Ревунов Виктор. Холмы России

   - С праздником тебя,- войдя в избу племянницы, сказала Анфиса и поцеловала Феню.- С успением, ягодка ты моя горькая.
   - Хоть на праздник-то помолчите, тетя. Тошно от всех этих разговоров.
   - Не с разговорами, а с жалью к тебе.
   - И жаль не нужна мне.
   Анфиса села на лавку, притронулась платком к и; а зам.
   - Загубили жизнь два этих ирода. Праздники у людей, веселье, а наше веселье горем засушено. Ни мужа, ни хозяина, семья, как колосок, осыпалась. Сгореть бы ему, окаянному, соломкой быстрой.
   - Помедленнее бы надо.
   - Хоть как, а чтоб глаза его не видели, мучителя этого и убийцу,
   - Не убийца он.
   - Ты больше людей знаешь.
   - Знаю.
   - А коли знаешь, то и помолчи, надсмейся над ним.
   Надсмейся, золотко ты мое... Что знаешь-то? - притаенным голосом спросила Анфиса.
   - Мне тоже тюрьма будет, как скажу.
   Анфиса к двери подкралась и приоткрыла ее. Никого пет.
   - Ошалела ты, девка, про такое говорить.
   - Все надо испытать в жизни, тетя,- посмеиваясь над испугом тетки, сказала Феня.
   - Радостное надо испытать и попить из хрусталя, как люди есть радуются и испивают лилси жизни на бархатах дорогих... Так что знаешь-то, скажи?
   - Ничего. Пошутила. Праздник!!. Настроение веселое, вот и пошутила.
   - Гляди, не дошутись, а то за такие слова и двери своей не сыщешь, как запишут.
   - Да пошутила же, говорю.
   Феня со смехом дунула в утюг, искры посыпались.
   Стала гладить кофту.
   Праздновать собирались с соседями. Хотел Кирьян куда-либо закатить с ней на Угру, да разве уйдешь из дома от гостей и веселья.
   Съезжались гости к Стремновым, садились с хозяевами по своим застольям. Пока так, а потом все смешаются с соседями.
   Пришел и Родион Петрович с женой Юлией.
   -Милости просим, гостюшки дорогие,-с поклоном встретили их Никанор и Гордеевна и проводили к столам.
   - Хлеб-соль вам,- сказал Родион Петрович хозяевам.
   - Спасибо... Просим вас к застолью нашему. Чем богаты, тем и рады. Не гневайтесь, что бог послал.
   Столы за двором, под липой, где конопляники и крутая тропка к Угре с отраженными глубинами тихой синевы.
   Приехали на тележках лесники с женами-друзья и знакомые Никаиора.
   Пришел Новосельцев. Двадцать пять верст отмахал.
   Все уже и расселись.
   На столах все дары здешней земли: ржаной хлеб, сало на тарелках, жареная рыба на двух больших сковородах, огурцы в свежей зелени, соленики обсыпаны лучком, кандюк вкусно пахнет натомленным мясом с чесноком и перчиком. Вьются пчелы, прилетевшие на пиршество - на мед своих ульев, налитый в берестянку, где, угасая в меду, янтарно тускнеет солнце.
   В высоте купаются ласточки - последние деньки на родимой сторонке: тревожат их холодные ночи. Пора уж лететь, пора.
   "Милые, посидите с нами. Ну, посидите с нами на празднике",-глядела на пролетавших над столом ласточек и звала их Катя.
   Она сидела рядом с Кирьяном, с края, чтоб на случаи чего принести и подать гостям.
   Напротив - Никанор и Гордеевна. Прижалась к Родиону Петровичу Юлия, маленькая иод его плечом.
   Новосельцев сидел, опершись локтями о стол.
   По другую сторону от Ннкаиора - сосед его по обходу, лесник Порфприй Игнатьевич с обвислыми широкими плечами, с крупным, как вырубленным из дуба, лицом. Жена его Марья, высокая, плоскогрудая, в белом венчике косынки, только что раздала гостям хлеб, с особой женской уважительностью положила кусок перед Кирьяпом: что ни говори, а объездчик-после лесничего первый человек, власть, так сказать, над лесниками.
