Ахметов Бектас. Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Глава 21

   Писатель и киноактер Саток живет на одной с нами площадке. Пишет на русском, известность получил лет пять назад. Младше на год Ситки, который сказал ему:
   – Ты немного похож на Олжаса Сулейменова.
   – Да… Меня иногда с Олжасом путают.
   И Ситка промахнулся, и Саток что-то путает. Ничего общего у соседа с Сулейменовым, кроме того, что оба пишут на русском, нет.
   Тридцать лет спустя один человек скажет про Сатка: "Зерно в нем есть. Но оно не окультурено". Другой человек при этом заметит:
   "Саток наш нарцисс".
   Саток недавно снялся в роли якутского оленевода и рассказывал:
   – Иду по Якутску, а на меня оглядываются женщины и говорят:
   "Какой красивый якут".
   Сосед купил неделю назад стенку и позвал меня. Открыл бар – зажглась лампочка, внутри белым-бело и бутылка казахстанского коньяка.
   – Как в Европе, правда? – похвастался Саток.
   Я не стал спорить.
   – Даже хуже. – поддержал я соседа и спросил. – Коньяк будем пить?
   Мы выпили с пол-бутылки, когда пришел приятель Сатка.
   – Сарымулда Парымбетов. – представил гостя Саток. – Писатель, сценарист, кинорежиссер. Его последняя короткометражка получила главный приз на фестивале в Локарно.
   Парымбетов хлопнул коньяка и спросил:
   – А ты юноша кто будешь?
   – Сосед. – ответил за меня Саток. – У Чокина работает.
   – У Чокина? – приятно удивился Сарымулда и пальцем поправил очки-консервы. Удивился так, будто он с Чокиным по вечерам чай пьет и встретил в моем лице любимого ученика нашего директора. – И как?
   – Хорошо.
   – А скажи мне, пожалуйста, за что Чокина сняли с Президентов
   Академии?
   – В вытрезвитель залетел.
   – Чокин попал в вытрезвитель? – Парымбетов недоверчиво посмотрел на меня. – Ты шутишь?
   Режиссер весь какой-то на шарнирах. Похоже, он и сам это чувствует, почему и напускает на себя туман. Аульный мэтр.
   – Конечно шутит. – сказал Саток и разлил по рюмкам остатки коньяка. – Но я слышал: Чокин много пьет.
   Где он такое мог слышать? Чокин за всю свою жизнь выпил столько, что едва ли с пол-литра наберется.
   – Жаль старика. – сочувственно покачал головой кинорежиссер.
   – Сарымулду называют казахским Аланом Роб-Грийе. – сказал Саток.
   – Кто такой Алан Роб-Грийе? – спросил я.
   – О, юноша, ты не знаешь кто такой Роб-Грийе? Невероятно.
   – Не знаю и знать не хочу! – Ни с того ни сего я разозлился на режиссера. Додик он лакшовый, а не Роб-Грийе.
   Я рассказал о Сарымулде Карашаш, соседке со второго подъезда.
   – Какой-то он повторюшкин. Представьте, Сарымулда всерьез полагает, что хорошо быть казахским Роб-Грийе.
   – Деточка, ты не справедлив. – мягко возразила Карашаш. -
   Сарымулда хорошо пишет, снимает кино. Он пахарь. Потом ведь все мы повторюшкины.
   Карашаш работает в издательстве, муж ее тоже писатель. Тридцать ей исполняется только в декабре, но меня она называет деточкой. Она обожает нашего отца, к матушке покровительственно снисходит.
   – В роскоши человеческого общения наиболее милая вещь – сплетни. говорит Карашаш.
   Матушка и она сплетничают про воровство писателей. О том, как, к примеру, известный казахский прозаик Д. перекроил роман модного латиноамериканца на аульный лад, перевел на русский и в англоязычной версии запустил на Запад. Литературоведы Европы в экстазе от степного Жоржа Амаду.
   – Они, что там, в Европе ни черта не соображают? – спросил я.
   – Да они все там поверхностные… – ответила соседка. – Думаешь, кому-то это надо копаться, сравнивать, сличать?
