Страница:
Глаза Апфисы расплылись перед Феней.
- Спи... спи... так хорошо спать... камыши шумят, а ты спишь... А камыши шумят...
Феня почувствовала, как от этого шепота какая-то сонная одурь расслабила ее.
- Вот и спишь, а камыши все шумят... Дождик землю любит, земля траву любит, а трава - солнышко... и ты любишь.
Феня улыбнулась, блеск скользнул по ее лицу: так ей было хорошо в этом тихом сумраке с шиповниковой полоской гаснущей на стене зари.
- Любишь.
- Нет... нет,- слабо сказала Феия.
- Любишь.
- Нет.
- Позови, и явится.
- Страшно.
- Тихо позови.
- Нет... Решу. Поеду и решу.
Анфиса сползла с дивана, встала на колени перед Феней. Загладила ее руку.
- Звала?
- Нет.
- Звала?
- Киря, перевези,- Феня застонала, рука ее затряслась.-Митю... Митю жалко.
На коленях, не вставая, отступила Анфиса с испугом, что открыла чужую душу. Своя душа изнемогала в горяч"
ке случайно тронутой тайны...
Рано утром Анфиса суетливо разбудила Феню.
- Проспали. Почтарь ждет. Живо, а то уедет.
Феня быстро умылась. Подобрала под платок волосы.
Поискала свой узелок.
Анфиса подала ей кожаный, привезенный когда-то из города баул с блестящим замком.
- Вот так поедешь, как из города.
- Все равно,- сказала Феня.
- Люди вон и спят в шелках, им не все равно.
Почтарь ждал Феню на дороге в высокой на рессорах тележке с железным стременем, чтоб удобнее было садиться.
- Мне вообще-то не положено возить,- сказал он, когда Феня и Анфиса подошли к тележке.
- Отвези ты уж ее, родной ты мой. А я уж тебе и медовочки приготовлю за твое старание.
Феня села в тележку.
Почтарь - средних лет мужчина в чистой рубахе под пиджаком, перекрещенным ремнями, с сумкой на одном ремне, а на другом пристегнута кобура с револьвером - взмахнул плетью.
Конь, высокий, сытый, ходко и легко понес мягко закачавшуюся тележку. Переехали реку по наплавному мосту.
Выбрались по взгорку на другой берег, и, когда заворачивали на уходившую в поля дорогу, Феня увидела справа, в солнечном тумане, на лугу косарей. Они остановились, с задумчивостью провожая тележку. Ближе к дороге косил Кирьян. Он мельком глянул, как проехала Феня. Не останавливаясь, косил, низко нагнув голову.
- К Мите поехала,- сказал один из косарей.
- Вот и скажи: одна, а его не кидает. А другая рядом с мужиком норовит хвостом вильнуть.
- А они, бабы, без отравленной жизни жить не могут. Отравленная жизнь для них все равно что пьянице похмелка.
Женщины неподалеку ворошили вчерашнее сено.
- Это почему же? - спросила Фрося, соседка Стремновых, маленькая, с вздернутым носиком женщина.
- А потому, что с отравы какая-нибудь ночка согласная для вас слаще меда кажется. Вот с этой отравы Фенька к своей сласти и понеслась.
- Такой сласти и на хуторе хватает.
- Какие сладкие! Мед прямо так и капает с наших мужиков, хоть в медогонку их запускай,-звонким голосом переговаривалась Фрося под согласный с ней смех женщин.- Нужны вы ей. Митя брился каждый день, вальтом ходил. А вы вон как водяные, в волоснщах-то заросли.
- Зато чистая шерсть,-ответили из мужского ряда.
- Не хвались, а то живо на твою шерсть заготовку припишут,-так угодила сказать Фрося, что раздался смех и в мужском ряду.
Женщины смеялись и переговаривались уже между собой.
- Их уж и бритва не берет. Бороды топором обрубать надо.
- А Фенька не зря поехала. Хлопотать будет за Мигю.
- Хлопотать надо с дарами.
- Иной подходец дороже всего.
Кирьян остановился поточить косу. Поднял ее, быстро зашикал бруском по жалу, поглядывая на дорогу, где в горизонт летела тележка.
"Вот как приманилась",- подумал он про свою душу со злостью и со стыдом: к чужому подтаивался, к надломленному. Не доламывать надо, а обойти, поберечь.
Кирьян повернул косу, с лезвия блеснуло в глаза солнце, затмило дорогу.
* * *
С палящего жаром проселка Фсня увидела лагерь.
Выгоревшее поле, высоко огороженное. За колючей проволокой в два ряда стояли бараки с черными, крытыми толем крышами.
По углам поля - дощатые вышки. На ближней вышке что-то темное, неподвижное вдруг качнулось: часовой завидел постороннего в запретной близости.
В лагере пусто и тихо в этот час. Все на объекте работ - на дороге, которую мостили в трех верстах от лагеря.
Лишь дымит кухня, где готовится варево на ужин:
мучной суп - баланда, как его называют.
Возле кухни двое заключенных кололи с глухим стуком дрова.
С проселка сворачивала дорога к лагерным воротам с узким прогоном перед ними. Рядом с воротами помещение для охраны - небольшой с окном домик, похожий на паука, от которого расходилась вся эта железная паутина, висевшая на высоких столбах с козырьками.
Феня не сразу подошла к лагерю, а постояла в отдалении перед этим, как ей казалось, страшным местом.
Из домика по звонку с вышки вышел человек в военном, молодой мужчина, загорелый, коренастый и крепкий, в брезентовых сапогах.
Феня подошла ближе. Он весело оглядел ее, спросил:
- Что надо?
- Простите... Митю Жигарева,- сказала Феня.
Вышел из домика еще военный-дежурный начальник охраны лагеря, с костлявым желтым лицом, хмурый от мучившей его изжоги.
- Чего ей?-спросил он.
- На свидание пришла.
- На минутку я,- сказала Феня.
Мужчинам хотелось поговорить с новым человеком, с молоденькой женщиной, зашедшей с вольного света в это проклятое место.
- Кто он тебе?
- Муж. Жигарев Дмитрий,- повторила Феня.
Первый зашел в домик. Вскоре вышел оттуда,
- Есть такой.
После тяжелой дороги с ночевкой на вокзале и от этого пекла мутно на душе у Фени.
- Свидания, конечно, не будет,- сказал старший.- Не имею права без разрешения.
- А где его взять?
- В Смоленск поезжай.
"В Вязьме пересадка. Туда да назад - дня три выйдет",- прикинула Феня.
- Меня из колхоза на день отпустили. Самая молотьба.
- Тебе муж должен был объяснить все в письме.
- Сама захотела. Хоть глянуть,- сказала Феня со слезами: жалко было и себя и Митю, что завела его жизнь за эту колючую проволоку.
- Ну, глянешь, когда сюда, в поселок, пойдут. Часа через три. А об остальном не проси. Не могу.
Она хотела сесть на приступку домика, так устала.
- Тут не разрешается. Вон туда,-показал старший в ноле.
