Ревунов Виктор. Холмы России

   - Нашел себе приют,- сказала Феня,- под бузиной в могиле.
   - Не верится. Узнаем когда-нибудь всю правду?
   - Дорогая плата за нее.
   - Но как без этого?
   - Я не знаю. Даже не задумывалась прежде. Есть солнце, есть цветы, дружок милый - так и положено.
   В дверях показался Сергей. От жарка трубки блеснули его глаза.
   - Еще полуночник,- сказала Полина Петровна.
   - Вежды не смыкал, глядел с высокого холма. Видел под тучей злого ворона,-зашептал, как шепчут детям в страшных сказках.- Вот он летит, гремит. На крыльях тьма, па хвосте полымя.
   Сергей приближался, с треском распаливал трубку.
   Красными вспышками взвивался дым.
   Полина Петровна смотрела со стороны, игра шла между Феней и сыном. Высвечивался в отблесках золоченый косячок волос на лбу Фени, и глаза синели, улыбались, видели доброе.
   - Ой, боюсь! Занесет меня ворон на сосну, привяжет цепями,- скрылась под одеялом, завернулась.
   Сергей тронул ее.
   - Не бойся, красна девица. Сразил я злое чудище. Спи, краса ненаглядная. Но прежде слово мое выслушай.
   Феня выглянула из-под одеяла, как из платочка.
   - Молви, в чем нужда твоя?
   Сергей закрыл трубку, сказал в темноте:
   - Пожалей Митю, дружка горького своего.
   Феня долго собиралась с ответом, и было видно, что не просто ответить.
   - Теперь не вернешь,- ответила ясно.
   - Киря сильный, простой, добрый. Его это счастье, с ним никогда не пропадет.
   - Ты разве видел Кирю?- в радости удивилась Феня.
   - А как же. Я с ним от станции к дяде Родиону ехал.
   Улыбнется, и любая за ним... А Мите конец. Начала он не найдет. Потому не найдет, что погубленным будет мучиться. Можно же что-то простить. Надо простить.
   - Хоть на коленях друг перед другом измолимся, ничего не выйдет. Что бывает в силах, а что нет.
   - Мама, ты скажи,- обратился Сергей к спасающей все доброте материнской.
   - Она все сказала: что бывает в силах, а что нет.
   - Но бывает множество случайностей. Одна счастливая, другая... Что же, навсегда потерять надежду на счастье?
   - Какое уж счастье. От слез бы и грязи отмыться,- сказала Феня как о безнадежном.
   - Все уладится, верю... А на Угре хорошо. Я все вспоминаю, как мы с Кирьяном со станции ехали. Дорога далью. Глянул и забылся. Удивительное чувство. Видишь все душой. Душу чувствуешь. Еще бы разок проехать и что-то понять. Что-то хочу понять, а не знаю.
   Феня слушала Сергея, она знала эту дорогу, ночную туда, среди лугов и далеких огней, и полдневную назад, багульную и вересковую у хутора. Везла рожь, а вернулась с дурманом любовным на сердце, как будто в цветущих конопляниках надышалась: бывает, когда чуть свет выйдешь за двор, обдаст терпким горьким дурманящим запахом, тоской и радостью тронет желание. Сейчас ей хотелось закрыть глаза п все вспомнить как было.
   - Значит, манит. Вот и приезжай. Только не в гости,- сказала Феня Сергею.- А жить. И девушку свою с собой забирай. Избу себе поставите. Сколько места!
   Зимой снегом заметет, а в избе тепло, тихонько сверчок грюнпт,говорила она, мечтая и о своем.- Потом весна.
   На осинах сережки мокрые, капает. Разлив. Угру не узнать. Мужики с наметками бегут. Щуки по черничникам плавают. Ты с наметкой, и жена с тобой рядом. Я с Мптей всегда ходила. И на охоту с ним. Идешь по траве, пэ кустам, и вдруг лужок, а вокруг клены-царство золотое, и уточки, уточки летят в небе, как чистым озером. Ах, как стонут! Прощаются. Митя ружье не поднимал,- вспомнилось родное н оборвалось: до слез доняла себя.
