Страница:
- Нет, но я не хочу стать им. До сих пор я имел дело только с вещами,
а вы предлагаете мне иметь дело с людьми. Я мог пробить стену и уничто-
жить лестницу, но я не стану пробивать грудь и уничтожать чью-нибудь
жизнь.
Дантес с удивлением посмотрел на него.
- Как? - сказал он. - Если бы вы могли спастись, такие соображения
удержали бы вас?
- А вы сами, - сказал Фариа, - почему вы не убили тюремщика ножкой от
стола, не надели его платья и не попытались бежать?
- Потому, что мне это не пришло в голову, - отвечал Дантес.
- Потому что в вас природой заложено отвращение к убийству: такое
отвращение, что вы об этом даже не подумали, - продолжал старик, - в де-
лах простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по пря-
мому пути. Тигру, который рожден для пролития крови, - это его дело, его
назначение, - нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близос-
ти добычи. Он тотчас же бросается на нее и разрывает на куски. Это его
инстинкт, и он ему повинуется. Но человеку, напротив, кровь претит; не
законы общества запрещают нам убийство, а законы природы.
Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему то, что бессознательно
происходило в его уме или, лучше сказать, в его душе, потому что иные
мысли родятся в мозгу, а иные в сердце.
- Кроме того, - продолжал Фариа, - сидя в тюрьме двенадцать лет, я
перебрал в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко.
Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго
думали, которые медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из Вен-
сенского замка, аббат Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из Бастилии. Есть
еще побеги случайные; это - самые лучшие, поверьте мне, подождем благоп-
риятного случая и, если он представится, воспользуемся им.
- Вы-то могли ждать, - прервал Дантес со вздохом, - ваш долгий труд
занимал вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас утешала на-
дежда.
- Я занимался не только этим, - сказал аббат.
- Что же вы делали?
- Писал или занимался.
- Так вам дают бумагу, перья, чернила?
- Нет, - сказал аббат, - но я их делаю сам.
- Вы делаете бумагу, перья и чернила? - воскликнул Дантес.
- Да.
Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он еще плохо ве-
рил его словам. Фариа заметил, что он сомневается.
- Когда вы придете ко мне, - сказал он, - я покажу вам целое сочине-
ние, плод мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я об-
думывал в тени Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в Вене-
ции, на берегах Арно во Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики да-
дут мне досуг написать его в стенах замка Иф. Это "Трактат о возможности
всеединой монархии в Италии". Он составит толстый том in-quarto.
- И вы написали его?
- На двух рубашках. Я изобрел вещество, которое делает холст гладким
и плотным, как пергамент.
- Так вы химик?
- Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом.
- Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах. У вас
были книги?
- В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечиты-
вая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут
дать если не полный итог человеческих знаний, то во всяком случае все,
что полезно знать человеку. Я посвятил три года жизни на изучение этих
ста пятидесяти томов и знал их почти наизусть, когда меня арестовали. В
тюрьме, при небольшом усилии памяти, я все их припомнил. Я мог бы вам
прочесть наизусть Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита,
Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Бос-
сюэ. Я вам называю только первостепенных.
- Вы знаете несколько языков?
- Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, пофранцузски,
по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческого
понимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но я
изучаю его.
- Вы изучаете греческий язык? - спросил Дантес.
- Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всеми
возможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моих
мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях
их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать
меня будут вполне, а этого мне довольно.
Все более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этого
странного человека почти сверхъестественными. Он хотел поймать его на
чем-нибудь и продолжал:
- Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали такую толстую
книгу?
- Я сделал себе прекрасные перья, - их предпочли бы гусиным, если бы
узнали о них, - из головных хрящей тех огромных мерланов, которые нам
иногда подают в постные дни. И я очень люблю среду, пятницу и субботу,
потому что эти дни приумножают запас моих перьев, а исторические труды
мои, признаюсь, мое любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю о
настоящем; свободно и независимо прогуливаясь по истории, я забываю, что
я в тюрьме.
- А чернила? - спросил Дантес. - Из чего вы сделали чернила?
