Ахметов Бектас. Чм66 или миллион лет после затмения солнца

   Ленинградцы с яблоками в руках застыли на месте, кто-то спросил:
   "Что говорит дедушка?".
   – Акын горюет, – нашелся литературный секретарь сказителя, -
   Говорит, как?зда?, что я такой сткрый и немощный, не могу слезть с коня и своими руками нарвать яблок для дорогих гостей.
   Ленинградский руководитель перед лицом своих товарищей спросил:
   "Можно я его обниму?".
   – А вот этого не надо, – ответил порученец акына, – Дедушка расплачется, а в его возрасте расстраиваться вредно.
   Гостям ничего не оставалось, как самим прослезиться. Стоявшую рядом с секретарем молодую работницу музея очаровал пламенный дедуля и она смахнула слезу со словами: "Он душка".
   Был еще случай, когда языковой барьер помог преодолеть другое недоразумение. Единственному сыну старца принесли повестку из военкомата. Отмазывать наследника от фронта надо с выездом на место и акына с секретарем привезли к райвоенкому. Дедушка стукнул посохом о пол и заговорил, как запел:
   – Сталин с Гитлером дерутся? Пускай они друг друга поубивают! Сын мой причем?
   Русский военком завороженно слушал, слушал, и спросил: "Что он говорит?".
   Литературный секретарь отца всех ленинградцев – сущий Алдар Косе
   – ответил:
   – Он говорит, как жаль, что у него нет еще одного сына, а то бы и его с удовольствием отправил в РККА.
   Офицер только и сказал: "Сознательный дед. Но единственным сыном любимца народа мы не можем рисковать. От армии мы его освободим".
   Там, где резной палисад…
   С Димой из института металургии всегда интересно.
   Металлургический "Песняры" мужик шебутной, на музыке не играет, не поет, но охотно и много размышляет вслух.
   – Прочитал книгу Чарли Чаплина "Моя биография". Чаплин пишет, что
   Герберт Уэллс стыдился своего простонародного происхождения. Сам
   Чарли Чаплин уверяет: жизнь обитателей лондонских трущоб – это не жизнь. Ему, видите ли, ненавистна грязь рабочих кварталов, в которой прошло его детство, – Димка сплюнул на пол, – Уэллс и Чаплин может и великие, но они не люди. Людишки…
   – Искусство принадлежит народу? – вопросил "Песняры" и сам же ответил. – Безусловно. Но что у нас за народ? Возьмем Шаляпина и
   Анну Павлову. Федор Иванович по молодости бурлаком тянул на плече баржи по Волге, а эта… попрыгунья – дочь солдата и прачки. Мы водим вокруг них хороводы, и того не замечаем, что они забыли из какого говна вылезли. Сбежали из страны, предали Родину, наплевали на простых людей… Быдло.
   В какой семье вырос Димка – с Шефом мы не интересовались. Он женат, сын заканчивает школу. Дисер у "Песняры" давно готов, но с защитой тянет. Много курит, пьет, не закусывая.
   Наши дети ругаются матом… Нас самих уже не осталось…
   Матушка не Чокин и о том, что главный человеку враг он сам, если и слышала, то говорила только о врагах внешних. Кто конкретно был ее врагом? Только те, кто пытался укусить ее словом. Естественно, она знала, почему стараются вывести ее из себя. Независимость мамы при том, что творилось в ее семье, вызывала у окружающих не только вопросы.
   Ее есть за что и много критиковать. Однако не было ни единого случая, когда бы мама злорадствовала по случаю побочных неприятностей недруга. Она вполне удовлетворялась растерянностью противника. И когда если и говорила: "Так тебе и надо!", то только в разговорах с собственными детьми.
   Она бывала разозленной, свирепой, но злобной – никогда.
   Мама нехорошо говорила о дяде Абдуле, вспоминала, как он натравливал на нее мать папы.Разумеется, матушка не забыла, что сказал в 69-м на Правлении СП Духан Атилов про Ситку. Но самоубийство Ревеля она пропустила мимо ушей, ни словом не отозвалась, не сказав и обыденного: "Кудай сактасын".
   Уходит в ночь отдельный
   Десантный наш десятый батальон…
   А пока настал черед немного рассказать о других, кроме уже известных читателю Сатка, Карашаш, Галины Васильевны Черноголовиной,
   Ислама Жарылгапова, Фирюзы и тети Софьи, соседях по дому.