   Сергей и Полина Петровна ждали: какую еще красоту откроет она в дали манившего края. Любовью в разлуке манило, задумчивым ровным плесом, кустиком лозовым.
   - Она не поедет,- помолчав, сказал Сергей.
   - Почему?-удивилась Феня.- У нас можно хорошо жить.
   -^А если и поедет, скоро папочка окажется. Ты с наметкой, а он с тросточкой и будет зонтик над дочкой держать.
   - Пусть. Поглядит, да и сам с наметкой полезет.
   Когда-нибудь в деревню проситься будут. Украшать е е станем хорошими палисадниками, террасками и цветами, Мы ведь страсть как богаты. Земли вволю. Да времечко, говорят, к войне. Слух: за весной мужикам в окопах сидеть. И по чутью что-то...
   В комнате гасли и засвер кивали серебристо-сверчиныс звуки.
   "Горри... горрю... горрн... горрю",-доносилась вестью незабывная песенка.
   Нс спали и в квартире Южинских.
   - Папа, папа! Грозить человеку палкой? Как ты мог?
   Это низко,- горячо, но и сдержанно сказала Лия.
   - Да, от одного повинен другой,- согласен был Николай Ильич, и что дочь уличила его в низости, он еще больше негодовал.
   Разговор происходил между отцом и дочерью в кабинете, в прихожей, на кухне - всюду, где расхаживал, одетый в длинный халат, шаркая крашеными антикварными лаптями, рассуждал, останавливался Николай Ильич.
   Ирина Алексеевна лежала на тахте, укрывшись пледом, читала книгу и прислушивалась к чистому и звонкому голосу дочери и к сильному декламаторскому, работающему привычно голосу мужа. Он словно ковал, а дочь живо и быстро подставляла разные железины.
   Ирина Алексеевна не мешала им воображать, что от их слов что-то изменится: так же бессмысленно, она считала, как воображать и ждать, что от произносимых слов изменится погода.
   Голоса временами затихали, казалось, все переговорили, и Ирим Алексеевна уже хотела гасить лампу, как начиналось снова.
   - Он, моя дорогая дочь, в моем присутствии выразил чувства к моей жене.
   - Ну, он так, папа. Неужели серьезно, и ты не понимаешь?
   - Ты его понимаешь, а меня? Мое состояние в тот момент. Я... я вспылил,-признался Николай Ильич.
   - Он же возвышенно. А ты, папа.
   - Возвышенно? Да мало ли какие бывают у меня чувства, и если бы все бесконтрольно со стороны ума выражали их, что было бы. Я представляю себе трамвай, голосящий и орущий, в котором бьют стекла, и кто-то прыгает на ходу с оторванным в чувствах ухом. Если бы так выскочил твой любимец, как бы ты запела,- Николай Ильич усмехнулся.
   - Что же тут смешного?- с презрительной усмешкой произнесла Лия.
   Николай Ильич, довольный своей шуткой, продолжал смеяться.
   - Но твой любимец не из тех, чтоб бежать, потеряв одно ухо... На какие дела способен в своих чувствах? - задал вопрос Николаи Ильич.-Допустим, если бы талант, выразил их симфонией или стихами, посвященными твоей матери.
   - Л талант в дружбе, в добре, в мужестве постоять за справедливое?
   - Отучись говорить в общем. Перед нами конкретное лицо. Добр ли он был ко мне. справедлив, изъясняясь? За такие изъяснения вызывали на дуэль.-Николай Ильич прошаркал антикварными лаптями, скрылся в кабинете и оттуда говорил стоявшей в своей комнате дочери:- Я сделал выпад тростью. Только и всего. А делали так рапирой. На пистолетах стрелялись. После понимали. А одного от возвышенных чувств другого везли на кладбище.
   - Ты же умный, папа. Как тебе объяснить?.. Мама, объясни ему.
   Лия вошла в комнату матери. Тут же появился и Николай Ильич.
   Лия, в ситцевом халатике, затянутая пояском, как оса, перелетела в угол подальше от отца.
   - Я оглохла от вас,- ответила Ирина Алексеевна.- Ну, он сказал, что тут такого?