Феня села на край рва у дороги, в тень запыленной ракиты, которой выпала доля желтыми сережками по
веснам отсчитывать осужденным пропащие годы в их сроке.
Во рву полынь, репейник в дреме малиновых цветов.
Лечь бы тут да выспаться.
С вышек не сводили глаз с Фени, не потому что опасались ее, а будила она женской красивой молодостью манящее желание уйти и где-то жить на вольном просторе.
Она чувствовала эти взгляды с вышек, из этого зноя, как из тоски, жадно стремилась к ласке мужская сила.
"Вот жизнь. И за что же такая жизнь?-подумала Феня.- Счастливая хожу. Домой могу поехать .. На Угру.
А как же им?- подумала она о тех, кому за проволокой годы жить.Неужели так надо было что-то натворить, а потом тут мучиться за какой-то кусок? Ведь знали, что так будет. Знают, а идут воровать, грабить, прогуливают чужие деньги. Радости-то никакой: ведь это вот ждет.
А творят".
По другую сторону дороги, среди редких елок, такие же, как и в лагере, бараки, но с большими окнами, перед которыми зеленели гряды в картофельной ботве и в огуречных лопухах.
Возле барака женщина стирала белье.
Феня пошла туда попросить попить.
Женщина, раскрасневшаяся от стирки и от жары, в полной молодой силе, босая, вынесла воды в кружке.
Феня напилась.
- Какая вода хорошая!
- Чего в ней хорошего? Болотом пахнет,- сказала женщина и, поставив на лавку кружку рядом с корытом, принялась стирать.- К своему черту, что ли, пришла?
- К мужу.
- Побрезговала бы мужем называть. А выйдет, еще спать с такой грязью,говорила женщина, с шлепаньем настирывая белье. В мыльной пене быстро работали ее руки, и от этих быстрых движений тряслась ее грудь с мокро налипшей майкой,- Плюнуть бы в рожу такому мужу^ да и прощай. Это разве люди? Сброд. Перековывать их? Чего перековывать, когда совести нет: выгнила.
А у другого отроду ее не было. С соплей папироску в зубы, вино да девочек давай. Что с него? Негодный. Повидала я их. Седьмой год с мужем по этим местам.
Феня сказала про Митю, фамилию его назвала.
- Может, знаете?- спросила она.- Высокий такой, молодой.
- Голову еще всякими забивать.
- Гостинец ему хотела передать.
- Вон на окно поставь. Попрошу мужа.
Феня поставила на подоконник раскрытого окна узелок с салом и кисет, набитый под завязку махоркой.
- За что сидит?- спросила женщина.
- Деньги он разгулял.
- Мошенник, значит. Своему же народу в карман залез. Такую шелуду жалеешь еще.
Слова эти Феня приняла без обиды, с покорностью перед встречей. Увидит его сама и решит, так чувствовала, что с одного взгляда решит.
Женщина крепко выжала рубашку, бросила ее с хлястом в ведро.
- Идут вон. Гляди.
На дороге послышался шум, говор. В пыли, темно просвечивая, двигалась колонна.
Они шли торопливым шагом, спешили в лагерь к еде.
Сзади и по бокам конвойные с винтовками шли, слитые с быстрым движением колонны, но отдаленные от нее положенным расстоянием, которым и замыкалась воля этих преступивших закон людей: воров, мошенников, хулиганов, пьяниц, бывших счетоводов и бухгалтеров, завмагов и кассиров. Многие из этих людей когда-то жили в семьях, хорошо одевались, спали в чистых постелях.
А теперь шли в грязной одежде, спешили к куску хлеба, за который работали - рыли и возили землю, чтобы потом отщипнуть от этого куска желанную корочку. Еще и это считается благом в преступной вине за загубленное, которое никому не дано воскресить, как ни тяжко бывает старание и раскаяние виновного.
Феня подошла ближе. Искала глазами Митю. Где же он?..
Колонна завернула к воротам. Остановилась. В сторону Фени - все взгляды, тягуче-угрюмые и дерзкие, весело подмигивающие ей.
Сразу раздались голоса:
- Кого ждешь, ягодка?
- Пошли с нами. Любить будем.
- Не бойся. Мы люди смирные и хорошие. Вон как нас берегут.
Где же Митя? Никак не найдет его Феня.
- Кого потеряла?
- Жигарева,- сказала Феня.
- Жигарева? А он сегодня на кухне дежурит,- ответил крайний во втором ряду мужчина с загорелым лоснистым от пота лицом.
Конвойные пересчитали ряды.
Когда все прошли и ворота закрылись, вышел дежурный, сказал Фене:
- Подойди к колючке. Вот тут,- указал он на ограДУ рядом с воротами.
Феня подошла к проволоке-совсем близко к запретной земла, от которой дыхнуло, как из погасшей печи горечью дыма.
Где-то тут Митя. У кадки с водой заключенные рвали друг у друга железные кружки, ругались. Другие спешили к бараку, где кухня с едой и хлебом.
Она вдруг увидела Митю. Он подходил к ней, присутулившись, опустив голову с коротко подстриженными, бурыми, как волчья шерсть, щетинившимися волосами.
Подошел. Лицо заросло, как в репьях. Взглянул на
Феню, как и прежде, с хмельной наглецой в рыжих глазах.
- На грязь и рвань мою поглядеть приехала?
Она молча глядела на него. Как будто и не дрогнуло его сердце, что рядом она.
- Думала, рад будешь.
- К радости эта огорожка не пускает.
- Плохо тут,- с жалостью сказала Феня.- Скучаешь?
- Воли нет, а так ничего, жить можно, как на собачьей цепи.
- Гостинец тебе привезла.
Он чуть ближе подошел, сжал руками проволоку.
Протяжно заныла она.
- А ночку вольную не привезла?
- За это спасибо скажи.
- Попрекнешь, думал: не одна, мол, ночка, и вольная жизнь была, да все растрепал.
- Ты и сам понял. Да не все, кажись.
- Что еще?
-- Совесть бы должна подсказать.
- Отработаю... Ближе подойди.
- Некуда,- сказала Феня, оглядывая эту черную в рядах проволоку.
- А там есть куда, без проволоки-то?
- Далеко не хожу.
- Далеко и не надо. Своих комаров на хуторе хватает. Не впился ли какой?
- Одного хватит.
- Писала ты, что Кирька домой пришел.
- Пришел.
- Гляди,-произнес он, и лицо его будто треснуло:
тень проволоки пересекла его.-Убью!-глухо как-то простонал его голос.
Чужой... чужой... Будто для того и ехала, чтоб это чужое увидеть.
- Помни, что сказал. А теперь УХОДИ. Не растравляй. Или я всю эту проволоку зубами!..
- Кончайте! - сказал в' это время начальник охраны. Он стоял неподалеку и смотрел на это свидание с сожалеющим участием, что так вот мы сами мучаем свою и без того трудную жизнь. Думал он так, не зная, как потом отплатит ему этот человек за это свидание.
Но Феня уже отошла, а Митя отступал, глядя на нее, на то, как она невозвратно уходила к дороге с завызным поворотом в луга, за которыми даль и где-то там, в сиренево зацветающем мареве, хутор мучили его недоступною волей.
