Ахметов Бектас. Чм66 или миллион лет после затмения солнца

   "Ладно Доктор вернется домой, если вернется вообще, – думал я, но как быть с побегом с поселения? За него Доктора посадят".
   Вмешиваться в ход событий следует только тем, от кого что-то зависит.
   Т р е п л е в (печально). Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная для чего и кому это нужно. Я не верую, я не знаю, в чем мое призвание.
   Антон Чехов. Чайка. Комедия в четырех действиях.
   Ситок любит индийские фильмы. Плачет и смеется на просмотрах.
   "Индийские фильмы жизненные". – говорит мама.
   "Чайка" странная пьеса. С одной стороны вещь по-своему жизненная.
   С другой – малопонятная. Сюжет строится вокруг никчемности добродетели. Что важнее? Образ мысли или святость? И мнится, будто загадка пьесы в образе чайки – Нины Заречной. Но никакой загадки в чайке нет. Чайка та же ворона, только морская. Белокрылая ворона, что беспрерывным клекотаньем, тем же карканьем, предвещает массу неприятностей. Образы женщин в "Чайке" мало чем занятны. Покидая пределы придуманного ими мира, они становятся беззащитными, их занудная неприкаянность порождает столкновения, конфликты, головную боль у хороших людей. Дело не в том, что я не понял Чехова и что
   Заречная восторженно глупа. Треплеву только кажется, что Заречная нашла свою дорогу. Чайка не помышляла о поисках дороги, ей суждено летать и летать над волной, пока наконец ее не решится кто-нибудь подстрелить.
   Наиболее жизненным в пьесе получился Тригорин. Я наблюдал за известными писателями в Коктебеле и Дубултах и все они привиделись мне похожими на Тригорина. Такие же степенные, вальяжные, ко всему привычные, циничные и скучные.
   Треплев тоже талантлив и скучен, но решает – кому быть на коне? – женщина. Подоплека здесь скрыта, как это может показаться на первый взгляд, не в предпочтительности для Заречной мишуры образа мыслей.
   Проблема в том, что мы зря смеялись над Мао Цзе Дуном, который однажды сказал:
   "Чем хуже – тем лучше".
   Смене исторических вех предшествует смена властителей дум. Эпоха
   Твардовского ушла в прошлое. Я давно внутренне готов принять образ мысли за святость, но помешали события в Чехословакии и Твардовский.
   "Искренность всегда хороша, – думал я, – и "За далью даль" по прежнему со мной". В "Огоньке" напечатано письмо Алексеева,
   Проскурина и других "Против кого выступает "Новый мир"? Коллеги обвиняли Твардовского в том, что для него важна чистота эксперимента, но не правда. Где правда? Для меня правда в "За далью даль". Правда в том, что Твардовский благословил Солженицына.
   Жизнь коммунистической идее могло продлить только претворение в реальность теории перманентной революции. Если у человека не занята голова, тогда должны быть заняты руки. Это хорошо понимал Макар
   Нагульнов. А вслед за ним и Фидель Кастро с Мао Цзэ Дуном.
   Команданте и Председатель призывали никому не верить и играть в свою игру.
   – Бе-ек! Привет! – звонил Бика.
   – Ты куда пропал?
   – Подходи. Расскажу.
   Кроме Бики и Каната в доме Халеловых никого.
   – На первое мая я и Канат кирнули… По дороге домой нас занесло во двор дома ЦГ. Попали в компанию каких-то сапогов… Парни и бабы… Слово за слово – хреном по столу… Базар-вокзал, Каната замкнуло… Он схватил кухонный нож и выстроил хозяина квартиры с гостями в коридоре у стенки… Ничего больше не было… Попугали и свалили с хаты. У входа в ЦГ свинтили нас менты. Короче, что почем и кто откуда выяснять, поздно. У Каната жена беременная… В РОВД я взял все на себя… Дали год… Пять месяцев оттрубил в тюрьме на
   Сейфуллина, позавчера этапировали на химию в Сайрам… А утром я приехал домой.