   На первом этаже, прямо под нами, живет литератор эпического жанра
   Бахадур Кульсариев с женой Балтуган и тремя сыновьями. Бахадур недоволен тем, что он лауреат Госпремии республики живет на первом этаже, а рядовому переводчику квартиру дали на втором. Недоволен и постоянно об этом жужжит. Балтуган не жужжит, она верещит, особенно когда кто-нибудь из вошедших в подъезд забудет вытереть ноги о расстеленную на входе мокрую тряпку.
   Особенно выходит Балтуган из себя, когда пробирается пьяный домой
   Шеф. "Алкаши!" – на весь подъезд орет жена поэта.
   Балтуган с 1939 года, родилась и училась в поселке под Алма-Атой.
   Бахадур преподавал у нее в школе казахскую литературу, там и завязался роман учителя со старшеклассницей. У Балтуган хорошая фигура, сама по себе чистюля. Порядку в ее доме завидует Ситка
   Чарли. "Мне бы так драить квартиру", – с завистью говорил он о чистоплотности Балтуган Ситка.
   Мама остерегалась пререкаться с женой Бахадура. Если Балтуган нарывалась на скандал, матушка звонила земляку Бахадура Джубану
   Мулдагалиеву: "Джубан, скажи Бахадуру, чтоб призвал к порядку жену".
   Чем еще кроме развязности примечательна Балтуган? Пожалуй тем, что так, как она, никто из встречавшихся мне в жизни мыркамбаек, так люто не ненавидел русаков. Что сделали ей русские? – она не говорила. Чуть что зайдет речь о русаках, так Балтуган делилась с соседками мечтой детства: "Бир кунде барлык орыстарды куамыз".
   Возле дома, по Джамбула ремонтировали дорогу и асфальтоукладчики перегородили улицу. Чтобы машины не ездили в объезд мимо подъездов,
   Балтуган с детьми поставила перед нашим подъездом детскую горку.
   Железная горка означала: "Проезд воспрещен".
   В это же самое время домоуправление прислало маляров белить подъезды. Был обеденный перерыв, когда рабочие, побросав у дверей инструменты, ушли из подъезда.
   С Джамбула свернул к дому автобус-коробочка. Из машины вылез здоровяк-водила и одной левой отбросил с проезда горку в траву.
   Балтуган, скорее всего, вела наблюдение, а то почему она так шустро выскочила из дома с оставленной малярами пикой, на которую рабочие насадили мочалку для побелки? Шофер заводил машину, и
   Балтуган уже успела заостренной деревяшкой несколько раз поцарапать коробочку.
   Водила вылетел из машины:
   – Ты что, шмакодявка делаешь?
   Балтуган и в самом деле шмакодявка (рост, как и у Бахадура, не более полутора метров), но она и его царапнула пикой. Да так царапнула, что в нескольких местах продырявила шофера до крови.
   Шофер уворачивался, соседка протыкала со словами:
   – Е… вашу мать, русаки! Как вы мне надоели!
   Окровавленный русак пошел в опорный пункт милиции. Участковый казах показался с шофером из-за дома и оказавшись лоб в лоб с
   Балтуган, загрустил. Мент знал нашу соседку не понаслышке.
   – Вот она, – сказал водила.
   Царапушка зачастила:
   – Знаешь, что он говорил мне? Обзывал меня калбиткой, кричал, чтобы казахи убирались к е…й матери в Китай!
   За сценой я наблюдал с балкона и все слышал. Русак ничего про
   Китай не говорил. Материться матерился, но национальность не задевал.
   Балтуган не унималась, мент молчал с опущенной головой. Водила посмотрел на обоих, ничего не сказал и повернул автобус обратно.
   Во втором подъезде, в бывшей квартире Карашаш и Аслана, и тоже на первом этаже, живут Саркен и его жена Улбосын. Улбосын врач, Саркен
   – фотограф студии Верховного Совета республики.
   В войну фотограф служил в диверсионном отряде специального назначения. Как он рассказывал, в центре подготовки обучили его немалому числу безотказных приемчиков. "Вот этими руками, – показывал слушателям ладони разведчик, – я много немцев передушил".
   Как и Балтуган, Саркен нетерпим к посторонним у подъезда. Он несколько раз выходил ночью к целующимся под его окнами влюбленным и предупреждал: "Уходите, пока целы".
   Молодость – комедия жизни, она же дурость. Влюбленные посмеивались над стариком. Ну что он мог им сделать? Откуда им было знать, чему и как когда-то учили в центре подготовки.
