Ахметов Бектас. Чм66 или миллион лет после затмения солнца

   – Пожалуй, я понял, – сказал Кнехт. – Но разве те, кому свойственны такие сильные пристрастия и антипатии, не обладают просто более страстной натурой, а другие просто более спокойной и мягкой?
   – Кажется, что это так, но это не так, – засмеялся мастер. -
   Чтобы все уметь и всему отдать должное, нужен, конечно, не недостаток душевной силы, увлеченности и тепла, а избыток. То, что ты называешь страстью, – это не сила души, а трение между душой и внешним миром. Там, где царит страстность, нет избыточной силы желания и стремления, просто сила эта направлена на какую-то обособленную и неверную цель, отсюда напряженность и духота в атмосфере. Кто направляет высшую силу желания в центр, к истинному бытию, к совершенству, тот кажется более спокойным, чем человек страстный, потому что пламя его горения не всегда видно, потому что он, например, не кричит и не размахивает руками при диспуте. Но я говорю тебе: он должен пылать и гореть!
   – Ах, если бы можно было бы обрести знание! – воскликнул Кнехт.
   – Если бы было какое-нибудь учение, что-то, во что можно поверить.
   Везде одно противоречит другому, одно проходит мимо другого, нет уверенности. Все можно толковать и так, и этак. Всю мировую историю можно рассматривать как развитие и прогресс, и с таким же успехом можно не видеть в ней ничего, кроме упадка и бессмыслицы. Неужели нет истины? Неужели нет настоящего, имеющего законную силу учения?
   Мастер ни разу не слышал, чтобы Иозеф говорил так горячо.
   Пройдя еще несколько шагов, он сказал:
   – Истина есть, дорогой мой! Но "учения", которого ты жаждешь, абсолютного, дарующего совершенную и единственную мудрость, – такого учения нет. Да и стремиться надо тебе, друг мой, вовсе не к какому-то совершенному учению, а к совершенствованию себя самого.
   Божество в тебе, а не в понятиях и книгах. Истиной живут, ее не преподают. Приготовься к битвам, Иозеф Кнехт, я вижу, они уже начались".
   Герман Гессе. "Игра в бисер". Роман.
   Сущую банальность, что главный враг человеку он сам, институтские часто слышат от Чокина. При этом директор умалчивает о том, что прежде, чем разбираться с собой, поперво следует прижать врагов внешних.
   Руководитель, на которого не пишут анонимки, не руководитель.
   Приходившие в ЦК, в Минэнерго СССР, письма на Чокина свидетельствовали не только о весе в обществе главного теоеретика энергетики Казахстана, но и о том, что недруги хорошо знали, чем дышит директор.
   О том, что такое хороший компромат, в восьмидесятых годах подробно писал журналист Терехов. Дословно не помню, если кратко, то смысл статьи Терехова в том, что лучше всего писать в проверяющие органы о недруге такое, от чего получатель анонимки оставит все текущие дела и задумается о природе вещей, о том, что есть из себя человек?
   К примеру, написать о том, что имярек имеет на ногах по шесть пальцев и при этом без зазрения совести руководит большим коллективом, избирается членом городского комитета партии. Проверить нижние конечности легко, да и в уставе партии не оговаривается сколько пальцев на ногах положено носить члену КПСС. Не в этом дело.
   Это, повторяю, к тому, что желательно, чтобы червоточинка у человека, на которого пишется анонимка, была такая, чтобы порочность объекта выглядела полной экзотики, загадочности.
   О том, что на Чокина пишут анонимные письма в институте знали. О чем писали жалобщики? Ни слова о плотских наклонностях, о приставаниях к подчиненным женщинам, или пьянстве под одеялом.
   Писали вроде как по существу.
   В конце 50-х в ЦК поступали сведения, что, де, Чокин в работе над докторской эксплуатировал гидроэнергетика Кима, в шестидесятых писали и о том, что при строительстве своего дома директор запустил руку в карман государства.
   В институт приезжали комиссии, опрашивались люди, изымались бухгалтерские документы, факты расследовались месяцами, и не найдя ничего из предосудительного, проверящие докладывали руководству: по бумагам Чокин перед партией, перед законом чист.