   Из магазина с пузырями вернулся Канат.
   – Может я завтра поеду? – грустно спросил Бика.
   – Нельзя. – Канат поставил бутылки на стол. – Припишут побег с поселения. Сейчас выпьем на дорожку и на вокзал.
   Шеф дожидался моего возвращения от Бики злой.
   – Опять поддал!
   Я промолчал.
   – Не трогай его. Пусть гуляет. – сказал Джон.
   – Тебя кто спрашивает?! – еще больше разозлился Шеф.
   – Говорю тебе – пусть гуляет. – Джон не отступал.
   – Я тебе говорю: не лезь не в свое дело! – уже медленно, но с прежней злостью повторил Шеф.
   Джон опустил глаза и ушел на кухню.
   Пршло два дня и с Джоном произошла перемена. Он не отходил от окна в детской и что-то напевал про себя.
   – Что? – спросил Шеф.
   Джон взял сигарету, закурил.
   – Да…- Джон широко раскрыл глаза и сказал. – Я погнал гусей…
   Вызывайте скорую.

Глава 16

   "Выткался над озером алый цвет зари…".
   Двадцатого октября Доктор пришел домой пьяный в стельку. Дополз до кровати и сразу уснул.
   Мама позвонила дяде Урайхану и за Доктором приехали из Советского
   РОВД пожилой казах старлей и дружинник.
   Офицер будил Доктора с минуту. Брат открыл глаза, обвел взглядом казаха с дружинником и, – что было хуже всего, – ничего не сказал и, молча поднялся с кровати. Что происходило со мной в эти мгновения, заметил старлей.
   – Агасы ма?
   Я кивнул. Молчаливая покорность Доктора не разжалобила Ситка.
   Хотя она бы уже ничего не могла сделать, даже если бы и захотела защитить сына. После звонка к дяде Урайхану она уже не властвовала над событиями. Час назад я мог остановить ее и не было бы никакого звонка. Мог, но не остановил.
   Сейчас я сознавал – позорит ли кто кого на самом деле? – какая это жалкая и бесстыжая подлость это самое мое спокойствие, что толкнуло меня на предательство Доктора.
   Мама сделала вид, что действовала по личной указке, взяла грех на себя и призвала держать себя в руках.
   – Не расстраивайся. Так надо.
   Арест на дому получил неожиданную развязку. Помимо побега с химии на Докторе висел свитер сына писателя Жумабаева. Мамаша паренька позвонила Ситку и спросила, что ей говорить в милиции? Матушка сказала: "Делайте, что хотите".
   Через два дня пришел следователь. Мама и ему сказала то же самое.
   Следак и сделал – натянул Доктору разбой и оставшийся без прикрытия брат получил шесть лет строгого. В лагере Доктор раскрутился еще на год. В итоге получился семерик. Те самые семь бед за один ответ.
   "Виктор Колотов набирает скорость не заметно. Вот почему появление киевского полузащитника у штрафной почти всегда застает противника врасплох.
   Колотов сохраняет свежесть и легкость до конца игры. Он возникает на дальних рубежах атаки как порыв ветра, чаще всего именно в тот момент, когда наигранные варианты осады ворот противника оказываются безрезультатными…".
   Так в 71-м году писала спортивная печать о полузащитнике киевлян.
   Тренер "Динамо" Киев Александр Севидов в журнале "Спортивные игры" отмечал: " Отличительная особенность дарования Виктора
   Колотова – длинный накат. Виктор штурмует ворота противника во втором эшелоне атаки. Нацеленная передача или банальный отскок поджидают Колотова, как всегда, на неожиданной для соперника позиции. Лучше всего сказывается природа длинного наката Виктора тогда, когда все атакующие игроки разобраны защитниками, и, казалось бы, надежды на осмысленный прорыв окончательно исчерпаны. Во многих случаях он исхитряется завершить затяжной рывок, так, как будто знает, что право последнего разящего удара по мячу неотъемлемо принадлежит ему одному.
   Что такое длинный накат? Длинный накат – это отрыв по нарастающей".
