Ревунов Виктор. Холмы России

   "Заботливый,- отметила Феня.- Так вот и за женой будет ухаживать",подумала она с ревностью не к ее счастью.
   * * *
   Рано начали принимать хлеб.
   Чуть только поднялось солнце - пришел заспанный, с осипшим с похмелья кашлем приемщик, рыжий, сутулящийся от своего высокого роста мужчина в синей сатиновой косоворотке. В глазах пьянилось веселье со вчерашней еще выпивки.
   - Добро пожаловать, землячки. С новым хлебом, с новым счастьем,произнес он под красным плакатом на стене и раскрыл ворота амбара, где стояли весы с чугунными гирями на платформе, расставленными рядком во главе с двухпудовой гирей, за которой равнялись гири поменьше. Самая последняя - фунта полтора, с ременной петлей в ушке, прибилась сюда с каких-то времен, когда с такой вот гирей, поигрывая, приходили в чужую деревню, с загаданной дракой за отбившуюся зазнобу.
   Темная была эта гирька, с засаленным ремнем. Другие гири работали, определяя тяжесть мешков. Особенно доставалось двухпудовой: ее поднимали и бросали, даже называли дурой. А малая гирька во время приемки стояла на раме весов, как блюстительница честности и порядка.
   Никита успел сбегать домой к завмагу. Бутылка водки при нем, и, пока галдели, чья очередь, он с мешком на спине растолкал стоявших у ворот.
   - Посторонись, посторонись,- прытко пронес мешок, свалил на весы. Ножом распорол зашивку.
   - Милости просим поглядеть,- с угодливостью сказал Никита, сдувая что-то с зерен.- Комарик один случайно запечатлелся.
   Приемщик взял пригоршню зерен. Зерно чистое, провеянное, сухое.
   - А если на веялку? Еще чище будет,- хитро так, как понял Никита, намекнул приемщик.
   - Ежели там какие-то пылинки попали, то мы это, Матвей Петрович, другим способом прочистим,-сказал Никита и тронул скрытую в кармане штанов бутылку.
   - Не возражаю. Но вообще за такие дела могу отсюда этой гирей проводить,-кивнул он на гирьку специального назначения.
   Никита усмехнулся.
   - Ты проводишь, а мы посля и повеселей чем можем встретить.
   Приемщик ссыпал с ладони зерна в мешок. Одно зерно оставил, бросил в рот, раздробил зубами.
   - Уж если этой законной провожу, встречать не придется.
   - Лучше бы вы удить к нам приезжали, как веснойто, с колокольчиками. Каких лешаков выхватили!
   - С хутора, что ль?.. Так и говори. А то откуда я тебя знаю. Знакомый, значит. Плоды трудов на весы живо. А бутылку потом коллективно изничтожим.
   Никита выскочил из амбара, заторопился.
   - Давай, Кирька, понесли!
   Феня взялась за мешок, но Кирьян остановил ее.
   - Бабам еще. надрываться. Сами возьмем.
   Никита рядом был. Завалил себе на спину мешок:
   - Вот бы тебе такого мужика, Фенька. Сидела бы, семечки лузгала да на печке газеты читала.
   Феня ответила:
   - Мне бы такого, как ты, прожитого, а то и газеты некогда читать.
   - Так уж и прожитой. В самых соках сейчас. Садись сверх мешка, донесу.
   - Ноги, боюсь, скривятся. Будешь потом враскорячку ходить, пылить, как Мамай, по всей деревне.
   - Разве такая тяжелая? А ну-ка взвесим.
   Подвернулась тут Катя. Никита схватил ее, завалил на одно плечо, а на другое мешок и пошел.
   На телегах засмеялись.
   - Вот с каким переезжать хорошо: жену с сундуком в охапку и попер куда-нибудь в Донбасс.
   - Жену в сундук, на замок можно, да в камеру хранения под квитанцию.
   - А исть чего она будет? - спросила полная, с налитым загаром на щеках женщина, сидевшая на мешках с разложенными на них огурцами и хлебом к завтраку.
   - Будет питаться мануфактурой с нафталином. Самое это ваше любимое.
   Кирьян, согнувшись под мешком, шел за Никитой.
   - Пусти, дядя Никита!-хотела вырваться Катя.