- В моей камере прежде был камин, - отвечал Фариа. - Трубу его зало-
жили, по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в течение
долгих лет его топили, и все ею стенки обросли сажей. Я растворяю эту
сажу в вине, которое мне дают по воскресеньям, и таким образом добываю
превосходные чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться в
глаза, я накалываю палец и пишу кровью.
- А когда мне можно увидеть все это? - спросил Дантес.
- Когда вам угодно, - сказал Фариа.
- Сейчас же!
- Так ступайте за мною, - сказал аббат.
Он спустился в подземный ход и исчез в нем; Дантес последовал за ним.
Пройдя довольно легко, хоть и согнувшись, подземным ходом, Дантес
достиг конца коридора, прорытого аббатом Тут проход суживался, и в него
едва можно было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плита-
ми; подняв одну из них, в самом темном углу, он и начал трудную работу,
окончание которой видел Дантес.
Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал огляды-
ваться по сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего нео-
быкновенного.
- Так, - сказал аббат, - теперь только четверть первого, и у нас ос-
тается еще несколько часов.
Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял
время с такой точностью.
- Посмотрите, - сказал аббат, - на солнечный луч, проникающий в мое
окно, и на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я опре-
деляю время вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы могут
испортиться, а солнце и земля всегда работают исправно.
Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как солнце встает
из-за гор и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется
солнце, а не земля. Незаметное для него двойное движение земного шара,
на котором он жил, казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его со-
беседника ему чудились тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и
алмазные копи, которые он видел еще мальчиком во время путешествия в Гу-
зерат и Голконду.
- Мне не терпится, - сказал он аббату, - увидеть ваши богатства.
Аббат подошел к очагу и с помощью долота, которое он не выпускал из
рук, вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно прос-
торное углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о которых
он говорил Дантесу.
- Что же вам показать сперва? - спросил он.
- Покажите ваше сочинение о монархии в Италии.
Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы папиру-
са. Свитки состояли из холщовых полос шириной в четыре дюйма и длиной
дюймов в восемнадцать. Полосы были пронумерованы, и Дантес без труда
прочел несколько строк. Сочинение было написано на родном языке аббата,
то есть по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот
язык.
- Видите, тут все; неделю тому назад я написал "конец" на шестьдесят
восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я
когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдется типограф, который
отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь.
- Да, - отвечал Дантес, - вижу. А теперь, прошу вас, покажите мне
перья, которыми написана эта книга.
- Вот, смотрите, - сказал Фариа.
И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюй-
ма; к ней при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный черни-
лами; он был заострен и расщеплен, как обыкновенное перо.
Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым оно
было так хорошо очинено.
- Вы ищите перочинный ножик? - сказал Фариа - Это моя гордость. Я
сделал и его, и этот большой нож из старого железного подсвечника.
Ножик резал, как бритва, а нож имел еще то преимущество, что мог слу-
жить и ножом и кинжалом.
Дантес рассматривал все эти вещи с таким же любопытством, с каким,
бывало, в марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные ди-
карями и привезенные с южных островов капитанами дальнего плавания.
- Что же касается чернил, - сказал Фарда, - то вы знаете, из чего я
их делаю; я изготовляю их по мере надобности.
- Теперь я удивляюсь только одному, - сказал Дантес, - как вам хвати-
ло дней на всю эту работу.
- Я работал и по ночам, - сказал Фариа.
- По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью?
- Нет; но бог дал человеку ум, который возмещяет несовершенство
чувств; я создал себе освещение.
- Каким образом?
- От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и изв-
лекаю чистое сало; вот мой светильник.
И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы в
торжественные дни.
- А огонь?
- Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки.
- А спички?
- Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне ее
дали.
Дантес положил все вещи на стол и опустил голову, потрясенный
упорством и силою этого ума.
- Это еще не все, - сказал Фариа, - ибо не следует прятать все свои
сокровища в одно место. Закроем этот тайник.
Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и рас-
тер ее ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом подошел
к кровати и отодвинул ее.
За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое камнем; в
этом отверстии лежала веревочная лестница футов тридцати длиною. Дантес
испробовал ее; она могла выдержать любую тяжесть.
- Где вы достали веревку для этой превосходной лестницы? - спросил
Дантес.
- Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я раздер-
гивал в продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня пере-
вели сюда, я ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я
продолжал работу.