* * *
В этот день палило и на хуторе.
Но к вечеру с запада наплыла туча, обдала свежащей тенью поля, и вдруг сверкнули капли. Как сквозь решето, забрызгало по листьям и по траве, фиолетово завьюжилась пыльца над встрепенувшимися цветами.
В недрах тучи разветвилась молния-мигнул ее ослепляющий след. С гулом грозы разлился медовый запах гречихи.
Кирьян переждал дождь под елью. Падали с листьев капли в освеженном лесу.
Кирьян шел к лесничему. Просил он зайти: надо было поговорить, прежде чем взять на службу нового объездчика.
Лесничий - Себряков Родион Петрович жил в Щекине. Жил бездетно с женой Юлией. Юлия - вторая жена у Родиона Петровича. Первая умерла лет десять назад. После смерти ее стал захаживать Родион Петрович в чайную. Работал он тогда во Всходах. Брал стакан вина и засиживался за столиком у окошка; не хотелось идти в опустевший дом. Свежо, как с мороза, лицо буфетчицы.
Карие глаза ласково теплели, когда глядел на нее Родион Петрович. Нравился ей этот высокий с седой головою лесничий. По воскресным дням она часто видела, как он поднимался от Угры в гору, заложив за спину руки, одиноко шел со снопиком полевых цветов и трав.
А вскоре сошлись - стала она его женой в ясный для обоих вечерок бабьего лета.
Родион Петрович переехал работать в Щекинское лесничество. С тех пор и жил тут.
Дом с мезонином на взгорке уединен среди сосен.
Юлия встретила Кирьяна на крыльце, чисто вымытом, застланном половичком.
- Ждет тебя. Наверх иди,-сказала она с улыбкой, чтоб не волновался: все хорошо будет.
Знали все: строг был Родион Петрович. И когда уходил Кирьян, отец напутствовал:
- Гляди, ретивость свою не выказывай...
По крутой лестнице с перильцами Кирьян из сеней поднялся наверх.
Наверху - небольшая комната. Раскрыто окно, широкое, в четыре створки, перед которым стоял стол с выдвижными ящиками. Пара плетенных из лозы кресел.
На стене зеленая карта леса. Бинокль в футляре висит на гвозде.
Хозяин, в белой гимнастерке, в яловых сапогах, седой, поднялся с дивана.
- Что у двери мнешься?- сказал Родион Петрович и поставил к окну кресло.- Садись!
Рядом с окном хвоя сосен с росинками смолы в иглистых метелках. Тропка вьется к Угре, где мостки. Вода там неподвижная, с лаковым отливом, в снегу белых кувшинок.
На той стороне дорога подрезала каменистый, уже рассыпавшийся аспидно-черный уступ, на котором в зеленую тучу срослись дубы, и корявые, с проседью на стволах, как закремнелые, стояли они среди поля - берегли под тенью своей целую рощицу молодых дубков.
- Отец очень за тебя просил,- сказал Родион Петро"
вич.- Говорит, ты и в армии на хорошем счету был.
Отрадно весьма. Теперь в запас запечатан, в первом, поди, ящике? Сразу и вынут в случае чего?
- Сразу по приказу о мобилизации.
Родион Петрович достал из стола коробку с табаком и трубку.
- Страшноватое это слово - мобилизация. А будет ли это?
- Война? Кто ее знает? По толку бы не должно быть.
- По какому толку?
- Больше толку в охапке сена, чем во всех этих войнах, честное слово,сказал Кирьян, словно бы и смутившись, что, может, и не так сказал.Вообще-то поговаривают.
- А раз поговаривают, значит, где-то из-под семи замков, из-под железной плиты, а пробилась тайна. Нет покоя русской земле. Нет! Что за судьба? На ураганах войн и нашествий стоим, особенно наша, смоленская сторонка. Это, Кирьян, военный большак истории нашей.
Другого такого большака на земле не найдешь, пожалуй:
все обочины да тропки. На этом большаке мы Европу от татарского нашествия прикрыли. Весь удар-лавину на себя приняли. Стрелами пронзали нас и топтали конями.
* * *
Земля гудела на десятки верст от топота ханской конницы... Триста лет Русь с игом билась, вставала за волю свою один на один. А спасенная Европа в то время устраивалась, как жить получше. Триста,лет! Только вдуматься. И после татар не знали покоя. Теперь уже с Запада двинулись орды всяких там крестоносцев. Это вместо благодарности - получай меч в грудь под закровевшей рубахой. Бились мы па нашем большаке и с Наполеоном.
Как выстояли и превозмогли все? Это удивительно, что не гфопали до корня. А вон как размахнулись - на какую ширь хватило силы. Откуда такая сила? Как постичь-то такое? Иль в века терпения и войн назрела, накалилась в такой глубине, куда и кануло все чужое? Видать, мы к тогда своим выше чужого грезили, что и вырвалась потом эта греза к миру в красоте дел и творений наших...
Это чуть из истории, Кирьян, чтоб знал ты, из каких корней выросли мы... А теперь лесное напутствие тебе.
Родион Петрович встал и подошел к карте леса, висевшей на стене.
- Это наш лес. Глянь, какой зеленый разлив. Почти все деревни стоят в лесах. Ты знаешь, что дает нам лес и дарит в наши лукошки, когда мы приходим в его кладовые. Но только ли этим дорог он нам? Лес - это родник и хранитель нашей Угры, и сказочник, и летописец вечный, который таит родные нам легенды и были. Помни об этом, когда ты пойдешь в лес стражем его, не только столетних дубрав, а и малых деревцев. Они, сейчас малые, донесут1в новое столетие еще и другие были, которые сотворим мы. Он свидетель жизни: там, в будущем, люди увидят, какими мы были, увидят и по нашему отношению к лесу. Как относились - с добром или злом, с культурой или варварством. Пусть донесет наш лес сбереженную нами для будущего красоту его!
Родион Петрович замолчал. Задумавшись, сидел Кирьян и вдруг улыбнулся.
- Заслушался. Как сказку какую слушал.
- Эта сказка и очень жуткой может стать. С гибелью зеленого покрова земли мы останемся без кислорода. Все живое погибнет на планете. Уже сейчас мы не должны уступать и пяди в том порядке, который необходим, чтоб уберечь зеленый покров... Вот какая работа-то наша лесная. Понял теперь?
Снизу донесся голос Юлии. Она звала пить чай.
Родион Петрович и Кирьян спустились вниз на терраску, обвитую хмелем.
Перед окном - закат с плавившимся ядром. Красно на терраске, розовый пар над самоваром, на конфорке которого стоял чайник с заваркой.
Юлия серебряной ложечкой положила смородинового варенья в блюдечки. Смородину в лесу собирала - лазила по буреломам со жгучей крапивой.
- Садись, Кнря,- голос у нее ласковый, и глаза ласковые, и руки, и даже чай ласково журчал из чайника.
