Ревунов Виктор. Холмы России

   Как-то через щель сарчя глянул Сергей в лугапронзило больнее раны: какой-то вроде бы человек показывал на сарай, уходил и снова возвращался, хотя Сергей и не видел его.
   И с той минуты темнота казалась Сергею добрее света. Успокаивала. Ночь приходила как избавление. А с рассвета все снова. Прокричит петух - сердце так и оборвется. Опять страшный день. Вот-вот крикнет кто-то:
   "Выходи"... На душе тоска, страх. Словно на казнь приговорен. А казнь долгое ожидание крика:
   "Выходи"
   - Не могу больше. Уйду,- сказал Сергей.
   - Куда ты слабый пойдешь. От добра да к беде.
   Или жить надоело?
   - Доберусь. Не сверну с зари. Так прямо на нее и пойду. А там наши.
   - Я кому хочешь про твою совесть скажу: командиры тебя оставили. Ты сам-то и не помнишь. Без памяти бьгл. Тебе еще лежать да лежать. Голова-то твоя горячая, вон- какая горячая.
   - Страшно здесь, Палаша.
   - А там? Земля горит. Березина, говорят, из берегов вышла: столько убитых приплыло.
   - Там война. Но там свои, Палаша.
   Шорох за стеной. Показалось или подкарауливает кто-то, следит?
   Полезла Палаша из норы в ход под стеной. Прокралась к углу... Человек лежит.
   Как на последнем шаге своем свалился Невидов, стащила его Палаша в сарай.
   - Хлеба,- прошептал он, чувствуя, что еще минута - и он упадет.
   Она принесла ломоть. Невидов сжал его трясущимися руками и откусил. Потом привалился к соломе, задышал с хрипом и всхлипыванием.
   Сергей выбрался из соломы. На земле лежал незнакомый, вздрагивал и хрипел, и вдруг сон его оборвался.
   Он вскочил и быстро ощупал что-то на гимнастерке; искал оружие.
   - Гляди, какой с хлеба-то сильный стал.
   Услышал насмешливый голос, и радость, недоверчиво еще, тронула Нсвидова.
   Но что за молодец в крестьянской рубахе? Стоит, на палку опирается.
   - Кто? - спросил Невидов хозяйку.
   - Ты сам-то...- и не договорила: узнала командира - помнила, как он зашел в сарай, поглядел на лежавшего в соломе малого, сказал: "Притащила, кого - не знаешь?"
   Невидов встал, и что-то как отбросило его. Едва удержался. Схватился за стояк ворот.
   - Хорошо сидеть, а идти надо.
   Прислушался. Громче забрехали собаки.
   - Так они, сдуру,- успокоила Палаша.
   Елагин отбросил палку. Приблизился к Федору.
   - Я с тобой.
   - Кто таков?
   - Моя фамилия Елагин.
   Невидов пристально посмотрел на него.
   - А Дементия Федоровича знаешь?
   - Мой отец!
   - А палку свою возьми, если собрался. Не форси.
   Знаю только, тащить тебя придется.
   Вот и Палаша. В руках холщовый мешочек. В нем сухари, корки. Что было из печеного, все собрала. Несколько картошек, соль в тряпке. Елагин быстро надел свои ботинки. Спешил, не отстать бы. Палаша стояла перед ним в отцовском с завернутыми рукавами пиджаке, закутанная в темный платок, из которого черемухово белело лицо с блеском глаз под скорбной полосою.
   - Прощай, Палаша. Судьба, жена моя...
   Ворота были раскрыты, и прямо над лугом стояла луна в оранжево-красном тумане, озаряла сарай - свидетельница прощания,
   * * *
   - Ты не спеши. Потом скорость наращивать будем как в темп войдем. И крепче на палку нажимай,- сказал Невидов, когда они были уже в лесу.- Я тут дорогу примерно знаю. И дальше не собьемся. Перекресток один - фронт.
   Елагин шел сзади. С листьев брызгало, обдавало пахучей сыростью лицо, и он чувствовал, как просыпалась в душе сила.
   - Сейчас чуть отдохнем, Елагин, Хочу выспаться Не потяну дальше. Хоть чуток. Ты - в караул, согласен?
   итоспался под теплым бочком.
