Ахметов Бектас. Чм66 или миллион лет после затмения солнца

   Я тронул за плечо Шастри и пропел на ухо: "Трое суток шагать, трое суток не спать…".
   Шастри с удовольствием и громко подхватил: "Ради нескольких слов на семинаре…".
   Озолинг и Фая не обратили на нас внимания.
   – Чаю хотите? – спросила Фая. – Нет? Чем занимаетесь?
   – Сижу в библиОтеке. – Библиотеку И.Х. произносит с ударением на букву "о". – Вечерами гуляем с Марией Федоровной. Вчера ходили в кино.
   – Какой фильм смотрели?
   – "Генералы песчаных карьеров".
   – Понравился?
   – Нет. Картина отвратительная. Воры, прочие отбросы… Я много слышал о фильме лестного… Соблазнился. – Озолинг улыбнулся и помрачнел. – Но увиденное меня возмутило до глубины… Да-а… До глубины…
   Фая забрала счетную машинку и ушла к себе. Озолинг подошел ко мне: "А что у вас?".
   – Ничего.
   – Как всегда?
   – Как всегда.
   – Хе-хе… – Озолинг осклабился, повеселел и спросил. – Что,
   Жаркен, вас так еще и не озадачил?
   – Почему же? Озадачил.
   – И чем же он вас озадачил?
   – Вторичными энергоресурсами.
   – И что там?
   – Вот вы предложили в диссертации Нурхану отталкиваться от идеального аналога металлургического процесса… Так?
   – Та-ак… – Иван Христофорович смотрел на меня с усмешкой.
   – Жаркен Каспакович советует исследовать изменчивость к.п.д. утилизационных установок эксергетическим методом.
   – Эксергетическим? Хорошо. И что вы надумали с ним делать?
   – Ну…, – неопределенно протянул я, – Прежде всего я должен, как энергетик…
   – Что-о? – И.Х. сделал серьезное лицо. – Кто энергетик? Вы?
   – Да… – я опешил и залепетал. – Я… Да… как…
   – Так вы утверждаете, что вы энергетик?
   – Я? – Озолинг вверг меня в непонятку, почему я переспросил. -
   Кто же тогда я, если не энергетик?
   – Кто угодно, но только не энергетик, – окончательно прибил меня
 
   И.Х.
 
   Озолинг развернулся к Шастри и стал что-то бормотать.
   "Во гад, – подумал я, – Когда-нибудь ты у меня за это ответишь…
   Я тебе обновлю кровь, устрою тебе за контрудар в Померании штурм
   Зееловских высот. Майн готт тому свидетель".
   Во мне ожили заголовки газет 60-х. про реваншистов из Бонна.
   "Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит. – думал я. -
   Озолинг толкает меня к пересмотру Восточной политики Брандта и Шмидта".
   Из-за Озолинга возникли у меня претензии и к товарищу Сталину – по части упущений в воспитании неперевоспитуемых.
   Самое обидное, что Озолинг прищучил меня по делу. Энергетик я липовый. Я не разбираюсь ни в теплотехнике, ни в электричестве и что хуже всего, и в экономике энергетики ни бум-бум. Четвертый год подряд слышу на семинарах разговоры про замыкающие затраты, а что это такое, понять не могу.
   "По телевизору новости. Старик ходил по комнате, его зять за столом читал журнал. Старик неожиданно остановился перед телевизором и, глядя на экран, произнес: "САСШ!".
   – Что? – оторвался от журнала зять.
   – САСШ, – повторил старик, – Североамериканские Соединенные
   Штаты. Так до войны назывались Соединенные Штаты Америки".
   Х.ф. "Послесловие". Сценарий Алексея Гребнева и Марлена
   Хуциева. Постановка Марлена Хуциева. Производство киностудии
   "Мосфильм", 1984.