- Скоро и мой племяш тоже отслужит,- сказал Родион Петрович.- Сергей Елагин. В госта заедет. На Угру, говорит, хоть одним глазком взглянуть. Почти каждое лето приезжал. Познакомлю непременно.
- Покрепче налить?- спросила Кирьяна Юлия.
- Покр&пче ему, молодцу. Да погорячее! Вот поработает объездчиком, подучится как следует, а там и в службу на мое место.
Кирьян, нагнувшись, подул на чай. По лицу заводпился свет от блюдца.
- Что молчишь? Или какая-то своя мечта есть?
- Мечта его сейчас-любимая девушка,-сказала Юлия.-Так, Киря?
- В молодости такая мечта всегда сбывается,- ответил ей Родион Петрович.
Кирьян глотнул чаю: горяч.
Тут, за столом, Родион Петрович сказал Кирьяну, чтоб зашел после воскресенья в лесничество.
- Дашь слово перед лесом, что служить будешь честно и правдой, как твой отец служит. Потом документы получишь и коня.
Кирьян поставил на блюдце чашку вверх дном.
- Хороший чай. Спасибо.
- Еще, Киря?- предложила Юлия.
Кирьян поднялся из-за стола.
- Слово я хоть сейчас дам.
- Как сказал. Не будем нарушать наш порядок.
Кирьян попрощался и вышел.
- Малый с кременьком. Будут искры, а тепло - не знаю,- сказал Родион Петрович, поглядывая на Кирьяна, как он ловко и быстро проходил в прозоры между кустов.
Кирьян направился прямо к Угре, на брод: по той стороне ближе на хутор.
Угра в этот предвечерний час притихла среди потемневших кустов, чуть розовела от неба, а на повороте вдали, казалось, текла из заката, с которым выпукло сливалась и дышала в блеске воды.
Кирьян разделся, скрутил в узелок одежду, покрепче стянул ремнем и вошел в воду.
На серединке под грудь хватило: в яму угодил. Выше, чтоб не замочить, поднял узелок и вдруг увидел на той стороне человека в военном... Кто такой'^ Под кустом стоит. Смеются глаза... Да это же Федч Невндов!
- Федя! - хотел крикнуть Кирьян и оборвался в метучую холодом яму, глотнул воды.
Выбрался на берег, бросил на траву узелок и обнялся с Федором.
- Вот не ждал! - сказал Кирьян.
Федор сел в траву и стал снимать сапоги; ему на ту сторону - в село, к матери.
* * *
Путь Федора Невидова - к границе на западе. Такое он получил назначение после окончания училища.
На побывку-всего три дня. До Спас-Деменска ехал на машине/А оттуда-где на попутных подводах, где пешком-добрался до хутора. Катю хотел увидеть. Зашел к Стремновым. Катя только что пришла с покосов и прилегла на диван: устала за день. Заслышав шаги, поднялась.
В проеме дверей Федя стоит.
- Киря дома? - спросил он.
- Нет, к лесничему он пошел,- взволнованно, замлевшим голосом ответила Катя с середины избы, где застигла ее минутка этой нежданной встречи. Как во сне казался ей Федор, и как во сне оранжево дымился закат в избе.
Молча стоял он на пороге: не зная, что еще сказать.
- Садись,- сказала Катя.- Киря скоро придет.
- Не устал. Благодарю.
Никогда не видела она в военном его.
"Как идет-то к нему",- отметила Катя, как ладно прилита к нему гимнастерка, а на рукаве звезда горит в тихом сумраке.
Он на голову выше Кати, худощав, с крепкими скулами.
Черные большие брови длинно расходились к вискам, и эти брови и глаза с задумчивой какой-то усмешкой в доброй их темноте нравились Кате.
- Что вечером делаешь? - спросил он.
- Не знаю.
- И я не знаю. Приходи к кладям...
Дома Федор и часа не был.
- Отдохнул бы с дороги, Федя,- сказала мать с заботой: скоро провожать - опять в дорогу ему.
- Как-нибудь, мама, на весь месяц приеду. Зароюсь на сеновале, целую неделю только спать буду.
Аграфена Ивановна налила из горлача молока в кружку.
Молоко из погреба, холодное.
Помылся, почистился Федор. Кружку молока выпил прямо на пороге: мать уж тут остановила - и скорей к кладям. Там свидание с Катей.
Стоит на крыльце Аграфена Ивановна. Что ж грустовать? Не птенец, чай. В люди выбился, выучился - политрук теперь ее сын.
Отец под Перекопом погиб в сивашском болоте, когда Феде и годика не было.
Так и жили вдвоем в покривившейся избенке. Хлеб всякий бывал - с молодой корой и с мякиной: так им доставалось без отца, который в шлеме со звездой глядел на них с карточки, что прибита в углу, прикрытая стеклышком в рамке из березовых планок. Выстругал их Федя еще мальчонкой для папани своего.
Все та же избенка и стоит с тех лет, только крышу свежей соломой перекрыли да второе прорубили окошко для света.
"На хутор пошел",- заметила Аграфена Ивановна, как свернул сын на тропку, что пробивалась через луг к кладям. Клади повисли, как над бездной с кристаллически скользившими звездами в глубине. Тянуло из-под берега земляничным запахом кувшинок. Федор встал под куст. Открытая земля тут дышала паром, а сверху, из гущи листьев, кропило холодком росы. На хуторе расплывчато горели огни. Слышались голоса, прозрачно прозвенело ведро у колодца.
"Удивительно все-таки: вчера еще в Москве был, а сейчас стою тут",-подумал он. Случилось так, как он и мечтал... Ждет Катю у кладей; как стрелы, летят они над водой в простор лугов.
Придет ли она? Ничего ведь не сказала.
Над тропкой на той стороне белое мелькнуло-словно чайка понеслась к реке. Скрылась в кустах.
"Катя... Катя",- почувствовал он, идет она.
Клади она перешла не спеша, даже остановилась на середине.
- Катя! - позвал он ее.
Она вышла к нему на тропку.
Край неба на закате просеивался зеленоватым светом, брезжил на лице Кати, на ее кофточке с дышавшей тенью от груди.
- Между прочим, я и приходить не хотела,- сказала Катя.
- Прости. Я не знал,- с огорчением сказал Федя.
- На минутку вышла.
- Если больше нельзя, хоть на минутку. Я для этого и пригласил тебя, решить и выяснить.
- Что выяснять? Все и так ясно,- со строгостью держалась Катя, хотя совсем другое в душе ее говорило:
"Феденька, как рада я..."
- Ты послушай меня,- затревожился Федор.- И поверь мне. Я не знал, что тебе совсем не хочется видеть меня.
- И письма ни одного не прислал,- призналась она вдруг в своем огорчении.
- Не хотел я твою волю стеснять. Ведь настоящее, может, найдешь, а я помешаю. Зачем?
- Это еще хуже, когда человек гасит себя,- на этот раз с искренней строгостью сказала она. Медленно пошла по тропинке, и это было знаком для него, что она хочет побыть с ним.
- Не гасил я перед тобой себя и не погашу никогда, если я что-то значу для тебя,- в радости, что она пошла с ним, сказал он.