- И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены?
- Я их зашивал.
- Чем?
- Вот этой иглой.
И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую рыбью
кость с продетой в нее ниткой.
- Дело в том, - продолжал Фариа, - что я сначала хотел выпилить ре-
шетку и бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я бы
его еще расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно выходит во
внутренний двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лест-
ницу на тот случай, если бы, как я вам уже говорил, представилась воз-
можность непредвиденного побега.
Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его
мелькнула новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный, изобрета-
тельный, ученый, разберется в его несчастье, которое для него самого
всегда было окутано тьмою.
- О чем вы думаете? - спросил аббат с улыбкой, принимая задумчивость
Дантеса за высшую степень восхищения.
- Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти
до цели. Что совершили бы вы на свободе!
- Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи. Только нес-
частье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы по-
рох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности,
рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве,
- а вы знаете, из столкновения тут рождается электричество, из электри-
чества молния, из молнии - свет.
- Нет, я ничего не знаю, - отвечал Дантес, подавленный своим неве-
жеством. - Некоторые ваши слова лишены для меня всякого смысла Какое
счастье быть таким ученым, как вы!
Аббат улыбнулся.
- Но вы еще о чем-то думали?
- Да.
- Об одном вы мне сказали, а второе? у - Второе вот что: вы мне расс-
казали свою жизнь, а моей но знаете.
- Ваша жизнь так еще коротка, что не может заключать в себе важных
событий.
- Она заключает огромное несчастье, - сказал Дантес, - несчастье, ко-
торого я ничем на заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не бого-
хульствовать, убедиться в том, что в моем несчастье виноваты люди.
- Так вы считаете себя невиновным в том преступлении, которое вам
приписывают?
- Я невинен, клянусь жизнью тех, кто мне дороже всего на свете:
жизнью моего отца и Мерседес.
- Хорошо, - сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на преж-
нее место. - Расскажите мне вашу историю.
И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничива-
лась путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на Восток, рассказал
про свой последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к марша-
лу, свидание с ним, его письмо к г-ну Нуартье, рассказал про возвращение
в Марсель, свидание с отцом, про свою любовь к Мерседес, про обручение,
арест, допрос, временное заключение в здании суда и, наконец, оконча-
тельное заточение в замке Иф. Больше он ничего не знал; не знал даже,
сколько времени находится в тюрьме.
Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался.
- В науке права, - сказал он, помолчав, - есть мудрая аксиома, о ко-
торой я вам уже говорил, кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены
испорченной натурой, человек сторонится преступления Но цивилизация со-
общила нам искусственные потребности, пороки и желания, которые иногда
заглушают в нас доброе начало и приводят ко злу. Отсюда по пожиже: если
хочешь найти преступника, ищи того, кому совершенное преступление могло
принести пользу. Кому могло принести пользу ваше исчезновение.
- Да никому. Я так мало значил.
- Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни филосо-
фии На свете все относительно, дорогой друг, начиная с короля, который
мешает своему преемнику, до канцеляриста, который мешает сверхштатному
писцу. Когда умирает король, его преемник наследует корону; когда умира-
ет канцелярист, писец наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти ты-
сяча двести ливров - его цивильный лист; они ему так же необходимы, как
королю двенадцать миллионов Каждый человек сверху донизу общественной
лестницы образует вокруг себя мирок интересов, где есть свои вихри и
свои крючковатые атомы, как в мирах Декарта. Чем ближе к верхней ступе-
ни, тем эти миры больше. Это опрокинутая спираль, которая держится на
острие, благодаря эквилибристике вокруг точки равновесия Итак, вернемся
к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном "Фараона"?
- Да.
- Вы хотели жениться на красивой девушке?
- Да.
- Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао-
на". Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес. Отве-
чайте сперва на первый вопрос: последовательность - ключ ко всем загад-
кам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао-
на"?
- Никому, меня очень любили на корабле. Если бы матросам разрешили
выбрать начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один чело-
век имел причину не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему ду-
эль, но он отказался.
- Ага! Как его звали?
- Данглар.
- Кем он был на корабле?
- Бухгалтером.
- Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности?
- Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие
неточности.
- Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с
капитаном Леклером?