   - Не трепыхайся, девка, а то уроню.
   Штаны от натуги тряслись на бедрах Никиты, что-то треснуло. Кирьян, спотыкаясь от смеха, качался с мешком, и сразу успокоился, как увидел, что мимо амбара проскочил: "Хорошо это, еще с ходу в стену не вдарил".
   - Киря,-кричала ему Феня,-там север, а тебе на юг надо!
   В амбаре Никита свалил мешок, а Катю осторожно опустил на весы.
   - Извините, Катерина Никаноровна. Поиграли, а теперь пойдите, уважаемая, лошадкам воды дайте. Пить лошадки хотят.
   Никита, тяжело дыша, вернулся к телеге. Феня помогла ему положить мешок на спину. Подставил свою спину и Кирьян. Гимнастерка завернулась на боку с натертой докрасна, жарко дышавшей в поту кожей. Пригнулся под тяжестью мешка, понес.
   Глядела она вслед и думала: "Задурманилось. Митя придет. А вот поеду к нему. Живым словом скажу: держись. А потом со свистком укатим вместе куда-нибудь, подальше куда, без возврата, эх и дорогу-то сюда забыть",так ей хотелось уйти от прежнего к какой-то новой жизни.
   Когда перенесли и взвесили все мешки, стали ссыпать зерно в закром. Катя Кирьяиу помогла, а Феня - Никите. Нажимала коленкой в мешок, заваливала его. Зерно вырывалось со вздохом, расставалось с полями, чтоб пойти потом в огонь и стать хлебом. А может, снова упадут зерна в землю, зеленью пронзятся стебли к новой жизни, такой быстрой - в одно лишь красное лето.
   Приемщик дал команду, чтоб следующие кто время не теряли, подтаскивали к весам мешки, а сам с весовщиком и Никитой скрылся за амбаром.
   Феня сбивала кепкой Кирьяиа пыль с его гимнастерки.
   Свел он лопатки, пожимаясь.
   - Бьешь больно.
   - Тебя,что ж,ласкать?
   - От ласки и собака не отказывается.
   - Заведешь жену - поласкает.
   Она стала сбивать пыль с его груди. Глядел он в глаза ее. Синие они и зеленые, будто небо, и мокрая трава отражалась в них ярко, свежо. В губах разлита малиновая молодость. Приблизился к ней, чувствовал даже, как нежит румянцем от ее лица.
   - Отврати меня от себя беленой, что ль. Не налюбуюсь тобой.
   - Ты не подходи больше к моему двору. У меня муж.
   Жилья у него крученые.
   Кирьян вздрогнул, будто опомнился.
   - Все понимаю. Люблю тебя.
   - Что ты? - удивилась она.
   Из-за амбара выглянул Никита. Позвал Кирьяна и для полной ясности щелкнул под кадык пальцем: пояснил так, для чего зовут.
   Кирьян зашел за амбар. Тут на колоде у стены сидели весовщик и приемщик, который протирал лопушком стакан. Никита - перед ним на поленце.
   В траве стояла бутылка, уже открытая, В фуражке зеленые стручки гороха, а на газете куски сала и хлеб,.
   Кирьян сел, боком привалился в траву.
   До чего же хорошо это утро! Полынь еще в росе, сверкает алмазно. В воздухе стоял медовый запах луговых кашек.
   За лугом залитая синькой даль, в которой что-то прозрачно блеснуло.
   - Живи и удивляйся, честное слово! - сказал Кирьян от радости, что так хорошо, и от предчувствия еще ждущей его радости.
   - Не у всех это удивление выходит,- наливая в стакан, сказал приемщик.
   - А почему? - согласен был Кирьян, но спросил:
   хотелось знать, что скажут.
   - Готов бы возрадоваться, вот как ты, а не выходит;
   заботы гнетут, свои и чужие.
   - Так я и знал. А громче этого может быть человек?
   Громче всех этих забот. Все эти заботы для радости.
   А если не так, тогда к чему все эти заботы!
   Приемщик поднял стакан, приглядываясь: равно ли налил?
   - А чего девок не зовете?
   - Девка одна. А другая баба,- уточнил Никита.
   - Надо позвать.