   Убили негра, ай, яй, яй… Ни за что ни про что, суки замочили…
   Формальный отсчет вхождения Франции в зиндан следует начинать с июня 1976 года. Клубные команды Испании, Италии, ФРГ,
   Франции стали приглашали поиграть иностранцев у себя с конца 50-х. В те времена более всего легионеров играло в Италии и Испании. В середине 70-х случилось прежде немыслимое – французы переплюнули испанцев с итальянцами – выходцы из колоний стали играть не только за клубы, но и национальную сборную. Чемпионат Европы 76 стал годом открытия не только Платини, но и Трезора. Морис Трезор в сборной
   Франции играл опорным полузащитником. Имя и фамилия у гуталиново-глянцевого африканца характерны. С одной стороны как будто Морис, что чуть ли не Шевалье, с другой – Трезор, с которым по известному присловью на границе трухать никак нельзя.
   Трезор бегает гепардом, играет широкозахватно. Он надежно подпирал сзади созидательные нырки по полю Платини…
   Турки по головам едут прямо в Амстердам… Лабрадор…
   Гибралтар…
   Владимир Максимов говорил и писал, что Штаты падут жертвой своих бывших рабов – негров. "Когда-нибудь Юг поглотит Север", – предрекал во второй середине ХХ века губернатор штата Алабама Джордж Уоллес.
   Юг уже поглотил Север. "Они (негры) путем смешанных браков хотят просветлить свою кожу", – делился в 65-м с польским журналистом расист из Чикаго. Белый американец ошибся. Черным уже недостаточно затемнения белокожих. Полыхавшие в 65-м Ньюарк, Детройт, беспорядки по стране после убийства Лютера Кинга в 68-м нагнали страху на бледнолицых настолько, что повальная отмена во всех южных штатах расовой сегрегации заняла не больше месяца.
   Мария, пососи, Мария… Мария, пососи,
   Мария…
   Полицейские давно не ездят по вызовам в Гарлем. Пусть сами разбираются, а еще лучше, пусть друг друга поубивают. Но это копы. У них оружие, за себя в случае чего, они могут постоять. Сегодня белый обыватель боится искоса посмотреть на черного, потому и прячет страх за искусственной улыбкой.
   Юлиан Семенов считал, что Америку погубит техника. На месте ультралевых я бы поостерегся радоваться обреченности "технотронного мышления нации". Объективно, с Америкой Запад и Восток связывает надежды человечества. Миром движет разность потенциалов.
   Выравнивание потенциалов, чем собственно и способно обернуться крушение Америки, ввергнет мир в хаос. Юлиан Семенов прав: бойся простоя. Римскую Империю сгубили не гунны как таковые. Гунны не причина, это следствие постижения мира патрициями созерцательностью.
   Где сегодняшние гунны? Атилла кружит со своими отрядами не обязательно поодаль от границы.

Глава 27

   Маша и Медведь
   В то лето перед самым закрытием Совета по присуждению степеней по общей энергетике защитились Шастри и Шкрет. Без предупреждентия ушла в ВУЗ Фая. Ее уход застал врасплох. Без нее лаборатория на время опостылела.
   Фая поняла: в КазНИИ энергетики она не дождется места в аспирантуре. Просить за себя она не умеет, дожидаться, когда о ней наконец вспомнят, опасно – можно растерять все желания.
   Зяма не терял надежды поступить в аспирантуру КазНИИ энергетики.
   – Бек, скажи, ты в какую аспирантуру хочешь? В очную или заочную?
   – спросил Толян.
   – Тебе какая разница?
   – Большая. Жаркен говорит, что твоя маман не дает ему продыха и он вынужден место в заочной аспирантуре отдать тебе.
   – Мне все равно. Хотя нет… По мне лучше очная аспирантура.
   – На кой тебе очная?
   – Можно совсем на работу не ходить.
   – Ты не шутишь? Точно хочешь в очную?
   – Че хэ бэ.
   – Тогда хоп майли.
   Зачем Зяме аспирантура? Статей у него как грязи. С его башкой ему бы припасть к столу на полгода и дисер готов.