   Говорят, чтобы определить злоумышленника, полезно руководствоваться ленинской фразой: "Кому это выгодно?". В случае с анонимщиками руководство вождя безусловно подходит, правда, с оговорками. Проницательный психолог скажет: "Анонимщиком чаще всего движет зависть". В теории стукача с головой выдает строй мысли, по которому для начала можно шутя вычислить его национальность, а уже после сужения круга подозреваемых, определение автора – дело техники. На практике, если человек не дурак, он может замаскироваться так, что никто и в жисть на него не выйдет, не подумает.
   Учитель Чокина академик Сатпаев с разоблаченными анонимщиками поступал легко и просто: он их поощрял. К примеру, одному выбил звание заслуженного деятеля науки, другого выдвинул на Госпремию
   Казахской ССР. Понятно, что подобный перегиб Чокин допустить не мог.
   Он может и был признателен врагам, но вслух их никогда не благодарил, подарками не осыпал.
   Как уже отмечалось, Кунаев невзлюбил Чокина. В семидесятых Шафику
   Чокиновичу редко когда удавалось пробиться на прием к Первому секретарю ЦК. Когда же это удавалось, то директор со всем своим удовольствием сообщал институтскому активу: "Вчера меня принял товарищ Кунаев. Димаш Ахмедович обещал помочь со строительством последней очереди экспериментального комплекса".
   В перестройку, когда зашаталось кресло под Кунаевым, Чокин разоткровенничался и сказал про первого секретрая ЦК КП Казахстана:
   "Он мстительный".
   За что же мстил Чокину Кунаев? Как рассказывал Каспаков, повод к неприязни оказался пустячный.
   После войны заместителем наркома электростанций страны работал уроженец Кзыл-Ординской области Тажиев. В начале пятидесятых его перевели в Казахстан на должность секретаря ЦК по промышленности. К тому времени, когда Тажиеву пришло в голову защитить кандидатскую, он работал председателем Госплана республики.
   Чокин помог председателю с кандидаткой не за просто так. Тажиев выделил КазНИИ энергетики фонды на строительство Чокпарского полигона. Прошло время, председателю возжелалось стать доктором наук. И не каких-нибудь там экономических, но непременно технических наук. Что собственно и возмутило Шафика Чокиновича. Директор отказался двигать председателя Госплана в доктора может еще и потому, что к тому времени сам он всего три года как защитил докторскую.
   Тажиев озлился и о несговорчивости директора института поставил в известность друга Кунаева.
   Тажиев скончался в конце пятидесятых. Каспаков, позднее и сам
   Чокин, говорили, что Кунаев гнобил его из-за несостоявшейся докторской Тажиева. Может Кунаев и любил друга, но много позднее я так до конца и не поверил, чтобы Первый секретарь мстил Чокину только из дружбы с покойным. Суть в данном случае не в этом. И даже не в том суть в том, что Шафик Чокинович умел ждать. Кунаеву было не до Чокина, если по правде, то дела у него поважнее директорских -
   Динмухаммед Амедович отвечал за республику.
   Чокин, как человек крепкого рассудка, понимал, что за недругов судьбу следует благодарить. Но, как и до всех остальных, до него долго доходило, к кому, в первую очередь, нужно присматриваться.
   Потому как понимание, что настоящих, истинных врагов надо искать возле себя, пришло к нему с опозданием. .

Глава 24

   "Всякое писание только тогда имеет смысл, ежели взявшийся за перо, наделен отвагой быть правдивым по отношению к себе.
   Мешает же отвергнуть привычку считаться с общественной моралью и сказать о себе все, без утайки, не взирая на приобретенную натуральность оглядываться на предрассудочность обывательских толков, старое, как мир, желание быть как все и при этом казаться лучше, чем ты есть на самом деле. И мужество, с которым автор пытается преодолеть сие лживое стремление, в общем случае, наглядно демонстрирует миру степень одаренности чувствами, что во все времена служило и служит достаточным признаком соответствия человека истинному предназначению.
   Не думаю, далеко не уверен, что мне удалось в повествовании о времени и о себе поведать обо всем значимом для меня без имеющих существенное значение умолчаний. На это, помимо инерционности, обретенных за пройденный отрезок сознательной жизни, склонностей, повлияло, думаю, понятное опасение причинить душевные неудобства людям достойным и недостойным, живым или усопшим, – все едино, – потому как влечение рассказать о крайне важном, по-настоящему занимательном для читателя, сталкивается с необходимостью раскрывать тайны, тебе не принадлежащие.