   "Том бе ле не же…". Неслышно кругами падает снег в июле.
   – Ириша, я жду тебя у молочного…
   Трубка зашуршала и не сразу отозвалась.
   – Ты многого ждешь.
   Иришу я замучил болтовней. Она приходила на свидания и в раздражении тихо возмущалась.
   – Когда пиндеть перестанешь?
   – Что значит пиндеть? – прикидывался я.
   – Замени букву "н" на букву "з" и узнаешь, что такое пиндеть.
   Ирина Дайнеко перешла на пятый курс мединститута педиатрического факультета и специализируется на психиатрии. Пятый год ходит с
   Омиром и не удивлена моим звонкам. Омир болтун и, как пить дать, не преминул рассказать ей о моем тяжелом взгляде и прочем. Может она пришла, поддавшись любопытству, – об этом знать не могу. Мне хотелось думать, что она, не взирая на мой тяжелый взгляд, видит разницу между мной и Омиром.
   Сегодня надо обязательно что-то предпринять. Иначе она плюнет и больше не придет. Хоть у меня и не маячит, но с Иришей расставаться не хочется. Девушка грез и действительности до невозможности приятная.
   …Она поднялась со скамейки.
   – Пошла я…
   – Куда пошла? Сиди.
   – Что сидеть? – Она насмешливо смотрела на меня. – Хочешь сиди.
   Сейчас она уйдет. Нет уж. Я привлек ее к себе и, обсыпая засосами, полез в вырез сарафана. Артподготовка длилась с полминуты.
   Она не сопротивлялась. Беспорядочный обстрел закончился и Ирина молча приводила в порядок прическу.
   – Прости, я больше не буду.
   – Не прощу.
   Она простила и следующим вечером пришла к молочному магазину без уговоров. Зашли в лавку за вином, в автомате увели стакан и пошли ко мне во двор.
   – Я всю ночь плакала.
   – С чего вдруг?
   – Из-за Омира.
   – Что-о?
   – Он пришел после тебя.
   – Он что… изнасиловал тебя?
   – Не-ет… К твоему сведению я девушка еще неиспорченная.- Иришка кокетливо посмотрела на меня. – Омир буянил и требовал на весь подъезд, чтобы я вышла на улицу. Вышел папа… Они чуть не подрались…
   – Тогда почему плакала?
   – Да… так.
   – Я давно хотел тебе сказать… Хотел сказать и извиниться. Тут дело такое… Летом 67-го я и Бика отбуцкали твоего брата.
   – Знаю. Мне Омир рассказывал. Тогда я хотела тебя убить.
   – Дело прошлое…
   – Ты фрукт еще тот.
   – Скажешь тоже…
   – Что очки не носишь?
   – Да ну их…
   – В них ты похож на Валентина Зорина.
   – На Зорина? Зорин бесталанный подпевала.
   – Нет. Дядечка он симпатичный.
   Я открыл бутылку.
   – Не переживай из-за Омира. На фиг он тебе сдался. – Я протянул ей стакан. – Лучше выпей.
   Она выпила и задержала пустой стакан в руке.
   – Ты душистая и мягкая… Пахнешь смородиной… А сама как персик в сарафане.
   Моя рука снизу вверх поползла в Долину сомнений. Ириша по прежнему держала наклоненным стакан и молчала.
   Все слишком быстро, путь в Долину оказался близким. Я рассчитывал наиграться вдоволь, прежде чем спуститься вверх в Долину. Сарафан у
   Ирины кисейно тонкий. Двигаемся наощупь. Трусики у нее не обтягивающие, свободные. Путешествие не предвещало опасности и я пошел дальше. Мои пальцы осторожно теребили укрытие Долины сомнений.
   Ирина молчала и крепче сжимала ноги.
   Что-то там еле-еле пробуждалось внизу. Настолько еле-еле, что путешествие по окрестностям Долины хотелось продолжать бесконечно.
   На скамейке напротив уселись три старушки. Мы пошли вглубь двора, к веранде дома Спектора. Поднялись на освещенную веранду и я прокрался в Долину сомнений с обратной стороны.