   Жаркен делает вид, что для него в диковинку зямины закидоны и в последнее время докапывается к нему из-за отставания по ЭММ. Похоже, что на моделях он собирается поставить крест.
   – Я человек на уровне, – время от времени напоминает о своем местоположении в обществе Каспаков.
   Что означает уровень, он не раскрывает. Без того понятно, что это, что-то такое, что нас, его подчиненных, с ним непримиримо разделяет.
   " Заведующий лабораторией никого не дергал без дела, не выделял в коллективе любимчиков, пресекал наушничество в любой форме. Его профессиональное мастерство складывается из дара выводить из потемок теорий и фактов самое главное, квинтэссенцию проблемы, из поразительной трудоспособности, из умения находить точные образы в науке. Его обаяние трудно передать словами. Каспаков от души хохочет над тонкой шуткой, без апломба объясняет молодому сотруднику, то, что она забыл усвоить в вузе. Про характер не скажешь: тайна за семью печатями. Может, как ребенок, закапризничать с деланно надутым лицом. Его щемящую человечность не заслоняют нечастые разносы, которые он устраивает подчиненным. Если видит, что переборщил с назиданиями, мучается, переживает больше самого воспитуемого. Был случай, когда он до гипертонического криза бился за бытовую устроенность своего сотрудника. Незащищенность его души проистекает из абсолютизации им человеческого в человеке.
   Шеф принадлежит к тому же поколению, что и Зорков. В начале пятидесятых Каспаков с отличием заканчивает МВТУ им. Н.Э. Баумана.
   Его товарищи-бауманцы вспоминают, как выпускник сельской школы из под Акмолинска помогал им усвоить премудрости матанализа, начерталки, сопромата. После он работал на заводе. В пятьдесят восьмом пришел в КазНИИ энергетики. Наш директор, крупный ученый, академик АН КазССР Шафик Чокинович Чокин сразу выделил способного специалиста. Как-то походя, между прочим, играючи, Каспаков защитил кандидатскую. Мне знаком один профессор от экономики, умеющий хорошо сидеть в президиуме с физиономией "лопатой", но у которого и под пыткой на дыбе не выбить вразумительного признания о его вкладе в науку. Одаренные люди, видя менее способных, но более преуспевающих, нередко злословят, брюзжат. Я ни разу не слышал, чтобы шеф когда-нибудь позлорадствовал по поводу неудачного публичного пассажа его коллеги.
   … В начале семьдесят седьмого у шефа освободилось два места в аспирантуре. Я пришел к нему и спросил: могу ли я рассчитывать на одно из них. Он поставил вопрос так: в лаборатории кроме тебя еще двое претендентов, а мест всего два. Двое эти уже проявили себя, причем один из них ведет тему бригады кандидатов наук. "Я конечно, знаю, на что ты способен, но это надо доказать публично, чтобы не было кривотолков, – сказал шеф. – Вот что, ты давай займись ВЭРами, а потом покажи, что за мысли у тебя по этому поводу появились". Я стал доказывать ему, что эту тему закрыл в своей работе Семенов. Каспаков рассмеялся: "Всю тему в науке еще никому не удавалось закрыть".
   С тем я и ушел.
   … Ко времени вступительных экзаменов в аспирантуру уволился один из претендентов. Вопрос решился, на первый взгляд, сам собой.
   Ушедший парень был симпатичен мне своей искренностью, порывистостью, какой-то артистичностью, с которой он выполнял работу. В какой-то степени и он определял атмосферу в лаборатории.
   Он знал себе цену и нередко давал знать об этом в своей группе, что, конечно же, раздражало его руководителя.
