Ахметов Бектас. Чм66 или миллион лет после затмения солнца

   – Ты что завязал? – обратился он ко мне.
   – Ну так… – неопределенно хмыкнул я.
   – Правильно сделал. А то я слышал, как вы там на спирт налегали.
   Ха-ха… Дорвались до бесплатного.
   Я прошептал на ухо Шастри: "Все знает, все умеет. Он такой же, как и мы…".
   – "…Только без хвоста", – в мотив закончил Шастри.
   – Вчера наши вошли в Афганистан, – сказал Каспаков.
   – Как?
   – ТАСС сообщил, по просьбе афганских товарищей туда введен ограниченный воинский контингент…
   – Афганистан неприсоединившаяся страна, – сказал я. – Нам туда нельзя.
   – Не знаю. – Жаркен откинулся на спинку стула. – Говорю, что слышал. Еще передали, убили Амина.
   – Пойдешь со мной к Умке? – спросил Шастри.
   – Для науки?
   – Ага.
   – Для науки к ней и без меня можешь сходить.
   – Братишка, выручай.
   – Берешь амбалом для отмазки?
   – Ну.
   – Сходим. Силы есть?
   – Есть.
   Силами Шастри называет деньги. На женщин силы у него всегда есть.
   Шастри тоже не знает кто ему нужен. Марьяш доступна, Кэт в декрете, Барбара Брыльски в Польше. Осталась Умка. Если раньше к ней он только подкрадывался, то сейчас ни от кого не скрывает, как серьезны его намерения.
   Он не прочь и жениться на ней.
   Осенью с ним мы проходили мимо дома Умки. У подъезда с подружками играла Анарка. При виде Шастри она бросила скакалку и бросилась на шею фюреру. Любит она доброго, как Дедушка Мороз, Лала Бахадура Шастри.
   – Дядя Нурхан, вы хороший! Будьте моим папой!
   – Возражений нет, – деловито ответил Шастри и вбросил целеуказание: "С мамой согласуй".
   Шастри хоть опрометчиво и тороплив, но, по его понятиям, с Умкой следует поступать красиво. От чего, скорее всего, и затянулось согласование. Неопределенность тревожит, давит на Шастри. Чудеса случаются не только в Новый год, но и накануне праздника. Вот почему сегодня он с хорошим запасом сил притащил меня к объекту согласования.
   Дверь открыла Анара.
   – Мама болеет.
   В зале на диване лежала Умка с полотенцем на лбу.
   Шастри бросил портфель на пол.
   – Сейчас я ее вылечу.
   Шалунишка, не прибегая к рукам, двумя движениями, – нога об ногу
   – скиданул сапоги, и в чем был – в шляпе, плащ-пальто – в одну секунду оказался у дивана и без слов припал к Умке.
   – Отпусти! – закричала Умка. – Бектас! На помощь!
   – Не кричи! Сейчас… разденусь.
   – Что там раздеваться?! Скорей!
   Я с трудом отодрал от нее шалунишку. С красным мордом Шастри прерывисто и глубоко дышал: "Какая ты!".
   Умка поднялась с дивана.
   – А ты что?! – набросилась она на меня.
   – Что я?
   – Специально ждал? – Умка прошла на кухню.- Любишь поиздеваться.
   – Я думал…, – я пошел за ней.
   – Что думал?
   – Думал, ты кокетничаешь…
   – Я же говорю: любишь ты поиздеваться над людьми.
   – Маненько есть.
   На кухню зашел Шастри с портфелем.
   – Мы тебе лекарство принесли, – сказал он и достал бутылку русской водки.
   – Я пить не буду, – она передвигала на плите кастрюли.
   Повернулась ко мне. – Если хотите, пейте сами.
   – Я тоже не буду пить.
   – Правда? Молодец. А то на тебя пьяного смотреть не хочется.
   Какой-то жалкий становишься.