   Тем не менее, с последним соображением в какой-то мере не пришлось мириться в ряде случаев. Оправдать в данном случае может меня только абсолютная правда, беспощадность к себе. Хотя можно было бы защититься ссылкой на то, что абсолютной человеческой правды в жизни не бывает. Ее в полной мере воссозданию мешает помимо неискоренимого малодушия перед лицом вечных предрассуждений, неистребимое лицемерие, с коим мы норовим поделиться частью собственной вины с непричастными к ней особями.
   Я такой же человек, как и все. И как и все постоянно испытывал за письменным столом искушение подправить автопортрет, задним числом отдельным штрихом вывести себя из неуклюжести двусмысленных положений, где я оказывался не на высоте. Думаю, наивно было бы бороться с искушением по известному обстоятельству, согласно которому я определенное время был на виду у людей. Неоднозначность, казалось бы, общеизвестных, фактов очевидня. Что уж говорить про подводные течения, осведомленность о которых едва ли касается двух-трех людей. Что до того, правду ли я рассказал о том, что не могло и не может быть известно по ряду причин общественности? Так читатель легко может поверить это логикой развития ситуации, факта, убедительностью характеров действующих лиц, извратить которые не в состоянии никакие ухищрения опытного пера".
   Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
   Мой татарский мальчик…
   У соседки тети Софьи племянник начальник уголовного розыска
   Советского района. Когда поведение Сейрана становится невыносимым и справиться с распустившимся сыном ни она, ни дядя Асет, сами никак не могут, Софья Искаковна приходит звонить Сайтхужинову от нас.
   – Ибрагим, – жалуется тетя Софья в трубку, – Сейран опять привел домой друзей… Меня из дома выгоняет.
   Софья Искаковна вешала трубку, вздыхала, задумчиво вертела на пальце связку ключей и выходила на улицу встречать милицейский наряд.
   Тете Софье тяжело с Сейраном, и было бы гораздо тяжелее, если бы не помогала ей многочисленная родня, как по заказу, рассродоточившаяся на нужных местах. Кроме человека в милиции у
   Софьи Искаковны свои люди и в дурдоме, и в тюрьме -начальник следственного изолятора Алма-Аты Тамендаров ее двоюродный брат.
   Капитан Ибрагим Сайтхужинов с 45-го года, родом из Казани, учился в средней школе милиции. Когда-то тетя Софья помогла племяннику поступить на заочное отделение юрфака универа. Теперь он, хоть вызовы к разбушевавшемуся Сейрану ему и надоели, помимо дурдомовских санитаров, также наводил спокойствие в семье Софьи Искаковны и дяди
   Асета.
   Второй человек после Сайтхужинова в Советском угрозыске капитан
   Аблезов. Он с 50-го года, звать его Нуржан, приехал в Алма-Ату из райцентра Чу Джамбулской области. Матушка случайно познакомилась с
   Аблезовым в магазине на Джамбулке. Старший инспектор ОУР приходит в магазин напротив доить продавцов Костоевых. Не его оперативной ответственности это дело, но братья ингуши охотно идут навстречу старшему инспектору ОУР.
   И Сайтхужинов, и Аблезов на хорошем счету у руководства.
   Оперативная обстановка в Советском районе напряженная, что и отметил в докладе к очередному Дню милиции начальник ГУВД Алма-Аты Куликов, сказав при этом, что "такие, как капитан Сайтхужинов и его товарищи по службе, позабыв об отдыхе, ведут день и ночь оперативно-розыскную работу по пресечению правонарушений, привлекая общественность, хорошо наладили деятельность опорных пунктов милиции".
   Скончался поэт М.М. Начинающий литератор на похоронах поделился наблюдением с другим начинающим: "М.М. повторил судьбу
   Пастернака". За три года до смерти М.М., как в свое время и
   Пастернака, исключили из Союза писателей. С той только разницей, что московского поэта удалили из писателей за политику, нашего – за пьянство. Наверняка М.М. был хороший поэт, если писатели говорили, что в свое время они поторопились с продвижением Маке в Пастернаки.