   Они забрались под ель. Теплилась на земле прелая хвоя. Невидов достал из мешочка сухарь. Разломил Половину подал Елагину.
   - Ты ешь. Я не голоден.
   Невндов половнику убрал в мешочек. Помаленьку откусывал от сухаря.
   Елагин вылез из-под ели и сел на меже. На той стороне заходила луна. Огненно-желтая глыба ее висела в тумане, который клубился и плыл с холодным радужным сияньем, казалось, светилась сама земля. Елагин прижался спиной к столбу, что врыт на границе леса ногу ломило: разбередил ходьбой.
   "Все перетерплю. Но дойду",-подумал он ион в том краю, далеко-далеко Москва. Неужели жил там когда-то? И окно светило над духотою вечерних
   Над лугом пролетели немецкие самолеты. Видны их смутные силуэты, и бортовые огни похожи на летящие звезды. Уже отбомбились, посеяли где-то смерть и возвращались назад. Воздух с дрожью долго ныл от их звуков.
   Елагин поднялся и оглядел луг. По краю его гряда тумана. В медленном пару деревья как бы поднимались и тонули. Прислушался. Тихо. Подошел к Невидову. Он лежал под елью, откинув руку. другой сжимал ворот гимнастерки.
   Уже мутпее ночь, рассвет чуть-чуть мжил над горизонтом.
   Они шли через луг. Так было ближе до темневшего вдали леса.
   - Первая наша задача - достать оружие. Без него мы щенки, Елагин.
   Трава была высокая, по грудь. С напористым шелестом шел Невидов. А за ним Сергей крепко нажимал на палку.
   - Как твоя нога?
   - Сознательная. Скорее палка сдаст.
   - Палку подберем посолиднее. И мне что-то надо вроде кола, чем отмахнуться. Хоть и древний способ, но выбора пока нет.
   Сочился парным молоком рассвет, и уже в высоте яснились облака и смутно отражались в росе луга, как будто мокли ситцы в траве.
   В лесу остановились. Здесь прошел полк. Следы, всюду следы сотен прошедших людей уже запряло травой.
   Как спешили к дороге! А теперь тишина. Розовые и голубые лучи пронзали лес. Пар вился от хвои. Среди игл сверкали капли. Тянуло от земли прелью, как от опары.
   - С выходом,- сказал Елагин и вытащил из кармана кисет, крепко перевязанный в середине.
   Невидов скручивал цигарку и смотрел на следы, как на самое сейчас для него дорогое и печальное.
   Елагин посек кресалом - кремнистым камнем ударил несколько раз по краю железной трубки, из которой торчал обгорелый фитиль. Попала искра, и фитиль затлел. Елагин раздул жарок посильнее. Поднес прикурить Невидову. Лицо его, как из пластов земли,- и грязь, и пыль, и кровь,- все спеклось и потрескалось.
   - Отличная махра! - с жадностью затянулся он, долго не выпуская дым.
   Они пробирались через орешники и краем обходили поляны в буреломах, из гнилой тьмы которых вырывались малиновые стрелы иван-чая.
   * * *
   Курился дым, сливаясь в высоте в сумрачную завесу.
   Плыл красный диск солнца над этой черной и еще жаркой пустыней.
   Пожар на границе поля, где недавно прошел бой, казалось, смирился, ушел под землю - в корни и торфяные пласты. Но там, тлея, прокрался через просеку и ночью, взбешенный ветром, метнулся по вершинам сосен, разбрасывая потоками раскаленного воздуха языки пламени па многие километры.
   Прямо на север двинулась огненная лава, сжигая все на своем пути: деревни, застигнутый в лугах скот, немецкие склады и колонны танков. Дороги исчезли о море огня. Вихрь дошел до станции, перекинулся через нолотно.
   Из горящих эшелонов выпрыгивали солдаты в надежде спастись. Пожар и багровое, клубившееся в тугах небо наводили ужас. Казалось, сама земля пришла в ярость.
   Невидов и Елагин перебрались через остывшее пожарище по краю оврага. Вокруг черпая пустыня. Вдали дорога. По ней двигались немецкие машины в сумраке из пепла и пыли.
   Падали редкие капли дождя, и от их ударов с шипеньем взрывался потревоженный жар.