   - И мама согласна со мной. Ты один не хочешь признать низости своего поступка.
   - Ему понравились ее скулы, глаза, платок. Как вы смеете все!-прорвало Николая Ильича.-Это мое! Никому не позволю. Сказать так, он презрел меня, как будто я лакей, сопровождающий на прогулке свою повелительницу. И он равен ей, а я должен нижайше улыбаться:
   "Браво, ваше сиятельство". Да после всего я закажу железную трость на заводе.
   Ирина Алексеевна перевернула страницу. Горела рядом настольная лампа под голубым из тонкого фарфора абажуром, освещала книгу и держащую ее руку с браслетом, и белую, как рис, сорочку на груди.
   - Ничего не понимаю. Что человек хотел сказать,- проговорила она и перевернула другую страничку.
   - Как!- хотел воскликнуть Николай Ильич, но силы уже покидали его.- Это же Гегель.
   Лия перебежала поближе к матери. Улыбалась и жгла отца глазами.
   - Ты должна читать и читать до тех пор,-пришел в себя и затвердил Николай Ильич,-пока не поймешь.
   Когда ты поймешь, ты почувствуешь дрожь от величия мысли, озарение охватит тебя.
   - Ты мне как-нибудь объяснишь. И нужно ли?
   - Как!-набрался сил и воскликнул Николай Ильич.- Ты спрашиваешь? Жить и не постичь глубины человеческого разума? Ничего не знать о "рациональной зерне".
   - Что случится?-сказала она.
   - Философия укрепляет умных, а глупых образованных воспитывает. Хотя бы это. В твоей жизни, да, ничего не случилось благодаря тому, что я не пьянствовал па вечеринках, а работал, учился, брал пример с крестьянина, с умного мужика, который, если бы он разгуливал, в тот год сидел бы без хлеба.
   - Как же ты, напа, прочитал целый обоз книг и тележку с законами, нс понял, что в глубинах разума Сергея.
   - В глубинах его разума? Скажи, изреки, осчастливь человечество.
   Ирина Алексеевна отложила книгу и посмотрела на дочь. Лия стояла у стены и ликовала, глаза ее блестели в тени ресниц. Она завела руки за спину, распрямившись, высоко подняв голову, гордо шагнула к отцу.
   - Я!
   Николай Ильич опустился на тахту.
   - Ты мне назло! Месть за мальчишку мне, отцу, который не дыша, когда ты спала, приносил на столик у твоей постели любимую тобой клюковку в сахаре, чтобы ты, проснувшись, увидев коробочку с лакомством, почувствовала радость. Неужели все забыто? Воспарения какого-то мальчишки тебе дороже? Он избалован, изнежен. Жил на всем готовом. Такое безделие губит. Ты же пропадешь. Да и в настоящем эта семья в подавленном состоянии. Ничего хорошего. Зачем тебе такая сума?
   - Папа, остановись!
   - Не прерывай. Зло и ненависть к чужому счастью сведут тебя, черты твои исказятся. Мне что - все равно, что моя дочь несчастная, в рваных чулках пройдет по улице?
   Лия не дослушала отца, ушла в свою комнату, и слышен был вздох, как будто горе зашло в дом.
   - Вот, уже,- сказал Николай Ильич жене.- Сперва веселые вечеринки, а потом вздохи и жажда нового веселья. Она же слаба. Она погибнет.
   - Время спать,- сказала Ирина Алексеевна. Погасила свет.
   Николаи Ильич в темноте, ощупью, добрался до двери комнаты дочери: хотел успокоить ее, да и себя. Дверь была закрыта.
   - Не переживай,- сказал Николай Ильич.- В каждой семье свои проблемы, и у нас... Спокойной ночи,- подождал ответа, прижался ухом к двери.- Прости, если что не так. Ты же моя дочь... Ты закрыла форточку?
   - Спи, папа.
   - Спокойной ночи,- ласково и с благодарностью, что она не помнила зла, щадила и его, прошептал:-Все будет хорошо. Не думай. Повернись на правый бочок.
   Николай Ильич лег рядом с женой под легкое пуховое одеяло. Сложил руки на животе.