   Шастри уломал Умку. Она выпила и взгрустнула: "Анарка вырастет, выйдет замуж… Я останусь одна". Шастри, гладил ее по спине и с дрожанием в голосе приплывал: "Не переживай. Я с тобой. Ты мне только свистни…" и, подмигивал мне: "Сваливай".
   Я сходил в ванную. На трубе-сушилке белые трусики Умки. Почему я должен уходить? Я вернулся на кухню и присел с торца стола. Шастри за каких-то полчаса окончательно поглупел. Он не переставал ерзать на стуле, жмурился и продолжал сигналить испорченным светофором:
   "Уходи! Уходи!".
   Я откинулся на стуле и увидел раздвинутые под задравшейся юбкой ноги Умки, синие трусики. Уходить не хотелось, но уходить надо – наблюдать и далее со стороны за ласками Шастри не по-товарищески.
   Умка опьянела, Шастри не преминет воспользоваться, присутствие ребенка, пожалуй, его не остановит.
   Я одевался в прихожей. Анарка крикнула: "Мама, дядя Бектас уходит".
   Умка сбросила руку Шастри: "Нурхан, ты тоже уходи".
   – Не мог незаметно уйти? – Мы вышли из подъезда.
   Шастри уныло махал портфелем.
   – Ты это серьезно?
   – Серьезно.
   – Хорошо тебе.
   У Шастри все всерьез. .
   Утром разбудила мама: "Хаким звонит".
   – Из роддома жену выписываю. Поможешь забрать?
   У Хаки родился второй сын. Жену с ребенком мы привезли, разместили в комнате, сами уселись на кухне. Мясо Хаки сварил ночью.
   – Выпьешь?
   Гидролизные кошмарики Усть-Каменогорска успели выветриться из памяти. Завязать еще успею.
   – Как тебе сказать? Если только грамель.
   – Куда с Нурханом вчера ломанулись?
   – К Умке.
   – К Умке?
   – Шастри вообразил, что уже и она его хочет.
   – Дурной он.
   – Дурной? Да нет. Страдает полным отсутствием комплексов.
   – Это болезнь.
   – Считаешь?
   – Конечно.
   – Смотрю я на него и думаю: "Он то, как раз живет правильно".
   – Правильно? Может быть.
   – Потом у него все у него дома.
   – Это так.
   – Пойду я.
   – Может допьем?
   – Дома хай вай будет. Я дурак, сказал матушке, что бухать завязал. Потом… Новый год…
   Хай вая не было. Пришли дядя Ахмедья и тетя Шура. Дядя прошел к
   Валере в спальню, тетя Шура разговаривала с Шефом:
   – Нуртас, сколько тебе лет?
   – Тридцать четыре.
   – Тридцать четыре? – Тетя Шура затянулась сигаретой. – Для мужчины хороший возраст. Почему не женишься?
   Шеф от напоминаний о женитьбе устал зеленеть. К тете Шуре он относится хорошо, потому и отделался неопределенным: "Надо бы".
   – Бекетай, – перешла от Шефа ко мне тетя Шура, – дочку видишь?
   – С полгода не видел.
   – Скучаешь?
   – Скучаю.
   – Сильно скучать ты не можешь. Мало пожили вместе. Ну ничего… -
   Она потушила сигарету. – Дочка вырастет и все поймет.
   Из спальни вышел дядя Ахмедья, за ним папа. Он что-то сказал, дядя Ахмедья обернулся и в этот момент отец стал оседать. С кухни в коридор выскочил Шеф и успел подхватить его. На руках он занес
   Валеру обратно в спальню, уложил на кровать.
   С врачами скорой разговаривала тетя Шура.
   – У агатая инсульт.
   В двухместной палате папа пока один.
   – Тогда… – отец хорошо помнит, что с ним произошло осенью
   73-го. – Когда я дома упал… Надо было сразу обратить внимание…
   Впрямую он не напоминает, кто его тогда довел до криза. Смотрит на меня, как бы пытая: помнишь? Я хорошо помню его возвращение из
   Минвод.
   Пришел проведать отца незнакомый мне моложавый толстяк.