   Сказано же, любовь – не вздохи на скамейке. Что и доказал ветеран фронтовой разведки. Молодежь не понимала по-хорошему и вынудила фотографа тряхнуть спецподготовкой.
   В полночь Саркен подкрался к целующимся сзади. Схватки не было.
   Девушка, не сходя со скамейки, обмочилась, ее кавалер до приезда скорой со сломанной рукой лежал в траве без сознания. Наверное, они поняли, кто на них напал, но в темноте не разглядели диверсанта. С тех пор на скамейку у второго подъезда влюбленные не присаживались ни днем, ни ночью.
   Дом наш окрашен в желтый цвет.
   Саток говорил: "Писатели называют наш дом желтым домом".
   Писатели погорячились. Кроме нашей семьи и Балтуган с Саркеном, остальные соседи тихие.
   На третьем этаже, в пятой квартире живет семья переводчика
   Мухаммеда. Он старше моего отца на три года, до пенсии работал заведующим редакцией художественного перевода в издательстве. Почему он и его жена Жажа напрягались при виде моих родителей непонятно.
   Мама называла их нашими врагами. Врагами безвредными, не способными на серьезную вещь кроме неприкрытого ожидания очередных неприятностей в нашей семье.
   Мухаммед человек образованный, литературный. Жажа в молодости была красавицей, да и сегодня выглядит неплохо. Сын, – как звали его не знаю, – ровесник Доктора, работал инженером, был холост и жил с родителями. Дочка с мужем жила отдельно.
   Мухаммед со мной здоровался сквозь зубы, не поднимая глаз; Жажа – с улыбкой, полной загадки.
   Сын Галины Васильевны и Геннадия Александровича Борис женился, нужно было отделять молодых и Черноголовины разменяли квартиру на две. На их место вселились супруги Молчановы – инженер проектного института Володя с женой Лилией, тоже проектировщицей, и двумя детьми подросткового возраста. Лилия, хоть по отчеству и Ивановна, – крымская татарка, так что Володя единственный русский на весь дом.
   Не все сразу. Об остальных соседях рассказ впереди.
   Меня зовут Мырза,
   Я работать не хоша.
   На это есть рус Иван, -
   Пусть выполняет план.
   Таня Ушанова жаловалась: "В Алма-Ате много казахов". На что возражал Шастри:
   – Таня, не суди по нашему институту.
   – Нурхан, да не сужу я по институту, – упрямилась Ушка, – Каждый день еду на работу в переполненном автобусе и больше половины пассажиров – казахи.
   Шастри советовал потерпеть:
   – Это студенты. Вот закончат учебу, тогда и разъедутся по аулам.
   Из русских не одной Ушановой от казахов двоится в глазах. К примеру, у Мули мнение о казахах не столь наивно-откровенное, как у
   Тани, но, чувствуется, что к аборигенам у него имеется свой счет.
   Ненавидит он и евреев, что, впрочем, не мешает ему дружить с Зямкой.
   Что до самого Толяна, то к нам у него отношение, по-своему, сердечное: "Все вы, казахи, для меня на одну морду". Далее вообще святотатство. Жар жар – казахская свадебная песня, а
   Зяблик поет: Жарь! Жарь!
   Что говорят про нас русские, в общих чертах можно представить, если еще с середины шестидесятых за Кунаевым укоренилось негласная должность царя зверей.
   Если судить по нашему институту, то я бы не сказал, что казахов в городе много. Скорее, наоборот. Хотя все относительно. На взгляд местных русских, могло показаться, что нас действительно незаслуженно много.
   Все потому, что директор казах. И это тогда, когда всем известно, что к Чокину претензий по этой части ни у русских, ни у казахов существовать не могло. Тем не менее, Ушка права в одном: угодные всем черты национального характера проявляются в человеке, когда рядом поблизости нет собрата по крови. Тогда уж волей неволей человек подстраивается под старшего брата, и являет собой лучшие образцы поведения на производстве и в быту.
   В институте кроме казахов, русских, евреев, татаров и немцев трудятся мордвины, лакцы, дунгане.
   Дунганин тот же китаец, только мусульманизированный. Закир
   Янтижанов дунганин, одногодок Руфы, родом из Панфилова, живет в частном доме на Первой Алма-Ате. Закир в институте работает давно, занимается электровооруженностью, готовит справки для Чокина -
   Янтижанов хранитель большого статистического материала по энергетике за длительный период.
   У него хороший музыкальный слух, машина "Москвич 412". Дружбу водит с Руфой и Шастри, как и лабораторное большинство, недолюбливает Кула Аленова.