   Повторюшкины выдают чужое за свое и идут по следам чужих ошибок..
   Карашаш не больно то поверяет Ситку свои сердечные тайны. Но некоторыми вынуждена делиться и даже просить совета. Соседка затеяла разводиться с мужем Асланом.
   Аслан у нее из тех, кто за словом в карман не лезет. Мало того, у друзей слывет он гением. Карашаш, как можно понять из ее слов, он любит. Но для нее мало быть умным и талантливым. Это так, с виду она мягкая, обходительная.
   Карашаш знает чего хочет, внутри она непоколебимо стальная. Чего она хочет? Соседка хоть и говорит, что ей ничего не нужно, но тяга к роскоши у нее налицо – она то и дружит с мамой из-за способности
   Ситка извлекать выгоду из ничего. С Асланом же внутрисемейный коммунизм не построишь. В этом все и дело.
   Ныгмет и Магриппа Габдулины живут на четвертом этаже в одном подъезде с Асланом и Карашаш. Ныгмет заведует кафедрой казахского языка в пединституте. Личность малопримечательная, жена у него, тоже не сказать, что чем-то выделяется среди остальных соседок, но, какой-никакой, характер имеется.
   На первом этаже, прямо под нами семья поэта Бахадыра Кульсариева.
   Маленький как наш Шастри, но важный как Чокин, Бахадыр слывет глубокой личностью. Работает по ночам, днем отсыпается, к вечеру выходит на прогулку. Жена его Балтуган чистюля, каждый день моет площадку на первом этаже, в квартире держит образцовый порядок и ловит кайф от скандалов. "Если с кем-нибудь за день не поругаюсь, – признавалась она, – всю ночь не могу заснуть".
   Словом, не злюка, а из числа тех особ, что закончив библиотечный факультет Казахского женского педагогического института и выскочив удачно замуж, ведут себя со всей природно присущей мыркамбайкам развязностью.
   Сдал экзамены по философии и немецкому в объеме кандидатского минимума. Каспаков предложил доложиться на семинаре по результатам написанного реферата. Реферат простенький, об энергетике технологических процессов медеплавильного производства. Докладывать особо не о чем, но мой реферат включен в план лабораторных семинаров.
   Не по душе мне энергобалансы. Выловить что-то для себя лично из них трудно.
   По-прежнему изучаю энергетику по журналу "Наука и жизнь" и научно-популярным книгам. Шастри дал почитать книжку "Под знаком необратимости". В ней рассказывается, откуда берется потенциальная энергия. Отметил множество неувязок и недомолвок. Особенно неубедителен автор книги, рассуждая об энергии положения. Но главное дошло до меня – все мы живем под знаком необратимости.
   В последнем письме Роза вновь просила матушку приехать в
   Таджикистан. Папа в Кисловодске. Мама недолго думала и на скорую руку приняла решение:
   – Поехали к Розе.
   …Глаза у Розы слегка замученные, а так она мало чем изменилась.
   Она встречала нас в аэропорту Ташкента с детьми. Бахтишка мальчуган забавный. Лупает глазенками и расспрашивает меня про дедушку-пограничника из Алма-Аты. Сестренке его Эллочке шесть лет.
   Девочка-куколка.
   Заехали в Чиланзар поздороваться с мамой Розы. Тетя Галя и Ситок увидели друг дружку и прослезились. Отчим Розы – дети зовут его бобошкой – дородный ошский узбек. Любитель поговорить. Положил ладошку на голову Эллочке и вводит нас в курс: "Таджики узбеков мало любят… Можно сказать, совсем не любят".
   Чтобы матушке было с кем поговорить, поехала с нами в Янтак и тетя Галя.
   Центр Матчинского района Ленинабадской области Бустон местные таджики по старинке называют Янтаком. Один-два века назад на полдороге в Ташкент здесь останавливались на отдых караваны из
   Ходжента. Погонщики поили колодезной водой верблюдов, задавали им в корм местной верблюжьей колючки – янтака. Верблюжьей колючки сегодня почти не видать, по обе стороны дороги плантации хлопчатника.