   Письма из милиции с требованием принять меры к коллеге приходили в
   Союз писателей ежемесячно, с М.М. беседовали, предупреждали, советовали: "Пить тебе мы не можем запретить. Если уж на то пошло, то ради бога, пей, но только не попадайся на глаза милиции". Маке, как пил, так и продолжал пить у "Кооператора", в других общественных местах, пил неаккуратно и раз за разом попадал в милицию. Пил, на непосвященный взгляд, столь много, что и десяти Пастернакам ни в жисть не выпить.
   Спрашивается, за что в таком случае поэта изгнали из писателей?
   Большое видится на расстоянии, и настоящая жизнь поэта начинается после его смерти. Те, кто способны были оценить подвижничество М.М., не могли сдержать слез: "Ай, да Маке! Это ж как надо пить, чтобы через пьянку сравняться с Пастернаком!". Злые языки утверждали, де, будто истинная причина вовсе не в письмах из милиции, а в том, что во хмелю Маке неодолимый батыр, и способен и заплетающимся языком нести вокруг себя правду о благополучных литераторах. Те, дескать, не стерпели и с санкции ЦК расправились с бунтарем.
   Пустые пузыри можно вынести из дому и с глаз долой сдать, книги,
   – если никак не удается сбагрить в букинистический магазин, – ничего не остается как заново перечитать, переосмыслить. "Нас любят только мертвыми". – процитировал как-то Солженицын Пушкина. Литературная общественность опомнилась и полюбила М.М. задним числом, инициативная группа из земляков и друзей поэта.поставила вопрос о переиздании книг, присуждении покойному Государственной премии республики…
   Примерно в это же время другого земляка поэта, – инструктора строительного отдела Алма-Атинского горкома партии Заманбека
   Нуркадилова занимали дела и сомнения другого рода. ЦК теребил с отчетностью по внедрению в промышленно-гражданское строительство злобинского метода, попутно требуя немедленно покончить с приписками. В ЦК знали, что природе бригадного подряда приписки претят, они вроде сами собой по ходу пьесы должны изживаться, но знали и о том, что люди, особенно в строительстве, есть люди. На словах они за метод Николая Злобина, на практике тащат со стройки краску, сантехнику, паркетные плитки и требуют к премиальным
   Почетные грамоты. Кому как не партинструктору не знать об этом?
   Реальность такова, что задача примирения существующих нравов и желаемого решалась, как всегда, лишь на нескольких страницах обязательной отчетности.
   Уже много позднее (в середине 90-х), в разговорах о Нуркадилове аульные казахи особо подчеркивали: "Заманбек – молодец. Всего добился сам". Что сам, понятно. Никто за тебя добиваться ничего не будет. Тем более, если у молодца, как это и произошло с
   Нуркадиловым, с рождения не было отца, и родился он в аульной глуши
   Алма-Атинской области.
   В утверждении, что человек способен сам на сам добиться осуществления детской мечты менее всего от непонимания ясной вещи: сам по себе человек ничего не может. Все мы кому-то чем-то обязаны.
   Потому из слов "он всего добился сам", напрашивается вывод: человек не любит вспоминать о благодетелях. Может и так, если не сознавать и другой очевидной вещи: все наши благодетели существуют только для того, чтобы мы их использовали. Желательно с умом и на всю катушку.
   Сказано же: "Чего стоит услуга, когда она уже оказана?". Ровно столько, сколько стоит прослушивание новостей по радио. Другое дело, что, сознавая, для чего вокруг тебя существуют другие люди, для самого человека, полезно не делиться вслух выстраданным пониманием природы человеческих отношений. Молчание – золото. Проговариваться не столько опасно, сколько вредно. Собеседник может подумать, что ты не только чист и непосредственен, но и ничуть не лучше его самого.
   Жрона, Кемпил, Кочубей и другие алатауские, превратили в спорт избиение казпишников не только потому, что нутром чуяли в приезжих свою сущность, и не столько из смутного опасения, что мамбы выучатся, получат дипломы, осядут в городе, растолкают всех локтями и ближе к пенсии станут делиться секретами успеха с молодежью:
   "Лучшему в себе я обязан исключительно себе". Если бы так, то все было бы очень просто и в вопросе стирания границ между городом и аулом не существовало бы напряжения и остроты.