   - Сколько волнений. Наша дочь добра, слишком добра. Его чувства бурлят. Девочка рядом с грехом,- ирошептал он.- Завтра же поговорю с Полиной Петровной.
   Наедине. Придумай куда-нибудь уйти перед вечером.
   Утром, после бессонной ночи, Феня, освежившись холодной водой из крана, тягостно собралась на работу и, осторожно закрыв дверь, ушла.
   Полине Петровне во вторую смену. Еще лежала в постели.
   Не вставал и Сергей.
   И само утро, словно помученное, долго и хмуро просыпалось под низкими тучами.
   После ареста мужа Полина Петровна, не в силах чтолибо стронуть в его.деле, смирилась ожиданием и надеждами, что как в срубе колодезном мелькали солнечными узорами изредка.
   Неужели из желавинских глаз помело и запятнало?
   Из необъяснимого, как паутина в углу: когда появилась и почему в этом углу? Кто может объяснить выбор и движение насекомого? Но что-то было, какая-то трещина, из которой и начал свое дело паук... Что нашел, что притянуло взгляд желавинский к их семье?
   Она и прежде искала ответа. Являлись воспоминания бессвязной чередой, и не выпадал случай, который объяснил бы хоть что-то. Как огнем лесным водило имя Желавина: то у березы, то у болота, то в окнах жигаревской избы, приманивало какой-то ворожбой, гасло и снова загоралось в другом уже месте, совсем пропало и вдруг явилось на кресте могильном.
   Полина Петровна помнила Желавина в кожанке, с маузером, на коне, в шинели фронтовой, исхудавшего, вымученного лихорадкой; в черничниках видела, когда собирала ягоды,- не подходил, стоял в отдалении.
   Здесь, в Москве, как-то явился в больницу, на прием к ней. Жаловался, что душой занемог, хворает извинялся, что "издаля" беспокоить приехал, стыдясь, снимал рубаху - черную сатиновую косоворотку.
   К столику подошел тяжело, поскрипывая сапогами.
   - Расслабь ремень,- сказала она.
   Он расслабил ремень, широкий, с тяжелой литой медной пряжкой.
   Она, сидя на стуле, слегка потрогала его тело. Оно не было мощным, но и не было слабым: сила мускулов распространялась в длину, почти неуловимая-не как бывает в коренастом, вся на виду. Кожа эластичная, чистая, белая, лишь лицо и шея прокопчены солнцем.
   Попросила показать рот и поднялась.
   Он открыл рот - оскалился зверем. Она надавила на язык ложечкой. Темная впадина глотки дышала розово.
   Зубы желтоватые, крепкие, с непопорченной эмалью, гортань и язык чисты.
   Нажала под печень - сильнее, сильнее.
   - Больно?
   - Нет.
   Приставила кружочек стетоскопа к его груди пониже соска и услышала потрясающие удары сердца.
   "Что с ним?"- подумала она. Посмотрела в его глаза. Они были закрыты.
   Будто во мраке каком-то, в ужасе проваливалось его сердце.
   "Что с ним?"
   Он сжал ее руку и отвел. Глаза его были прозрачны, как из льда.
   - Дсментий Федорович,- прошептал он и показал в окно. Прошел мужчина в военном.
   - Дементий Федорович на работе,- сказала Полина Петровна.
   - А будто он. Стать такая. Слышал, на новую квартиру скоро?
   - У нас новая... Так что с душой?-спросила Полина Петровна.
   - А вроде как гнетет, и лед находит. Утопленный будто бы в окно: стук-стук.
   - Какой утопленный?
   - Болотный, болотный.
   Полина Петровна выписала рецепт: валерьяна, бром...
   Желавин оделся как по тревоге. Поклонился с картузом в руке.
   - Что у тебя с сердцем?-спросила Полина Петровна.
   - Все бегу куда-то. Из последнего.
   - Отдохни.
   - Счастливые люди отдыхают. А я нет. По неизбежному, как конь, тяну. Не сам себя зануздывает и не сам разнуздывается.
   Он показался за окном, опустив голову шел, а будто не сходил с места.