   Иришка закатила глаза и отрывисто выдохнула:
   – Ты – блядь!
   Психиатр, а не разбирается. Если бы так, все давно уже было бы не так.
   – Какой же я блядь? – наигранно удивился я.
   – Блядь мужского рода.
   Блядь мужского рода притаился внизу разведчиком в ожидании провала. Ириша тяжело и беспорядочно дышала и верно утвердилась в подозрении о том, что доводит ее до изнеможения изощренный соблазнитель.
   Перед сном я обнюхивал ладони, побывавшие в Долине. Они пахли смородиной и чем-то таким, от чего разведчик в немом блаженстве застыл у рации с шифрограммой в Центр.
   На следующий день встретился с Омиром.
   – Ты что это нахулиганил в иркином подъезде?
   – А что?
   – Ирину обидел, на отца ее выступил. Я все знаю.
   – Знаешь? – переспросил одноклассник. – Ты не все знаешь. Ее отец калбитом меня обозвал.
   – И ты обиделся?
   – А ты как думал?
   – Зря. Ты и есть калбит.
   Омир, странное дело, на меня не сердился. Столько добра мне сделал, что уже и не подсчитать, а я вероломно вторгся на его территорию.
   Ирина уехала на Иссык-Куль, а я с родителями поселился на даче во втором Доме отдыха Совмина.
   Соседи по дачному домику семья Олжаса Сулейменова. Где-то прочитал о созвучии Сулейменова с Леонидом Мартыновым. Стихотворение
   Мартынова звучит в фильме Карасика "Самый жаркий месяц". Звучит на фоне снесенной бригадиром сталеваров пивнушки. Звучит не по месту, но здорово.
   Ленин в разговре с Горьким о Демьяне Бедном заметил: "Он идет за народом. А поэт должен идти впереди народа". Сегодня поэзия идет не за народом, она еле поспевает за наукой. Мартынов написал про разбегающиеся Галактики, Вознесепнский – "Антимиры". Леонид Мартынов написал о том, о чем я не знал и не думал задумываться: "В расширяющейся Вселенной, что ты значишь, человек?". Андрей
   Вознесенский, скорее всего, хотел поумничать и в результате вместо античастиц у него получилось уравнение прямой "игрек равен ка икс плюс бэ".
   Сулейменов пишет без затей: "…Разгадай: Почему люди тянутся к звездам?" Олжасу тридцать пять. В жизни он не такой как по телевизору. В жизни это не плакатный человек, а сугубо серьезный, экономный в движениях, но легкой, красивой наружности, парень, которому не дашь и двадцати пяти.
   На веранде папа разговаривал с его женой.
   – Рита, по-моему, Олжас чересчур осторожно водит машину. Мы легко обогнали вашу "Волгу".
   – Вы правы. Мы всегда медленно ездим.
   В кабинете отца на работе Олжас Сулейменов, писатель Геннадий
   Толмачев и еще кто-нибудь четвертый, раз в неделю играют в карты.
   Толмачев учился в Академии общественных наук при ЦК КПСС, сейчас работает собкором "Комсомолки" по Казахстану. Перший друг поэта.
   Валера говорил:
   – Олжас славный.
   Папа выдает желаемое за действительное. По-моему, Олжас не видит никого вокруг себя. Трибунная личность не подходит под определение славный..
   Ситок не отставала от Валеры:
   – Болтают про Олжаса завистники. Никакой он не заносчивый.
   Что ты будешь делать! Все кругом только и делают, что завидуют.
   Теперь и Олжасу. Если в 62-м жена Сатыбалды говорила о том, что русские обреченно завидуют казахам, потому что завидуют, то в обоснование зависти уже казахских литераторов к Олжасу матушка закладывала житейские предпосылки. По ее словам, казахский писатель в глубине души мечтает писать на русском и мучается от того, что его читатели исключительно выходцы из аулов.
   По-своему мама права. Но ведь кто-то должен писать и для аульных казахов. В общем, каждому свое.