   Если быть точным, понятие "мамбетизм", как и все, что с ним связано, вошло в обиход алма-атинцев с осени 1966-го. Что это такое
   – и сегодня толком никто не скажет, это надо чувствовать. Попытки расшифровать явление обычно сводятся к обозначению признаков, по которым принято человека считать непроходимым дичком. Поверхностный и неточный подход, хотя бы потому, что диковатость вещь мало того, что безобидная, но и легко поправимая.
   Другое здесь.
   "Гляжусь в тебя, как в зеркало…". Более всего городские казахи приплывают от гримасничания аульных казачат. Мамбет в
   Алма-Ате как будто предупреждает нас: а вы, друзья, как ни рядитесь, все ж никуда вы не годитесь, переродиться вам не дано. Горожане злятся на перемигивание, потому как обреченно чувствуют: никуда мы не убежим от первородства.
   Примерно, как трагедия Гарибяна и Сарториса из "Соляриса".
   Биологически сильные аульчане знают, чего хотят, цели их конкретны, ясны. Про то, что цыплят по осени считают, тот же
   Кочубей, сын министра геологии, наверняка слышал. Но сердцем принять, что мамбы как носители народной добродетели, к тридцати-тридцати пяти годам обставят его по всем статьям, не в силах.
   "Уже тогда было заметно отличие в поведенческих признаках между горожанами и прямыми потомками шаруа. Первые, жившие с папами и мамами в, сносно, по тому времени, благоустроенных квартирах, пребывали в сравнении с нами в тепличных условиях. Жизнь на всем готовеньком – явление временное и в будущем таит опасность оказаться беспомощными в критические моменты жизни. Аульные ребята приезжали в город с конкретной задачей добиться определенной цели.
   Целенаправленные, без смущения перед языковыми, разного рода другими, психологичесикими барьерами, они, в большинстве своем, оказывались готовыми встретить испытания без риска пасть духом. И такую закалку через самостоятельную, оторванную от родных мест, борьбу за место под солнцем далеко не вся городская молодежь способна пройти без потрясений. Ходило мнение, что сельская школа по определению не в состоянии дать своему выпускнику шанс удержаться в стенах института. Но это мнение лишь усиливало старательность аульчан, принуждало их больше, нежели горожан, дорожить званием студента.
   Впрочем, попадали в вытрезвитель и те, и другие, и примерно равными составами и в одно и то же время – в роковой день обмывки стипендии.
   Еще был мучавший и ту, и другую сторону вопрос: "Из чьей среды вырастает больше преступников?". На это у сельчан был один ответ: "Конечно же, дети министров".
   Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
   Жроне, Кемпилу, Кочубею не приходит в голову принять вызов и по-честному, на равных посостязаться с приезжими в чем-то другом. Им сподручней набить морду. Кто бы нас примирил с действительностью?
   Человек изо всех сил желает пожить во взрослой жизни, так, как примерно пожил в детстве сын министра, хочет поменять местами времена биографии. Здесь ли корни пробивной целеустремленности аульчанина? Если нас разводит по разным местам детство, то именно так. Но вопрос не в том, – возможно ли в принципе замещение воспоминаний? – а в том, почему и кто в действительности виноват, что у всех нас разные воспоминания?
   В самом деле, не родители же наши виноваты.
   Целенаправленность хорошо стыкуется с гордыней. Род, к которому имели и имеют честь принадлежать М.М. и Заманбек Нуркадилов отмечен печатью особого характера. Среди южан род "албан" до революции славился воинственностью, в наше время власть обстоятельств не позволяет шибко распространяться о том, что ты, как есть батыр, но промеж собой карьерные казахи, обсуждая перспективы роста
   Нуркадилова, в первую очередь вспоминают о его корнях. Ты забыл про модистку из Марьиной рощи?!па
   Заманбек начинал прорабом на стройке.
   "Надо чтобы кто-то за тебя при случае замолвил слово. – вспоминал в 1996 -м году Нуркадилов. – Хорошо, если это люди искусства. К ним начальство прислушивается. Я шел на квартиру к народной артистке Р. с ящиком метлахской плитки. Говорил:
   "Я, Заманбек, простой прораб… Примите кафель в знак уважения". Кто может возразить против метлахской плитки? Сидим на кухне, пьем чай. Никакого флирта, одно уважение… На всех артистов метлахского кафеля не хватит. Я к примеру говорю… К другой артистке несешь индийский линолеум. Тоже хорошая вещь, дефицит… Вот так я и заявлял о себе".