   Хаджи мировой парень. Кроме того, что с ним не скучно, муж Розы не дурак выпить. Может поэтому тетя Галя и он собачатся без перерыва на обед. Про бобошку Хаджи говорит, что знать его не желает.
   – Басмач он. – говорю я.
   – Злодей. – соглашается Хаджи.
   Таджики народ церемонный. При встречах друг с другом на улице прикладывают ладонь к левой стороне груди. Как и казахи, они трепещут перед начальством. Традиции и привычки у них, однако, намного глубже, крепче наших будут. Да и вообще они другие.
   Пребывают вне реальности. Что до казахов, то мы только-только расседлали коней, а ветер продолжает свистеть в ушах, голова, сознание до сих пор со всех сторон продуваются насквозь и мы еще удивляемся, от чего напрочь отчуждены от исторических процессов.
   Хаджи и я здорово набрались, вышли со двора.
   – Жаль, Рахима в отъезде. – сказал он.
   Рахима это дочь районного прокурора, протеже Розы.
   – Сто лет мечтал увидеть ее…
   – Так не скажи. Ты же не знаешь ее. О, Рахима – это идеаль.
   На следующий день бабушка, мать прокурора, принесла фотографию внучки.
   Такой "идеаль" можно увидеть только в фильме "Пятеро из Ферганы".
   Если бобошка басмач, то курбаши – это Рахима. Я сделал открытие: с
   Розой следует быть начеку и вообще для близких опасно, если она задумается о прекрасном. Только крайне простодушный человек способен додуматься, что матушка может решиться взять себе невестку из кишлака. Даже в том случае, когда обликом своим она стопроцентно повторяет свирепо неподражаемого предводителя ферганского басмачества.
   Мама, однако, не оскорбилась строем мысли Розы и вынула из кошелька золотое колечко с камушком.
   – Это мне? – удивилась Роза.
   – Тебе.
   – За что?
   – За все.
   Прошло больше тридцати лет, а тетя Галя не может забыть дядю
   Кулдана.
   – Бросил он нас с Розой, отнял у меня сына, а я до сих пор люблю его.
   Ни за что бы не подумал, что дядя Кулдан, этот солдафон и бачбан, способен навсегда разбивать сердца. Что делается? Натворил делов, а
   Бахтишка с Эллочкой наперебой галдят о том, какой у них добрый дедушка-пограничник.
   Чокин соглашается на командировки сотрудников в Москву со скрипом. Повод для Москвы младшим научным сотрудникам и инженерам нужен серьезный, лучше экстраординарный.
   Ереме пришло приглашение в Москву на конференцию по электрификации быта. Он занимается эффективностью электропищеприготовления и ни разу не был в Москве. В программке конференции, присланной из Академии коммунального хозяйства имени
   Памфилова, пропечатан пункт и о докладе Еремы. Жаркен Каспакович уговорил Шафика Чокиновича отпустить человека в Москву.
   Вернулся Ерема через неделю и в тот же вечер позвонил.
   – Приходи. Посидим.
   Кроме Еремы, его жены и меня, за столом был и четвертый – с.н.с. лаборатории Устимчика Алдояров. С.н.с. строит во дворе Еремы гараж для своего жигуленка, мой друг помогает ему.
   Про Алдоярова по институту идет жеребячья слава. Он берет количеством. И с той, и с этой, и даже ту… К слову, жертвы его все, кроме, пожалуй, одной, далеко не фонтан. Особенно та, что носит кличку "Мать".
   У Алдоярова глаза затянуты прозрачной сальной пленкой, от чего они кажутся взятыми напрокат у курицы, сам он из той породы мамбетов, что из кожи вон лезут, только чтобы понравиться всем, а потому и напропалую сыпят умными словами. Он знает наизусть множество высказываний великих и без умолку цитирует:
   – Фирдоуси по этому поводу сказал так… А Навои писал следующее…
   Сейчас он хлебал суп и нахваливал хозяйку. От водки он отказался.