- Спи... спи... так хорошо спать... камыши шумят, а ты спишь... А камыши шумят...
Феня почувствовала, как от этого шепота какая-то сонная одурь расслабила ее.
- Вот и спишь, а камыши все шумят... Дождик землю любит, земля траву любит, а трава - солнышко... и ты любишь.
Феня улыбнулась, блеск скользнул по ее лицу: так ей было хорошо в этом тихом сумраке с шиповниковой полоской гаснущей на стене зари.
- Любишь.
- Нет... нет,- слабо сказала Феия.
- Любишь.
- Нет.
- Позови, и явится.
- Страшно.
- Тихо позови.
- Нет... Решу. Поеду и решу.
Анфиса сползла с дивана, встала на колени перед Феней. Загладила ее руку.
- Звала?
- Нет.
- Звала?
- Киря, перевези,- Феня застонала, рука ее затряслась.-Митю... Митю жалко.
На коленях, не вставая, отступила Анфиса с испугом, что открыла чужую душу. Своя душа изнемогала в горяч"
ке случайно тронутой тайны...
Рано утром Анфиса суетливо разбудила Феню.
- Проспали. Почтарь ждет. Живо, а то уедет.
Феня быстро умылась. Подобрала под платок волосы.
Поискала свой узелок.
Анфиса подала ей кожаный, привезенный когда-то из города баул с блестящим замком.
- Вот так поедешь, как из города.
- Все равно,- сказала Феня.
- Люди вон и спят в шелках, им не все равно.
Почтарь ждал Феню на дороге в высокой на рессорах тележке с железным стременем, чтоб удобнее было садиться.
- Мне вообще-то не положено возить,- сказал он, когда Феня и Анфиса подошли к тележке.
- Отвези ты уж ее, родной ты мой. А я уж тебе и медовочки приготовлю за твое старание.
Феня села в тележку.
Почтарь - средних лет мужчина в чистой рубахе под пиджаком, перекрещенным ремнями, с сумкой на одном ремне, а на другом пристегнута кобура с револьвером - взмахнул плетью.
Конь, высокий, сытый, ходко и легко понес мягко закачавшуюся тележку. Переехали реку по наплавному мосту.
Выбрались по взгорку на другой берег, и, когда заворачивали на уходившую в поля дорогу, Феня увидела справа, в солнечном тумане, на лугу косарей. Они остановились, с задумчивостью провожая тележку. Ближе к дороге косил Кирьян. Он мельком глянул, как проехала Феня. Не останавливаясь, косил, низко нагнув голову.
- К Мите поехала,- сказал один из косарей.
- Вот и скажи: одна, а его не кидает. А другая рядом с мужиком норовит хвостом вильнуть.
- А они, бабы, без отравленной жизни жить не могут. Отравленная жизнь для них все равно что пьянице похмелка.
Женщины неподалеку ворошили вчерашнее сено.
- Это почему же? - спросила Фрося, соседка Стремновых, маленькая, с вздернутым носиком женщина.
- А потому, что с отравы какая-нибудь ночка согласная для вас слаще меда кажется. Вот с этой отравы Фенька к своей сласти и понеслась.
- Такой сласти и на хуторе хватает.
- Какие сладкие! Мед прямо так и капает с наших мужиков, хоть в медогонку их запускай,-звонким голосом переговаривалась Фрося под согласный с ней смех женщин.- Нужны вы ей. Митя брился каждый день, вальтом ходил. А вы вон как водяные, в волоснщах-то заросли.
- Зато чистая шерсть,-ответили из мужского ряда.
- Не хвались, а то живо на твою шерсть заготовку припишут,-так угодила сказать Фрося, что раздался смех и в мужском ряду.
Женщины смеялись и переговаривались уже между собой.
- Их уж и бритва не берет. Бороды топором обрубать надо.
- А Фенька не зря поехала. Хлопотать будет за Мигю.
- Хлопотать надо с дарами.
- Иной подходец дороже всего.
Кирьян остановился поточить косу. Поднял ее, быстро зашикал бруском по жалу, поглядывая на дорогу, где в горизонт летела тележка.
"Вот как приманилась",- подумал он про свою душу со злостью и со стыдом: к чужому подтаивался, к надломленному. Не доламывать надо, а обойти, поберечь.
Кирьян повернул косу, с лезвия блеснуло в глаза солнце, затмило дорогу.
* * *
С палящего жаром проселка Фсня увидела лагерь.
Выгоревшее поле, высоко огороженное. За колючей проволокой в два ряда стояли бараки с черными, крытыми толем крышами.
По углам поля - дощатые вышки. На ближней вышке что-то темное, неподвижное вдруг качнулось: часовой завидел постороннего в запретной близости.
В лагере пусто и тихо в этот час. Все на объекте работ - на дороге, которую мостили в трех верстах от лагеря.
Лишь дымит кухня, где готовится варево на ужин:
мучной суп - баланда, как его называют.
Возле кухни двое заключенных кололи с глухим стуком дрова.
С проселка сворачивала дорога к лагерным воротам с узким прогоном перед ними. Рядом с воротами помещение для охраны - небольшой с окном домик, похожий на паука, от которого расходилась вся эта железная паутина, висевшая на высоких столбах с козырьками.
Феня не сразу подошла к лагерю, а постояла в отдалении перед этим, как ей казалось, страшным местом.
Из домика по звонку с вышки вышел человек в военном, молодой мужчина, загорелый, коренастый и крепкий, в брезентовых сапогах.
Феня подошла ближе. Он весело оглядел ее, спросил:
- Что надо?
- Простите... Митю Жигарева,- сказала Феня.
Вышел из домика еще военный-дежурный начальник охраны лагеря, с костлявым желтым лицом, хмурый от мучившей его изжоги.
- Чего ей?-спросил он.
- На свидание пришла.
- На минутку я,- сказала Феня.
Мужчинам хотелось поговорить с новым человеком, с молоденькой женщиной, зашедшей с вольного света в это проклятое место.
- Кто он тебе?
- Муж. Жигарев Дмитрий,- повторила Феня.
Первый зашел в домик. Вскоре вышел оттуда,
- Есть такой.
После тяжелой дороги с ночевкой на вокзале и от этого пекла мутно на душе у Фени.
- Свидания, конечно, не будет,- сказал старший.- Не имею права без разрешения.
- А где его взять?
- В Смоленск поезжай.
"В Вязьме пересадка. Туда да назад - дня три выйдет",- прикинула Феня.
- Меня из колхоза на день отпустили. Самая молотьба.
- Тебе муж должен был объяснить все в письме.
- Сама захотела. Хоть глянуть,- сказала Феня со слезами: жалко было и себя и Митю, что завела его жизнь за эту колючую проволоку.
- Ну, глянешь, когда сюда, в поселок, пойдут. Часа через три. А об остальном не проси. Не могу.
Она хотела сесть на приступку домика, так устала.
- Тут не разрешается. Вон туда,-показал старший в ноле.