   Елагин остановился перед ямой. Из треснувшей земли парило смрадом. Здесь был колодец. Неизвестные спустились к воде, чтоб спастись от огня, задохлись.
   Невидов шел сгорбись, торопливо.
   - Ты прибавь шагу. А то ветер в нашу сторону. Накроет дымом. Задохнемся,- сказал он.
   Среди этого пекла холодным ознобом обдавало Елагина и мутило голову: крался в кровь своей отравой угар. Елагин упал на колени и со стоном стал выплевывать что-то горькое, а перед глазами блестела холодная, прозрачная в зеленой траве вода. Хоть бы глоток.
   - Да пей! Пей же! - слышал он голос.
   Глотнул и еще раз глотнул, ощущая свежесть, которая словно омыла сердце. Он увидел прозрачную зеленую траву где-то в глубине и понял: родник.
   Невидов слышал, как Елагин спешил за ним: задыхался - бился из последних сил.
   - Прости, что я тебе как хомут достался.
   - Довольно.
   Невидов на секунду задержался у куста среди высокой травы и пошел дальше.
   Елагин отшатнулся. Под ветками лежал мертвый, в гимнастерке, босой: не встал со своего последнего привала, не было сил, и уснул в этой высокой траве... навечно.
   На лбу Елагина выступил холодный пот. Что-то темное и красное поплыло перед глазами, и тошнота душила. И уж не слышал, что говорил Невидов,рухнул как подкошенный.
   Невидов подошел. Неподвижно в рыжей щетине лицо Елагина. Прямо он лежит.
   "Поспи, дружок".
   Елагин раскрыл глаза. Заря заливала березник красным светом. Невидова не было. Он взял палку и, опираясь на нее, встал. Боль колыхнулась в ноге. Резко кланяясь над своей палкой, пошел. Лес поднимался и падал с гулом. Сергей бился между стволов и, казалось ему, бежал.
   Вот какое-то озерко. Вода горит, как подожженный деготь. Вспыхивают темные глубины. Сергей упал, отполз. В траве два автомата, и кто-то лежит рядом... Глядят с неустрастимым блеском глаза...
   - Это ты, Невидов?
   - Не шуми... Ранило меня... Не дотяну,,. Придется тебе нести...
   Из-под гимнастерки красным потекло полотнище. Никак не возьмет его Сергей. Тяжелое. Скользит из рук и вьется в траве.
   - Скорее. Завяжи покрепче.
   Кто-то храпит и храпит в озерке.
   - Не спи, Елагин!
   Что это? Какой-то бледный свет и что-то черное блестит внизу.
   -- Река, Невидов!
   - Ложись! Березина... Не жди меня...
   Над камышами птица взмахнула. Мелькнул огонек и погас. И вот кругом замелькали огни и загрохотали,
   - Невидов!
   - Живей на тот берег!..
   Взлетела ракета. Медленно опускалась, озаряя реку, По воде захлестали пули.
   На миг ясно, с мукой и болью увидел все это Сергей и упал на камыши, стал разгребать стебли.
   - Невидов!
   И куда-то провалился. Его завертело и понесло.
   Перед ним насквозь горел огненный простор, в котором из-под земли яростно и скорбно вздымались тени.
   "Фронт... вот он какой",- подумал Сергей.
   Медленно сдвигались огромные тени, погребая друг Друга мраком, и еще ярче сквозь них и под ними зиял неугасимый пожар.
   - Скорее... скорее...- слышал он голоса.
   Какие-то люди склонились над ним, подняли, и все закачалось.
   Потом он почувствовал, что захлебывается чем-то теплым, и застонал. Вода! Надо бы выплыть! Но руки не повиновались.
   "Вот и конец... Топу... Неужели такая густая вода! - В тумане большие белые люди, кто-то рядом стонет и плачет. На столах окровавленные лежат.
   "Неужели казнь?" - с ужасом подумал Елагин.
   - Вероятно, гангрена... Полосуйте ногу.
   - Укол... Еще укол. Скальпель.
   - Галина, а ну погляди своими глазищами, нигде не кровоточит?
   Душный туман заколыхался и посветлел. Вдруг все прояснилось. Елагин увидел глаза-только глаза: лицо закрыто маской. Как прекрасны они!
   "Сон... опять сон!"