   – Ты в свое время хорошо гулял… – Сочувственно говорит кругляш отцу. – Теперь расплачиваешься за молодость. Да…
   Папа молчит. Мне бы заткнуть рот этому баурсаку. Но я тоже промолчал.
   В соседнем писательском доме живет под пятьдесят семей. Получил в первом подъезде квартиру и писатель Куаныш Шалгимбаев, отец
   Большого. Шалгимбаев в республике человек известный.
   В магазине Шеф столкнулся с Большим. Эдька несколько лет вкалывал в Джезказгане на шахте взрывником и месяц назад переехал с семьей к отцу.
   Большой взялся за ум, не пьет, рассуждает дельно.
   – Думаю семью оставить у родителей, а самому махнуть обратно в
   Джезказган. Нуртасик, поехали со мной? Поработаешь взрывником.
   Деньги платят хорошие.
   Шеф не то чтобы загорелся. Вообще-то он не против, но уклоняется от прямого ответа. Что тут в самом деле мудрить?
   "Все у тебя Нуртасей нормалек. – думал я. – Главное, что у тебя член Политисполкома Коминтерна работает. Я то думал… Тридцать четыре года – для мужика это не возраст. Женишься, будут у тебя дети. Как ты любишь возиться с малышней! Родится у тебя спиногрыз, может и не один. Будут у меня племяши от Шефа. Братья и сестры
   Дагмар. Что нам еще нужно?".
   – Паспорт я где-то посеял.
   – Паспорт в два счета восстановим. – Шалгимбаев засмеялся, положил Шефу руку на плечо. – Вот только отойду после ранения.
   Неделю назад незнакомые щеглы в нашем районе порезали Большого.
   Эдька через местных ищет их.
   Сорок шестая школа, где Шеф и Большой учились до четвертого класса, в двух шагах от дома. До сих пор осталась восьмилеткой. Оба вспоминают одноклассницу Людку Арсентьеву.
   – Интересно, где она сейчас?
   – Где? – Шеф пожал плечами. – Замужем, наверное, детей растит.
   – Ты был в нее влюблен.
   – Не я один.
   Знать, Арсентьева не простая одноклассница, если оба до сих пор не могут забыть ее
   С Людой Арсентьевой Шеф расстался в пятом классе. То был пятьдесят шестой год. В том же году он перешел в 39-ю школу, в класс, где училась тогда Таня Репетилова. О Репетиловой Шеф молчит с
   63-го года.
   " Подбрасывают…"
   Инженеру ВЦ КазНИИ энергетики Валентину Гойколову под пятьдесят.
   Родом он из верненских казаков, что до революции собирались кругом у
   Пугасова моста. Мужик экзотично темный. Его небылицы о казахах слушаем мы с Хаки.
   – Кунаев позвал в гости весь Верховный Совет ЦК, – рассказывал
   Валентин, – Они обсуждали с Кунаевым как присоединиться к Китаю…
   Потом напились и на столе заплясали голые казашки…
   – Валентин, ты мракобес! – разбалделся я.
   – Не веришь? – верненский казак обижен недоверием. – А ведь там были люди и из Верховной прокуратуры.
   "Твоя агентура просто дура". Верховный Совет ЦК и Верховная прокуратура. Это ж надо!
   Валентин приходит к нам в обеденный перерыв поиграть в шахматы.
   Играет он лишь бы сходить, или срубитьфигуру.
   – Тэ-экс… – пыхтит казак. – Я твою турку щас съем – и спросил.
   – Не боишься?
   Турку он съедает, но увидев, что взамен ему ставят мат, просит вернуть позицию на два хода назад.
   – Эх… обманул ты меня… – вздыхает он сокрушенно и пережимает кнопки шахматных часов.
   Я кладу ему руку на плечо:
   – Доверчивый ты.
   Каспакову не нравятся обеденные сходки в лаборатории с участием посторонних.
   – Хаким, ты у нас главный шахматист, – бурчит Жаркен Каспакович.
   – Перестань собирать народ.