   Парня легко можно было поймать на крючок хотя бы за то, что он, посидев минут пятнадцать за столом, внезапно исчезал, а потом его густой баритон раздавался во внутреннем дворе института, где он, по доброте душевной, с ключом на семнадцать залазил под автомашину помогать шоферам. После очередной его шефской помощи состоялся неприятный разговор. Мой друг разошелся не на шутку и на замечание своего роботообразного руководителя, пятой точкой осваивавшего премудрости науки, заявил, что он "за пятнадцать минут делает столько, что многим из нас не сотворить и за год". Его руководитель передернулся и позеленел от злобы. Где-то мой друг был прав, но с ним, как и со всяким истинно творческим человеком, было нелегко работать. Перед вступительными экзаменами в аспирантуру я пришел к нему в вуз, где он уже работал, за консультацией. Без тени обиды и сожалений, что было бы понятно, он мне здорово помог".
   Бектас Ахметов. "Приложение сил". Из дневника младшего научного сотрудника. "Простор", N 11, 1983.
   Зяма ни с кем не ругается. Что-то, однако, с ним произошло, если на обсуждении раздела отчета он ни с того ни сего вспылил и бросил
   Каспакову: "Надоело!". Жаркен как будто ждал, к чему бы прицепиться, и подловил Толяна.
   – Этот Зяма много на себя берет. – Мы шли с Каспаковым мимо пивняка на Весновке. – Подумаешь… Большое дело.
   Я молчал.
   – Он написал заявление. Пусть себе увольняется. – Жаркен посмотрел на меня сверху вниз. – И брат у него сумасшедший…
   Каспаков человек на уровне и умный, мало того, иногда бывает и мастером откровений.
   С Валерой, зяминым братом я не встречался. Муля рассказывал, что справляется с ним Толян с трудом. Дома, говорит Муля, Толик из-за брата нередко психует.
   По зяминой версии двинулся умом Валера из-за наркотиков. У психиатра имелся доступ к промедолу, разобрало любопытство, попробовал и пошло-поехало. Не думаю, чтобы версия Зямы устроила опытного психиатра. К примеру, Сейран и ширяется, и обкуривается, и пьет, но ему по фигу мороз – с головой полный порядок. Предпосылки свихнуться у зяминого брательника имелись и без наркотиков.
   Девушка Прасковья из Подмосковья за занавескою плачет у окна…
   Мужики плохо переносят чужой успех у женщин. В случае с Зямой – другое дело. Может причина в том, что приучил нас Толян к мысли, что все тетки его, а может потому, что любовные похождения в зямином исполнении – чистый "Декамерон".
   Был, однако, в лаборатории человек, который тяжело переживал зямину популярность у бабцов. Это Муля. Перший кореш с трудом переносит и то, что Зяма среди нас самый умный. Для Толяна мулина позиция не в новость. Зяма хоть и легкомысленный человек, но поляну сечет. Зяма ведет себя с Мулей покровительственно, иной раз жестоко насмехаясь, обзывает "однопалчанином". Мне и Хаки он говорит: "В горы с собой Мулю беру кашеварить. Пока он мне нужен".
   Муля по натуре хозяйственный мужичок. Живет по принципу "не высовывайся".
   Из полей доносится: "Налей!"
   Зямка два дня как вернулся из командировки.
   – Был в Набережных челнах. Знаешь, Бек, татарки мне проходу не давали.
   – Надеюсь, ты не подкачал.
   – А что я? Уломали шельмы на групповуху.
   – Если женщина просит, обижать ее нельзя…- поддакнул Шастри.
   – Как оно было? – Хаки поправил очки на переносице.
   – Все чин чином вышло. Хочу заметить, татарки – они чистенькие.
   Знают чем брать мужика. Вышли передо мной все как один с выбритыми п…ками… Так что мужики, пришлось, не взирая на загруженность текущими делами, поставить пятерых татарок раком к стенке и…
   Муля зашептал мне и Хаки: "Не верьте. Врет он все".
   Может и врет. Но как врет!
   Я похлопал по спине Зямку.
   – Толян, скажи как на духу, тяжело быть красивым?
   – Не говори, Бек. Тяжело. Иной раз так тяжело, что сил нет терпеть.
   – Это твой крест.
   – Судьба, – обреченно согласился Зяблик.
