостить. Десять лет тебе было... А мне... двадцать восемь,- удивилась Полина Петровна той поре, когда молодость казалась вечной.-Ты на берегу с удочкой стоял, а я за кустом, в тени. Он подошел, меня не заметил и сказал: "С мамкой одни приехали? Вот и хорошо. Да не залейся".
   - Он все уловил.
   - Я жалела потом, что мы ездили туда.- И, помолчав, Полина Петровна добавила:-Какое-то зло заметило нас. Вот и все,- отвела разговор подальше от постигшего и уже конченного.-А кто такая Палаша? Ты в бреду повторял это имя.
   Что-то ее, девичье, и молодое отцовское проглянуло в глазах сына.
   - Она скрывала меня.
   - Раненого?
   - Да... Потом Федор Невидов тащил меня. Он плох, мама. Мне писал дядя Родион. Пострадал из-за меня.