   - А меня и забыла,- смеясь, сказал Порфнрий Игнатьевич.- Вот жены! Скорей молодому. Л муж и без хлеба обойдется.
   Катя сейчас же положила перед Порф-ирнем Игнатьевичем хлеб.
   - Самый большой вам, горбушечку, дядя Порфирий.
   - Вот и тебя молоденькая уважила,- заметила Марья.
   - Продавали бы годики по рублю за штуку. Накупил бы на всю получку. С таким запасом такие вот, как Катюшка, уважали бы не только ломтями, а чем и послаще.
   За столом засмеялись.
   - Не больно-то на свою получку накупишь,- сказала Марья.
   - Сэкономил бы годиков на полета.
   - За такой покупкой, дядя Порфирий, очередь была бы. Пока достоишься, и свои отойдут,- сказал Кирьян к удовольствию отца, что так присказал метко.- А потом, как распределять будут? - продолжал Кирьян.-Начальству какие получше годы, счастливые, а остальным - что уж останется. Подойдешь, и всучат лет пятьдесят с какой-нибудь червоточиной или болезнью живота, будешь из избы в хлев бегать, а из хлева в больницу, а из больницы опять в хлев.
   Смех за столом над шуткой Кирьяна, и еще больше доволен отец, и мать нс наглядится на сына: ладный-то какой, веселый.
   Еще только разливали по стаканам из бутылок. Две четверти, заткнутые сосновыми шишками, нс тронуты пока, стояли в резерве, на виду гостей, чтоб не тревожились за будущее, и для полной уж веры в резервы Никанор заявил:
   - Пейте, гости дорогие! Самогона в кувшинах до бровей.
   Наполнены стаканы. Гости поглядывают на хозяина:
   ему со слова начинать праздник.
   Встал Никанор с подбритыми усами, помолодевший после вчерашней бани, где, казалось, выхлестал березовым веником годков с десяток из старости да приоделся:
   бело-розовая шелковая рубаха на нем с пояском, так и льет и волнится под ветром.
   - За матушку-землю нашу, которой живем. За власть Советскую! За Серп п Молот воеднне, что друг без дружки и нельзя: серп без молота не скуешь, а молот без хлеба не поднимешь. Дай бог вам, гости дорогие, близким нашим и далеким, а по душе родным,- счастье великое, а горе, если не минет, малое!
   "Славные какие все,- разглядывала гостей Катя.- Вот были бы такими всегда".
   Выпили, и сразу к соленикам потянулись вилки. Соленики с чесноком и укропцем после горечи самогонной обдают рот пахучей сыростью.
   - А самогоночка с огоньком!
   - Сразу в голову кидает.
   - А мне в ноги, потому что голова занята мыслью еще выпить,-сказал Порфприй Игнатьевич.-Ликер я пил в Москве. Тот сразу на смех действует. Тридцать рублей пропил, на трамвай не осталось, а хохочу.
   - Лютая самогонка твоя, Никанор Матвеевич.
   - Даже очень приятная,-сказала Юлия.-Правда, Катюша?
   Катя не дышит. Глаза полны слез.
   - Правда,- выговорила она, вздохнула наконец и схватила в горсть бруснику из плетенки, присосалась, глотая сок, чувствуя, как в голове что-то приятно стронулось и поплыло со звуками где-то заигравшей гармони.
   "Как хорошо! Почему в праздники такая радость, а в будни этого нет?" подумала она и сказала:
   - Вот были бы все и в будни такие, как в праздники, хорошие, веселые, будто все родные, что бы так было всегда!
   Гордеевна руку на щеку положила, как это делают, когда дивятся.
   - А ты и начни,- сказал Родион Петрович.- Дай своей жизни праздник не по календарю, а от себя.
   Выйдешь утром и скажи: "Это мой праздник".
   И держись!
   - Прпвда! Да ведь так каждый может. И тогда все и в будни п на работе будут такими, как на праздниках.
   Как хорошо было бы всем!
   Родион Петрович через стол сжал руки Кати.
   - Чудо ты, Катюша! Никанор Матвеевич, Гордеевна, что за дочь у вас! Нс знал. Праздники нужны, чтоб человека узнать, ей-богу. А то лишь по страде и по трудодням его определяем, да сколько он классов кончил.