   Полина Петровна вышла из кабинета по делу, в большой зал с сидящими у стен больными. Почуяла какой-то взгляд... За окном, во дворе, на скамейке у ограды, сидел Хелавни, будто бы дремал, но виделось, как прозрачно поблескивали глаза из-под картузного козырька.
   "Позвонить мужу?- подумала она.- Зачем?"
   Она снова вышла. Он сидел на скамейке за зеленым газоном.
   "Позвонить мужу? Зачем?"
   Она прошла по залу. Белым халатом словно осветила окно и видела, острился блеск желавинских глаз.
   После работы она вышла из подъезда больницы, спустилась осторожно по сточенным, вымытым гранитным ступенькам, глядя под ноги в белых на высоком каблуке туфлях, чувствуя свежий запах парка и раскаленного жаром асфальта. Цветастое, зеленое с синим, крепдешиновое платье ее с короткими рукавчиками затрепетало.
   Было хорошо, свободно и радостно. У входа в парк встреча с мужем. Тут, недалеко. Они погуляют по парку и аллеями среди вековых лип придут домой.
   Она посмотрела в мутневшее голубое небо. Вдали, за деревьями, вспыхивали стекла кабин "чертова колеса".
   Желавин снял картуз перед ней, поклонился.
   - Прости, что беспокою,- рецепт развернул и покривил пальцем в строчку.- Валерьяна тут написано?
   - Да,-ответила Полина Петровна.
   - Капли, значит? Успокоительные? Если на дню по три ложки пить, то и утопленный исчезнет?
   - Его нет. Тебе кажется,- с легкой улыбкой сказала Полина Петровна.Пройдет.
   - А прямо как живой, в таком же картузишке, как у меня, и в плаще дорожном. В окошке, в окошке-то.
   ВЕЛяжусь, а он и есть, с личика свежий и загорелый.
   - Кто?- спросила Полина Петровна.
   Желавин шел рядом с ней. На другой бочок забежал.
   Чуть вперед выскочил, заглянул в ее глаза, покосившиеся на него.
   - Барин, барин,- проговорил и за спиной ее на друго "1 бочок забежал,Викентий Романович. Помнишь, лихой да статный. Девчонкой ты была, и приметил тебя в избе братца твоего, квасок как-то пил, зубки твои попросил показать. Неужели и сейчас те самые зубки? А все другое... Значит, капли-то пить - покинет, исчезнет лнхэдей? А то как-оно кажется, а поверю. Кого же тогда в болоте потопили? Или не потопили? Что. тогда? Дементию Федоровичу неприятность. Гляди, и сам в окошко-то мое затхлое постучит да в лесок тихонько с наганчиком.
   И прежде без промашки бил, а сейчас и вовсе, по старому-то званию офицер, выше барина взял. И ты вон доктор. И братец твой после академии лесничий теперь. Неприятность-то вам зачем?
   - О чем ты, Астафий?
   - Как в гнилушке лесной, фосфор холодный. Сгноили Астафия.
   Полина Петровна остановилась перед входом в парк.
   - Мне туда,- показала она па калитку в белых воротах.- Свидание с мужем.
   - Вот что. Как в молодые лета. Так, говоришь, в новой квартире уже? А я похлопотать хотел.- Желавип достал из кармана конверт, запечатанный сургучом, перевязанный накрест бечевкой.- Описание заслуг Дементия Федоровича. Как же. Герой. Барина в болоте утопил. Когда - и меня вспомните.
   Полина Петровна взглянула на парковую аллею за воротами. У знакомого поворота перед кустами сирени свидание с мужем. Его еще не было.
   - Ничего не понимаю,- сказала Полина Петровна Желавину.- Болен ты или ненавистью сгораешь. Может, чем помочь тебе? Что тебе надо? Скажи. Будь ты человеком.