   Истина проста…
   Шеф продолжал донимать: "Завязывай пить!". Я психовал, не потому что он сам пьет. Выходил из себя я больше от того, что в такие моменты перед глазами вставал все тот же, закрытый с обоих сторон, над глубокой пропастью, перевал. "Понимает ли Нуртасей, – думал я, – как мне невыносимо трудно? Конечно, понимает. Ему может и самому в тысячу раз трудней. Так зачем тогда притворяться, возводить на пьянство напраслину? Не в водке, если разобраться, дело".
   Безответный вопрос, обращенный к себе, рано или поздно вырывается наружу, бъет без разбору самых близких тебе на свете людей.
   Я пришел домой в десятом часу. Прошел в столовую. Разбросанная как попало по комнате одежда Шефа взвинтила меня.
   – Где он? – спросил я матушку.
   – В детской спит.
   – Что-нибудь говорил?
   – Он сердится, что ты продолжаешь пить.
   – Сердится?! – спросил я и заорал. – Гад!
   Взгляд остановился на рубашке Шефа. Я схватил ее. В этот момент мама все поняла, но, боясь верить догадке, охнула, присев на диван.
   Отчаяние рвало меня на части, искало выхода наружу. Схватив рубашку, я стал ожесточенно рвать воротник. В том месте, где он пришит. Воротник не поддавался и я рванул его изо всей силы.
   – Ой бай! – в ужасе кричала матушка.
   Воротник порвался едва ли более, чем на полсантиметра. Этого было достаточно, чтобы матушка выбросила рубашку на помойку. Она повесила на стул другую рубашку. Но дело было сделано.
   Я как чувствовал, что этого и в мыслях никогда делать нельзя. Но ничего поделать с собой не мог и сделал это.
   "Где его письма! Посмотри на себя! – кричал отец.
   "Посмотри на себя" мне было достаточно и я отдала письма
   Каплера".
   Светлана Аллилуева. "Двадцать писем другу".
   Прыщи бесследно не прошли… В отсутствие конечно тебя…
   Пол-двенадцатого ночи. Я и Гау сидим в песочнице, во дворе ее дома. Она в джинсах и блузке-разлетайке.
   – Ты наверное, и сам понял, что нам больше ни к чему встречаться… – сказала она.
   Я просунул руку к ней под блузку. Слегка коснулся, провел ладонью по спине. Гау затихла и задержалась в песочнице на два часа.
   Состоялись еще две встречи, по итогам которых она призналась.
   – Я хочу сказать тебе одну ужасную вещь.
   – Какую?
   – Я хочу тебя.
   Острием против острия
   Что есть в чистом виде импотенция? Это далеко не физиологическое состояние, когда, к примеру, мужчина долго стоит над писсуаром.
   Опять же это не равнодушие, с которым твой взгляд проваливается мимо встречных на улице женщин. И это совсем не то, когда говорят:
   "Хочет, но не может". Это, когда человек давным-давно позабыл, для чего существует онанизм. Это, когда он не ощущает у себя наличия крайней плоти. Наконец, это отсутствие желания хотеть. Горше всего то, что к состоянию отсутствия присутствия импотент привыкает.
   При всем этом мне любопытно наблюдать любовь во всех ее проявлениях со стороны. Особенно в том виде, какой демонстрировал с появлением во внутренней комнате экономиста планового отдела Лал
   Бахадур Шастри.
   Инстинкты Шастри может и карикатура, но это здоровая карикатура.
   Кэт играла с огнем. Она видела, что происходило с Шастри, но продолжала ходить курить к мужикам. Шастри не просто возбуждался с приходом Кэт, он грезил. Бросал писанину, кидался к Руфе за сигаретой и, всасываясь в сигарету, ходил взад-вперед. Можно предположить, Кэт, возможно бы и не устояла перед ним, но Шастри не приходило в голову попытаться объясниться, поухаживать за женщиной, подарить ей в конце концов что-нибудь. Нет, он тотчас же с появлением Кэт обозначал цели, вожделенно тянул к ней руки, блуд, какой играл в его глазах, не оставлял женщину в сомнениях: мальчик думает не головой. Он то ли не соображал, насколько откровенное домогательство унижает женщину, – в конце концов, она замужем, или думал, что это как раз то, чего от него ждет не дождется экономист планового отдела. Крайнее нетерпение плоти не позволяло, как следует обдумать план подготовительных мероприятий. Первой при появлении Кэт в работу включалась как раз она и аварийным реле полностью приводила в рассогласование мозги старшего научного сотрудника. Встревоженный тем, как его распирало изнутри, я не раз советовал не бравировать почем зря, быть скромнее.