   Жена Закира Зоя гостям подает традиционно дунганское – лагман, манпар, слойки с джусаем. По особым случаям в доме Янтижановых готовит и дядька Закира из Панфилова. Родственник жарит на быстром огне мясо. Сковородка маленькая, закировский дядя подбрасывает мясо, то приближая, то удаляя от огня сковородку.
   Китай экспортирует на Запад водку "Маотай". Знатоки говорят, что под лагман лучше всего пить как раз "Маотай". Закир сам не пьет, но для гостей водка русская у него всегда есть.
   Однажды Шастри гостил несколько дней у дунган и рассказывал нам:
   – Представляете, хозяйка встает в пять утра. Готовит завтрак. До того вкусный, что если надумаю еще раз жениться, то в жены возьму дунганку.
   Закир поставил на место Лал Бахадура Шастри:
   – Дунганский народ оброзеет от неслыханной чести.
   Референт Чокина болезненно переносит антикитайскую пропаганду, не любит книгу Владимирова "В особом районе Китая", про уйгуров говорит, что от них всего можно ожидать.
   Шастри как-то заметил: "Когда мы сбиваемся в кучу, то забываем о том, что о нас могут подумать". Ежели привычка свыше нам дана, то истоки легкомысленного отношения к памяти о себе берут начало из образа жизни кочевников. Переезжая с места на место в поисках нетронутого раздолья, на приглянувшееся джайляу, чабан первым делом вбивает колышек, привязывая тем самым юрту, перегнанную скотину, домашний скарб к новой отметке. Ориентиром чабану в пути к новому кочевью служит Млечный путь, глядя на звезды, чабан мысленно проводит линию между колышком и оконечностью созвездия.
   Трава скотом повыедена, та, что еще осталась, вбита копытами в землю, так, что лучше вновь сниматься к новому кочевью. О чем думает скотовод, вглядываясь в холодное мерцание Млечного пути? Скорее всего, о том, успеет ли до первого снега откормиться скотина, как пройдет зимовку семья, где лучше пополнить запасы муки, чая. Думы чабана, как и у всех, – о быте, задача одна – дожить, дотянуть до весны. Важно, однако, не то, о чем он, перегоняя скот, думает. Мысль пришла и ушла, считай, что и не было ее. Важно, что он, чабан, покачиваясь в седле, чувствует.
   За лето чабан меняет по несколько раз место перекочевки. И каждый раз, вбивая очередной колышек, он опять же примеряется к Млечному пути, фиксирует себя у новой точки отсчета. Может ли сказаться на поведенческих признаках человека, нации, перманентная смена точки отсчета? Опытные наблюдатели считают, что может, ибо, по их мнению, как раз в механическом повторении ритуальных операций более всего и проявляется власть бессознательного, с которой и берут начало все наши достоинства и слабости.
   Во что вгоняет чабана созерцание Млечного пути? Судя по последствиям – в радость.
   Казах и ведет себя как чистый метафизик. Берет в руки домбру и поет напропалую обо всем, что видит вокруг себя. Айтыс – конкурс певцов – собой больше напоминает состязание в перепевке. Кто больше напел слушателям, тот и победил.
   "После ухода Кунаева на пенсию перестроечная печать много писала о казахском трайбализме, о влиянии его на подбор руководящих работников. Что межжузовое соперничество никогда не прекращалось – это верно. Нередко оно принимало постыдные формы. При Сталине за такие дела по головке не гладили, но в скрытом виде, на бытовом уровне, несогласие с вознесением того или иного представителя соперничающего рода благополучно сохранялось и разгорелось с новой силой при Хрущеве. При Брежневе немало руководителей обкомов, райкомов не просто не скрывали неприятия выдвиженцев из других родов, но и оказывали явное противодействие недругам, вставляли им палки в колеча. До мордобоя и перебранок не доходило, но в своем кругу, руководители, не стесняясь, бахвалились тем, как им удалось свалить с должности, затесавшегося в их стан олуха из другого жуза.
   За годы Советской власти сложилась традиция, по которой будто бы каждому жузу предначертана профессиональная и карьерная ориентация. Считалось, например, что впрочем подтверждалось не раз, что выходцы старшего жуза тяготеют к власти, среднего – к науке, литературе, а младшенькие непременно желали работать в суде, прокуратуре, милиции.
   Невежественность в чувствах породила у наших людей чинопочитание, чванство, необязательность, короткую память на добро…".
   Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
   В домашней библиотеке Чокина есть книга без обложки и титульного листа. В ней безымянный дореволюционный российский исследователь казахских обычаев писал, что состязательность жузов позволила казахам не стоять на месте, что до опасности самоуничтожения нации в межжузовой борьбе, так она сильно преувеличена. Что было б хорошего в том, если бы кочевники жили единым жузом, не зная мотивов к самосовершенствованию? Потом ведь не сами степняки придумали родовую специализацию. Кто-то давным-давно заложил метод триады в основу самоорганизации нации, как будто бы с целью проследить на ней практическую наглядность и жизненность принципа единства и борьбы противоположностей.
   "В "Игре в бисер" герои живут именно так, будто это последний их день. Они сами опускают подробности, ищут главное, стараются сосредоточиться на смысле своей судьбы. Не случайно и сюжет не только не воспроизводит всей жизни героя, но даже и его постепенного духовного развития: сюжет тоже выбирает главное, показывает Кнехта в минуты прозрения, или, как называет эти состояния он сам,
   "пробуждения".
   В творчестве позднего Гессе будто находит отзвук старая мысль
   Толстого: "Все те бесчисленные дела, которые мы делаем для себя, – писал он в знаменитой статье "В чем моя вера?" – не нужны для нас".
   Идеи Толстого, сосредоточенные на нравственном самосовершенствовании, захватывали и общественную жизнь. Неправедные суды, церковь, войны – все это рассматривалось им как продолжение
   "дел для себя", ибо все это защищало собственность, благополучие, нестойкий душевный покой власть имущих и было накипью на жизни народа. Но даже сама жизнь людей, полагал Толстой, – не их собственность, которой они могут распоряжаться как угодно: она дар, который еще следует оправдать.
   Люди, отошедшие в далекое прошлое "фельетонной эпохи" из "Игры в бисер" были постоянно заняты самыми разнообразными делами. Они терпеливо учились водить автомобили и играть в трудные карточные игры, а по воскресеньям дружно погружались в решение кроссвордов.
   При этом они были совершенно беззащитны перед смертью, старостью, страхом, страданием: "Читая столько статей и слушая столько докладов, они не давали себе ни времени, ни труда закалиться от малодушия и побороть в себе страх смерти, они жили дрожа…".
   Глубокая растерянность, незнание, "что делать с духом" и со своей собственной жизнью, открывали простор социальному злу. "Игра в бисер" и ее герои пытались дать современникам автора эту недостающую им душевную твердость. Она, однако, достигалась немалой ценой и опиралась на непростые решения".
   Н. Павлова. Из предисловия к роману Германа Гессе "Игра в бисер".
   "Незнание что делать с собственной жизнью…". Сам я письма на почту ношу…
   Матушка говорит, что у человека должна быть цель. Только про то, какой, конкретно, она должна быть, ни она, ни кто-то еще другой, не говорит. Что за цель, когда мы не только не знаем, что делать с собственной жизнью, но и не соображаем зачем она нам дана?
   Недовольство собой нам сподручней срывать на близких.
   Время от времени Шеф отвязывался на меня: "Пасть порву!". За дело, но орал он на меня так, как будто мне еще пятнадцать.
   "Тяжело ему, тяжело мне. – думал я. – Он старше, сильнее, умнее меня. Почему Шеф не желает опуститься до понимания простых, очевидных вещей?".
   Обозлен на жизнь?
   Шеф то ли не желал замечать, что я давно взрослый, то ли думал, что ему по прежнему можно все, и, из лучших побуждений, продолжал помыкать мной. Между тем по мере нарастания безысходности нетерпимость к его методам руководства во мне усиливалась..
   Он, как я понимал, пил для того, чтобы забыться. То же происходило и со мной. И когда он после очередной моей поддачи грозил порвать пасть, то я уже не злился, – психовал.
   Лорелея
   "Осенью семьдесят третьего пришел я в КазНИИ энергетики. В институт вошел осторожно, постучав негромко в дверь: благоговение перед наукой было беспредельным. Что и говорить, приняли меня хорошо. Я старался как мог услужить своим новым товарищам. Увижу, как кто-то из них достает сигарету, мчусь через весь коридор, чтобы успеть поднести горящую спичку. Стремясь на первых порах чем-нибудь блеснуть, я то и дело попадал впросак: хочу сострить – всем неловко от моей неуклюжей шутки, тщательно готовлю глубокомысленную словесную комбинацию – невпопад. Старожилы, ребята ушлые, палец им в рот не клади, и виду не подавали: все нормально, не робей молодняк.