   Кирьян пошел, чтоб пригласить Феню и Катю.
   - Гляди-ка, радужный какой,- сказал весовщик, вроде бы осуждая Кирьяна и удивляясь.
   - Не понимаешь. У него улыбка в душе,- разъяснил приемщик и подал Никите стакан.- А это девкам,- отставил он в траву бутылку.- Надо и их уважить.
   - Девка - сестра Кирьки, вот этого, с улыбкой-то в душе, как вы изрекли. А другая Митрия Жигарева баба,- сказал Никита для разговора более близкого.
   - Жигарев, это который сидит?
   Никита широко повел стаканом:
   - За здоровье и сердечное знакомство... А довела его вот эта зараза,сказал он и одним махом опорожнил стакан. Схватил стручок, расщепил его, вышелушивая на ладонь сочное и зеленое еще семя.
   - А говорят, деньги-то он и не пропил вовсе,- сказал весовщик,- А запрятал на будущую жизнь. В тюрьме отработает, а потом с деньгами айда отсюда куда-нибудь под Москву. Домик купит. А домик на земле. Вот и живи, как в раю, после риска.
   - Это точно: кто не рискует, тот и не живет,- согласился Никита.
   - Чепуха! Заболел он этой,-показал приемщик на бутылку,-после смерти отца. Это ясно. Смерть-то какая! С березой в обнимку. .Жуть! Чего-то подвело его к этой березе?
   - Эта же самая и подвела,- заключил Никита и допил какие-то оставшиеся капли в стакане.
   - Прочно ты говоришь, как дверь закрываешь.
   - А чего ей, двери-то, попусту скрипеть?
   Вернулся Кирьян с Феней и Катей.
   Приемщик чуть налил Кате. Она притронулась к стакану губами и, смеясь, отдала его Фене.
   Феня не отказалась.
   - За хорошую жизнь! - сказала она. Выпила смело, прижалась губами к руке, заглушая так жгучую горечь а горле.
   - Вот молодец ты, милая,-похвалил ее приемщик.
   Какой-то вроде бы стон раздался среди простора. Послышались женские крики.
   Весовщик выглянул из-за амбара.
   - Что-то на путях,- с испугом произнес он и, подхватив свою фуражку, скрылся.
   От амбара, и от телег, и даже из деревни бежали к станции люди, как это бывает, когда повеет бедой.
   На путях стоял эшелон. Двери красных товарных вагонов были раскрыты. В глубине их - сумрак, в котором поднимались с соломы и двигались люди в военной форме, в красивых фуражках-конфедератках.
   - Поляки,- сразу узнал Кирьян польских солдат.
   Видел он таких же солдат под Брестом еще прошлой осенью, когда пучина войны захлестнула Польшу. Поляки отступали, бросали оружие, коней, оставляли свои города. Уходили от немцев, которые шли к нашим границам. А мы торопились туда, чтобы отдалить войну от них. Так две силы сблизились сошлись у роковой черты, за которой, в немецкой стороне, дымились скорбные зарева.
   Кирьян запомнил и эти зарева, и крики женщин, и плач сирот над несчастной землей, откуда по ночам ветер доносил гул танковых орд, творивших что-то там, в зловещей тьме за Бугом.
   Все это вспомнил сейчас Кирьян и даже почувствовал, как от эшелона, от сотен этих людей в вагонах, щемяще потянуло невыветрившимся запахом войны, тем особым запахом тоски в загорклой одежде.
   Пленных перевозили куда-то на восток, в глубину чужой для них страны, с таким же, как и на родной им земле, солнцем, с такой же горячей полынью и быльииком в придорожном рву, в котором стояли мужчины и женщины, сбежавшиеся поглядеть на поляков.
   У края рва охрана - наши солдаты в выгоревших гимнастерках, с винтовками, не строго, а так, для острастки покрикивали на тех, кто лез на пути.
   - Куда, куда полезли? Иль глазами не видите?
   - Застрелю! - кричал высокий, с веселым лицом солдат.
   - Застрелишь - отвечать будешь,- заметил кто-то из бойких.
   - Не лезь! Мужиков, что ли, не видела?
   Нет преграды для взглядов: глядели друг на друга с одной стороны и с другой, где была воля, вольная земля вот этих людей, в глазах которых тлели скорбь, жалость и слезы перед чужой скорбью по потерянной земле.