   Бутылка опустела и я внес предложение:
   – Ерема, давай, пока магазин не закрылся, я сбегаю за пузырем.
   Ерема за. Алдояров поглядел на часы, засобирался и напыщенно объявил:
   – Вынужден вас срочно покинуть.
   Он ушел и я не замедлил сказать:
   – Задолбал он цитатами.
   Ерема пошел дальше.
   – Жадный он… Я ему помогаю, а он ест наш суп и ни копейки не платит.
   – Как тебе Москва?
   – Кул правильно говорит… В Москве пачкой нельзя щелкать. Я там чуть не оброзел.
   Через два дня Ерема отчитывался на семинаре по командировке.
   – Первый раз в Москве… Было очень интересно. – начал он с радостью в глазах.
   Каспаков поощрительно кивнул головой.
   – Интересно? Хм…
   Ерема, не сворачивая, двинулся тропой Хо Ши Мина.
   – Сходил в Сандуновские бани… Побывал на спектакле в театре
   Сатиры… Еле билет достал…
   Каспаков поднял голову, задумался.
   – Потом… Потом пошел в Оружейную палату… Понравилась
   Бородинская панорама… Рубо писал ее несколько лет…
   Завлаб нахмурился, недоуменно оглядел сидящих и, встрепенувшись, повернулся к Ереме.
   – Постой, постой… Я что-то не пойму… Какой-то Рубо, какие-то
   Сандуны… Ты что нам рассказываешь? Мы что тебя в Москву в баню посылали? Ты на конференции был? Отвечай!
   Ерема спохватился.
   – Ой… Совсем забыл… В конференции участвовал. Сидел недалеко от президиума…
   Каспаков что-то вспомнил и быстро записывал. Не поднимая головы, он спросил:
   – В Академии Памфилова был?
   – Был… Взял материалы… – Ерема продолжал хранить радость на лице. – Командировкой доволен… Одним словом, много полезного для себя исчерпал.
   С последними словами Еремы комната погрузилась в безмолвие.
   Каспаков оторвался от бумажки и силился сообразить, что же с ним и с нами, только что, произошло. Он попал впросак. Снял очки, округлил глаза и, втянув голову в себя, еле слышно проговорил:
   – Кончится Ермек тем, что ты всем нам окончательно все провода в голове перепутаешь. Что значит "много полезного для себя исчерпал"?
   Хоть убей – не пойму.
   – Почерпнул. – с места подсказал Муля.
   – Ах, да… – облегченно вздохнул Ерема.
   – Что за люди? – Жаркен Каспакович повысил голос.- Слово в простоте не молвят.
   Поднял руку Шастри.
   – У меня вопрос к докладчику.
   – Ну. – Каспаков устало смотрел на Шастри.
   Шастри хитро сузил глазки.
   – В театре ты был… Так?
   Ерема почуял подвох, но ответил:
   – Так.
   – Какой спектакль смотрел?
   – Затюсканный апостол. – Ерема вновь повеселел.
   Шастри еще больше сузил глазки.
   – Какой, говоришь, апостол?
   Ерема ухмыльнулся:
   – Ну ты и лопух, Нурхан! Говорю тебе, затюсканный апостол.
   – Затюсканный, говоришь. – Шастри повел глазками в сторону
   Каспакова. – Все ясно. Вопросов больше нет. Предлагаю отчет утвердить как многообещающе исчерпывающий.
   Зяма через день обедает дома у Прудниковой. Обед у нас с часу до двух, а у Зямы с Таней с пол-двенадцатого до пол-четвертого.
   Возвращается Толик с обеда и Ерема понимающе спрашивает:
   – Как сегодня?
   – Пойдет.
   Хаки говорит, что Зяма доиграется.
   – Кончится тем, что Прудникова женит его на себе.
   Зяма во всех смыслах не дурак. Таня ему нужна, но только пока.
   Наиграется, а жениться на ней ни за что не женится. Тем более, что, провожая взглядом удаляющуюся по коридору Прудникову, говорит коллегам:
   – Очко у нее, скажу я вам, мужики, завидное.