- Нет; мы были одни.
- Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор?
- Да, дверь была отворена... и даже... постойте... да, да, Данглар
проходил мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне па-
кет для маршала.
- Отлично, мы напали на след. Брали вы кого-нибудь с собой, когда
сошли на острове Эльба?
- Никого.
- Там вам вручили письмо?
- Да, маршал вручил.
- Что вы с ним сделали?
- Положил в бумажник.
- Так при вас был бумажник? Каким образом бумажник с официальным
письмом мог поместиться в кармане моряка.
- Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте.
- Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо в бумаж-
ник?
- Да.
- От Порто-Феррайо до корабля где было письмо?
- У меня в руках.
- Когда вы поднимались на "Фараон", любой мот видеть, что у вас в ру-
ках письмо?
- Да.
- И Данглар мог видеть?
- Да, и Данглар мог видеть.
- Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы,
как был написан донос?
- О, да; я прочел его три раза, и каждое слово врезалось в мою па-
мять.
- Повторите его мне.
Дантес задумался.
- Вот он, слово в слово:
"Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского проку-
рора, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем
сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата
письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету
в Париже. В случае его ареста письмо будет найдено при нем или у его от-
ца, или в его каюте на "Фараоне".
Аббат пожал плечами.
- Ясно как день, - сказал он, - и велико же ваше простодушие, что вы
сразу не догадались.
- Так вы думаете?.. - вскричал Дантес. - Какая подлость!
- Какой был почерк у Данглара?
- Очень красивый и четкий, с наклоном вправо.
- А каким почерком был написан донос?
- С наклоном влево.
Аббат улыбнулся.
- Измененным!
- Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен.
- Постойте, - сказал аббат.
Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и
написал левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.
Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.
- Невероятно! - воскликнул он. - Как этот почерк похож на тот!
- Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - про-
должал аббат.
- Какое?
- Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг на
друга.
- Все-то вы изучили!.. Все знаете!
- Будем продолжать.
- Да, да.
- Перейдем ко второму вопросу.
- Я слушаю вас.
- Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?
- Да, одному молодому человеку, который любил ее.
- Его имя?
- Фернан.
- Имя испанское.
- Он каталанец.
- Считаете ли вы, что он мог написать донос?
- Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.
- Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.
- Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.
- Вы никому их не рассказывали?
- Никому.
- Даже невесте?
- Даже ей.
- Так это Данглар.
- Теперь я в этом уверен.
- Постойте... Знал ли Данглар Фернана?
- Нет... Да... Вспомнил!
- Что?
- За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке стари-
ка Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.
- Их было только двое?
- Нет, с ними сидел третий, мой хороший знакомый! он-то, верно, и
познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... пос-
тойте... Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили, стояла
чернильница, лежала бумага, перья. (Дантес провел рукою по лбу.) О! Под-
лецы, подлецы!
- Хотите знать еще что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой.
- Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я хочу знать,
почему меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда?
- Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и зага-
дочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов
- это было просто детской игрой, а теперь вам придется дать мне самые
точные показания.
- Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою жизнь, чем я
сам.
- Кто вас допрашивал? Королевский прокурор, или его помощник, или
следователь?
- Помощник.
- Молодой, старый?
- Молодой, лет двадцати семи.
- Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат - Как
он с вами обращался?
- Скорее ласково, нежели строго.
- Вы все ему рассказали?
- Все.
- Обращение его менялось во время допроса?
- На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой против
меня, он, казалось, был потрясен моим несчастьем.
- Вашим несчастьем?
- Да.
- И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?
- Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего участия.
- Какое именно?
- Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.
- Которую? Донос?
- Нет, письмо.
- Вы уверены в этом?
- Это произошло на моих глазах.
- Тут что-то не то. Сдается мне, что этот помощник прокурора более
низкий негодяй, чем можно предположить.
- Честное слово, меня бросает в дрожь, - сказал Дантес - неужели мир
населен только тиграми и крокодилами.
- Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.
- Пожалуйста, будем продолжать!
- Извольте Вы говорите, он сжег письмо?
- Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика, и я
уничтожаю ее.
- Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.
- Вы думаете?
- Я уверен. К кому было письмо?
- К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать.
- Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в
том, чтобы это письмо исчезло?
- Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто бы для
моей же пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня клят-
ву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.
- Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я знал одного Нуартье при
дворе бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время рево-
люции. А как звали вашего помощника прокурора?
- Де Вильфор.
Аббат расхохотался.
Дантес посмотрел на него с изумлением.
- Что с вами? - сказал он.
- Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.
- Вижу.
- Ну, так вот: теперь ваше дело для меня яснее этого луча. Бедный
мальчик! И он был ласков с вами?
- Да.
- Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?
- Да.
- Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не
произнесете имени Нуартье?
- Да.
- А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой
этот Нуартье? Этот Нуартье - его отец!
Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть,
на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и
так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за го-
лову.
- Его отец! Его отец! - вскричал он.
- Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.
И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде ка-
залось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое поведение
Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, проси-
тельный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, - все приш-
ло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом бросился к
подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.
- Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я должен обдумать все
это!
И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда
пришел тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и иска-
женным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.
В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял
грозное решение и поклялся страшной клятвой.
Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фа-
риа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать с
ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старо-
му узнику некоторые привилегии, а именно: право на хлеб побелее и на
графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел
звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино.
Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее вы-
ражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие о
том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него прис-
тально.
- Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею о
словах, сказанных мною.
- Почему? - спросил Дантес.
- Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, -
жажду мщения.
Дантес улыбнулся.
- Поговорим о другом, - сказал он.
Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но, усту-
пая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как с любым
собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и не-
изменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда
не говорил о своих страданиях.
Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали
мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались предме-
тов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит мореплавате-
лям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, освещенные фан-
тастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещенного чело-
века сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, фило-
софских и социальных идей, где он привык парить.
- Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, -
хотя бы для того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы предпочи-
таете уединение обществу такого необразованного и ничтожного товарища,
как я, Если вы согласитесь на мою просьбу, я обещаю вам не говорить
больше о побеге.
Аббат улыбнулся.
- Увы, дитя мое, - сказал он, - знание человеческое весьма ограниче-
но, и когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым
языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все
эти знания я передам вам в какие-нибудь два года.
- Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?
а вы предлагаете мне иметь дело с людьми. Я мог пробить стену и уничто-
жить лестницу, но я не стану пробивать грудь и уничтожать чью-нибудь
жизнь.
Дантес с удивлением посмотрел на него.
- Как? - сказал он. - Если бы вы могли спастись, такие соображения
удержали бы вас?
- А вы сами, - сказал Фариа, - почему вы не убили тюремщика ножкой от
стола, не надели его платья и не попытались бежать?
- Потому, что мне это не пришло в голову, - отвечал Дантес.
- Потому что в вас природой заложено отвращение к убийству: такое
отвращение, что вы об этом даже не подумали, - продолжал старик, - в де-
лах простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по пря-
мому пути. Тигру, который рожден для пролития крови, - это его дело, его
назначение, - нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близос-
ти добычи. Он тотчас же бросается на нее и разрывает на куски. Это его
инстинкт, и он ему повинуется. Но человеку, напротив, кровь претит; не
законы общества запрещают нам убийство, а законы природы.
Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему то, что бессознательно
происходило в его уме или, лучше сказать, в его душе, потому что иные
мысли родятся в мозгу, а иные в сердце.
- Кроме того, - продолжал Фариа, - сидя в тюрьме двенадцать лет, я
перебрал в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко.
Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго
думали, которые медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из Вен-
сенского замка, аббат Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из Бастилии. Есть
еще побеги случайные; это - самые лучшие, поверьте мне, подождем благоп-
риятного случая и, если он представится, воспользуемся им.
- Вы-то могли ждать, - прервал Дантес со вздохом, - ваш долгий труд
занимал вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас утешала на-
дежда.
- Я занимался не только этим, - сказал аббат.
- Что же вы делали?
- Писал или занимался.
- Так вам дают бумагу, перья, чернила?
- Нет, - сказал аббат, - но я их делаю сам.
- Вы делаете бумагу, перья и чернила? - воскликнул Дантес.
- Да.
Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он еще плохо ве-
рил его словам. Фариа заметил, что он сомневается.