   Вот приедет Сергей, мой племянник. Жду! Поезжай-ка ты с ним в Москву хоть недельки на две. В музей, ч театр с ним походишь. Какке сокровища там: и картины, и музыка, и оперы. Он все это любит. Я " родителей твоих уговорю. Вот будет праздник!
   К столу, на край лавки, к потеснившейся Гордеевне давно подсел Никита и слушал этот разговор с интересом, даже приостановил Нпканора, когда тот хотел налить ему в стакан.
   Родион Петрович высоко поднял свой стакан, в который окунулся листик с ветки липы.
   - За праздники нашей жизни. За красоту души. Не бурьян, а зерно сеем мы для цветов и доброй жатвы на нивах родных.
   Никита поднялся со всеми. Глаза его раскосились в маслистой улыбке.
   - На минутку забежал от своих гостей, с праздником поздравить все лесное начальство. А заодно со всеми поднимаю полный стакан и за красоту... особенно женскую,- добавил Никита и поглядел на Юлию и Марью, так польстив им.
   Никита выпил и вилкой подколол соленик, быстро сжевал его: торопился что-то сказать.
   - Извините,-обратился он к Родиону Петровичу.- Нс по моему уму подстревать мне к вашему разговору, и совсем не той я учёности, какой вы. Зацепили меня ваши слова, какие вы Катюшке-то сказали насчет праздника. Как это выразились вы? "Выйди утром и скажи:
   "Это мой праздник". Это каждый бы не отказался ходить с праздником в душе. Да жизни-то не прикажешь.
   Какой уж Федор Григорьевич был,-вспомнил Никита про отца Мити.- И руку подаст, улыбнется. Работает, бывало, и поет. Любимая была V него: "Степь да степь кругом". Слова злого никто не слышал от него. А тронуть кого, боже упаси. Муху не тронет. Любил и святую иконку навестить.
   После такого вступления все с любопытством ждали, к чему подведет Никита.
   - А вот как жизнь-то завернула - человека убил,- сказал вдруг он.
   - Болтаешь ты,- произнес Новосельцев.
   - Митя Стройкову во всем признался, сын родной.
   Чего уж тут. У Стройкова, уважаемый, не сорвешься.
   - А я не верю. По душе Федора Григорьевича не верю. Даже подозревать его в этом нельзя,-сказал Родион Петрович.-Душа его - свидетель. Не он!
   - Как это вам поверить? Вам в это и поверить нельзя,- сказал Никита.
   - Это почему же?
   - Не на праздниках об этом говорить.
   - Говорите. Что есть. Прошу.
   - Да я и не вспомнил бы. Но вы тут про своего племянника заговорили сынка уважаемой вашей сестрицы и Дементия Федоровича. Как он, Демснтий-то Федорович, с Жигаревьш рыбку ловил, когда гостить приезжал.
   - У них старая дружба была,- сказал Родион Петрович.
   - Да какая! Бывало, Дементий-то Федорович от своей военной обмундировки и сапожки ему пришлет, хромовые, на лосиной подкладке. Носи да форси. Три пары лежало. Зато и встречал он его, как брата родного. На бережку усядутся с мадерцей. А вокруг мадерцы чего только нет! Колбаска всякая, икра. И вы, и вы, Родион Петрович, рядышком. Вот и поверить вам нельзя, что Федор-то Григорьевич убийца, дружок зятька вашего. Не видать чего-то его третье лето? Слышал, будто ГПУ забрало?
   - Это вам, как вижу, очень хотелось сказать! - проговорил Родион Петрович.-Сожалею, что не могу вам ответить.
   - Простите, не придумал, а что есть говорю. Вы правду-то с законами и сами любите. Глухарика какогонибудь в лесу уж не тронь. Он для вас дороже человека.
   Глухарик улетел, а с людьми жить надо.
   Новосельцев встал.
   - Никита Васильевич, а не просвежиться ли тебе в Угре? Разреши, поможем тебе всей компанией. Это нам труда не составит разок-другой окунуть тебя.
   Никанор сразу поднялся, учуяв, что ссора угрожает празднику.
   - А вино-то, гости дорогие, скучает. Выпьем-ка за наш лес, чтоб век стоял соснячками да березничками и чтоб всякая малая птаха в нем и тихая былинка радовалась.