   Платье Полины Петровны затрепетало от ветра, волосы всхлыиулн. Она закрыла голову руками и отвернулась, как будто стояла на пороге баньки в конопляниках, поглядывала куда-то. В зрачках пронзались и гасли зеленые крапины от отдаленных полнившихся ив. Желавин в исподлобном взоре держал ее, видп, как среди тумана цветилось платье, принюхиваясь, втягивал с ветерка согретый женским теплом запах. Перевел дыхание тяжело, проговорил:
   - Сирень отцвела, а сиренью пахнет. Духи. Тоже капли. Только цветов весенних дурман. Как же Дементий Федорович дозволяет, чтоб жена чужое дурманом возбуждала? Зачем же возбуждать?.. Ведь и валерьянки не станет для успокоения.- Желавин засмеялся: хотел подтвердить смехом, что он пошутил.
   - И что же случится?- уже покидая его, простилась вопросом Полина Петровна и услышала вдруг:
   - На свидание ко мне придешь. А не придешь...
   Она оглянулась. Желавин закрыл глаза конвертом.
   - Сгниет Дементкй Федорович,-договорил и пошел дальше, вихляя бедрами и плечами, заложив за спину руку с письмом наветным. Па конверте сгусток сургучный, а из сгустка паутиной бечевка посконная.
   Дементий Федорович вышел из-за кустов сирени навстречу жене, в командирской гимнастерке, с фуражкой в руке, осветлен сединой, не той, потлсвшей поздним холодом, а какая бывает в расцвете лет-пропалит белым полымем, будто след из гроз простремленный.
   Она обняла его, погладила его голову, ясную под голубым чистым небом. Он уловил глубинную ее тревогу за лаской кропивших глаз.
   - Что с тобой?
   - Опять он. Был на приеме,- произнесла она как о неизбавимом.
   Дементий Федорович привык к внезапным желавииским набегам, вернее терпел и ждал случая, какого-то случая, от которого сгорит и исчезнет это вязучее, как смола, тягостно прилипшее к семье.
   Они пошли вниз под старыми ивами, освежившггмн воздух талой сладкой и горькой влагой листьев с осеребренной подкладкой на нежно-зеленых трепетавших плетях. Слева высокой кручей косогор в репейниках, в колючках чертополоха. На самой вершине домик запахнулся вишневым садом, раскрыта калитка на тропку обрывную.
   - И что он?- спросил Демеитпй Федорович про Жславина.
   - Какой-то кошмар,-о письме Полина Петровна решила не говорить. Зачем? В желавписком не было конца, и он уже расплачивался за свое. Сердце не лгало. Потрясающие удары его выдавали ужас, вселившийся в здоровое тело с жизнью самого подлеца. Но тревогу не скрыла.- Он что-то задумал против тебя,- предупредила она и, отвернувшись, посмотрела на домик на круче. Кто там Живет? Кто? Окошки в желтых наличниках приласкали ее чужим, кажущимся покоем.
   - Что он может?- с вспышкой гнева ответил Д?- ментпй Федорович.-Холуи! Изощренный, выученный, хитрый во лжи и притворстве. Так я могу сказать тебе.
   А другим? Какие основания? Личные, любовные? Иногда мне кажется, что это моя судьба. Не просто отвлеченное, я так и вижу тот луг в гвоздиках и тебя, Поля. Мы стояли у разных берез - он и я. Ты шла ко мне. Я не забуду его взгляд: как жала свои всадил он в меня. И в то же время что-то другое, невидимое. А в сущности, подлое... Зачем он приходил к тебе?
   - С ним что-то стряслось. Подавленное состояние, страх. Я слушала его сердце. Он в ужасе, словно помешанный. Говорил что-то про Внкентия Ловягпна, будто навещает - в окно стучит.
   - Все ложь. Внкептнй сгнил в болоте. А Желавину надо разнести слух, что бандит жив.
   - Зачем?
   - Чтоб опорочить меня. Сбить с пути. Давняя охота, знаешь.
   - Но что-то стряслось. Без причины нс может быть.
   Возможно, какие-то чувства, а выхода нет. Выходит, угарное.
   - Поля, сколько возможностей дать волю чувствам в хорошем. Свою жену забил, теперь подай Митину. Ходит хам в грязных сапогах по чистому полу. Не оставлять же грязь. Вытирай. Вспомни, как следил у нас, и мы ничего. Как-то неудобно делать замечание.
