Ревунов Виктор. Холмы России

   Под крышу, где так душно, прорвалась сырость с пресным запахом дождя, травы и ольховых листьев.
   К щелям словно кто лампу поднес - молния. Она еще далеко: нс сразу докатился гул.
   Кирьян достал из кармана кусок ржаного хлеба.
   Разломил его.
   - Хочешь?.. Я только домой заскочил и сразу сюда.
   - Как я боюсь за наше счастье, Кнря. Под рубашку бы его с куском хлеба, и уйти куда-нибудь темной ночью - для всех и пропал наш след.
   - А чего ты боишься?
   В щелях еще ярче вспыхнуло. Гроза шла в эту сторону.
   - Бояться нам нечего,- сказал он и спустился поближе к воротам. Отсюда, как с высоты, видна была река. На миг озаренная молнией река зеленовато сверкнула из черноты.- Не чужое берем, а наше это, как сердце.
   Кирьян доел свой хлеб.
   - Вкусный. Мало только.
   - Не знала, а то щец бы тебе принесла на свидание.
   Они приютились напротив ворот в яме, вырытой в сене.
   - Пока вот так, а потом избу срубим. Заживем с тобой.
   - Не сули. Налюбиться бы вволю!
   Короткий сухой треск раздался над крышей. На миг все заслепило огнем. Феня прижалась к Кирьяну. Он успел заметить, как зигзаг молнии пронзил реку до разверзщихся ее глубин, а там еще свои бездны и провалы открылись... И сразу черно стало.
   Молния уже из отдаления осветила их: Кирьяна, который склонился над Феней, и ее лицо с призрачной дрог* нувшей красотой.
   - Почему не вечна любовь, Кнря?
   - Вечного ничего нет. Звезды и те гаснут.
   - А мы - как искры костровые.
   - Искры ветер метет, а человек и против злой бури стоит и шагает.
   - Куда же шагает?
   - К далеким сказкам.
   - А какие эти сказки, Кнря?
   - Честные, красивые и умные. И добрые.
   - И долго еще идти к этим сказкам?
   - Пусть дальше кажутся.
   - Почему?
   - Для терпения и веры в пути к ним.
   - Правду ты говоришь или придумал все?
   Кирьян лег на спину. Задумался. Взметывались по краю неба зарницы, желтые и багровые - отблески грозы, такой далекой, что из той дали уже не пробивался звук: он был слабее быстрого света.
   - Говорим и думаем одно, а выходит совсем не так.
   Я хочу жить, чтоб другим не было плохо от меня. А вот плохо.
   Феня схватила его за руку, так хотела вдруг остановить его.
   - Ты вспомнил про Митю?.. А ведь я решила быть с тобой, а не ты. На твой свет к тебе и пошла. А с ним темно было. И встретил он меня с темнотой своей. Пожалеть хотела его за проволокой. А жалеть и нечего. Не люблю его. Это теперь и узнала. Так что же, в загон идти из страха перед ним? Лучше в омут или искрой костровой сгореть на вольном ветру. Вот и сгорю! И не сули мне ничего. Ничего не хочу.
   - Что ты вспугнулась так? Я только подумал, как сильна любовь.
   Он нагнулся к ее лицу, услышал дыхание Фени, в чуть развиднявшейся темноте увидел улыбку и почувствовал, как от ее волос пахнет горечью репейника, что вечно стоит у дорог, и цветет багровея, и никнет скорбно под ненастьем холодной осени.
   Любовь их смелела.
   Они уходили за хутор в поля или сидели возле Угры на любимых местах на берегу. Ночная вода с отраженными звездами казалась и небом и бездной концом всего света, где иногда таинственно зажигались огни будто бы какой-то другой жизни. А рядом кусты и трава с налитыми росой купырями.
   Раз она пришла к нему, когда он ловил рыбу на приглянувшейся глубинке напротив дальней пуни - месте их первых встреч: теперь только от ненастья там хоронились.
   Феня пришла и тихо села возле тропки в свитую горошком и вьюнками траву.
   - Это я, Киря,- сказала она.
   Он сидел спиной к ней в лодке, причаленной под лозовый куст. Обернулся к ней молча и радостно, с удочкой в руке.