   Зяма человек широких взглядов, но все равно так о будущей невесте не решится сказать и отчаянный либерал.
   Что у них общего? Определенно только постель. Чем кроме колыхающейся кормы она могла волновать Толика? Пожалуй, что своей раскрепощенностью.
   Зяма, Муля и Таня гуляли в зоопарке.
   – Гляди, Муля, – обратила Прудникова внимание на дикое животное,
   – кочерыжка у зебры как у моего Зяблика.
   Прудникова единственная дочь своей мамы, буфетчицы. Папа то ли умер, то ли развелся с мамой. Образование у Тани хоть и среднее, но по части бытового ума, который для счастья куда как важней красных дипломов, она на сто очков впереди женщин нашей лаборатории. Потом наглая она. И это хуже всего.
   Ерема любит повторять:
   – Блядь блядует, блядует, но счастье свое никогда не проблядует.
   Фая тихушница и не умеет бороться за свое счастье. Ей бы взять, да и установить персональную опеку Зямы по всему полю. Так нет же, доверилась ожиданию счастливого случая. Толик и сам внутренне понимает, что лучше Фаи на свете девчонки нет. Нежная, ласковая, умная, тонкая… Подходят друг к дружке идеально.
   Когда они встречаются взглядами, то кажется, будто между ними все давным-давно обговорено и оба ждут единственно подходящего случая, чтобы объявить во всеуслышание о своем решении.
   В газете "Казак адебиети" напечатана статья о проблемах художественного перевода. Для примера приводится папин перевод чеховской "Лошадиной фамилии".
   Валера задумчиво говорит: "В "Казак адебиети" дискуссия…
   Вспомнили о моем переводе "Лошадиной фамилии"…
   Папа загнул. Одна статья не дискуссия. Но все равно приятно.
   Переводил то отец для денег, но вспоминаются не деньги.
   Отец только что закончил перевод пьес Михаила Шатрова, на очереди у него книга Виталия Озерова "Тревоги мира и сердце писателя".
   Озеров критик и секретарь Союза писателей СССР. Какой он критик не знаю, но его "Тревоги мира" это передовица для "Правды".
   Папа написал письмо вежливости Озерову. Написал, верно, только потому, что критик секретарь Союза писателей. Через неделю от
   Озерова пришел ответ: "Рад был узнать о том, что за перевод взялись именно вы. Наш Олжас говорит: "У Абдрашита Ахметова слова рождаются как музыка…".
   Если это правда, то Олжас Сулейменов фантаст. Говорит так, как будто читал папины переводы. Насколько мне известно, "Порт-Артур"
   Степанова, "Блуждающие звезды" Шолом-Алейхема на казахском читают только в аулах. Сулейменов вырос в городе и казахского не знает.
   Так или иначе, Озеров подыграл папе и Валера без раскачки взялся за "Тревоги мира и сердце писателя". Все было бы хорошо, если бы не
   Алимжанов.
   Он отправил Есентугелова на пенсию. Дядя Аблай ничуть не огорчился, а скорее, обрадовался. Прибавилось больше времени клепать свои исторические романы.
   Первый секретарь Союза попросил уйти на пенсию и Валеру.
   Алимжанову нужен новый директор Литфонда. Папа удивился – с
   Алимжановым у него давно хорошие отношения – и напрочь отказывается уходить. Еще больше он удивился, когда уговаривать написать заявление принялся Есентугегов. Доводы у отцовского земляка простейшие: даже, я, мол, ушел на отдых с поста второго секретаря
   Союза, а ты, что, дескать, вцепился за должность директора Литфонда?
   Не солидно. Папа ему в ответ: если по-вашему, не солидно держаться за столь ничтожную должность, тогда чего же вам с Алимжановым не оставить меня при ней? Занимайтесь мировыми литературными процессами и не опускайтесь до мелочей.