   - Вытерла, и ничего,- сказала Полина Петровна.
   - За ним. Это доставляло ему удовольствие... И всета!-и в чем-то дело?
   Они остановились на набережной. От простора застудеЕшсй реки порывало холодом. Тяжелые волны хлестали в гранит, захлебывались пеной.
   Дементий Федорович надел фуражку, пониже надвинул козырек и опустил голову, окинул взглядом реку, тусклую, как свинец, всюду в красных от заката, быстро исчезавших пятнах.
   "Да, в общем я что-то начинаю вспоминать. Видимо, так, все так: человек проживает три части своей жизни.
   В первой просто живет, во второй расплачивается за ошибки, а в третьей прозревает",- раздумывал Дементий Федорович.
   Полина Петровна стояла спиной к реке. Все смотрела на тот домик на круче. Между вишенок перед обрывом натянута бельевая веревка. Висели две рубахи-мужская и женская, пошевеливались, взмахивали и вдруг начинали плясать и обниматься, опускались обессилешю, трогали рукавами друг друга, отпихивали и снова вскакивали порой, взлетали над обрывом и в испуге шарахались за бурьян.
   Мужская рубаха рукавом стала обнимать женскую и затихла, раздалась грудью и пошла, пошла, вихляя, а женская забегала вперед, вилась, взмахивала подолом.
   "Желавин с Серафимой",-представилась Полине Петровне чета супружеская, бесстыже разгулявшаяся над обрывом.
   Дементий Федорович распрямился. Привычно расправил под ремнем гимнастерку, поводя плечами, какой-то свободный, влекущий верой в сокровенную доброту свою.
   Глаза, ясные, близкие и далекие, задумчиво окинули взором рощу закатную.
   - В Желавкне бился гад. Ты слышала, как он сдыхал, но не сдох еще,-произнес Дементий Федорович.
   ГЛАВА II
   Провалились слои облаков, и поздним утром небо тронулось голубой акварелью с лимонными отсветами солнца.
   Полина Петровна на кухне налила чай в чашки - себе и сыну. Муж третий год из жестяной кружки лагсриьЕЕ!
   чаек пьет. Недавно десять пачек послала "индийского".
   Просил в письмах проверенных: "Чайку, Поля, чайку пришли".
   Чудилась какая-то надежда, да будто и подторапливал время к избавлению: "Чайку, Поля, чайку пришли".
   А то, казалось, хворал и замерзал: "Чайку, Поля, чайку пришли".
   Сергей вышел из комнаты.
   - Доброе утро, мама.
   Он поцеловал мать в припудренную щеку. Скрывала тоску. Нс сохла и не сгорала. Как осина, горьким соком жила на земле ненаглядной.
   Полина Петровна поставила на стол фарфорово-белую сахарницу в цветочках вересковых.
   - Погода, кажется, разгуливается.
   По свету на стене было видно движение облаков - то светло, то сумрачно.
   - Жизнь удивительна, мама. И знаешь чем? Думаешь и хочешь сделать одно, а выходит совсем другое.
   Я стал замечать. Будто что-то уже определено заранее...
   Видел вчера Николая Ильича. Он изменился.
   - Годы, Сережа.
   - Странное что-то.
   - Да и заботы родительские. Когда-нибудь узнаешь.
   Хочется быть счастливым в любом возрасте.
   Сергей выпил чашку чая, сходил в комнату и принес кисет с трубкой.
   - Зачем ты куришь?
   Он долго набивал трубку табаком.
   - Что с отцом, мама?
   - Я тебе говорила.
   - За что же все-таки его?
   - Возможно, нам и не положено знать.
   - Я хочу знать, что думаешь ты. Чего-то боимся, чего-то скрываем. Без откровения нельзя.
   - Откровение - ке всегда правда.
   - Я прожил сравнительно мало. Но чувствую: одно идет по поверхности видимое, другое - глубоко, у дна, в яме. Я не сомневаюсь в честности и доброте отца. Надо разобраться.
   - Я мало что знаю. Как и ты. Что мы можем?
   Глаза Полины Петровны заблестели от слез. Сергей тронул руку матери.