   Заря отгорала в реке, сперва ярко-желтая, затем с бронзовой оттенью, меркла, сливаясь с водой. Перед лодкой потемнело. Но кусты на той стороне и пуню еще обдавало заревом.
   Феня молча глядела на это зарево. Ей было хорошо, что рядом Киря, и не было забот. Они были, эти заботы, Но перед любовью ее все казалось легким, радостным, ведь каждый день дарил ей вечернюю встречу.
   Кирьян достал из коробки кузнечика, насадил его на крючок, вонзив жальце под панцирь грудки, и бросил.
   Кузнечик, поблескивая, замерцал на воде, и в этот момент что-то темное и большое поднялось к нему, чмокиуло.
   Кирьян дернул удилище и сразу потянул.
   Рядом с лодкой метнулся голавль. Кирьян вывел его, дал глотнуть воздуха и не помнил уж, как выбросил его.
   Голавль высоко вспрыгнул из травы. Феня руками прижала его к земле. Голавль тяжело дышал, широколобый, с оранжевыми плавниками. Раскрыленный хвост его с дрожью хлестал по траве.
   - Куда его? - спросила Феня.
   - В подол,- засмеялся Кнрьян.- Прут сломи.
   Феня сломала лозовый прут и конец его просунула под жабры, из-под которых струйкой потекла кровь.
   "И это живое. Кричит, поди. Больно! Больно-то как.
   А мы и не пожалеем",- подумала Феня.
   Кирьян снова бросил насадку в удачливое место, и снова под кузнечиком хлюпнуло, и вода закружила, словно кто колом завернул ее.
   - Еще один отвоевался!-крикнул Кирьяп, быстро заворачивая удилище к мысу лодки, и, не вываживая, внбросйл в лодку второго голавля. Упал он с оборвавшенся лески, задышал тяжело в своей серебряной с золоченым отливом кольчуге.
   Кирьян не стал связывать оборвавшуюся леску-решил надеть кузнечика на вторую удочку. Но поплавка на воде нет, а леска косо уходила под лодку.
   Он тихонько потянул ее. В ответ дернуло сильно, повело в глубину. Конец удилища согнулся, треснул и исчез в воде.
   - Видела!-и Кирьян показал руками, какая уплыла рыбияа, хоть и не видел ее, но еще шире развел руки, чтоб такой фантастичностью уж совсем потрясти Фсню.- Сивое что-то. А пасть вот такая. Белизна, наверное?
   Про белизну в соседних реках не знают, и только в Угре будто бы водится такая рыба. Некоторые говорят, что это выдумка рыбацкая. А вот местные рыбаки уверяют, что видели ее. Она рвала зубцы и сети, а сежи с ходу пробивала, оставляя дыру кулака в два, и никогда не попадалась, и никто толком не мог сказать, какая она на вид. Но что только не рассказывали про белизну, все самое невероятное в рыбацких историях и случаях с восторгом приписывали ей.
   Кирьян стал присматриваться: может, где сломанный конец удилища покажется? И заметил, как кувшинки на том берегу потянулись под воду.
   - Видишь,- прошептал Кирьян и погрозил засмеявшейся Фене, чтоб тихо стояла.
   Он отцепил лодку и с осторожностью подплыл к кувшинкам.
   Между спутавшихся стеблей конец удилища дернулся, зашевелил упружистые стебли.
   Кирьян вытащил конец удилища и стал перебирать леску. Она шла легко, но иногда дергалась. И вдруг прямо под лопухами забурлила вода.
   - Белизна! - успел только крикнуть Кирьян и в беспамятстве бросился с лодки в самую гущу кувшинок, заваливая их к берегу, где всплыла рыбина, вся в серебре, длинная, и скрылась мгновенно.
   Долго не мог успокоиться Кпрьян.
   Он гнал лодку к хутору под высоким, скрытым кустами берегом.
   Феня сидела на корме. Под ногами улоз-два головля.
   - А какая она красивая, так и горит! А хвост вроде как коса, длинный. Им, наверное, сети и режет?
   - Вот и хорошо,- сказала Феня.- Других рыб выручает.
   - И этот хвост прямо на меня, как пику, наставила.
   Я в сторону, а она как мотнется - осоку так и срезала, Я а лодку скорей.
   Феня рассмеялась.
   - Испугался?