- Когда вы придете ко мне, - сказал он, - я покажу вам целое сочине-
ние, плод мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я об-
думывал в тени Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в Вене-
ции, на берегах Арно во Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики да-
дут мне досуг написать его в стенах замка Иф. Это "Трактат о возможности
всеединой монархии в Италии". Он составит толстый том in-quarto.
- И вы написали его?
- На двух рубашках. Я изобрел вещество, которое делает холст гладким
и плотным, как пергамент.
- Так вы химик?
- Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом.
- Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах. У вас
были книги?
- В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечиты-
вая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут
дать если не полный итог человеческих знаний, то во всяком случае все,
что полезно знать человеку. Я посвятил три года жизни на изучение этих
ста пятидесяти томов и знал их почти наизусть, когда меня арестовали. В
тюрьме, при небольшом усилии памяти, я все их припомнил. Я мог бы вам
прочесть наизусть Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита,
Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Бос-
сюэ. Я вам называю только первостепенных.
- Вы знаете несколько языков?
- Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, пофранцузски,
по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческого
понимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но я
изучаю его.
- Вы изучаете греческий язык? - спросил Дантес.
- Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всеми
возможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моих
мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях
их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать
меня будут вполне, а этого мне довольно.
Все более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этого
странного человека почти сверхъестественными. Он хотел поймать его на
чем-нибудь и продолжал:
- Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали такую толстую
книгу?
- Я сделал себе прекрасные перья, - их предпочли бы гусиным, если бы
узнали о них, - из головных хрящей тех огромных мерланов, которые нам
иногда подают в постные дни. И я очень люблю среду, пятницу и субботу,
потому что эти дни приумножают запас моих перьев, а исторические труды
мои, признаюсь, мое любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю о
настоящем; свободно и независимо прогуливаясь по истории, я забываю, что
я в тюрьме.
- А чернила? - спросил Дантес. - Из чего вы сделали чернила?
- В моей камере прежде был камин, - отвечал Фариа. - Трубу его зало-
жили, по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в течение
долгих лет его топили, и все ею стенки обросли сажей. Я растворяю эту
сажу в вине, которое мне дают по воскресеньям, и таким образом добываю
превосходные чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться в
глаза, я накалываю палец и пишу кровью.
- А когда мне можно увидеть все это? - спросил Дантес.
- Когда вам угодно, - сказал Фариа.
- Сейчас же!
- Так ступайте за мною, - сказал аббат.
Он спустился в подземный ход и исчез в нем; Дантес последовал за ним.
Пройдя довольно легко, хоть и согнувшись, подземным ходом, Дантес
достиг конца коридора, прорытого аббатом Тут проход суживался, и в него
едва можно было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плита-
ми; подняв одну из них, в самом темном углу, он и начал трудную работу,
окончание которой видел Дантес.
Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал огляды-
ваться по сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего нео-
быкновенного.
- Так, - сказал аббат, - теперь только четверть первого, и у нас ос-
тается еще несколько часов.
Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял
время с такой точностью.
- Посмотрите, - сказал аббат, - на солнечный луч, проникающий в мое
окно, и на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я опре-
деляю время вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы могут
испортиться, а солнце и земля всегда работают исправно.
Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как солнце встает
из-за гор и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется
солнце, а не земля. Незаметное для него двойное движение земного шара,
на котором он жил, казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его со-
беседника ему чудились тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и
алмазные копи, которые он видел еще мальчиком во время путешествия в Гу-
зерат и Голконду.
- Мне не терпится, - сказал он аббату, - увидеть ваши богатства.
Аббат подошел к очагу и с помощью долота, которое он не выпускал из
рук, вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно прос-
торное углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о которых
он говорил Дантесу.
- Что же вам показать сперва? - спросил он.
- Покажите ваше сочинение о монархии в Италии.
Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы папиру-
са. Свитки состояли из холщовых полос шириной в четыре дюйма и длиной
дюймов в восемнадцать. Полосы были пронумерованы, и Дантес без труда
прочел несколько строк. Сочинение было написано на родном языке аббата,
то есть по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот
язык.
- Видите, тут все; неделю тому назад я написал "конец" на шестьдесят
восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я
когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдется типограф, который
отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь.