   Подослал дядю Аблая к отцу Алимжанов, Первый секретарь знает:
   Валере нужна не столько работа, сколько общение, без людей он не найдет себе места. К Алимжанову не придерешься – папе 62 года, перед законом все равны. Так что, так или иначе, и без Есентугелова первый секретарь спровадил бы отца, только напрасно дядя Аблай разъяснял
   Валере как младенцу, что почем и кто откуда. Отец хоть и рядовой переводчик, но сам с усам и уж кому-кому, а Есентугелову с
   Алимжановым цену знал.
   На следующий день после ухода на пенсию папа был злой как тысяча чертей и не по делу возник на Пленуме против первого секретаря.
   Алимжанов пожурил отца: "Абеке, мне стыдно за вас". Через полчаса к
   Валере подошел Ахтанов и попросил подписать письмо в ЦК против
   Алимжанова. Сказав: "У вас свои дела, а у меня свои", письмо папа не подписал.
   Тетя Софья говорила: "Человек на пенсии, что на помойке". Кто не забывал отца так это в первую очередь Галина Черноголовина и поэтесса Руфь Тамарина. Первая поменяла квартиру, жила где-то у пивзавода и регулярно приходила проведать пенсионера. Вторая присылала на праздники открытки, дарила при встречах новые книги.
   Часто приходил к отцу и переводчик Хамза Абдуллин. Приходил первое время больше от того, что жил Абдуллин один, без семьи. В войну Хамза попал в плен, перешел на сторону немцев и служил в газете Мустафы Чокаева "Милли Туркестан". Отсидел около 10 лет, после лагерей долго не мог устроиться на работу. Семья, что была у него до войны, отказалась от него. Помыкавшись без работы, Абдуллин пристроился в институт литературы, писал стихи и переводил грузинских авторов.
   Ему за пятьдесят и на голове ни одного седого волоса. У моложавого Абдуллина недавно вышел перевод "Витязя в тигровой шкуре"
   Руставели. Два года назад у него в квартире появилась молодая жиличка, студентка Женпи, которая одним за одним родила мальчика и девочку и объявила, что дети от Хамзы. Он спрашивает у отца, что ему делать – Абдуллин не верит в свое отцовство. Валера ответил: "Дело твое".
   После недолгих колебаний переводчик признает детей от жилички родными и дает им грузинские имена Шота и Тинатин.
   Сам по себе Хамза тип малоинтересный, занудный, рассказывать о которых нечего, но так уж сложилось в дальнейшем, что упомянуть о нем необходимо.
   Чтобы не оказаться не нужным родным, надо доказать, что ты нужен вне дома. Папа закончил перевод книги Озерова, но мама не давала ему покоя: "Ищи работу". Отец недоумевал. Вроде гнул спину на семью всю жизнь, да и заработал немало, а его вновь гонят на поиск добычи.
   Матушке все мало.
   Положение папы в доме поменялось. Если раньше он и подумать не мог, что мама может осмелиться когда-нибудь насмешничать над ним, то теперь привыкал к ее покрикиваниям. Она требовала от отца продолжать содержать давно уже взрослых детей, папа оправдывался: "У меня персональная пенсия", на что матушка пренебрежительно фыркала:
   "Какие-то сто двадцать рублей".
   Определенный резон в мамином надоедании имелся. Деньги, что лежали на сберкнижках, можно спустить быстро. И что тогда? Тридцать или сорок тысяч, которые имелись, нужны не на черный день или на сверхпокупку. На черный день за глаза хватит и двух тысяч. Эти деньги подпирали мамину уверенность в себе, ее право жить так, как ей хочется. Пропадут эти деньги, тогда и миф о маминой состоятельности рассеется в один день, а это уже хуже всего.
   Если бы у отца была конкретная специальность, то подыскать работу может было бы и несложно. Такой специальности папа не имел и везде, куда бы не обращался к друзьям или знакомым, получал ответ: "Надо немногого подождать".
   "Писатель оторвался от пишущей машинки и произнес:
   – Что-то не идет, не пишется повестушка. Давненько я в народ не ходил, слова заповедного не слыхал. Эй, жена!
   – Что тебе, дорогой?
   – А ну принеси-ка мне мой командировочный тулуп.
   – Далеко собрался-то?
   – В народ пойду за заповедным словом.
   – Надолго?