   Валера и Олжас курили на скамейке, а Ситок на веранде резала правду-матку в глаза жене поэта:
   – Рита, слова "Земля, поклонись человеку" обессмертили Олжаса.
   Твой муж гордость наша.
   Через час Сулейменовы уехали в город и я сказал матушке:
   – Мама, ты опасный человек.
   – Сандалма! – обрезала меня Ситок. – Мен адилетты.
   – Какая ты адилетты?- смеялся я. – Ты опасный демагог!
   – Сен акымак! Я – прямой!
   Олжас Сулейменов дружит с Ануаром Алимжановым. Последнего только что избрали первым секретарем Союза писателей. На машине Алимжанова едем в город. По радио передают о перевороте в Судане. К власти пришли военные, в стране поголовно казнят коммунстов.
   – На сентябрь в Хартуме назначен афроазиатский конгресс по драматургии. – говорит Алимжанов. – Что теперь будет?
   Писатель зря беспокоится. Ничего страшного. Перенесут конгресс куда-нибудь в Каир, или Бомбей.
   Мы подъехали к Союзу писателей. Сверху по Коммунистическому к
   Дому писателей подходил дядя Сырбай Мауленов.
   – Аю кележатыр. – сказал Валера.
   Алимжанов промолчал. Действительно, Сырбай Мауленов большой с кудряшками. Ни дать, ни взять – Винни Пух.
   Ануар Алимжанов фаворит Кунаева, почему и объездил пол-мира. Два года назад Алимжанов начал пропагандисткую кампанию за то, что аль
   Фараби якобы исторический предок казахов. Узбеки открыто не протестовали, не возмущались. Нет сомнений, добро на перетягивание аль Фараби получено от Кунаева. За то, как воспримут сами казахи факт оказачивания аль Фараби Кунаев мог не тревожиться. Первый секретарь ЦК и сам татарин, но мы все, разумеется, кроме татар, уверяли себя, что Кунаев, может хоть и наполовину, но казах. В настоящий момент это не существенно, важно, что против идеи перехода аль Фараби от узбекских в казахские предки не возражал Брежнев.
   Ирина вернулась с Иссык-Куля загоревшей и подозрительно веселой.
   – Что это с тобой?
   – Ревнуешь? – засмеялась девушка грез и действительности.
   – А ты как думаешь?
   – Думаю, что если так, то напрасно.
   – Хорошо бы..
   – Мы с тобой две мандавошки.- тихоня покровительственно улыбнулась. – А кому нужны мандавошки?
   – Мне нравится, как ты материшься.
   – Нравится, потому что я умею материться.
   – Да… Материшься ты по-французски.
   – По-французски? Хо-хо… Скажешь тоже.
   – Материшься ты по-русски, но стоит тебе выпустить матерок, как у меня в голове начинается сплошное "пуркуа па" и "уи".
   – Ха-ха.. – засмеялась детский психиатр. – Я же говорю: ты фрукт еще тот.
   Фрукт я недозрелый. В таком виде и сорван с дерева. Иришка то ли специально, то ли просто так сказала, что читает все истории болезней в дурдоме.
   – Как бы я хотел, чтобы ты стала моей женой. – вырвалось у меня.
   – Только одного хотения мало…- тут же спохватился я.
   – Ну конечно… Твоим предкам подавай сноху казашку.- Ириша решительно не врубалась.
   – Причем здесь предки? Решаю я.
   – Ничего ты не решаешь.
   – Дурочка… Пройдет время и предки поймут, что такая как ты – для них сплошной шиздец. – я размечтался. – А для меня… Ну ты и сама знаешь…
   – Балдежный ты… Дай мне сигарету.
   На секунду задумался: "Что посеешь, то и пожнешь. Ха… Сеятель".
   Моя судьба сосредоточена в кубическом сантиметре первобытности. И этот кубосантиметр вел себя так, что приходилось то ползти по-пластунски, то в зимнем бору замерзать.
   … Мы вышли из ресторана. Захотелось отлить и предмет самовластия не то, чтобы пробудился, но заявил о своем присутствии решительно и настойчиво. В таком состоянии его можно было выводить в люди.