   - А кто ее знает, куда она метила? Будешь потом всю жизнь нейтралитет перед тобой соблюдать.
   Теперь вдвоем смеялись,
   - Чудак ты,
   - А ты как пришла, и рыба сразу заклевала.
   - Значит, счастье со мной.
   В темноте причалили к берегу напротив двора Фени.
   Кирьян снял с прута одного голавля.
   - Тебе... А это мне дома похвалиться,- и подержал перед собой голавля, любуясь им.
   - В гости сегодня заходи, раз жарянка такая,- сказала Феня.
   Тихо отчалил Кирьян от берега. Впереди, расширяясь, открылась река с голубой, мерцающей от луны тропкой, где омут.
   Феня зажгла лампу с засиявшим в чистом стекле огоньком, похожим на солнечный лепесток, и повесила ее на стену. Занавесила окна ситцевыми шторками.
   Чуть прибралась в избе: подмела пол, застелила стол белой скатертью. В горницу заглянула. Тускнеет между окон зеркало на комоде. Кровать в углу с высокими поставленными на уголок подушками в белых наволочках и с белой накидкой. В сенях она почистила рыбу с засохшей уже чешуей, нарезала на куски, посолила ее и обваляла в муке. На загнетке печи разожгла керосинку, поставила сковороду с рыбой. Вышла иа огород нарвать огурцов. А ночь-то какая! А луна-прозрачная, чистая, как стекло, отмытое в небе из звездного ковша. Присела у гряд, ощупывая прохладные огуречные листья. Нарезала Феня и цветов у окна. Цветы поставила в кувшине на стол-солнечные шары, как называли их тут,-ярко-желтые, с густо свитыми лепестками. Стоят огуриы в тарелке, влажно-зеленые в изумрудных крапинках. Вес готово, кажется? Теперь и самой пора прихорошитьст.
   Надела желтую вязаную кофту, привычно обгладила на груди и боках. Думала ли когда, что чужого ждать будет? Да разве теперь чужой! Роднее его нет. Так бы его всегда и ждала, всю жизнь. Она слышит его шаги...
   Идет!.. И лишь вошел он, как сразу на все затворы замкнула двери. Он обнял ее, долго глядел в глаза.
   - И до чего же ты красива сегодня!
   - Такой всегда буду. Всегда для тебя... Как хорошо мне. Бывает же такое счастье на земле. Киря...
   Скажи...
   - Не нагляжусь на тебя, словно век уж не видел.
   - И нет же у нас ничего, даже стен своих нет, как у других, а сколько счастья.
   - Как это ничего у нас нет? А жизнь! А воля! Дороже всего.
   - Ты уж свою волю отдал: связала я тебя. Л я и жизнь отдала: убьет за тебя Митя!
   - Молчи!
   - Нет у нас ничего. Так и есть. И закона-то между нами нет. Закон у меня с Митей. А с тобой счастливая.
   - Хочешь, на лесной кордон уйдем? В лесу будем.
   - Нет, нет. Люди еще не говорят про нас, не знают, потому-то и хорошо еще. Рано: погубим все, чую я, погубим... Так давай поживем. Да разве это не жизнь? Счастья па всем хуторе только былинками, а у нас травой некошеной. Что еще желать нам?- говорила она из боязни что-либо изменить: хотела, чтоб так и было, раз хорошо сейчас.
   - Как хочешь,- сказал Кирьян.- Только любовь наша незащищенная какая-то.
   - Я еще от Мити неотвязапная и не хочу с этой привязью на людях с тобой идти. Да и стыдно перед родными ТВОИМИ.
   - Хватит, Феня!
   - Все еще будет, погоди. Дай только на первом камне нашем хоть чуть постоять спокойно. И так, считай, жена твоя. Садись, Киря... Устал. Я замучила. Да брось ты меня. Брось! - вдруг обняв его, сказала она ожидая, как от горького этого слова встрепенется счастье.- Железом бы нас сковать, не разлучаться. Незащищенная любовь наша. Ты правду сказал.
   - Бывает клятва: закон тут и железо. Клятвой скуем и защитим себя... Пошли! - сказал Кирьян и бросился к двери, раскрыл ее.- Пошли!
   - Куда же?
   - Я знаю.
   Они вышли за хутор, где мрачно шумела лесная мгла, спустились к Угре-к камням, замшелым на берегу и гладким, скользким, смолисто блестевшим в воде.