   Кирьян встретился глазами с молодым поляком. Мягкое широковатое лицо, голубые глаза тенила печаль.
   Он было отвел взгляд и снова встретился с глазами Кирьяна, который стоял на откосе: не подходил близко, чтоб не в упор смотреть, а пошире. Так он видел, как мимо охраны пробегали к вагонам женщины и подавали полякам сало, хлеб, вареную картошку.
   - Пасибо... Пасибо,- говорили поляки и улыбались растерянно: грустно было, что так их жалели. Жалели женщины. Молодые среди них были и красивые. Уйдут они в свои звенящие поля, манившие стогами ржи. Все так близко и недоступно, и неизвестно, когда разлученный войною откроется им берег родимый, никто не знает.
   К поляку, на которого глядел Кирьян, подбежала Катя с хлебом и салом, завернутым в холстинку. Протянула узелок. Поляк вздрогнул и даже отступил от края.
   Узелок взяли товарищи его. А он глядел на Катю и вдруг приблизился к ней, потянулся руками. Упал на колени перед ней на самом краю, за который нельзя ступить - нельзя домой, и нет дома, матери, невесты, ничего нет...
   Так чем же жить? Что еще осталось? Кому молиться и верить?
   Эшелон тронулся, а поляк все стоял на коленях. Глядел на Катю. Она подняла высоко руку, помахала ему, улыбнулась, как посветила ему в нелегком пути... Не все потеряно, пока есть людское, не все потеряно.
   - Катя!.. Катя! - закричал Кирьян.
   Едва она успела сойти с путей, как затряслась земля, загрохотал встречный эшелон, из-под которого вихрилась пыль и что-то свистело.
   На открытых платформах горбились зачехленные танки, а в вагонах, опершись о перекладины в раскрытых дверях, стояли солдаты.
   - Мама!.. Мама! - закричали из эшелона.
   На опустевшие пути выбежала женщина - та, которая по письму ждала сына.
   - Сынок!
   Так и не увидела его, а только голос его услышала, Она стояла на путях, клонилась вслед. И вот далеко уже эшелон - слился в черное пятно.
   * * *
   Скорее домой, в тишину лесную, с этой встревожившей всех станции.
   Никита размахивал плетью и хлестал коня, как врытый стоял в телеге.
   - А ну, милый, давай рви, мать честная! - кричал он коню, который с раскосмаченной гривой скалился в ярости.
   Успокоились, пошли шагом, когда за далью потонула станция, а впереди всколыхнулись раззноенные луга с парящими ястребами. Током воздуха ястребов заносило ввысь, и казалось, они обессилели, устали в этой жаре.
   Сварой налетели слепни на коней. Жгуче прокалывали кожу. Кони пошли быстрее.
   На ручье, от которого половина пути до дома, остановились в ольховой прохладе. Напились гремучей на камнях воды и тронулись дальше.
   Хоть и порожняком ехали, а кони спешили, но только лишь к обеду добрались до хутора.
   Из-за сосен показались избы, как в зеленом дожде, стояли они среди берез и лип, в которые врывалось солнце и, рассеянное листьями, сыпалось на крыши, на траву и на плетни, обнятые разомлевшими лопухами.
   На дорогу выскочила собачонка, порычала, чтоб видели, как грозно чужих она встретит, а своих - веселым лаем, с которым и побежала впереди обоза. На телегах улыбнулись. Такое вот оно простенькое, родное-то, как проталинка, с которой раскрывается земля, чтоб зеленеть потом, и цвести, и пахнуть гречишными, липовыми и ржаными медами.
   Никита и Кирьян распрягли и поставили коней в конюшне.
   А теперь на отдых после дороги - спать куда-нибудь в прокладок.
   - Завтра косить выходи,- сказал Никита.
   - Себе хоть чуть подкосить.
   - А колхоз тебе что - чужое? Вон скотины сколько.
   - Ее, всякую скотину, морить жаль.
   - За свою не спрашиваю, хоть она совсем околей.
   А за колхозную голову снимут, и первому мне, как бригадиру. Понял?
   - Травы хватает, а руками дерем. Косилку бы расстарались,-хотел так отговориться Кирьян и уйти.