   – Где прикажете нам играть? – сердится Хаки.
   – Пусть твои гости у себя играю, – Каспаков выпятил нижнюю губу.
   – Как не зайду в обед в вашу в комнату, а эти сидят как у себя дома, курят… Особенно надоел этот слесарь из ВЦ. Как его? Петик, что ли?
   На следующий день Валентин опять пришел сыгрануть.
   – Знаешь, как тебя назвал наш завлаб? – обратился я к нему.
   – Как?
   – Петик.
   – Да пидор он! – обиделся казак.
   В ВЦ Валентин отвечает за исправность перфоратора, на маленьком слесарном станке вытачивает детальки. А так, больше курит, бдит, делится результатами наблюдений.
   – Опять к Яшке приходили Залманычи.
   – Зачем приходили? – спросил я.
   – Деньги делить.
   Яков Залманович Розенцвайг руководитель группы. Формально он отвечает за инженерное обеспечение ЭВМ, на деле – главный снабженец института.
   У Розенцвайга связи в Таллине, Минске, Москве, Ленинграде,
   Белгороде, Львове, Барнауле. Тот факт, что наши сотрудники работают на новейших ЭВМ, что в коттеджах на институтской базе отдыха в
   Капачагае установлены кондиционеры, что у комсомольцев прекрасный музыкальный центр – заслуга Яшки. Он перегоняет на адрес института партиями с конвейера телевизоры "Горизонт", двухкамерные холодильники, часы "Электроника", японские магнитофоны, батарейки к радиоприемникам, спирт. Рассчитывается Яшка с поставщиками по безналичному расчету, оплачивая услуги частью отгружаемого товара.
   То ли сбытчики на местах дюже жадные, то ли отродясь ничего путевого в жизни не видели, но договор с ними Розенцвайгу обходится всего лишь в бутылку "Казахстанского" коньяка. Яшка говорит, что алма-атинцы не ценят свой коньяк, а там, за пределами республики, мол, знают толк в напитках. Ну это он загибает. Чем он помимо коньяка склоняет к сговору товародержателей, Розенцвайг не говорит.
   Так или иначе, Яков Залманович строго блюдет главный принцип выгоды: минимум затрат при максимуме результирующего эффекта.
   Валентин рассказал, что недавно классовый вражина получил десять телевизоров "Сони", по тысяче двести за штуку. Телевизоры до института не дошли.
   – Раскидал по своим Залманычам… – сказал Гойколов.
   Яшке за сорок, женат ни разу не был, живет с матерью. Его покойный отец – ветеран Казпотребсоюза. Розенцвайг непритязателен, годами – зимой, весной и осенью – ходит в одном и том же плаще, в серой, выцветшей кофте, джинсах местной фабрики "Жетысу".
   Единственно, на что, за годы работы в КазНИИ энергетики, крупно потратился Яков Залманович, так это на машину марки "Жигули". Он много ездит по магазинам, оптовым базам, так что жигуль ему необходим.
   Чокин ценит пробивные данные Яшки. Девочки из приемной рассказывают: директор вызывает Яшку к себе в конце дня, минут через десять руководитель группы ВЦ с полуулыбкой покидает кабинет Шафика
   Чокиновича.
 
   В одном подъезде с Большим живет семья поэта Шамиля
   Мухамеджанова. Мама искала, кто бы быстро и недорого побелил квартиру. Тетя Марьям, жена Шамиля привела Веру, женщину поденного труда. Знакомая тети Марьям обещала за неделю подшаманить стены и потолки.
   Шеф сходил к Джону и Ситке и на три дня застрял у Меченого.
   Вернулся и на пару с Верой разбил трельяж. Расколотилось среднее зеркало, два других целы, разбитому стеклу замену в магазинах не найти.
   – Как умудрился? – спросил я.
   – Пришел, дома одна Вера. Предложил сбегать за пузырем, бухнули и она попросила передвинуть мебель. Держали трельяж крепко, обеими руками, а он ни с того ни сего наклонился и выскользнул из рук. Не понятно, как грохнулось стекло. Толстое оно… .