   – Ты член КПСС. Вдруг недруги донесут товарищам по партии, что у тебя не уставной член, как ты будешь оправдываться?
   – Не болтай! – строжился Шастри. – Болтун – находка для шпиона.
   В тот день Кэт тихо зашла во внутреннюю комнату, уселась в кресло, закурила. В полуметре от нее Шастри переписывал
   "Эксергетический метод" Бродянского.
   Экономист планового отдела потушила сигарету, сидела молча и не собиралась уходить.
   Глубоко дыша, Шастри отложил в сторону исписанный лист, подошел к
   Руфе: "Покуримэ?". Руфа, не поднимая головы, придвинул к краю стола пачку сигарет. Шастри остервенело всосался в фильтр и приблизился к
   Кэт. Восставший снизу к верху, переписчик Бродянского не помышлял таить, что с ним происходит. В комнату зашел Муля, погладил озорника по голове: "Что опять спермотоксикоз"?
   – Ы-ы… – промычал Шастри.
   Поднял голову Руфа. Посмотрел на друга и ничего не сказал. В клубах испускаемого дыма Шастри чудились, будто Кэт тоже исходит желаниями. Он окончательно потерял голову. С секунды на секунду могло произойти непоправимое.
   Как помочь старшему товарищу? Мерой пресечения может быть только усекновение. Иначе, – "острием против острия".
   На столе у Шастри стандартная линейка. Раз в полгода нам их приносят с институтского склада. Тридцатисантиметровая деревянная линейка не причинит большой беды. Может и будет немного неприятно, но по иному человека не вернуть в науку.
   Шастри вновь вплотную приблизился к Кэт. Фюрера и Еву Браун разделяли считанные миллиметры. В следующее мгновение может быть непоправимо поздно.
   "Сейчас или никогда". – подумал я и принял решение об оказании братской помощи.
   Я поднял линейку и в один шаг оказался рядом с фюрером.
   Тихонечко, но резко, я коснулся деревяшкой кончика вздыбившейся плоти Шастри: "Не балуй!". Озорник охнул, заскулил и, согнувшись в три погибели, попятился от Кэт.
   – Работай! – сказал я ему.
   – Что? Опять! – нахмурился Руфа. – Нурхан, ты, когда прекратишь устраивать балаган?
   – Он больше не будет, – я встал на защиту Шастри.
   Фюрер сидел за столом в молчании. Я тронул его за плечо.
   – Правда, больше не будешь?
   Он ничего не ответил.
   – Бек, ему же больно, – пожалел Шастри Муля.
   – А ты думаешь, мне не больно смотреть, как наш товарищ не может справиться с детской болезнью левизны в коммунизме?
   – Правильно сделал, – Руфа всегда за меня. – Нечего к замужним женщинам приставать. Правда, Карлуша?
   – Правда, – сказала экономист планового отдела. Она поднялась и вышла из комнаты.
   Жди меня…
   В пьесе Корнейчука "Фронт" из всех персонажей самая примечательная фамилия у начальника разведки фронта. Фамилия разведчика – Удивительный. Полковник Удивительный по ходу пьесы много раз вводил в заблуждение командующего фронтом Горлова, активно вредил нерасторопностью командарму Огневу.
   Ситок в разговоре часто дезориентирует собеседника восклицанием:
   "Удивляется вопрос!", при всем этом никогда не потрудится задуматься, от чего и почему у нее удивляется вопрос.