   Луна отражалась. Камни разбивали ее, но россыпь снова сплавлялась в алмазный кусок, который сверкал из темноты.
   - Навсегда вместе мы. Вот тут и поклянемся,-сказал Кирьян.
   Феня обняла его, прижалась щекой к его груди, глядела на камни. Вода вилась, и шелестела, и что-то, как в горячке, шептала из-за камней.
   - И без клятвы нам хорошо, пока есть любовь,- сказала Феня.- А разлюбим - никакая клятва не поможет: раскатимся, как с Митей мы раскатились.
   - Жалеешь его?
   - Тебя жалею. Берешь ты меня, как блесенку.
   А блесекка с острым крючком. Митин крючок. Хочешь, отцеплю, пока не поздно?
   - Ты меня не пугай и не испытывай.
   - Я видела его в лагере. Такой страшный глядел на меня из-за проволоки.
   - Не бойся. В обиду не дам,- сказал Кирьян.-Для него ты жена. А для меня ты выше жс-пы
   - Что же выше?
   - Ты на всех путях заезда моя негасимая.
   - Киря...
   * * *
   Подходили праздники - успеньев день, или, как говорят, успенье, которое хлопотливо встречали на хуторе.
   Ни к одному празднику так не готовились, как к этому. Ьго ждали, о нем говорили и долго вспоминали потом.
   Красный угол в году.
   Праздник полных закромов, ржаных скирд на току и у риг. Летняя страда позади - почти конец августа, когда сжаты хлеба и луга откошены. На огооодах полно огурцов, новой картошки. В садах налиты яблоки. В лесу залежи грибов - белых, березовых, осиновых. Кочки в кистях брусники кармннно горят среди зеленых мхов болотца засыпаны клюквой. А на старых вырубках, где зеленые навесы орешников, выспели уже орехи в буроватых гранках.
   Дни в прозрачной синеве, солнце уже не палит, а греет с прощальной ласковостью и чуть теплит к вечеру Но еще высоки гаснущие пожары закатов.
   Ночи самых ярких звезд.
   А по зорям в тумане рдеющими рябинами уже молодится близкая осень.
   Недели за две до праздников начинают готовить гриоы - соленики, которые в мешках приносят из лесу Крепкие, с углисто-черной шляпкой грибы в решетах промывают в Угре, потом пересыпают солью в бочках, добавляя чеснок, укроп, смородиновые листья, и покрывают холстиной, сверху ставят гнет-деревянный круг с тяжелым камнем.
   Мочили бруснику в ушатах, заливая ягоды подслащенной водой. Брусника давала бледно-розовый кнслосладкии сок, который с особенной яростью пили ковшами с похмелья. Сок освежал и придавал силы с утоа когда начинался второй день праздника.
   За деиь до праздника ловили рыбу сетями, в сежи и па зуицы, которые ставили по берегам и на бродах. Приносили щук, окуней, лещей, иногда ведра по два по три всякой рыбы, как кому удавалось.
   Из ульев вытаскивали рамки с сотами, наполненными медом с луговых и лесных цветов и с лип вековых, которые в июльское цветение желтыми пахучими облаками стояли над хутором.
   Резали баранчиков и поросят на холодец и па кандюк, с запахом и вкусом которого ни одна колбаса в мире не сравнится.
   А делался кандюк так. В вымытые кишки набивали рубленого мяса с чесноком, перцем и салом. Клали в большой чугун с растопленным жиром. Чугун крепко закрывали и ставили в печь - томили на углях, в сухом жару.
   Это была одна из закусок, после которой самый крепкий самогон бездействовал.
   Гкать самогон не разрешалось, конечно. Наезжал иногда для испуга участковый милиционер из района - Стройков Алексей Иванович.
   Вот и на этот раз свернул он на дымок, курившийся нз надбрежпых олешников.
   Привязал коня за куст на лужайке, скрытой от хутора ольхами. Приподнял ветку и глянул из-под нее. Прямо перед ним самодельный аппарат, похожий на артиллерийское орудие, дымит, как в минуту жаркого боя. В тени на скамейке сидел Никанор, задумался, что и не заметил, как из-за кустов вышел Стройков в милицейской форме, в фуражке. На ремне револьвер в желтой кобуре. Хромовые сапоги чисты: перед хутором суконкой налощил. Молодой еще, с веселой хитрецой в голубых глазах.