Глава 35

   При всей предвзятости к Льву Толстому не могу не согласиться с его замечанием о том, что нет на свете справедливости. В том, что нет справедливости имеется определенный резон.
   "Казахи, как и русские, опрометчиво эгоистично приняли идеи локальной, ограниченной справедливости, в основе которой покоился классовый подход. И без того непростительно пренебрегавшие в дореволюционную эпоху людьми без имени и положения, питавшие почтение исключительно к власть имущим и богатеям, казахи при большевиках великолепно отвечали задачам, поставленными перед народом новыми хозяевами.
   Справедливость только для бедных, каковых в степи всегда большинство, нравилась простолюдинам. Они не задавались целью улучшить свое положение, их более всего заботила сословная месть к удачливым землякам, родичам. Движущей силой мести являлась зависть темных, озлобленных бедолаг.
   Сам по себе человек по свойствам пороков и добродетелей эволюционирует крайне медленно… Иной раз думается, что не трогающие ни ум, ни сердце призывы к внутреннему переустройству ничего, кроме вреда, не приносят, а лишь усиливают врожденную тягу человека ко лжи и лицемерию.
   При жизни далеко не каждому из нас дано духовно перевоплотиться, обрести младенческие чистоту, свежесть и обаяние святости. Не каждому дано, а еще меньше отыщется людей, возжелавших совершить работу души по возвращению к истокам".
   Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
   Судьба – она капризна, ее прихоти, иной раз, как укусы разъяренной необходимости, повелевают, несмотря ни на что, искать справедливость, хотя бы во имя грядущего самооправдания. Что чувства сильные покинут нас в свой срок – теоретически известно и школьнику, но мы не можем знать, как сильно будут убывать наши ум и силы к старости, чтобы не дорожить возможностью попытаться проверить себя.
   "Поиск справедливости, – говорит Зяма, – чреват". Давненько он к нам не забегал. На днях Муля видел Зяму в альпклубе. Говорит, что
   Толян вроде как оправился.
   Как Хаки и говорил, отезал голову зяминому отцу брат Толяна.
   Неделю спустя Валера объявился и рассказал, как все произошло.
   Поместили его в спецдурдом в Алексеевке. Дурдом этот охраняется дубаками, больничные палаты в обычном понимании представляют из себя клетки. Курить, распивать чаи запрещено. В изобилии только сульфазин с галоперидолом. Теоретически шизикам-убийцам из Алексеевки выход на волю заказан. Бывали редкие случаи, когда хлопотами родственников убивцы через карантинный дурдом, по суду выходили из Алексеевки.
   До декабря 1979-го Валера изводил Зяму приходами, но так или иначе, Толян брата любил. Зяблик рассказывал нашим женщинам о том, как с братом думает над открытием четвертого измерения. Не только за ум и артистичность любил народ Толика. Зяма – не злой. Это удобно всем, с кем он сталкивается, но, по-моему, самому Толяну незлобивость сильно вредит.
   Собрался уходить из института Ерема. Не спроста его и Шкрета не позвал я на свадьбу. Общение с ним я сократил до минимума, охладел к нему и Хаки. Сашу Шкрета неизвестно почему я недолюбливаю.
   Диссертация у Саяна Ташенева готова, ее тема – выбор решения в условиях неопределенности исходной информации. На секциях Ученого
   Совета с неочевидностью выбора в условиях неопределенности исходной информации Чокин советует разбираться методом Монте Карло. Я не знаю в чем суть способа Монте Карло, но раз метод носит название столицы игорного бизнеса, то можно понять, что речь идет о выборе решения методом "на кого бог пошлет".
   К чему тупо перебирать варианты, если конца испытанию судьбы нет и не предвидится? Не проще ли довериться выбору случая?