   Директор института Минсельхоза Жумекен Балабаев в прошлом заместитель председателя облисполкома и муж ее дальней родственницы
   Малкен – трогательно глуповат.
   – Мама, – как-то спросил я, – почему твой зять Жумекен тупой?
   На этот раз вопрос у Ситка не удивился и она, не задумываясь, ответила:
   – Жумекен казахскую школу окончил.
   Сказала мама так, не потому что иногда не думает, что говорит.
   Человек, как она сама про себя говорит, – объективный, прямой – и, уважая Балабаева за внимание и регулярные подарки, искренне полагает, будто непосредственность ее зятя и в самом деле могла быть в свое время отрегулирована посещением русской школы. Матушка закончила два класса казахской школы в Акмолинске, может, поэтому и перегнула с фантазиями про русскую школу, в которой и без Жумекена
   Балабаева своих баранов хватает. Что до самих русских, то мама не заблуждалась насчет русских, не считала русских шибко умными людьми.
   Сила русских, по ее мнению, в другом.
   Удивлялся у матушки вопрос от ума евреев. Про них она говорила просто и без затей: "Жебрейлар – башкастые".
   Морис Симашко приходил к нам один раз. Было это, когда папа работал директором Литфонда. Отец болел и Морис Давидович заехал завизировать заявление на безвозвратную ссуду.
   Симашко одно время был известен и за пределами Казахстана. Он хорошо начинал, в 58-м и 60-м его повести печатал "Новый мир", книги его издавались во Франции, переводились на английский, японский, португальский, польский, венгерский языки. Много было у Мориса
   Давидовича вещей, про которые читатели говорили: "Живо, увлекательно".
   Симашко удивил меня. Ростом. Симашко очень маленький. У мамы, однако, вопрос удивился от головы Мориса Давидовича. Ситок раскатывала на кухне тесто и, увидев, как писатель вышел из кабинета отца, тормознула Симашко:
   – Морис, дорогой!
   – Да, Александра Самсоновна. – Симашко застыл в дверном проеме на кухню.
   – Зайди.
   Симашко шагнул на кухню и мама покачала головой:
   – Какой у тебя Морис, башка!
   У Симашко размером голова не меньше, чем у ее подруги Маркизы.
   Головкой подружки мама тем не менее не восторгалась, а тут…
   – Что сейчас пишешь, Морис?
   – Вещь одну заканчиваю, Александра Самсоновна, – неопределенно ответил писатель.
   Матушка пару раз крутнула скалкой по тесту, и, бросив взгляд на папку, которую Симашко не выпускал из рук, вновь перевела взор на голову писателя:
   – Пиши, пиши, Морис! Ты – башкастый. С такой огромный башка надо писать!
   Морис Давидович не знал, что говорить. С одной стороны ему было неловко за башку, с другой – восхищение жены директора Литфонда было неподдельным, искренним, так что писателю ничего не оставалось, как сказать: "Спасибо, Александра Самсоновна".
   Жил певчий дрозд
   Кто в лаборатории пахари, так это Кул Аленов и Саша Шкрет. Кул успевает все. И работать, и отдыхать. Исписавшись, бросает ручку и выходит в коридор поболтать, После работы играет в настольный теннис, два раза в неделю ходит в бассейн и не забывает подумать, кого из молодок склонить к беклемишу.
   Слово "беклемиш" Аленов придумал сам.
   Им Кул предпочитает заниматься исключительно с молоденькими, их он вербует, – чтобы далеко не ходить, – из партнерш по настольному теннису, спутниц по походам в бассейн, кадрит на институтской дискотеке.
   Пьет Кул только с устатка, – меру он знает, – только чтобы покалякать с мужиками, поволочиться. В разговоре часто роняет: "Аж брызги летят". Это когда он рассказывает о беклемише.
   Лабораторные мужики относятся к нему настороженно,. женщины подтрунивают над его жадностью. Аленов никому не занимает, когда надо сдавать кому-нибудь на подарок, с.н.с. закатывает скандал.