   Никите стакана не хватило, этого как-то никто не заметил, и, постояв мгновенье в одиночестве, когда все чокались, он сказал:
   - Никанор Матвеевич, Гордеевна, прошу вас с детьми и всех за моим застольем посидеть.
   Хотел ж было идти он.
   - Спасибо,- сказала ему Гордеевна. Глянула - все чокаются, а Никита так стоит. Как же это она так проморгала?.. И с поклоном, будто ничего и не случилось, поднесла свой стакан Никите,-Не обижайте уж нас, выпейте с нами, Никита Васильевич.
   - Век вашу заботу не забуду,- сказал он так, что и понять было невозможно: благодарил или грозил, что у чужого застолья словно выпросил этот стакан.
   * * *
   Не успел уйти Никита, как у стола появилась Анфиса и с улыбкой, певучим голосом поздравила всех, пожелала всем счастья, и ей были рады, и сразу нашлось ей приятное место рядом с Новосельцевым.
   - А как загорюсь я от него, молодого, одинокого? - улыбаясь с некоторым даже смущением, сказала она и, отмахнув сзаду юбку,- нс помялась бы - села.
   - Колодезь рядом. Сгореть не дадим,- заверил Анфису Порфирий Игнатьевич, приглядываясь к ней, и за этот свой взгляд, слишком задержавшийся, получил довольно-таки сильное предупреждение под столом от коленки жены.
   - На мой огонь, Порфиша, и река причсрпается,- ответила Анфиса, поправляя волосы, из-под которых поблескивали в мочках ушей маленькие золотые сережки.
   - Что ж ты Феню нс позвала?- посожалела Гордеевна.
   - Загулялась там с соседями.
   - Катюша, ты сходила бы,- попросила Гордеевна Катю.
   Вот пришла с Катей и Феня, скромно, почти буднично одетая, но в этой скромности ярче казалась красота ее лица, чуть бледного от скрываемых тревог, и эта бледность лишь усиливала яркость губ ее.
   Так и сама природа, в пример нам и для подражания, показывает в любом цветке, как контрастно ярок цветок в скромной зелени своих листьев.
   Казалось, для праздника только и нс хватало за столом этих двух женщин - Анфисы и Фенн.
   Женская красота!.. Какой мужчина нс улыбнется ей, не загорится в речах, соперничая со всеми перед красотой, пьянящей, как пьянит отдаленный запах черемухи памятью о прошедших веснах и ожиданием нового, которое воскресает в пас с зеленым воскресением земли!
   Много придумали люди для своего веселья и пополнили свои радости искусством, но без женской живой красоты уныл удел наш, и лишь блеснет ее огонек в улыбке, в глазах, в лукавом слове, как вспыхнет, засмеется мудрое и грешное наше сердце.
   Феня села рядом с Юлией и Никанором, напротив Кирьяна.
   Вот так бы всегда в их семье и сидеть ей. Так ведь просто! Любят друг друга, и жизни им нет друг без друга, и нужна лишь малая печать в сельсовете, что синим кружком венчает нынче и с той же руки подтверждает смерть.
   Так просто и невозможно, пока еще не прошли через какое-то смутное, ненастно ждущее их поле.
   Эх, засветала, засветала...
   Высоким, легким и сильным голосом запела Анфиса, и тотчас другие женщины, а потом и мужчины подхватили:
   Эх, засветала, засветала..-
   Снова запевает Анфиса:
   Эх, да молода горювала,
   Подплелись женщины в лад разными голосами, из разности которых и вкладывалось соцветие песни:
   Эх, да пошел, пошел он...
   А тут и мужчины басами и напряженным тенорком Пикансра подгрянули:
   За другой по лесочку.
   Замолкли все на миг, и песня еще отдается в лесу, будто там такой же праздник, п повторяют там песню застолья такие же голоса, что каждый узнавал свои, удивительно ясно отзывавшийся издали голос:
   А мне куда, куда идти?
   Эх, да идти некуда.
   Не пели лишь Феня и Кирькн: глядели друг на друга в колдовстве любви своей, и этой песни, и счастья, что рядом они и с людьми они в этом празднике.