Феня села на край рва у дороги, в тень запыленной ракиты, которой выпала доля желтыми сережками по
веснам отсчитывать осужденным пропащие годы в их сроке.
Во рву полынь, репейник в дреме малиновых цветов.
Лечь бы тут да выспаться.
С вышек не сводили глаз с Фени, не потому что опасались ее, а будила она женской красивой молодостью манящее желание уйти и где-то жить на вольном просторе.
Она чувствовала эти взгляды с вышек, из этого зноя, как из тоски, жадно стремилась к ласке мужская сила.
"Вот жизнь. И за что же такая жизнь?-подумала Феня.- Счастливая хожу. Домой могу поехать .. На Угру.
А как же им?- подумала она о тех, кому за проволокой годы жить.Неужели так надо было что-то натворить, а потом тут мучиться за какой-то кусок? Ведь знали, что так будет. Знают, а идут воровать, грабить, прогуливают чужие деньги. Радости-то никакой: ведь это вот ждет.
А творят".
По другую сторону дороги, среди редких елок, такие же, как и в лагере, бараки, но с большими окнами, перед которыми зеленели гряды в картофельной ботве и в огуречных лопухах.
Возле барака женщина стирала белье.
Феня пошла туда попросить попить.
Женщина, раскрасневшаяся от стирки и от жары, в полной молодой силе, босая, вынесла воды в кружке.
Феня напилась.
- Какая вода хорошая!
- Чего в ней хорошего? Болотом пахнет,- сказала женщина и, поставив на лавку кружку рядом с корытом, принялась стирать.- К своему черту, что ли, пришла?
- К мужу.
- Побрезговала бы мужем называть. А выйдет, еще спать с такой грязью,говорила женщина, с шлепаньем настирывая белье. В мыльной пене быстро работали ее руки, и от этих быстрых движений тряслась ее грудь с мокро налипшей майкой,- Плюнуть бы в рожу такому мужу^ да и прощай. Это разве люди? Сброд. Перековывать их? Чего перековывать, когда совести нет: выгнила.
А у другого отроду ее не было. С соплей папироску в зубы, вино да девочек давай. Что с него? Негодный. Повидала я их. Седьмой год с мужем по этим местам.
Феня сказала про Митю, фамилию его назвала.
- Может, знаете?- спросила она.- Высокий такой, молодой.
- Голову еще всякими забивать.
- Гостинец ему хотела передать.
- Вон на окно поставь. Попрошу мужа.
Феня поставила на подоконник раскрытого окна узелок с салом и кисет, набитый под завязку махоркой.
- За что сидит?- спросила женщина.
- Деньги он разгулял.
- Мошенник, значит. Своему же народу в карман залез. Такую шелуду жалеешь еще.
Слова эти Феня приняла без обиды, с покорностью перед встречей. Увидит его сама и решит, так чувствовала, что с одного взгляда решит.
Женщина крепко выжала рубашку, бросила ее с хлястом в ведро.
- Идут вон. Гляди.
На дороге послышался шум, говор. В пыли, темно просвечивая, двигалась колонна.
Они шли торопливым шагом, спешили в лагерь к еде.
Сзади и по бокам конвойные с винтовками шли, слитые с быстрым движением колонны, но отдаленные от нее положенным расстоянием, которым и замыкалась воля этих преступивших закон людей: воров, мошенников, хулиганов, пьяниц, бывших счетоводов и бухгалтеров, завмагов и кассиров. Многие из этих людей когда-то жили в семьях, хорошо одевались, спали в чистых постелях.
А теперь шли в грязной одежде, спешили к куску хлеба, за который работали - рыли и возили землю, чтобы потом отщипнуть от этого куска желанную корочку. Еще и это считается благом в преступной вине за загубленное, которое никому не дано воскресить, как ни тяжко бывает старание и раскаяние виновного.
Феня подошла ближе. Искала глазами Митю. Где же он?..
Колонна завернула к воротам. Остановилась. В сторону Фени - все взгляды, тягуче-угрюмые и дерзкие, весело подмигивающие ей.
Сразу раздались голоса:
- Кого ждешь, ягодка?
- Пошли с нами. Любить будем.
- Не бойся. Мы люди смирные и хорошие. Вон как нас берегут.
Где же Митя? Никак не найдет его Феня.
- Кого потеряла?
- Жигарева,- сказала Феня.
- Жигарева? А он сегодня на кухне дежурит,- ответил крайний во втором ряду мужчина с загорелым лоснистым от пота лицом.
Конвойные пересчитали ряды.
Когда все прошли и ворота закрылись, вышел дежурный, сказал Фене:
- Подойди к колючке. Вот тут,- указал он на ограДУ рядом с воротами.
Феня подошла к проволоке-совсем близко к запретной земла, от которой дыхнуло, как из погасшей печи горечью дыма.
Где-то тут Митя. У кадки с водой заключенные рвали друг у друга железные кружки, ругались. Другие спешили к бараку, где кухня с едой и хлебом.
Она вдруг увидела Митю. Он подходил к ней, присутулившись, опустив голову с коротко подстриженными, бурыми, как волчья шерсть, щетинившимися волосами.
Подошел. Лицо заросло, как в репьях. Взглянул на
Феню, как и прежде, с хмельной наглецой в рыжих глазах.
- На грязь и рвань мою поглядеть приехала?
Она молча глядела на него. Как будто и не дрогнуло его сердце, что рядом она.
- Думала, рад будешь.
- К радости эта огорожка не пускает.
- Плохо тут,- с жалостью сказала Феня.- Скучаешь?
- Воли нет, а так ничего, жить можно, как на собачьей цепи.
- Гостинец тебе привезла.
Он чуть ближе подошел, сжал руками проволоку.
Протяжно заныла она.
- А ночку вольную не привезла?
- За это спасибо скажи.
- Попрекнешь, думал: не одна, мол, ночка, и вольная жизнь была, да все растрепал.
- Ты и сам понял. Да не все, кажись.
- Что еще?
-- Совесть бы должна подсказать.
- Отработаю... Ближе подойди.
- Некуда,- сказала Феня, оглядывая эту черную в рядах проволоку.
- А там есть куда, без проволоки-то?
- Далеко не хожу.
- Далеко и не надо. Своих комаров на хуторе хватает. Не впился ли какой?
- Одного хватит.
- Писала ты, что Кирька домой пришел.
- Пришел.
- Гляди,-произнес он, и лицо его будто треснуло:
тень проволоки пересекла его.-Убью!-глухо как-то простонал его голос.
Чужой... чужой... Будто для того и ехала, чтоб это чужое увидеть.
- Помни, что сказал. А теперь УХОДИ. Не растравляй. Или я всю эту проволоку зубами!..
- Кончайте! - сказал в' это время начальник охраны. Он стоял неподалеку и смотрел на это свидание с сожалеющим участием, что так вот мы сами мучаем свою и без того трудную жизнь. Думал он так, не зная, как потом отплатит ему этот человек за это свидание.
Но Феня уже отошла, а Митя отступал, глядя на нее, на то, как она невозвратно уходила к дороге с завызным поворотом в луга, за которыми даль и где-то там, в сиренево зацветающем мареве, хутор мучили его недоступною волей.