   - Зажим... Еще зажим... Еще,-повторял где-то голос.
   Глаза приблизились.
   - Полина Петровна, что с вами?
   - Боже мой... Сережа... Сережа... Товарищи, это мой сын!
   "Голос мамы... Но где она?.. Где?"
   Слезы выступили на глазах. Стекали по рыжей щетине щек.
   - Сережа... Прощай... Пора.
   Опять голос матери. Она сидит рядом в гимнастерке"
   Пилотка со звездой. Глаза печальны, задумчивы, словно и не видят его.
   Подошел кто-то и сказал:
   - Прощайтесь. Трогаем.
   Мать склонилась над ним и поцеловала, Он медленно приподнялся. Светит напротив что-то синее и дышит свежестью, это же окно вагона!
   За окном, на откосе, стояла женщина в военном.
   - Мама!
   Мимо нее проносились вагоны с разбитыми окнами, с пробоинами. На подножках люди в белых йалатах.
   - Мама...
   ГЛАВА VII
   Родион Петрович был по делам в лесхозе и возвращался домой.
   Горела Вязьма. Доносился гул взрывов, зажигалась тьма в полях. Солдаты, покинув свои эшелоны на железнодорожном полотне, стояли во ржи.
   Брели толпы беженцев. Скрипели и постукивали повозки. Гнали скот коров, овец. А навстречу долго, бесконечными колоннами шли солдаты. Невидимая в темноте пыль застилала мраком дорогу.
   Родион Петрович шел долго и не чувствовал усталости. Привык ходить, когда надо было, и очень быстро, но сейчас он шел шагом умеренным, ссутулясь, с березовой палкой, как странник. Вечный странник, затерявшийся в ночи. Бредет давно-давно через ржаную теплынь полей, бредет в неведомое.
   Горюнили сверчки во ржи, и похоже было, что из прошлого доносились звуки ночей.
   Наперерез лугом ехала машина: перебиралась с большака на проселок, чтоб сократить путь. Родион Петрович остановился. Шофер открыл дверцу, спросил:
   - Здешний, отец?
   - А что надо-то?
   - Под Ельню поскорей.
   Родион Петрович стал рассказывать, как проехать:
   называл деревни, подсказывал, как можно и еще ближе, если там-то и так-то свернуть.
   - Да мне по пути, собственно,- сказал он, не напрашиваясь, а предлагая свои услуги.
   - Посадите деда, ребята!
   Солдаты, сидевшие в кузове, помогли Родиону Петровичу забраться в машину. Он сел у борта на какой-то ящик. Поставил между коленей палку.
   В кузове спали солдаты, укрывшись шинелями, и сидели, сгорбясь.
   Ехали лесом. Хлестали по бортам машины ветки, оставляя осиновые и березовые запахи потревоженных и порванных листьев.
   В углу, у кабины, солдат в накинутой на плечи шинели с поднятым, как в ненастье, воротником смотрел с угрюмоватой задумчивостью на нового попутчика. Родион Петрович чувствовал этот взгляд. Кажется, знакомый... Солдат поднялся и, переступая через спящих, приблизился - сел напротив Родиона Петровича и в упор посмотрел. Глаза с холодноватой чужпнкой, и волчье что-то в них скрыто усмешкой.
   "Митя!"
   - И далеко от дома дороги знаешь. А будто всю жизнь в своем лесу просидел,-сказал он.-А я и одну забыл.
   - А что не здороваешься? И это забыл?
   - Своих помню.
   Он протянул руку с газетной бумажкой.
   - Насыпь нашей, с родного бережка.
   Родион Петрович протянул кисет.
   Митя затянулся, задыхаясь, откинув голову.
   - Вот она наша-то! Горькая и сладкая! - и он с еще большей жадностью затянулся, повел плечами.-Жилы зажгла. Как зазноба! Донничком, березовым листом балуешь. Зато и хороша. После войны свою так буду баловать, полынькой еще, чтоб с горька слаще было.
   Опустил голову. Трясет машина, мечется по лицу Мити отсвет разжигаемой ветром цигарки. А глаза закрыты.
   будто спит.
   Сейчас бы на солнечное крыльцо да в сени, где круто поставлена лесенка на сеновал. Там в пахуче-дурманном сумраке Феня, как во вспышках грозы виделась ее красота. Не его теперь.