   Анфиса учуяла, что где-то за столом молчат. Поглядела на Феню и на Кирьяна, и то, до чего чуть-чуть не дозналась тогда в избе, когда Феня собралась к Мите ехать, открылось теперь.
   "Вот и прочь, Митя! Покричишь, побесишься, да и сползешь, как змей с косы",- подумала Анфиса, и голос се выше и сильнее прежнего весь уже отдался последним словам песни.
   Эх, да пойду я, пойду,
   К темпу омуту.
   Да какое же это колдовство - русская песня, когда сойдутся вот так голоса, словно гением настроенные, чтоб так петь, чтоб в песне так чутко было сердце к голосу печали, что сразу и повелела отойти веселью своим напоминанием о смятеньях гордой и несмиренной любви человеческой.
   Пели и на другом конце хутора, и где-то за площадью пели за каждым столом свое, а издали, если прислушаться, сливалось все в одно, как разные травы сливаются в луг, как разные судьбы сливаются в одну судьоу народную, в которой этот праздник был и неведомым прощанием с друзьями, с последним летом родной земли перед тяжким крестом ее.
   Проводили эту песню и встретили новую за полными стаканами.
   Заметил Никанор, что одна четверть уже иссякла.
   - Киря, сходил бы ты в наш арсенал.
   Кирьян взял пустую четверть, положил ее па плечо и пошел в избу для наполнения посуды из резервных кувшинов.
   - Для кого это вы своего Кнрю так бережете? - сказала Анфиса Никанору и Гордеевне.- Не пророс бы, милый, как несжатый колосок на жниве. Или жниц нету?
   - Есть, да серпы их его не берут,- ответила Гордеевна.
   - Что же это за серпы, раз нс берут?
   - Может, и взял какой, да родителям теперь не докладывают.
   - Все ученые теперь,- вступил в разговор Порфирий Игнатьевич и снова получил предупреждение от коленки жены: тебя, мол, не спрашивают.- Они теперь и жены такие пошли: слова нс скажи, нс больно-то охота под их серп голову вешать. Вот примерно моя,- сказал Порфирий Игнатьевич и подальше убрал от жены свою коленку.- Выпить чуть захотел - она коленкой тебя жмет под столом. Слово сказал - опять ее коленка, как местная власть, указует тебе. Иной раз с праздника придешь, так неделю хромаешь, так она тебя своей коленкой натрет.
   За столом смех над немудреной этой шуткой.
   - Годков уж целый мешок, вот и хромаешь под таким грузом,-был ответ жены.-А коленка у меня, как пух!
   - Вот про это и хочу сказать. Не спешить надо себя под серп обрекать, а походить лет так до полета. И взять уж молодую, со свежими силами, как моя: сорок уже ей, а она на работу впереди девчат бегает. Пока я дойду, она уж все дела сделает. Сяду, покурю, да и назад. Пока приду, и дома все готово. Опять сел, покурил.
   - А если она с такой прытью да к молодому? Пока ты по своей раскорячке дойдешь, она и с молодым намилуется и дома наспится до твоего обратного хода на последних силенках,- весело, громко говорит Анфиса.- Вот и успей за ней на работу, когда у тебя со вчерашнего похода еще ноги подкашиваются... Одно и остается:
   сел, покурил... Брать надо старше себя. Ты па работу бегом. А она потихоньку, пока соберется, ты уж назад с работы. Ты в постель, а она к тебе со свежими силами.
   Ты глаза закрыл, а она опять будит тебя - обниматься:
   не ей, а тебе завтра на работу бежать. Вот жизнь!
   - Бабе жизнь, а мужу тут какая радость? - сказал Порфирий Игнатьевич из любопытства, что ответит Анфиса.
   - Какая тебе еще радость нужна? На работу ты бегаешь-силы есть, слава богу, и на жену хватает. А то какая жизнь с молодой? И на работу не бегал, т-олько отставал по всем нормам. А тут ты, как знатный человек, по всем нормам впереди. За это и орден можешь получить. Куда и повыше двинут, с орденом-то. А там уж не бегают, а сидят в креслах, а все вокруг тебя бегают.
   - Вот сагитировала меня Анфиса - на старой женюсь, а ты, Марья, развод давай!