   – Не знаю, не знаю. Может совсем в нем растворюсь.
   – Ты там не больно-то растворяйся. У нас за квартиру три месяца не плачено".
   Анатолий Эйрамджан. "Дремучесть". Рассказ.
   – Пока не защитишь диссертацию, о писательстве можешь и не мечтать. – предупредила год назад мама.
   Мечтай не мечтай, но никто не может мне помешать писать. О чем пишешь – не главное. Главное, как писать. И с тем и с другим у меня ничего не выходит. В школьных сочинениях меня вела новизна впечатлений. Она то и маскировала бессвязность слов. Сейчас я буксую на втором слове, не могу закончить предложение. В чем дело? В отсутствии новых впечатлений? Не могу понять. В 9-м и 10 классе я ощущал в себе то, за что мама нахваливала Сатыбалды. Да и сегодня внутренне я чувствую, что намного мощнее, могущественнее матушкиного самородка. Даже если для писательства внутренняя мощь важнее таланта, то, что толку? Что-то тут не так. Почему я топчусь на месте? Может стоит снова начать?
   О чем я хочу написать? Для начала ни о чем. К примеру, рассказ.
   Начну, а там, куда кривая выведет.
   Итак… Начинаем снова. Я написал два предложения и больше ничего не могу извлечь из себя. Предложения невообразимо выспренные. Вряд ли еще кто-то способен столь противно писать. Ужас. В самом ли деле для писательства обязателен талант? Но тогда литературу надо оставить в покое и по-прежнему заниматься вышучиванием сатыбалдыобразных типов.
   Какую книгу мечтал я написать? Ту, которую бессознательно жду от других. Книгу, какая способна успокоить, образовать порядок во мне, примирить с жизнью. Вообще-то с жизнью можно примириться, если не думать о том, что тебя мучает. Есть ведь люди, которые обходятся без этого и не обращают внимания на насмешки окружающих. Живут себе и живут, делают свое дело. Да, но не у всех на шее такие, как у меня, обязательства перед родными.
   Если хорошенько подумать, то прихожу я каждое утро на работу единственно отвлечься от мыслей об этом. Никто ведь не поверит, что мне по душе работа, которая едва ли принесет хорошие плоды. Наука вознаграждает за усердие, пытливость и поворачивается спиной к тем, кто намерен кавалерийским наскоком завладеть трофеями. Старший научный сотрудник получает триста рублей. Если мне удастся защититься, то мой вес в науке, в жизни и будет определяться этой суммой. Потом что? Потом телевизор и кефир на ночь.
   Авторитет науки в обществе держится на корпоративной осведомленности ученых, и еще на слухах о заработках. Как результат: "Посткуам докти продиран, бон дезан". После того, как появились люди ученые, нет больше хороших людей.
   Монтень писал, что тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред. По нему, возвышенные занятия не могут и не должны преследовать прямую выгоду. Монтень странный. На что прикажете жить, если эти самые возвышенные занятия приводят к нищете? В одном он прав. Наука – занятие далеко не возвышенное.
   Ученые такие же, как и все, рабы, чье настроение целиком и полностью зависит от щедрот хозяина.
   "Таким образом, по-настоящему уходят в науку едва ли не одни горемыки, ищущие в ней средства к существованию. Однако в душе этих людей, и от природы и вследствие домашнего воспитания, а также под влиянием дурных примеров наука приносит чаще всего дурные плоды.
   Ведь она не в состоянии озарить светом душу, которая лишена его, или заставить видеть слепого: ее назначение не в том, чтобы даровать человеку зрение, но в том, чтобы научить его правильно пользоваться зрением, когда он движется, при условии, разумеется, что он располагает здоровыми способными передвигаться ногами. Наука – великолепное снадобье: но никакое снадобье не бывает столь стойким, чтобы сохраняться, не подвергаясь порче и изменениям, если плох сосуд, в котором его хранят. У иного, казалось бы, и хорошее зрение, да на беду он косит: вот почему он видит добро, но уклоняется от него в сторону, видит науку, но не следует ее указаниям".