   Но Никита вспылил:
   - Сдам я это бригадирство. Только возражения всякие и неприятности.
   - Не нервничай. А то пропадем без тебя.
   - Или не. по нраву? - со злом подхватил Никита слова Кирьяна.
   - Я твой нрав не трогаю, и ты мой не тронь,- сказал Кирьян.- Мы ко всякой жизни приладимся.
   - И мы не отстанем. Вот так. А за косилку платить надо. Кишка еще тонка. Без штанов находишься.
   Никита глянул вслед Кирьяну.
   "Дери руками - злей будешь".
   Кирьян шел домой по тропке за дворами, где запаренные жарой стояли у пунь и хлевов истомленные малинники.
   После бессонной ночи голову чуть пьянило желанием сна.
   На повороте к дому-курмень ржи с неразлучными васильками. Глянул отсюда Кирьян на Угру. Синей косой подрезала она луговое раздолье. Сейчас бы с удочками куда-нибудь под куст. Так и потянуло к реке еще более сильное, чем сон, желание.
   Дома мать с отцом сидят за столом. Катя рассказывает им новости: как хлеб сдавали, как глядели на поляков и как наш эшелон промчался.
   - Если бы Киря не крикнул, так и раздавило бы меня,- сказала она для пущего интереса.
   Гордеевна закрестилась со страхом перед богами.
   Отдаленные от мира какой-то своей печалью, взирали они с икон.
   Никанор сказал дочери:
   - Кто ж на путях рот разевает? А еще в школе училась, грамотная, называется... Тетеря!
   К столу подсел Кирьян.
   Гордеевна подметила, как осунулся сын за ночку, даже бледность какая-то в щеках, будто что из души сушило его.
   На столе поджаристые пышки, плавится на них масло. Сметана в чашке. Картошка печеная обсыпана мелко нарезанным луком. На полу у печи - самовар с поставленным на конфорку чайником в розовеньких цветочках...
   - Вот и дома. Быстро это вы. А мы тут с матерью сенца подкосили. Завтра подкосим, да и возить надо,- сказал Никапор сыну.
   - Завтра я с бригадой косить назначен.
   Не раздумывая, Никанор сказал:
   - Надо, так надо. И не возражай. Для себя управимся как-нибудь.
   Кирьян разорвал пышку, обмакнул половинку в сметану.
   - Слышал я, объездчик в лесничестве нужен.
   - Нужен. А что, или желание есть?- поинтересовался Никапор.
   Кирьян обмакнул в сметану другую половинку пышки.
   - Не отказался бы.
   Гордеевна прибиралась у печи и прислушивалась к разговору.
   - Что ты, сынок?- с испугом глянула Гордеевна на сына и на мужа.- Из колхоза не пустят. Гомон-то какой пойдет.
   - Государству служить кто это его не пустит?- погрозил кому-то Никанор.
   Гордеевна заметила, что Катюшка в избе. Нечего ей тут вертеться.
   - Иди спать, иди. На сеновале там постелила,- спровадила она дочь за дверь и сказала мужу: - Не тронь ты малого. Работает и пусть работает себе.
   - В лесу или не работа? Было бы пустое что -деньги бы да льготы не давали. А то и деньги дают, и коси вволю.
   Кирьян вышел из-за стола, хотел идти спать, но остановился.
   - Не за льготы иду, а служба мне эта по душе.
   - И не ходи, не ходи сынок. Меня послушай. Людей ублажишь - самого под суд отдадут. Под суд не хочешь - свои наведут: спалят или убьют. Мало ли людей всяких... Вон как Желавина убили,- вспомнила Гордеевна председателя колхоза, который три года назад пропал в лесу, и след не нашли.
   Кирьян пошел спать, и лишь только скрылся за дверью, как Никанор огляделся и сказал Гордеевне:
   - Ты малому голову не мути такими разговорами.
   Нму про свое надо думать. И не стращай. Пропасть и на печи можно. А он дело решил. Лесная служба - всегда служба. Боюсь, не взяли бы уж кого?решил Нпканор сейчас же сходить в лесничество, но чего-то раздумывал, не сбить бы жизнь малому.