   - Развод тебе дам, а самогону уж нет,- сказала и убрала от мужа стакан. Поставила ему свою рюмочку - А то как перепьешь, непременно с тобою какая-нибудь история случится... Как со львом.
   - Да неужели правда? - спросила Юлия.
   - Что было, то было, хоть и приврали. Умеют это мужики.
   Кирьян поставил на стол полную четверть.
   - А на площади что творится. Танцы - дым столоом.
   - Пошли, Киря,- позвала Катя.
   - Анфиса Ивановна, племянницу вашу разрешите пригласить? - попросил Анфису Кирьян.
   - А кто меня пригласит - не молодую, не старую, а самую середочку?
   - Разреши,- предстал Новосельцев.
   - Так бы кто в жизнь меня пригласил, а то только по праздникам.
   Поднялась. Новосельцев сразу под руку ее взял, и, когда шли, нарочно покачивалась Анфиса, он крепче держал ее.
   А на площади пять гармонистов уже играли. Кружились пары и па солнечной стороне и под тенью леса, где стоит малиновой запрудой нваи-чай.
   Кирьян с Феней втянулись в этот круг под шепоток женщин, которые сразу что-то приметили. Что особенного? Танцуют и мужья с чужими женами, и жены с чужими мужьями и ребятами - всех смешал праздник. Но, может быть, Феня слишком привычно пошла с Кирьяном?
   Это-то женщины и подметили со своей падкой до таких историй чуткостью и даже прозорливостью. Все бывает, но тут что-то и виновное было и стыдное.
   Взгляды их и шепоток уловила Анфиса:
   "Что, сороки? Или мешает вам? Заело!"-и когда Кирьян с Феией пролетели мимо Анфисы и Новосельцева, крикнула она с вызовом мести и радости:
   - Как сокол с соколицей!.. Как сокол с соколицей!
   Вдруг сразу все схлынули с круга от этого повторенного крика.
   Кирьян с Феней неслись по опустевшему кругу, и уйти бы, да играли гармони.
   А Анфиса вертела косынкой над головой.
   - Как сокол с соколицей!
   Феня не выдержала и хотела вырваться от Кирья;:г1, но он как сковал ее своими руками, и она поняла, что надо не бежать, а смеяться.
   - Как сокол с соколицей! - бледная в своем какомто исступлении, кричала перед толпой Анфиса.
   Новосельцев потихоньку отвел ее.
   - Походим чуть, Анфиса Ивановна.
   Чуть только и отошли, лишь скрылись за куста гл и, как сразу и повалилась Анфиса в траву, запричитала по Фене:
   - Погубленная ты... Детка ты моя... Прогулял тебя душегуб... Надсмейся теперь над ним. Надсмейся!
   Новосельцев взял у Анфисы косынку, вытер слезы ее.
   - Как маленькая. Носик твой вытер, а теперь глазки,- и осторожно провел косынкой под мокрыми ресницами.- Глаза-то у тебя какие синие.
   Она глядела на него: впервые с такой лаской, нежностью обошлись с ней.
   - Не хочется и возвращаться,- поднявшись с травы, сказала Анфиса.
   Повела их тропка от хутора все дальше и дальше.
   - Не годы бы мои-полюбила бы я тебя, Ваня,-и серьезно и с лукавым смешком сказала Анфиса.
   - При чем тут годы?
   - Или так полюбить можно?
   - Бывает...
   - Все бывает, а у меня .ничего не бывает. Все мы, Польщиковы, погубленные. И Фекя погубленная,
   - У нее все вперед!!.
   - Впереди хорошо, когда хорошо и позади. А то как лошадка к телеге привязанная. А телега-то с злодеями в прорве. Вот и тяни ее. Или нс жалко, как бьется? Она мне что дитя родное. Мать-то с отцом и не видела, сиротинкой осталась. Сильный у нас разлив был, когда родилась. Под избы вода подходила. Вот ночью человек с того бока на лодке перебрался к Павлу Максимовичу - отцу Феии - и передал ему:
   "Жена твоя, Лидочка, умирает".
   В больнице она была, в Архангельском. Там и родила Феню-то.
   Кинулся Павел Максимович к лодке. А иочь - тьма кромешная. Не дождалась его Лидочка, так и умерла...