   И еще будет Митя в чужие окопы бросаться, как бросался уже, и переплывать реки. Но эта измена жены не затеряется: она с ним - в душе, из самого ее родника колотит. Не зарастет, видать, глубока и сильна жила колотит еще н досадой, что с какой-то вины покосилась его жизнь. А где самое-то зло вины? И не знает. Может, и нет дна - прорва, которую н всем миром не осветишь' до трещины. Оттуда тьмой на него надышало.
   Одна пожалела... Катя. Письмо прислала ему с недалекой от лагеря границы, чтоб не убивался Митя. И слова-то грустные, и не уговором к надежде его приветила, а что вспомнила про него одна на всем свете. Знать, пожалела. И жалость-то простенькая, как льняной цветок, что из посоренного семени голубеет на обочине одиндалекий от угожего поля.
   Берег это письмо и читал часто. Одно это письмо.
   а будто все новое.
   "Митя!.. Ты уж прости меня, что пишу тебе. Не ждал.
   Тебе родимое словцо-то нужно. Да уж потерянное не найдешь. Может, и поклонится тебе Феня, а словно это так в потере и останется. Ты свою жизнь пожалеть должен, Митя. Не мучай ее. Она тоже радости хочет. В горький час уважь жизнь свою. Сам подари ей хоть колосок. Под сердцем его прихорони от стужи. Не пропадет. Поссется согретое, когда твоя весна придет.
   Сошелся весь свет твой на Фене. Пришел ей день изменить, а тебе, Митя, подумать: н твоей любви к пей за это конец. Митя, прости, будто я тебе советы даю. Посторонняя. Только не совсем. На одном хуторе выросли. По одним кладям над Угрой в одну школу ходили... Вспомни. Всех нас равно луга встречали. Да чего-то ты сторонкой повел свою тропку.
   Митя, уж скажу я тебе, не жизнь жестока с тобой, да ты сам повинен перед собой во всех своих бедах..."
   Позадумывался в лагере Митя над этими вот словами: принять все, как есть, смириться.
   Но сейчас, наглядевшись на страдания вокруг, которые палили растравленное сердце его, отвергал спасительное смирение.
   "Вот что творят! А как же это-то жизнь принимает?
   Все, значит, можно, если знать, что не тронут за подлость.
   Страхом еще держутся, когда совести нет: приговора боятся. А без приговора бессовестное на весь свет плясать пойдет. Только посторонись, как разгуляется... Да вот уж, разгулялось!"
   Митя бросил за борт окурок. На следу взмелись искры золотым мгновением.
   Снова протянул из-под шинели руку с газетной бумажкой.
   - Вторую для затравы. И третья будет, особая, если не разорю,- сказал, прислюнивая бумажку с махоркой, принюхиваясь.- И огня не надо. Духом горит.
   - Откуда и куда едешь? - спросил Родион Петрович.
   - Откуда, долго рассказывать. А куда, сам знаешь.
   Не пропал. Живой Митя. Так и скажи для слуха. Видел мол, и разговаривал. Со своей справкой лагерной к ча-' сти пристал в окружении. Не далеко н не близко точно не скажу. Версты не считал. Иная и легкая, да' таких мало было, а больше упорные: под шаг жизнь клади.
   Кому выпадет. Напролом шли. Речку одну форсировали.
   Немцы по течению нефть пустили и подожгли. И в огне горели, и в воде тонули. А я по пословице - не сгорел.
   Выбрался. И успел я тогда одного человека от огня выхватить... Генерал. Вот и служу у него... Слышал я, от кого не помню, искал меня в нашем лесу Стройков.
   Очень тревожился, как бы я на цветочки бабу какую не подкосил... Как Стремновы живут?
   - Как и все,-знал Родион Петрович, что к разговору о Кирьяне клонил Митя.
   - Кирька на фронте. Это я знаю. Земляки-то теперь здесь в одной куче. К домам вон подперло... Про Катю скажи.
   - Дома. Пришла,- и тут не хотел уточнять все Родион Петрович. Чужой для Стремновых Митя.
   - А Федор?
   - Вестей от него нет. Да срок-то еще мал.
   - Что ж я тяну из тебя? Скажи и про остальное.
   Главное.