   …Иван Христофорович вскоре вышел на пенсию. Не могу похвастаться, что я с ним на короткой ноге. Отношения наши складывались по поводу совместной работы. До сих пор, за десять лет знакомства, у меня так и не сложилось о нем цельного, законченного представления…В начале тридцатых годов защита диссертации. Потом работа преподавателем в московском энергетическом институте, служба в наркомате путей сообщения. И вот уже более сорока лет волею обстоятельств Иван Христофорович связал свою судьбу с Казахстаном.
   Образованность у него энциклопедическая. Обо всех новостях в мировой науке осведомлен, что говорится, – из первых рук (читает с листа и говорит на трех европейских языках). Терпеть не может дилетантов в научной среде. Если в споре ему подвернется невежественный, но "остепененный" специалист, может разъяриться. Не дай бог, у него сложится о вас представление как о случайном в науке человеке. "Не буду читать вашу галиматью", – его обычный в таких случаях ответ. В среде научных работников, наверное, как и везде, не принято вслух говорить человеку о его творческой несостоятельности. Можно без злобы посплетничать о каком-нибудь тугодуме. Не более того. А вот Озолингу нет терпежу удержать в себе мнение о таком работнике. Приехала в Алма-Ату как-то из головного московского института полномочная представительница – руководить совещанием по нерешенной проблеме. Так Иван Христофорович битых два часа допытывался, как смотрит на тот или иной момент проблемы товарищ из центра. За все время совещания она проронила несколько междометий, видно было, что плавает в тривиальных понятиях. После заседания Озолинг недоумевал: "Как не стыдно присылать для серьезного разговора это безмолвное и, по-моему, бестолковое создание".
   …В свое время ему предложили поработать над докторской: к тому времени у него уже был солидный задел. Сославшись на то, что не может попусту, ради престижа, терять драгоценное время, он отказался. У Озолинга странная для нашего времени излагать свои мысли. Были у него статьи в научных журналах, которые предварялись описанием условий жизни первобытного человека. К слову сказать, пишет он коряво, тяжеловесно. Любит на досуге порассуждать на далекие от науки темы. Говорили как-то о литературе.
   Вспомнил Гоголя и говорит, что Николай Васильевич не испытал настоящей любви. "Откуда известно?" – спрашиваю. – "Из книг его известно, молодой человек".
   В работе педант. До ухода на пенсию довелось и мне испытать пресс его неумолимого педантизма, беспощадность к себе и окружающим во время работы над отчетами. Однажды пришли к нам устраиваться лаборантами два выпускника средней школы. Посмотрев на них внимательно и, видимо, не найдя адекватного их образованию пробного камня, бросил: "Пишите жизнеописание", – и вышел из комнаты.
   Вчерашние школьники озадаченно переглянулись, уселись за столы, зашелестели бумагами. Проходит некоторое время, и мы, сидящие в комнате, слышим шепот: "А че писать-то?". Сдерживая улыбку, наш сотрудник объяснил им что такое жизнеописание. Парни повеселели и приосанились: "Так бы и сказал: пишите автобиографию. А то жизнеописание какое-то. Ехидный, видать дед".
   Ехидства у Ивана Христофоровича хоть отбавляй. Как-то сидел молча полдня, работать не хотелось. Чтобы Иван Христофорович не засек, как сачкую, я постоянно хлопал дверцей письменного стола, шелестел бумагами. Но Озолинга на мякине не проведешь. Встает, подходит ко мне и начинает: "Хе-хе, да вы, молодой человек, оказывается, философ". По простоте душевной от смущения я зарделся: "Ну что вы, с чего вы взяли?" – "А с того взял, что вы полдня мух ловили, вместо того, чтобы работать!". – приземлил меня
   Иван Христофорович".
   Бектас Ахметов. "Приложение сил". Из дневника младшего научного сотрудника. "Простор". 1983 г., N 11.
   …Озолинг, что-то напевая про себя, зашел в комнату, поставил на стол портфель. Ерема все про всех знает и говорит: И.Х. поет в том случае, если с утра поставит пистон Марии Федоровне.
   Озолинг сегодня пел: "Меня не любишь, – так берегись любви моей".
   В комнату зашла Фая.
   – Здравствуйте, Иван Христофорович! Давно вы не были у нас.
   – Давно-о-о. Вот сегодня пришел, а Жаркен Каспакович вновь перенес семинар. Три дня жду… Никак не дождусь.