   Льдиной ли его ледку сбило или закрутило где - неизвестно. Пропал на реке.
   В одну ночь ни отца, ни матери - сестрицы моей.
   Меня тут не было. В Москве, в нянях была.
   Прилетела мне телеграмма.
   Я и приехала. Взяла Фсню в одеяльце, в материнский полушубок, завернула и принесла. Дышу над ней, как над птахой малой. Спит и спит, словно и глаза-то ей раскрывать не хочется на белый свет без отца, без матери.
   Выходила, вырастила се с капельки. А как шестнадцать ей завязалось ровно, избу заколотили - ив Москву. Она - в няни, а я - в работницы к старым своим хозяевам.
   Пришла она как-то ко мне со своим узелком.
   "Я, говорит, тетя, жить тут не буду".
   "Где же ты, говорю, лучше место найдешь?"
   Сам знаешь, как в деревне было в ту пору, Люд голодный из сел в города бежал, за кусок хлеба - хоть в края лютые.
   Жалею, что не удержала ее тогда.
   Уехала. А дело-то в том: хозяйка ее, барыня темная, разорвало бы ее с жиру, к мужу своему Феню приревновала, будто он с ней в кино ходил.
   Стала она жить в деревне. А тут этот лиходей, Митька, завертел. Одна жила. Ни хозяйства, ничего нет. Вот и сбил ее в свой двор.
   Пока я неслась сюда, отговорить ее, она уж жена его.
   "Люблю Митю!" - да и все тут.
   "Что ты про любовь-то понимаешь, глупая?"
   "Тетя, не касайся моей жнзки".
   Досталось ей. От такой жизни только бежать бы куда глаза глядят.
   Одна из тропок вывела Анфису н Новоссльцева к кладям. Тут постояли, опершись на перекладину. Внизу между скрещенных стояков завихривалась со звоном вода. А дальше по реке, где в безмолвии вознесся лес, горело окошко зари.
   - На окошко похоже,- подметил Новосельцев.
   Анфиса распрямилась, как-то вроде бы потягпваясь.
   - Похоже.
   - И ты в этом окошке. Кого-то ждешь.
   Она засмеялась над его загадкой.
   - Лучше не из зари, а из своего, близкого скобка поманю, вон там, за лесом,-и поманила с завораживающей дурманинкой синих, сш,е молодых и веселых глаз.
   * * *
   На второй день праздников, к вечеру, гости с прощальными объятиями и поцелуями под хмельную слезу стали расходиться и разъезжаться по своим дорогам.
   Долго еще слышались песни, и брань хозяек на подвыпивших мужей, и смех, и вскрикп гармошек-отзвуки ушедшего уже праздника.
   Попритих и опустел хутор. Раньше обычного погасли огни. Сон неспокойный, тяжелый, как с угара, с бредовым бормотаньем и миражами снящейся радости.
   А утром расплачивались за праздничное веселье болью в голове, тоской. Вместо самогона пили теперь настой брусничный, квас, а больше воду за колодезный холодок ее, остужавший всякие горения нутра.
   Утром у Никанора встреча со Стройковым.
   Никанор побрился. Бритва австрийская, с германского фронта привез. Берег ее, нежил на ремне звонкую остринку поблескивающей стали.
   Вымылся у родника над Угрой, от которого и отпил с жадностью, и окунул лицо в наполненную водой прорубь сруба. Благодать-то какая: и напоил родник, и освежил, и смыл притаенным дыханием холодка хмельную одурь.
   Сегодня у Никанора много работы и по лесу: надо было расчистить старую гарь под осенние посадки.
   Никанор положил в кожаную сумку на боку хлеба, тройку огурцов и сала: на весь день отправлялся. Повесил топор в топорню - кольцо сзади на ремне, в которое пропускается топорище,- и взял лопату.
   - Домой когда ждать? - спросила его на крыльце Гордеевна. Она собиралась топить печь и щипала косарпком лучнцу от сухого березового полена.
   - К вечеру возвернусь. В Киреевом лесу буду,- назвал он то место, где должен сегодня работать.
   Из леса, с полян тянуло грибной сыростью и шелестом осин с красно затлевшими кое-где листьями: уже разжигала своп холодные костры осень.