   - Она скот погнала под Вязьму,- сказал про Феню Родион Петрович.
   - Тут бы сожрали. Армия кругом. Только скотину мучить, на падаль переводить. А я скоро, может, загляну домой. Выпрошу минутку.
   - Твое дело, Митя.
   - Мое, но без твоего совета. Дай-ка совет. Ближе к хутору-тебе виднее. Или дрожь охватывает правду сказать? Своя шкура очень дорога, а чужая негодная?
   Ьусть мотается.
   - Не нужна тебе твоя минутка. Счастья не встретишь.
   - Да хоть глянуть, какое оно, что других стревает.
   - Открывай бумажку.
   - На особую?
   - Да...
   И третью цигарку, но уже быстро, не помня как, свернул Митя. Ловил, ловил огонек в руках Родиона Петровича от его зажигалки. И глаза жгло, так бросало на этот огонь. А закурил и откинулся, долго не видел ничего.
   Тьма плыла с красными пятнами.
   - Ты зачем к убийству ее привязал?
   Митя поднял руку, предупреждая, чтобы тише такие слова говорил.
   - Намекни только глазом, а я так схвачу.
   - Простить она тебе этой лжи не могла.
   - А я измену ее?
   - У нее любовь. Пойми.
   - На правду пошло?
   - Зачем ты наговорил?
   - Я ей скажу, когда увижу,- и в упор помутившимися глазами глянул Митя.- Еще в законе мы с ней. Не рвет. Чего тянет. Позор терпит.
   - Может, металась. А после наговора твоего порвала. Зачеркнут закон. Буквально на днях. С женою одно, а теперь с чужой другое. Прежнюю волю с ней забудь.
   - Поторопилась,- с досадой произнес Митя.
   - Да ведь печати убирают.
   - До печатей не пустим... А она ничья теперь. Оторванная. Хоть на корне была. Держалась.
   - Или жаль?
   - Кирька подлец!
   - Злобство, Митя. Завелось счастье. Зачем топтать?
   - Как бы ты запел, Родион Петрович, если бы с твоей Юленькой такое счастье бы завелось?.. Ты пожалей, не топчи. А как твое топчут на сердце, прими, не жалея.
   Чего меня-то не пожалели? Да в час глухой ты и пожалей. Нет же! Я для себя за это самое счастье тебя подавлю. Или не забунтуешь? Без промашки в дверь я тогда на Кирьку вошел. Да Стройков... И уж не за бабу я, а за подлое. И отец-то, подлости он не вынес чужой.
   Перетянуло. Да и Дементий Федорович от подлости пострадал. Слышал, обошлось. А пострадал. И виноват я перед всеми, что не срубил Желавнна. Пропал бы я, так за совесть. А то, как дрянь, повезли меня в тележке, и Стройков надо мной ликовал... А на свою минутку домой приду. Мы по соседству. Хоть и не жена Фенька, а пусть ждет. Я ей сказать кое-что должен. Не трону.
   Так и передай.
   - До этого ли, Митя?
   - Самое время. А то правду не узнает.
   Машина остановилась на большой поселковой площади. Была она и высотою с перекрестком, от которого шли дороги на Спас-Деменск и Ельню.
   Сходить здесь Родиону Петровичу. Митя помог ему Слезть.
   Поднялся в машине лейтенант и поглядел в бинокль в сторону Смоленска. Совсем близко увидел трепетный розовый край неба.
   - Стоит Смоленск!
   Родион Петрович постучал в дверь избы Стройкова.
   Тут решил заночевать. А чуть свет тронется в путь. Дом теперь рядом, каких-то двадцать пять верст.
   Глафира глянула через окно. В темноте не .разобрала, кто стоит на крыльце. Старик, вроде бы седой, с палкой.
   "Беженец".
   В последние дни люди шли из горящего Смоленска.
   Стучали в избы, просили хлеба, воды. "Спасибо, родная".
   И брели дальше с опаленными солнцем, почерневшими лицами. Гнали людей пожары, бомбежки, страх перед насилием и бои, которые гремели в деревнях и городках.
   Некуда было деться, ничего не оставалось, как уйти, хоть где-то найти тишину и кров.
   Предупреждали, что среди беженцев мог быть и враг.