   - С поличным, Никанор Матвеевич?
   Никанор вскочил со стукнувшим в сердце страхом...
   Вот не ждал!
   - Или не узнал? - с веселым удивлением сказал Стройков.
   - Как же это не узнать? Знаем вас и почитаем всемерно.
   Стройков снял фуражку. Волосы сумрачны, с сединой, проколовшейся на висках, смяты и влажны от пота.
   "Никанор подставил скамейку. Но Стройков сел в траву, в прохладок под лозы.
   Трещал костер под большим чугуном, в котором кипела барда.
   - Дымит завод? - сказал Стройков и попугал: - Додымится!
   - Пропади он пропадом!-выругался Никанор.
   - Что это? Или план не выполняет?
   - Выполняет.
   - А качество?
   Никанор в растерянности взял стакан: шутит?
   - Похвались, похвались,- подсказал ему Стройков.- Что делать. А то особой беседы не будет.
   Ннканор сполоснул стакан в ведре и из большого, литров на восемь, кувшина налил.
   "Что за беседа у него на уме, о чем?"
   - Погодили бы вы до закуски. Сейчас мигом,- хотел Ннканор сразу сходить домой и обдумать по дороге свою тревогу, но Стройков взял стакан. Спустился к берегу, цыппл и сразу зачерпнул стаканом воды из Угры.
   - Крепка,- с восхищением сказал Стройков и опять завалился под куст.-Природа... Я тут, при деле бы, и капли нс взял. А то природа. Перед природой тянет.
   - Закусочка вот еще будет.
   - Я так, на миг. А посидел бы. Дела...
   - Успеется все, Алексей Иванович. Чего не посидеть, раз охота есть?
   - Охота есть. На такое все охотники, Да дела ждут.
   - И то гляжу, все на коню да в дороге,- сказал Никанор, подтрапливая так Стройкову, который это заметил, хотя уже и привык, что люди держались с осторожностью, хитрили и льстили перед его властью.
   - Есть в смоленском мужике, заметил я, одна этакая черточка,- заговорил Стройков.- Как тебе сказать, жилка, что ли? Не в душе, нет. Душа - это особое. А вот перед душой хитрая жилка, тонкая, вроде паутинки, только нс рвется. Цоп в нее - и попался, а душа во все глаза глядит, свое думает и решает. Я тоже из смоленских и знаю про эту жилку, и, когда чужая душа на меня глядит, я сам гляжу, свое думаю и решаю.
   Никанор и тут подладил Стройкову.
   - При вашей работе как же это мимо души проглянуть? Глаз у вас, Алексей Иванович.
   - А вот проглянул...
   - Жигаревых? - не утерпел Никанор. После такого признания он еще налил в стакан.
   - Догадлив ты, Никанор Матвеевич, с лету хватаешь.
   Не обижайся. Я с дураком и говорить бы не стал, хотя дурак-то все и скажет без сортировки.
   В это время из-за кустов вышла Гордеевна с ведром барды - так вся и вспрянула с испуга, увидев Стройкова.
   - Видеть вас рад, Гордеевна,- сказал Стройкой.
   - И мы вас, Алексей Иванович,- скрывая испуг, как можно нижайше ответила ему Гордеевна и, заметив, что Никанор глазами показал на тропку с поворотом отсюда, успокоилась: не лихо тут, беседа, значит.
   - Да закуски постарайся сюда,- сказал Никанор.
   - Может, в избу пошли бы? - обратилась Гордеевна к Стройкову.
   - Благодарю. Скоро ехать надо.
   Когда скрылась Гордеевна, Стройков расстегнул гимнастерку: жарко.
   - Искупаться бы.
   Вода уж на холод пошла. Но река так манила своей прохладой, что Стройков не вытерпел. Разделся.
   Он не сразу бросился в воду, а робко вошел, пожимаясь. Потом, вскрикнув, окунулся с головой и поплыл, шлепая сильно руками.
   На берегу прикрыт гимнастеркой револьвер.
   После купанья посвежевший, с гладко причесанными мокрыми волосами, одетый во всю свою форму, он выпил и второй стакан с особым удовольствием, чтоб согреться, вода была холодна.