* * *
В этот день палило и на хуторе.
Но к вечеру с запада наплыла туча, обдала свежащей тенью поля, и вдруг сверкнули капли. Как сквозь решето, забрызгало по листьям и по траве, фиолетово завьюжилась пыльца над встрепенувшимися цветами.
В недрах тучи разветвилась молния-мигнул ее ослепляющий след. С гулом грозы разлился медовый запах гречихи.
Кирьян переждал дождь под елью. Падали с листьев капли в освеженном лесу.
Кирьян шел к лесничему. Просил он зайти: надо было поговорить, прежде чем взять на службу нового объездчика.
Лесничий - Себряков Родион Петрович жил в Щекине. Жил бездетно с женой Юлией. Юлия - вторая жена у Родиона Петровича. Первая умерла лет десять назад. После смерти ее стал захаживать Родион Петрович в чайную. Работал он тогда во Всходах. Брал стакан вина и засиживался за столиком у окошка; не хотелось идти в опустевший дом. Свежо, как с мороза, лицо буфетчицы.
Карие глаза ласково теплели, когда глядел на нее Родион Петрович. Нравился ей этот высокий с седой головою лесничий. По воскресным дням она часто видела, как он поднимался от Угры в гору, заложив за спину руки, одиноко шел со снопиком полевых цветов и трав.
А вскоре сошлись - стала она его женой в ясный для обоих вечерок бабьего лета.
Родион Петрович переехал работать в Щекинское лесничество. С тех пор и жил тут.
Дом с мезонином на взгорке уединен среди сосен.
Юлия встретила Кирьяна на крыльце, чисто вымытом, застланном половичком.
- Ждет тебя. Наверх иди,-сказала она с улыбкой, чтоб не волновался: все хорошо будет.
Знали все: строг был Родион Петрович. И когда уходил Кирьян, отец напутствовал:
- Гляди, ретивость свою не выказывай...
По крутой лестнице с перильцами Кирьян из сеней поднялся наверх.
Наверху - небольшая комната. Раскрыто окно, широкое, в четыре створки, перед которым стоял стол с выдвижными ящиками. Пара плетенных из лозы кресел.
На стене зеленая карта леса. Бинокль в футляре висит на гвозде.
Хозяин, в белой гимнастерке, в яловых сапогах, седой, поднялся с дивана.
- Что у двери мнешься?- сказал Родион Петрович и поставил к окну кресло.- Садись!
Рядом с окном хвоя сосен с росинками смолы в иглистых метелках. Тропка вьется к Угре, где мостки. Вода там неподвижная, с лаковым отливом, в снегу белых кувшинок.
На той стороне дорога подрезала каменистый, уже рассыпавшийся аспидно-черный уступ, на котором в зеленую тучу срослись дубы, и корявые, с проседью на стволах, как закремнелые, стояли они среди поля - берегли под тенью своей целую рощицу молодых дубков.
- Отец очень за тебя просил,- сказал Родион Петро"
вич.- Говорит, ты и в армии на хорошем счету был.
Отрадно весьма. Теперь в запас запечатан, в первом, поди, ящике? Сразу и вынут в случае чего?
- Сразу по приказу о мобилизации.
Родион Петрович достал из стола коробку с табаком и трубку.
- Страшноватое это слово - мобилизация. А будет ли это?
- Война? Кто ее знает? По толку бы не должно быть.
- По какому толку?
- Больше толку в охапке сена, чем во всех этих войнах, честное слово,сказал Кирьян, словно бы и смутившись, что, может, и не так сказал.Вообще-то поговаривают.
- А раз поговаривают, значит, где-то из-под семи замков, из-под железной плиты, а пробилась тайна. Нет покоя русской земле. Нет! Что за судьба? На ураганах войн и нашествий стоим, особенно наша, смоленская сторонка. Это, Кирьян, военный большак истории нашей.
Другого такого большака на земле не найдешь, пожалуй:
все обочины да тропки. На этом большаке мы Европу от татарского нашествия прикрыли. Весь удар-лавину на себя приняли. Стрелами пронзали нас и топтали конями.
* * *
Земля гудела на десятки верст от топота ханской конницы... Триста лет Русь с игом билась, вставала за волю свою один на один. А спасенная Европа в то время устраивалась, как жить получше. Триста,лет! Только вдуматься. И после татар не знали покоя. Теперь уже с Запада двинулись орды всяких там крестоносцев. Это вместо благодарности - получай меч в грудь под закровевшей рубахой. Бились мы па нашем большаке и с Наполеоном.
Как выстояли и превозмогли все? Это удивительно, что не гфопали до корня. А вон как размахнулись - на какую ширь хватило силы. Откуда такая сила? Как постичь-то такое? Иль в века терпения и войн назрела, накалилась в такой глубине, куда и кануло все чужое? Видать, мы к тогда своим выше чужого грезили, что и вырвалась потом эта греза к миру в красоте дел и творений наших...
Это чуть из истории, Кирьян, чтоб знал ты, из каких корней выросли мы... А теперь лесное напутствие тебе.
Родион Петрович встал и подошел к карте леса, висевшей на стене.
- Это наш лес. Глянь, какой зеленый разлив. Почти все деревни стоят в лесах. Ты знаешь, что дает нам лес и дарит в наши лукошки, когда мы приходим в его кладовые. Но только ли этим дорог он нам? Лес - это родник и хранитель нашей Угры, и сказочник, и летописец вечный, который таит родные нам легенды и были. Помни об этом, когда ты пойдешь в лес стражем его, не только столетних дубрав, а и малых деревцев. Они, сейчас малые, донесут1в новое столетие еще и другие были, которые сотворим мы. Он свидетель жизни: там, в будущем, люди увидят, какими мы были, увидят и по нашему отношению к лесу. Как относились - с добром или злом, с культурой или варварством. Пусть донесет наш лес сбереженную нами для будущего красоту его!
Родион Петрович замолчал. Задумавшись, сидел Кирьян и вдруг улыбнулся.
- Заслушался. Как сказку какую слушал.
- Эта сказка и очень жуткой может стать. С гибелью зеленого покрова земли мы останемся без кислорода. Все живое погибнет на планете. Уже сейчас мы не должны уступать и пяди в том порядке, который необходим, чтоб уберечь зеленый покров... Вот какая работа-то наша лесная. Понял теперь?
Снизу донесся голос Юлии. Она звала пить чай.
Родион Петрович и Кирьян спустились вниз на терраску, обвитую хмелем.
Перед окном - закат с плавившимся ядром. Красно на терраске, розовый пар над самоваром, на конфорке которого стоял чайник с заваркой.
Юлия серебряной ложечкой положила смородинового варенья в блюдечки. Смородину в лесу собирала - лазила по буреломам со жгучей крапивой.
- Садись, Кнря,- голос у нее ласковый, и глаза ласковые, и руки, и даже чай ласково журчал из чайника.