   Саян большой любитель преферанса. Играет на ВЦ с Патисоном,
   Асхатом Шигаевым и другими институтскими картежниками. Чокин знает его отца с тридцатых годов, что из себя представляет сын Ташенева,
   Шафику Чокиновичу удобно узнавать со слов завлаба Лойтера. Эммануилу
   Эфраимовичу директор наш доверяет. Напрасно доверяет. Лойтер умарик непростой и продолжает экспонировать Чокину дрозда Ережепова.
   Саян всегда ухожен. В глазах ирония, бывает вспыльчив. Фанарин сказал про него: "Из панов пан – это пан, из хамов пан – хам. В
   Саяне видна порода".
   Завлабораторией защиты атмосферы Виктор Хрымов когда-то был заместителем Чокина. У него тоже известный отец. Не настолько известный, как у Саяна, но его приглашают на встречи с пионерами, показывают по телевизору. Сын его однако хам из хамов, неопрятный, ходит в неглаженных брюках и пыльных мокасах.
   Я давно привык здороваться с людьми, которых не ставлю ни в грош и рассказываю маме и о тех институтских сотрудниках, с кем у меня отношения на ножах. Матушка предостерегает: "Ни с кем не ругайся.
   Если хочешь победить врага, пускай на него сатиру и юмор, потом немного пилосопии, и сразу же уходи".
   "Впрочем, среди уничижительных замечаний патера о Касталии случались и такие, с которыми Иозеф вынужден бывал отчасти соглашаться, и в одном пункте он за время пребывания в
   Мариафельде основательно переучился. Дело касалось отношения касталийской духовности к мировой истории, того, что патер называл "полным отсутствием чувства истории".
   – Вы, математики и умельцы Игры, говаривал он, – создали себе какую-то дистиллированную мировую историю, состоящую только из духовной истории и истории культуры, у вашей истории нет крови и нет действительности; вы все до тонкости знаете об упадке латинского синтаксиса во втором и третьем веке и понятия не имеете об
   Александре, Цезаре или об Иисусе Христе. Вы обращаетесь с мировой историей как математик с математикой, где есть только законы и формулы, но нет действительности, нет ни добра, ни зла, нет времени, нет ни "вчера", ни "завтра", а есть вечное, плоское математическое настоящее.
   – Но как заниматься историей, если не вносить в нее порядок? – спрашивал Иозеф.
   – Конечно, в историю надо вносить порядок, – бушевал Иаков. -
   Каждая наука – это, в числе прочего, упорядочение, упрощение, переваривание неудобоваримого для ума. Мы полагаем, что обнаружили в истории какие-то законы, и стараемся учитывать их при познании исторической правды. Так же, например, и анатом не ждет, расчленяя тело, каких-то сюрпризов, а находит в существовании под эпидермисом мира органов, мышц, связок и костей подтверждение заранее известной ему схемы. Но если анатом видит только свою схему и пренебрегает при этом неповторимой, индивидуальной реальностью своего объекта, тогда он касталиец, умелец Игры, и применяет математику к неподходящему объекту. По мне тот, кто созерцает историю, пускай делает это с трогательнейшей детской верой в упорядочивающую силу нашего ума и наших методов, но пусть он, кроме того, уважает непонятную правду, реальность, неповторимость происходящего. Заниматься историей, дорогой мой, – это не забава и не безответственная игра. Заниматься историей уже означает, что стремишься тем самым к чему-то невозможному и все-таки необходимому и крайне важному. Заниматься историей – значит погружаться в хаос и все же сохранять веру в порядок, в смысл. Это очень серьезная задача, молодой человек, и, быть может, трагическая".
   Герман Гессе. "Игра в бисер". Роман.
   Каспаков второй день не выходит на работу и через каждые полчаса звонит в лабораторию. Того к телефону позови, другого. Никто не поймет, чего хочет завлаб. Вполне возможно, скучает по сотрудникам, беспокоится за нас, несмышленнышей, и звонит как заведенный.
   – Гудит на уровне. – усмехнулся Хаки. – Рано он встал на предпраздничную вахту.
   22 февраля, пятница. После обеда женщины поздравляют мужиков.