   - Что ни говори, а здорово сотворен мир, с отделкой исключительной, до крапинки на какой-нибудь букашке или цветке. А вот человек в недоделке остался. Главное, так сказать, сотворение, цель жизни - и с недоделкой, словно кто помешал. А недоделка-то знаешь где? В мозгах.
   Никанор и себе налил половинку стакана.
   - Так точно, в мозгах,- выпив, подтвердил Никанор с ожиданием разговора еще более интересного.
   - Не забыл ты, конечно, Никанор Матвеевич, председателя вашего Желавина?
   - Как же забыть? Случаев таких у нас не припомню:
   был человек и пропал.
   Стройков огляделся: нет ли кого?
   - А пропал ли?
   Тут уже, после этих слов, и Никанор огляделся, поближе подсел к Стройкову.
   - А пропал ли? - повторил Стройков, и голубые глаза его с веселой хитрецой вдруг заледенели на миг.
   Страшно стало Никанору.
   - А что?
   Самое сокровенное слово, которое ждал Никанор, спугнула Гордеевна: она принесла в тарелке, закрытой холстиной, малосольные огурцы, сало и хлеб.
   - Ступай пока,- сразу же и отправил ее назад Никанор.
   Как только ушла Гордеевна, Никанор достал из кармана складной нож, потер лезвие о штаны и нарезал сала.
   - Ты мне прежде прямо скажи. Сам ты как думаешь:
   пропал он или нет? - спросил Стройков Никанора.
   - Пропал, раз нет.
   - Ты не вейся, а говори. Пропал, а тень-то какая?
   - Не знаю, Алексей Иванович. Слух нехороший был.
   Убили, мол. А что, или опять какой-то разговор? - полюбопытствовал Никанор.
   - Да вот и у нас с тобой разговор,- ответил Стройков и поправил револьвер на боку с беспощадной какойто усмешкой.
   Никанор для Стройкова положил ломоть сала на хлеб.
   - Да ведь под такую закуску надо опять стакан мочить.
   - Не размокнет, стеклянный, чай.
   Выпили по половинке стакана.
   - Вот ты по лесу ходишь каждый день. Ты заметил что-нибудь такое?
   - Нет, не замечал. А пропасть в два счета можно.
   Пошел купаться - и нет.
   - А одежонка?
   - Где купаться, а то и сопреет - не найдешь.
   - Вот, говорят, он вроде как потерянный ходил перед этим, и на берегу, где брод, заметили: что-то искал все в траве.
   - Что тут теперь голову ломать, Алексей Иванович?
   Тогда не узнали, а теперь что прошлогодний гриб искать...
   А что это вы вдруг? - с еще большей настороженностью спросил Никанор.
   -Постой. Нас тут никто не подслушивает?-снова огляделся Стройков.
   Никанор поднялся и ближние кусты обошел. За бочку с бардой заглянул.
   - Кому тут по такой сырости ходить? - успокоил он Стройкова.
   - Тут на нашем разговоре точка,- сказал Стройков.- Поручение тебе будет. Об этом говорить нс следует. Я тебе верю. Знаю преотлично. Праздники скоро. Запомни, какие будут разговоры в связи с Желавиным. Мне передашь. А разговоры будут!
   Стройков поднялся. Поднялся и Никанор.
   - Избавьте, Алексей Иванович. В чем помочь, всегда готов, а на это нет, не согласен.
   - Вот и прошу помочь своей же Советской власти.
   С доверием к тебе... Два часа назад напротив Захарьсвского, по вашей стороне, в лесу, когда брали мох для конопатки избы, под слоем мха обнаружен труп... Желавин.
   Никанор поднял руку.
   - Не может быть!
   - Череп рассечен топором.
   - Убили!
   - Преступника надо найти. Исполни, о чем я просил.
   Никанор щелкнул каблуками и взметнул руку под козырек:
   - Слушаюсь!
   - Встретимся после праздников часов в восемь утра.
   Где бы это нам поскрытнее?
   - А вон у дальней пуни. Глухота там,- подсказал Никанор.
   Стройков поставил ногу в стремя и взмахнул на коня.
   - А что ты тут запретное зелье гонишь, мальчишки мне сказали, когда к хутору подъезжал.
   - Вот пострелы!