   К людям искусства начальство может и прислушивается, но не всегда их слова считает обязательными к исполнению. Вот потому-то не только певицам и актрисам угождал прораб почтительностью и расторопностью.
   Институтский товарищ Заманбека Булат Н. женился на дочери замминистра жилищно-коммунального хозяйства Кисанова. Айтымбек
   Кисанов в республике личность известная. Прежде всего тем, что из близкого общения с Кунаевым извлекал выгоды для совершенно посторонних ему людей, чем и заслужил негласную должность главного кадровика в Казахстане.
   "Из всех старых друзей Димаша Ахмедовича, пожалуй, ближе всех ему был Айтымбек Кисанов. Кисанов не занимал высоких постов…
   Повел дружбу с Кунаевым он еще с довоенных лет. Много чего произошло за эти годы в судьбах старых друзей. На первый взгляд, при разновеликих положениях Кунаева и Кисанова, дружбой их отношения назвать трудно. Чего лукавить, обычно неравный альянс порождает неискренность, подыгрывание самолюбию всемогущего патрона…
   Старый друг Кисанов, формально отдаленный от непрекращающейся борьбы за власть, не искавший прямой выгоды от дружбы с главой республики, если чрезмерно и нахваливал Димаша
   Ахмедовича, то делал это для поднятия духа товарища и, чтобы там не говорили, от чистого сердца".
   Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
   Тетя Шафира вращается в кругу влиятельных женщин Алма-Аты. Она знакома с Зухрой Шариповной, женой Кунаева. Неплохо знает она и жену
   Кисанова. Мамина подруга говорит, что главные кадровые вопросы в республике решают именно жены Кунаева и Кисанова.
   – Делают на кухне эти две татарки чак-чак и обсуждают, кого куда поставить. – рассказывала тетя Шафира.
   Так ли это в действительности, никто точно не знает, но иные жены существуют не только, чтобы стирать мужьям рубашки.
   …Строительный дефицит Кисанову не нужен – он сам на нем сидел.
   Прораб Нуркадилов покорил коммунальщика силой стремления. Такое кому угодно понравится.
   Счастлив тем, что целовал я женщин,
   Пил росу, валялся на траве,
   И зверье, – как братьев наших меньших -
   Никогда не бил по голове…
   Жрона и Кемпил дети артиста Казахского ТЮЗа и одно время соседствовал с ними наш Сатыбалды. Писатель дружит с отцом Кемпила и
   Жроны, заходит к ним в любое время. Братья Кулунбаевы уважают дядю
   Сатыбалды и в отсутствие родителей развлекают гостя как могут.
   В тот день Жрона, никому ничего не сказав, с утра ушел неизвестно куда. Денег не было, Кемпил с Кочубеем и Сашкой Гордеем смотрели телевизор, когда в квартире Кулунбаевых нарисовался Сатыбалды.
   – Джигиттер, ким арак шед? – весело спросил писатель.
   Сатыбалды мог и не спрашивать – алатауские ребятишки завсегда готовы к несению нагрузки. Выпили, писатель расслабился и вновь раскрыл кошелек. Пока Кемпил бегал в магазин, Сатыбалды расспрашивал молодежь за жизнь, рассказывал о себе. Литератор не знал, что
   Кочубей уважителен к старшим до определенной границы, и уж если поддаст, то весь превращается в слух, будто только и ждет осечки от собеседника. Писателю бы помолчать до возвращения Кемпила, но он потерял чутье и немало удивился, что Кочубею с Гордеем его имя и фамилия ни о чем не говорят.
   – Главное, что ты мужик путевый, а остальное нам по херу, – успокоил литератора Сашка Гордей.
   – Как по херу? – вскочил со стула Сатыбалды. – Щенок, ты с кем разговариваешь? Я лауреат Государственной премии…
   Гордей ухмыльнулся, Кочубей попробовал внести ясность:
   – Мужик! Сиди тихо, не выступай!
   Гость поздно понял, что главная награда для писателя не премия, а признание народа и оскалился:.
   – Что-о? Акенын аузын сыгиин!.