   - Глашенька, - заслышав за дверью осторожный скрип, сказал Родион Петрович.
   Она открыла дверь. Стояла перед ним в легкой рубашке, босая, с голыми плечами, и тело ее, натомленное сном, уже разбуженное, дышало дурманом цветущей конопли.
   - Входите. Одной страшно,- сказала Глафира, обрадовавшись, что зашел человек знакомый.
   Родион Петрович снял свой рюкзак. Фуражку положил на угол лавки.
   - Или уходите? - так поняла его появление ночью, что и он тронулся с беженцами, и удивилась.- А Юлия?
   - А она сказала, никуда не пойду, хоть убейте меня.
   С места не стронусь...
   - А то испугалась. Неужели и нам трогаться. Садитесь. Есть будете?
   - Попить бы. А больше ничего.
   Он сел за стол. Напротив, на комоде, темно отливало зеркало. А над ним знакомая фуражка хозяина. Издали узнавали на здешних дорогах. Казалось, одно имя его отпугивало недоброе. Хоть и леса темные, дремучие, но и ночьюпоезжай" сT, похрапывай, никто не тронет.
   Глафира принесла квасу в кружке, поставила перед Родионом Петровичем,
   - Муженек-то пишет?
   - Ему некогда. Мост караулит,-так отвечала всем Глафира.- Два слова: "Жив, здоров". И все. А я на одно слово перешла: "Здорова". Раз здорова, значит, и жива.
   Что зря бумагу переводить. Ответа пока нет. Видимо, расследует, чем это я так занята, что за столько дней одно только слово ему выкроила.
   - Не знаю, ревнивый он у тебя? Смотри!
   - Вас, мужиков, надо на ревность-то наводить чтоб не дремали.
   Родион Петрович снял сапоги. Свалил их у порога.
   - Разреши переночевать, Глашенька.
   - Какой еще разговор. Диван есть. Свободный.
   Правда, музыкальный. Мужа на него спроваживала, когда выпивши приходил.
   Родион Петрович лег па диван, который сразу загремел, зазвенел, заскрипел пружинами, и еще долго что-то в глубине басило, вроде бы гитарные струны гудели.
   - На самом деле музыкальный... А я Митю Жигарева встретил. В машине с ним ехал. Служит. Вид боевой.
   - Вот как! А за человека не считали.
   Родион Петрович долго не мог уснуть. Ломило от усталости ноги и спину, ныло в сердце. Сколько прошел, и всюду горе. А теперь и свое гудело, близилось.
   Мутны пропотелые окна, за которыми что-то косо мигало и шумело... Дождь.
   Смерть матери, отца или мужа - одно горе, а это было не сравнимое ни с чем мучительное чувство маленькой погубленной жизни с ее чистотою, и беззащитностью, и обреченностью, как будто он был один, кто должен покорно закрыть глазенки. Кате казалось, все кончилось для нее, навсегда прошли радости и никогда не будет солнца. Все затмило унынье.
   Она зашла на сеновал, холодом обдало ноги. Шуршала дождем тоска. Упала в сено и долго лежала. Боль закричала, не было сил терпеть это творимое жизнью наказанье над ней. Зачем жить! Пусть хватаются за жизнь другие, а она сейчас бы глаза закрыла.
   Никанор посмотрел на приоткрытую дверь сарая.
   Легла и заутихла: намаялась или от травы настоянной задремала?
   Не шелохнувшись, сидела Гордеевна, слышала как пошептывая, дышала дочь в сено. С Катюшкой убирали это сено прошлым летом. Выветрились, пропали запахи и только затуманенно горький душок рябинника прежде безвестный среди крепких и сильных запахов горев^ т в опустевшем.
   Никанор отошел от стены сарая. Сел на колоду в малинниках и достал свой кисет. "Что творится. Бывало такое на свете когда или только на нашу голову? К печке воина подходит". Вот она, как отдаленной грозой погромыхивает над полями.
   Подошла Гордеевна.
   - Унялась,- сказала она про Катю.
   - Что, мать, делать будем? Уходить или тут отбедуем?
   - Хоть могила, а на своей стороне.
   - Люди тоже бегут не с чужих дворов. Без хлеба двор не накормит. Надолго это затеялось. На все жилы пошло. Войск под Смоленском, говорят, туча страшная.