   Долго надевал сапоги. Разглядывал ружья - старое и новое. Потом чаю налил. Щипцами откусил маленький кусочек сахару. С синевой сахар, сладкий. Одну чашку выпил, еще и на другую осталось.
   - Собрался, так иди,- поторопила его Гордеевна.
   В сенях послышались шаги. Открылась дверь. На пороге Феня в легком, но темном платке, в темной кофте
   показалась красивой тенью.
   - К вам на минутку,- сказала она.
   - Хоть и не на минутку, заходи.
   - Спасибо,- с покорностью сказала она.
   - Садись чай пить,- пригласил Никанор.
   Гордеевна обмахнула табуретку и поставила ее к столу.
   Хоть и на быстрый разговор зашла Феня, а присела, уважила хозяев. Поставила себе на колени узелок.
   - Спросить вас хотела, дядя Никанор, как мне лучше в Сычевку доехать?
   - А зачем?
   - К Мите в лагерь.
   - Как же это тебе лучше доехать?- задумался Никанор не над тем, как доехать, а что и такие бывают дороги: в лагеря и тюрьмы.-Никак уж и собралась?- спросил он.
   - К тетке еще зайду.
   Им было по пути в Щекино - село на той стороне Угры.
   - Ты ж поклон Мите передай,- сказала Гордеевна.
   - Передам, тетя. Добраться бы.
   Вышли из избы и свернули к конопляникам, где пробита стежка к Угре.
   Никанор сказал Фене, как ловчее доехать; утром с почтой до Всход, а оттуда до станции, а там поездом.
   Они перешли над Угрой по кладям.
   На той стороне, за лугом, дорога. Лес березовой опушкой вышел уже навстречу к вечерней, еще не собравшейся зорьке.
   - Еду, дядя Никанор, а душа не тянет,- призналась Фсня.
   - Конечно, веселого тут мало. Но ты молодцом держишься. Так и надо. Без терпения никто не живет.
   Он незаметно уступил ей тропку, а сам рядом по траве пошел.
   - Не умеем мы жить. И никто не научит. Как слепые,- сказала Феня.
   - Есть умные-то. Да ведь не слушаемся.
   - Один послушается, а другой по себе все и собьет.
   - Отойди, раз не по нраву. Хорошее не сразу найдешь. Рядом бывает, а еще ум не дозрел до ясности на хорошее-то. Когда и пождать надо.
   - Жданьем себя тешим.
   - Что поделаешь, как не дается? Рад бы боровичок какой-нибудь подрезать, а нет в траве, не видать, хоть ты убейся.
   Феня сорвала травинку, покусала се и откинула,
   - А вы дружно живете?
   - Живем. Вот насчет малого в лесничество иду, В объездчики рвется.
   - Хорошо,- сказала Феня и, нагнувшись, другую сорвала травинку - не сразу, а потянулась стеблина и лопнула где-то у корня.- Жену ему еще подходящую.
   - Пока разберется в подходящих, а какая-нибудь вертихвостка живо обротает.
   Тропка с кручинки оборвалась в овраг. На дне болотце в тине проточено ручьем.
   Над ручьем выстланы жерди. Феня быстро проскочила по ним. А Никанор прилаживался, как бы пройти и не рухнуть.
   - Давайте руку, дядя Никанор.
   - Меня разве удержишь. Лучше один, а то вдвоем всю эту квашню рассадим.
   Но согласился. Рука у Фени сухая, горячая. Сжала крепко. С осторожностью ступал Никанор, чуть шагнул, придерживая ружье. Под ногой треснула жердь, и завалился бы он, но Феня удержала.
   Выбрался на ту сторону оврага. Отдышался, откашливаясь.
   Феня смеется, и зубы ее влажно блестят"
   - Чуть сама не полетела.
   - Как еще удержала? Во мне все пять пудов с сапогами,- сказал Никанор и подумал: "За что ж тебя такую прогуляли, милая?"
   Повеселела Феня на этой тропке среди ромашек, венчально белых в малиновых клеверах. Забыла на минутку про свою дорогу к мужу.
   - Я, дядя Никанор, семейную жизнь люблю. Да чтоб народу побольше.
   - Трение выйдет.
   - С тренья и мука мягче бывает.