   Я справлял нужду и Иришка не думала отворачиваться. Она смотрела на моего недоумка широко раскрытыми глазами и бесстыже смеялась.
   Бедные медики, чего они только не видят каждый день.
   Через два дня я обидел ее. Она плакала, но я не придал значения.
   "Никуда не денется, простит". – думал я. Она не простила, потому что ей было уже все равно – на меня ей было наплевать. Не извлек я урока из ее плача по Омиру. Слезы девушки грез и действительности означали для нее смену исторических вех.
   Омир пришел с агентурным донесением.
   – Ирка влюбилась в однокурсника-хирурга. Сосутся они прямо на лекциях.
   Бедный Омир, бедный я. Мы с ним следили за положением в Чили и прозевали возникновение плюралистких тенденций. Мир стоял на пороге начала движения Еврокоммунизма.
   Иришка пришла на последнюю встречу игриливой. Я выглядел жалко.
   Она сказала то, что я и без нее знал про себя. Психиатр говорила о нашем фамильном комплексе неполноценности. И уходя навсегда от меня, сказала то, что, в общем-то не обязательно и следовало бы говорить.
   Она спросила:
   – Ты приведешь ко мне своих детей?
   Валера с Ситком купили в ЦУМе хрустальную люстру для новой квартиры и объявили, что эта люстра Ситки Чарли.
   Квартира в писательском доме. Четыре комнаты, длинный коридор с холлом, просторная кухня с балконом. Мама заняла столовую, папа – кабинет-спальню. Мне отвели северную с балконом, Шефу – маленькую, которую по старой памяти называем детской. Ситка спит на кушетке в холле.
   Предполагалось, что Джон, приходя домой в отпуск будет жить в детской, а Шеф со мной в северной комнате. Но это на словах.
   Осенью 71-го Джон в последний раз побывал с десять дней на старой квартире в отпуске. Он искал друзей-анашокуров. Вернулся домой пару раз пьяный.
   В старом дворе было куда как проще. Друг друга соседи знали хорошо и, что можно ждать от нас всем наперед известно. В новом доме, говорила мама, соседей-писателей следовало остерегаться.
   Словом, если Джона и брать домой в нынешнем состоянии в отпуск, то ненадолго. Джоновское сознание уже не то, каким оно было в 69-70-м годах.
   Джон напропалую гнал гусей.
   С нами на одной площадке поселился с женой и двумя маленькими детьми успешный литератор Саток. На первом этаже жили семьи поэтов
   Гарифуллы и Бахадыра, на третьем – семья переводчика Махмуда. На четвертом этаже друг против друга получили квартиры семьи Ислама
   Жарылгапова и писательницы Галины Черноголовиной.
   Во втором подъезде – профессор филологии Ныгмет с женой
   Магриппой, главный редактор издательства Асет с женой Софьей, сын крупного писателя филолог Бурат с женой Тарлан, писательская пара
   Карашаш и Аслан. Кроме упомянутых лиц жили в доме и другие писатели, но в развитии дальнейшего сюжета участия они не принимают.
   Галина Васильевна Черноголовина заместитель главного редактора журнала "Простор". Муж ее Геннадий Александрович работал собкором
   "Учительской газеты", дети Боря и Маша учились в институте.
   Валера называл писательницу сестрой, а она в свою очередь обращалась к Ситку не иначе как к Александре Самсоновне – такое имя-отчество Валера придумал для мамы еще в 58-м году.
   Галина Васильевна заскакивала к нам не более чем на пару минут.
   Валера и она шумно приветствовали друг друга, непременно целовались, папа спрашивал:
   – Как Геннадий, Боря, Маша?
   Не забывал заходить и Ислам Жарылгапов. Ситка и Ислам продолжили, начатые в 57-м на Кирова,129, исторические разбирательства.
   Жарлыгапов давно уже не редактор писательской газеты. В настоящее время он директор бюро пропаганды художественной литературы.