   - Так что сворачивай свой завод. До встречи!
   - Счастливо, Алексей Иванович. Путь добрый.
   Никанор вернулся к аппарату. Из горлача уже текло через край. Никанор заторопился, да руки будто задеревенели - опрокинул горлач. Сколько самогонки пропало.
   Но даже и не заметил такую потерю.
   "Вот чего нагрянул!.."
   "Кто?" - ехал с хутора и думал Стройков.
   Никаких следов. Ничего нет. Но кто-то убил ударом топора спереди, выше лба. Значит, видел убийцу Желавин. Но его теперь не спросишь. В районе, в больничном морге лежит с изгнившим, облезлым, страшным лицом.
   Схоронят, как приедет жена. Телеграмму ей послали в Москву.
   Не просто убили за часики на руке и за карманы, в которых, может, что и было,- нашли лишь ржавую зажигалку.
   Было что-то, было что-то. Кому-то только так и надо было кончать.
   Стройков еще раз оглядел то место, где убили. И от дороги-то недалеко, а глухота.
   Вот оно, это место, среди елок. Разворочен зеленый мох, только сверху зеленый, пучками на длинных, в метр, рыжезато-красных корневищах, на них сухая, как пепел, земля.
   Стройков сел рядом с ямой во мху, закурил.
   "Проглядел я тогда",- снова пожалел он. Но как и тогда, так н сейчас не знал, как раскрыть всю эту историю. Убили топором... Топор! Может, им дрова сейчас колют, а вот попробуй узнай. Нет, такой топор страшновато при доме держать. Новый топор нужен... Кто новый топор купил? Заходил в лавку? Да мало ли кто покупает топоры. А кто убил, тот здесь и покупать не станет,
   Стройков встал и обошел во мху вокруг ямы. Ноги до колек проваливались.
   Черно в яме, сухо, как в печи. На корневищах поблескивают сороконожки и ползают муравьи.
   "Кто?.. Кто?"
   Подождать надо. Что-то мелькнет непременно.
   Он тронулся дальше - в район, домой.
   Еще только чуть за полдень, а в лесу сумрак. Тут тяжело достается свет даже соснам. Сгорбились стволы в сучьях - весь сок, все стремление туда, к вершине, только бы не упустить свое пространство под небом. Небо в голубых между облаков озерах света. Света бесконечно много, он неиссякаем, но его будет мало тому дереву, над которым другое возьмет верх, застит его. И вот они, эти заглушенные деревья, накренясь, чуть держались за землю подгнившими корнями. Оттуда, с вышины, долетают прозрачные и золотистые стрелы света, разбиваясь, вспыхивают в чаще рябин и орешников.
   Под ними еще темнее сумрачный вечер этого леса. Тут ярко-красные сыроежки, мох, под зелеными буграми которого истлевает прах упавших деревьев, сладит и дурманит тут сыростью преющих купырей.
   Но как ни высоки эти сосны, хилость, цепляющаяся за них, погубит лес. Они последние, эти сосны. Подроет их, смена чахнет в этом хаосе, в скрывающих живую землю мхах.
   "Как острашился лес",- подумал Стройков, угнетенный этой обреченностью и безмолвием: птиц даже не было слышно.
   Закущена травой дорога, недоброй называли с тех пор, как, оступившись, замерз в обнимку с березой отец Мити - Федор Григорьевич.
   Редко кто ездил тут. Сюда только доносился стук колес с того берега.
   Глохла дорога, потеряла колен свои в зарослях верес* ка и багульника. Но на песке заметил Стройков следы колес. Ездили все-таки, не замирал след.
   Дорога пошла под уклон. Из низины засквозило холодком с гнильцой болотной. Перемосток разбит, между бревен просунулись прутья камышей с обгорело-черными початками.
   Чуть в стороне - береза. Вот где замерз отец Мити.
   Стройков остановил коня.
   Кора березы атласно-белая, гладкая, лишь местами прорезали ее черные полосы. Крона напоминала высокий стог с крутыми склонами, стекал свет, обмывая все ветви и листья. Из самой же вершины струисто выбрызнулась метелка побега, серебрилась венцом в своей высоте. Корни выпирали из земли, поросшей мятликом и вейнпком. Тут замерзал отец Мити... Какую казнь выстоял!