- Скоро и мой племяш тоже отслужит,- сказал Родион Петрович.- Сергей Елагин. В госта заедет. На Угру, говорит, хоть одним глазком взглянуть. Почти каждое лето приезжал. Познакомлю непременно.
- Покрепче налить?- спросила Кирьяна Юлия.
- Покр&пче ему, молодцу. Да погорячее! Вот поработает объездчиком, подучится как следует, а там и в службу на мое место.
Кирьян, нагнувшись, подул на чай. По лицу заводпился свет от блюдца.
- Что молчишь? Или какая-то своя мечта есть?
- Мечта его сейчас-любимая девушка,-сказала Юлия.-Так, Киря?
- В молодости такая мечта всегда сбывается,- ответил ей Родион Петрович.
Кирьян глотнул чаю: горяч.
Тут, за столом, Родион Петрович сказал Кирьяну, чтоб зашел после воскресенья в лесничество.
- Дашь слово перед лесом, что служить будешь честно и правдой, как твой отец служит. Потом документы получишь и коня.
Кирьян поставил на блюдце чашку вверх дном.
- Хороший чай. Спасибо.
- Еще, Киря?- предложила Юлия.
Кирьян поднялся из-за стола.
- Слово я хоть сейчас дам.
- Как сказал. Не будем нарушать наш порядок.
Кирьян попрощался и вышел.
- Малый с кременьком. Будут искры, а тепло - не знаю,- сказал Родион Петрович, поглядывая на Кирьяна, как он ловко и быстро проходил в прозоры между кустов.
Кирьян направился прямо к Угре, на брод: по той стороне ближе на хутор.
Угра в этот предвечерний час притихла среди потемневших кустов, чуть розовела от неба, а на повороте вдали, казалось, текла из заката, с которым выпукло сливалась и дышала в блеске воды.
Кирьян разделся, скрутил в узелок одежду, покрепче стянул ремнем и вошел в воду.
На серединке под грудь хватило: в яму угодил. Выше, чтоб не замочить, поднял узелок и вдруг увидел на той стороне человека в военном... Кто такой'^ Под кустом стоит. Смеются глаза... Да это же Федч Невндов!
- Федя! - хотел крикнуть Кирьян и оборвался в метучую холодом яму, глотнул воды.
Выбрался на берег, бросил на траву узелок и обнялся с Федором.
- Вот не ждал! - сказал Кирьян.
Федор сел в траву и стал снимать сапоги; ему на ту сторону - в село, к матери.
* * *
Путь Федора Невидова - к границе на западе. Такое он получил назначение после окончания училища.
На побывку-всего три дня. До Спас-Деменска ехал на машине/А оттуда-где на попутных подводах, где пешком-добрался до хутора. Катю хотел увидеть. Зашел к Стремновым. Катя только что пришла с покосов и прилегла на диван: устала за день. Заслышав шаги, поднялась.
В проеме дверей Федя стоит.
- Киря дома? - спросил он.
- Нет, к лесничему он пошел,- взволнованно, замлевшим голосом ответила Катя с середины избы, где застигла ее минутка этой нежданной встречи. Как во сне казался ей Федор, и как во сне оранжево дымился закат в избе.
Молча стоял он на пороге: не зная, что еще сказать.
- Садись,- сказала Катя.- Киря скоро придет.
- Не устал. Благодарю.
Никогда не видела она в военном его.
"Как идет-то к нему",- отметила Катя, как ладно прилита к нему гимнастерка, а на рукаве звезда горит в тихом сумраке.
Он на голову выше Кати, худощав, с крепкими скулами.
Черные большие брови длинно расходились к вискам, и эти брови и глаза с задумчивой какой-то усмешкой в доброй их темноте нравились Кате.
- Что вечером делаешь? - спросил он.
- Не знаю.
- И я не знаю. Приходи к кладям...
Дома Федор и часа не был.
- Отдохнул бы с дороги, Федя,- сказала мать с заботой: скоро провожать - опять в дорогу ему.
- Как-нибудь, мама, на весь месяц приеду. Зароюсь на сеновале, целую неделю только спать буду.
Аграфена Ивановна налила из горлача молока в кружку.
Молоко из погреба, холодное.
Помылся, почистился Федор. Кружку молока выпил прямо на пороге: мать уж тут остановила - и скорей к кладям. Там свидание с Катей.
Стоит на крыльце Аграфена Ивановна. Что ж грустовать? Не птенец, чай. В люди выбился, выучился - политрук теперь ее сын.
Отец под Перекопом погиб в сивашском болоте, когда Феде и годика не было.
Так и жили вдвоем в покривившейся избенке. Хлеб всякий бывал - с молодой корой и с мякиной: так им доставалось без отца, который в шлеме со звездой глядел на них с карточки, что прибита в углу, прикрытая стеклышком в рамке из березовых планок. Выстругал их Федя еще мальчонкой для папани своего.
Все та же избенка и стоит с тех лет, только крышу свежей соломой перекрыли да второе прорубили окошко для света.
"На хутор пошел",- заметила Аграфена Ивановна, как свернул сын на тропку, что пробивалась через луг к кладям. Клади повисли, как над бездной с кристаллически скользившими звездами в глубине. Тянуло из-под берега земляничным запахом кувшинок. Федор встал под куст. Открытая земля тут дышала паром, а сверху, из гущи листьев, кропило холодком росы. На хуторе расплывчато горели огни. Слышались голоса, прозрачно прозвенело ведро у колодца.
"Удивительно все-таки: вчера еще в Москве был, а сейчас стою тут",-подумал он. Случилось так, как он и мечтал... Ждет Катю у кладей; как стрелы, летят они над водой в простор лугов.
Придет ли она? Ничего ведь не сказала.
Над тропкой на той стороне белое мелькнуло-словно чайка понеслась к реке. Скрылась в кустах.
"Катя... Катя",- почувствовал он, идет она.
Клади она перешла не спеша, даже остановилась на середине.
- Катя! - позвал он ее.
Она вышла к нему на тропку.
Край неба на закате просеивался зеленоватым светом, брезжил на лице Кати, на ее кофточке с дышавшей тенью от груди.
- Между прочим, я и приходить не хотела,- сказала Катя.
- Прости. Я не знал,- с огорчением сказал Федя.
- На минутку вышла.
- Если больше нельзя, хоть на минутку. Я для этого и пригласил тебя, решить и выяснить.
- Что выяснять? Все и так ясно,- со строгостью держалась Катя, хотя совсем другое в душе ее говорило:
"Феденька, как рада я..."
- Ты послушай меня,- затревожился Федор.- И поверь мне. Я не знал, что тебе совсем не хочется видеть меня.
- И письма ни одного не прислал,- призналась она вдруг в своем огорчении.
- Не хотел я твою волю стеснять. Ведь настоящее, может, найдешь, а я помешаю. Зачем?
- Это еще хуже, когда человек гасит себя,- на этот раз с искренней строгостью сказала она. Медленно пошла по тропинке, и это было знаком для него, что она хочет побыть с ним.
- Не гасил я перед тобой себя и не погашу никогда, если я что-то значу для тебя,- в радости, что она пошла с ним, сказал он.