   В начале 50-х Жарылгапов заведовал в ЦК КП Казахстана отделом культуры, позже учился в Высшей дипломатической школе. Вернулся из
   Москвы и вплотную занялся литературой.
   Ислам блестяще владеет русским языком. Что уж до казахского, то здесь, гласила молва, равных в республике ему не было. Язык кочевников полон глаголов с одним гласным – вроде "тур", "жур",
   "кет". На слух слова воспринимаются понуканиями-тычками табунщика.
   Жарылгапов взялся за окультуривание родного языка, для чего и придумал под тысячу новых слов, которых до него или не было вообще, или если они и обозначали какое-то понятие, то резали слух. Кроме того, что сосед с четвертого этажа занимался еще и художественным переводом, вдобавок ко всему он прекрасный рассказчик.
   Словно отвечая на вопрос, почему он при таких талантах не пишет свои вещи, дядя Ислам как-то сказал:
   – Не хочу и не умею врать.
   Книг в его доме море. Кроме того, Жарылгапов выписывал газет, журналов на сто рублей в год. Почтальонам иной раз тяжело таскать скопившуюся за месяц уйму журналов, из отделения звонили дяде
   Исламу, просили самому прийти за подпиской. "Писатель должен знать все". – говорил Бунин. Глядя на Жарылгапова, возникает желание уточнить: "Писатель должен знать всего понемножку". Выдавать нужду за добродетель все равно, что врать. По-моему, сочинительство стоит того, чтобы хоть немного, но пофантазировать. Дядя Ислам здесь что-то путал – игра воображения это не совсем вранье. Может, не мог он заставить себя сочинять по другой причине? Из-за того, что привык смолоду излишне много читать?
   Ситка продолжил, начатые в 57-м споры с Жарылгаповым. Одним из пунктов разногласий стоял Солженицын
   – Фамилия у него, заметь: Сол-же-ни-цын – "солжет" и не дорого возьмет.- говорил дядя Ислам. – И отчество у него характерное,
   Исаевич. Фотографию я его не видел, но уверен: он еврей.
   – Еврей? Вы что-то путаете, дорогой дядя Ислам. – смеялся Ситка
   Чарли. – Солженицын стопроцентный американец!
   – А я тебе, о чем говорю? – улыбался Жарылгапов.
   Говорили они и о боге.
   – Люди сами себе придумывают богов. – сказал дядя Ислам. -
   Сегодня для нас боги Карл Маркс, Ленин, Сталин.
   Против Сталина Ситка ничего не имел. Тем не менее за бога он обиделся.
   – Бога нельзя придумать! Как вы не понимаете! – Ситка махнул рукой. – Ладно, Сталин…Но это не бог… А Маркс с Лениным – это черти собачьи…
   – Черти – не черти, но других богов у нас нет.
   Жарылгапов уходил и Шеф спрашивал:
   – Ну как? Отвел душу?
   – Да ну его… – Ситка Чарли снисходительно улыбнулся, вздохнул.
   – Глупый он.
   Принципиальности Жарылгапова, временами доходившей до беспощадной непреклонности, остерегались многие. В том числе и мои родители.
   Почему? Валера как-то обмолвился:
   – Ислам считает нас обуржуазившимися.
   Избегал внеплановых встреч с Жарылгаповым и Аблай Есентугелов.
   Здесь возникала загадка. По повадкам Есентугелов чистоплюй похлеще
   Жарылгапова, к тому же они оба аргыны, и казалось бы обоим дружить да дружить на единой платформе. С любым человеком можно договориться. Есентугелов и Жарылгапов свободно могли прийти к единой позиции на почве аргынства. В этом случае дядя Аблай заимел бы мощного союзника в борьбе с писателями-западниками – Ислам великолепный полемист и в споре на газетных страницах с тем же
   Ахтановым не выглядел бы столь беспомощным, как окниженные заступники Аблая из института литературы.
   Дядя Ислам говорил про нас, аргынов:
   – Слово "аргын" происходит от тюркизма "аргун". Что есть чистое племя. Поэтому пышным цветом цветет у нас аргынофобия.