   Мама и я с утра поехали к отцу. Папу парализовало с обеих сторон, потеряна речь. Вчера его консультировал профессор Фаризов. Сказал, что кризис скоро закончится. Раствором марганцовки помог Валере прополоскать рот. Хорошо бы и побрить. Папа жестами протестует: устал, потом.
   В коридоре мамина знакомая, артистка Рабига беседует с опрятной старушкой. Мама подсела к ним, перебила Рабигу и перевела внимание на себя. Ждал ее полчаса.
   – Сколько можно трепаться со старухой? – сказал я.
   – Ол жай старуха имес. – Матушка торопливо засунула клочок бумажки с записанным телефоном в кошелек. – Она мать министра здравоохранения. Я попросила поговорить ее с сыном насчет твоего отца.
   – Что это даст?
   – Даст, даст. Внимание министра много чего даст. Пошли к Альмире, я ей обещала зайти.
   Жена Есентугелова просила матушку зайти из-за сегодняшних
   "Известий". В газете напечатан окончательный список кандидатов на
   Ленинскую премию по литературе и искусству. В третий тур вместе с дядей Аблаем вышли Егор Исаев и Нодар Думбадзе.
   – Думбадзе я не читал, но человек он известный. Что до Исаева, то про него ничего не слышал. Думаю, шансы у дяди Аблая есть. – сказал я.
   "Зимой 80-го, перед праздником Советской Армии мы с матушкой зашли к Есентугеловым. Дяди Аблая дома не было. Тетя Альмира спросила: "Читали сегодняшние "Известия"? Как оказалось, в газете вышел список кандидатов на Ленинскую премию. По литературе первый тур прошли Думбадзе, Исаев, Есентугелов…Казахи получили, как оказалось впоследствии, последнюю возможность вослед за Ауэзовым получить еще одного лауреата главной премии страны. Все было опять превосходно, если бы не…
   Подробностей сегодня открылось немало. Не приводя и малой их части, как и положено ожидать, можно отметить, что главными действующими лицами выступили опять же А. и его единомышленники.
   В Комитет по Ленинским и Государственным премиям не замедлило прибыть письмо группы товарищей из Казахстана. Армяне, грузины и прочие нацмены в те времена как поступали? Они закатывали глаза до небес, упражняясь в красноречии, силой усаживали за насыщенные столы людей, от которых как-то зависело продвижение наверх земляка.
   В ход шли подарки, уговоры, звонки влиятельных в обществе людей, обращения в руководство республики, в ЦК КПСС.
   …Отдельные представители казахского народа завзято смешные люди. В комитете по премиям читали письмо и, переглядываясь, разводили руками. Во дают! И как заворачивали! Под лозунгом исторической – ни больше, ни меньше – справедливости, во благо литеретары.
   Все могло решить вмешательство Кунаева. Только один звонок в
   Москву. Кому угодно. Заведующему отделом культуры ЦК КПСС Шауро,
   Брежневу, Маркову… Кому – не важно. Имел последствия только сам факт звонка Димаша Ахмедовича. И премия была бы в Казахстане.
   …Что заставило Кунаева удержаться от звонка – до сих пор неизвестно. Наверняка он имел с кем-то из местных разговор. Логика начавшейся шумихи, последовательность эпизодов вокруг выдвижения книги Есентугелова обязательным образом обращала его за чужими мнениями, советами, как в самом ЦК, так и вовне его. Но советы советами, а решать надлежало ему одному, принимать, как положено первому коммунисту республики, все на себя. Послать всех к дьяволу и позвонить и, положив трубку, просто цыкнуть на интриганов и все. Но
   Кунаев так и не снял трубку вертушки и не набрал три, на то время, заветные цифры.
   На комитете Георгий Марков по существу цитировал письмо западников, говоря, что роман малознаком читателю. Как по заказу и
   Расул Гамзатов сказал, что книгу вообще не читал. Остальные молчали.
   Один Чингиз Айтматов поддержал Есентугелова. Габит Мусрепов, член комитета от Казахстана, на всех трех заседаниях отсутствовал.