   - Вот ты какая, а в отшельную избу пошла.
   - Не знала. А теперь, как пожила, умом чуть дозрела.
   Подождать бы надо. Верно вы сказали. А ждать не хочется. Не знала, чего дождусь... Прощайте...
   Феня уходила в сторону, как птниу ветром, сносило ее все дальше и дальше от дороги.
   * * *
   Щекино в полутора километрах от хутора, на кряже
   по левому таловому берегу Угры, от которой отдалены избы луговой поймой-займищем.
   Разветвлялись отсюда дороги на Буду, где подымливал заводишко по перегону окрестных лесов в древесный спирт и деготь. А дальше - Дорогобуж на старой Смоленской дороге, откуда захаживали, бывало, поляки с литовцами и французы в здешнюю житную сторону; напрямую - не расстающийся с Утрою большак на Всходы, куда в двадцативерстую даль, погуживая над полями, тянулись провода к районным властям и к почте.
   Когда-то в Щекине звонила церквушка над озером.
   Теперь стоит забытая.
   Крест с распятием унесли из церкви в леса, к роднику, где и врубили в сосну.
   В сумрачных заводях зарастало озеро камышами, стрелолистом и кувшинками, и лишь на самом темени лаково отливал чистый покров.
   Ближе к лесу - сыроварня, куда свозили из здешних деревень молоко, из которого вытваривали творог и масло. Тут и лесничество с питомником полем маленьких елочек и сосенок, которые уйдут отсюда, вроются в лесные пустоши.
   За селом на взгорке, на сухой земле соснового леса, кладбище, как и положено русскому селу. Рядом с жизнью в скрытом сумраке стояли кресты, повитые вьюнками, в пахучем земляничнике на затравевших буграх с оконченной в них чьей-то судьбой, но не пропавшей: несут живые ответ за дела и грехи умерших, что, бывает, слышится и плач под соснами и проклятия.
   Разбросаны избы вокруг площади с травою, с гусями, с колодцем, где смыкались дороги у сруба над родниковой студеной жилой.
   Стояли за озером избы, окнами на берег, на который падала рано по вечерам хмурь лесная.
   Тут, поближе к большаку, изба тетки Фени - Анфисы.
   В няньках по московским квартирам просуетилась она всю молодость. Хоть и не стара сейчас, а упустила свое - одна живет.
   Небольшого роста, с подлитой полнотою в груди и в бедрах, с суховатыми смуглистыми ногами, с игривой быстринкой в походке, манила она мужское полымя еще и большими бедовыми глазами с заголубленной в них какой-то улыбчивой дурманинкой.
   Анфиса шла с озера со снопом нарезанных камышовых листьев, стелила их на под печи, когда пекла хлеб.
   - Племяннушка моя пришла,- завидев Феню еще издали, громко, чтоб слышали, какая она родная, распевчато оповестила она соседние избы.- И ягодок насбираю, насбираю и грибков нажарю, а тебя нет и нет. Золотко ты мое милое, заходи.
   Но лишь пришли в избу, как сразу и построжала.
   - Ай в дорогу куда собралась с узелком-то, как простая баба, у которой и сумочки-то нет?- сказала Анфиса с печалью, чтоб так скрыть свое недовольство этой на людях видной неприкаянностью своей племянницы.
   - К Мите еду.
   - Смеешься ты или зазастнло тебя, как в темном лесу без тропочки счастливой?
   - Надо мне, тетя. Свое решить надо,-сказала Феня и с усталостью прилегла на диван бочком, подложив ладонь под щеку.
   - А чайку попить или не хочешь?
   - Без чаю всю палит меня.
   Анфиса положила на лавку камышовые листья и тихо остановилась перед Феней. Села рядом. Тронула голову, поглаживая волосы ее золотистые.
   - Не томись. Возьми ключик, замкни сердце. А ключик брось в омут куда-нибудь, чтоб и пропал на глубоком дне для Дмитрия твоего.
   - Темно в замкнутом сердце,- сказала Феня.
   - Другой откроет на широкую сторону с огневыми цветочками, что закупаешься. В радости ребеночка выкупаешь. Нельзя без ребеночка. Дупло пустое. В дупле пустом всякая тинь заводится.
   - Не надо. Никого мне не надо.