- Да, - отвечал Дантес, - вижу. А теперь, прошу вас, покажите мне
перья, которыми написана эта книга.
- Вот, смотрите, - сказал Фариа.
И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюй-
ма; к ней при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный черни-
лами; он был заострен и расщеплен, как обыкновенное перо.
Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым оно
было так хорошо очинено.
- Вы ищите перочинный ножик? - сказал Фариа - Это моя гордость. Я
сделал и его, и этот большой нож из старого железного подсвечника.
Ножик резал, как бритва, а нож имел еще то преимущество, что мог слу-
жить и ножом и кинжалом.
Дантес рассматривал все эти вещи с таким же любопытством, с каким,
бывало, в марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные ди-
карями и привезенные с южных островов капитанами дальнего плавания.
- Что же касается чернил, - сказал Фарда, - то вы знаете, из чего я
их делаю; я изготовляю их по мере надобности.
- Теперь я удивляюсь только одному, - сказал Дантес, - как вам хвати-
ло дней на всю эту работу.
- Я работал и по ночам, - сказал Фариа.
- По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью?
- Нет; но бог дал человеку ум, который возмещяет несовершенство
чувств; я создал себе освещение.
- Каким образом?
- От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и изв-
лекаю чистое сало; вот мой светильник.
И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы в
торжественные дни.
- А огонь?
- Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки.
- А спички?
- Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне ее
дали.
Дантес положил все вещи на стол и опустил голову, потрясенный
упорством и силою этого ума.
- Это еще не все, - сказал Фариа, - ибо не следует прятать все свои
сокровища в одно место. Закроем этот тайник.
Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и рас-
тер ее ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом подошел
к кровати и отодвинул ее.
За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое камнем; в
этом отверстии лежала веревочная лестница футов тридцати длиною. Дантес
испробовал ее; она могла выдержать любую тяжесть.
- Где вы достали веревку для этой превосходной лестницы? - спросил
Дантес.
- Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я раздер-
гивал в продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня пере-
вели сюда, я ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я
продолжал работу.
- И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены?
- Я их зашивал.
- Чем?
- Вот этой иглой.
И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую рыбью
кость с продетой в нее ниткой.
- Дело в том, - продолжал Фариа, - что я сначала хотел выпилить ре-
шетку и бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я бы
его еще расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно выходит во
внутренний двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лест-
ницу на тот случай, если бы, как я вам уже говорил, представилась воз-
можность непредвиденного побега.
Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его
мелькнула новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный, изобрета-
тельный, ученый, разберется в его несчастье, которое для него самого
всегда было окутано тьмою.
- О чем вы думаете? - спросил аббат с улыбкой, принимая задумчивость
Дантеса за высшую степень восхищения.
- Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти
до цели. Что совершили бы вы на свободе!
- Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи. Только нес-
частье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы по-
рох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности,
рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве,
- а вы знаете, из столкновения тут рождается электричество, из электри-
чества молния, из молнии - свет.
- Нет, я ничего не знаю, - отвечал Дантес, подавленный своим неве-
жеством. - Некоторые ваши слова лишены для меня всякого смысла Какое
счастье быть таким ученым, как вы!
Аббат улыбнулся.
- Но вы еще о чем-то думали?
- Да.
- Об одном вы мне сказали, а второе? у - Второе вот что: вы мне расс-
казали свою жизнь, а моей но знаете.
- Ваша жизнь так еще коротка, что не может заключать в себе важных
событий.
- Она заключает огромное несчастье, - сказал Дантес, - несчастье, ко-
торого я ничем на заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не бого-
хульствовать, убедиться в том, что в моем несчастье виноваты люди.
- Так вы считаете себя невиновным в том преступлении, которое вам
приписывают?
- Я невинен, клянусь жизнью тех, кто мне дороже всего на свете:
жизнью моего отца и Мерседес.
- Хорошо, - сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на преж-
нее место. - Расскажите мне вашу историю.
И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничива-
лась путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на Восток, рассказал
про свой последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к марша-
лу, свидание с ним, его письмо к г-ну Нуартье, рассказал про возвращение
в Марсель, свидание с отцом, про свою любовь к Мерседес, про обручение,
арест, допрос, временное заключение в здании суда и, наконец, оконча-
тельное заточение в замке Иф. Больше он ничего не знал; не знал даже,
сколько времени находится в тюрьме.
Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался.
- В науке права, - сказал он, помолчав, - есть мудрая аксиома, о ко-
торой я вам уже говорил, кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены
испорченной натурой, человек сторонится преступления Но цивилизация со-
общила нам искусственные потребности, пороки и желания, которые иногда
заглушают в нас доброе начало и приводят ко злу. Отсюда по пожиже: если
хочешь найти преступника, ищи того, кому совершенное преступление могло
принести пользу. Кому могло принести пользу ваше исчезновение.
- Да никому. Я так мало значил.
- Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни филосо-
фии На свете все относительно, дорогой друг, начиная с короля, который
мешает своему преемнику, до канцеляриста, который мешает сверхштатному
писцу. Когда умирает король, его преемник наследует корону; когда умира-
ет канцелярист, писец наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти ты-
сяча двести ливров - его цивильный лист; они ему так же необходимы, как
королю двенадцать миллионов Каждый человек сверху донизу общественной
лестницы образует вокруг себя мирок интересов, где есть свои вихри и
свои крючковатые атомы, как в мирах Декарта. Чем ближе к верхней ступе-
ни, тем эти миры больше. Это опрокинутая спираль, которая держится на
острие, благодаря эквилибристике вокруг точки равновесия Итак, вернемся
к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном "Фараона"?
- Да.
- Вы хотели жениться на красивой девушке?
- Да.
- Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао-
на". Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес. Отве-
чайте сперва на первый вопрос: последовательность - ключ ко всем загад-
кам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао-
на"?
- Никому, меня очень любили на корабле. Если бы матросам разрешили
выбрать начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один чело-
век имел причину не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему ду-
эль, но он отказался.
- Ага! Как его звали?
- Данглар.
- Кем он был на корабле?
- Бухгалтером.
- Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности?
- Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие
неточности.
- Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с
капитаном Леклером?
- Нет; мы были одни.
- Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор?
- Да, дверь была отворена... и даже... постойте... да, да, Данглар
проходил мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне па-
кет для маршала.
- Отлично, мы напали на след. Брали вы кого-нибудь с собой, когда
сошли на острове Эльба?
- Никого.
- Там вам вручили письмо?
- Да, маршал вручил.
- Что вы с ним сделали?
- Положил в бумажник.
- Так при вас был бумажник? Каким образом бумажник с официальным
письмом мог поместиться в кармане моряка.
- Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте.
- Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо в бумаж-
ник?
- Да.
- От Порто-Феррайо до корабля где было письмо?
- У меня в руках.
- Когда вы поднимались на "Фараон", любой мот видеть, что у вас в ру-
ках письмо?
- Да.
- И Данглар мог видеть?
- Да, и Данглар мог видеть.
- Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы,
как был написан донос?
- О, да; я прочел его три раза, и каждое слово врезалось в мою па-
мять.
- Повторите его мне.
Дантес задумался.
- Вот он, слово в слово:
"Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского проку-
рора, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем
сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата
письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету
в Париже. В случае его ареста письмо будет найдено при нем или у его от-
ца, или в его каюте на "Фараоне".
Аббат пожал плечами.
- Ясно как день, - сказал он, - и велико же ваше простодушие, что вы
сразу не догадались.
- Так вы думаете?.. - вскричал Дантес. - Какая подлость!
- Какой был почерк у Данглара?
- Очень красивый и четкий, с наклоном вправо.
- А каким почерком был написан донос?
- С наклоном влево.
Аббат улыбнулся.
- Измененным!
- Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен.
- Постойте, - сказал аббат.
Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и
написал левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.
Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.
- Невероятно! - воскликнул он. - Как этот почерк похож на тот!
- Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - про-
должал аббат.
- Какое?
- Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг на
друга.
- Все-то вы изучили!.. Все знаете!
- Будем продолжать.
- Да, да.
- Перейдем ко второму вопросу.
- Я слушаю вас.
- Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?
- Да, одному молодому человеку, который любил ее.
- Его имя?
- Фернан.
- Имя испанское.
- Он каталанец.
- Считаете ли вы, что он мог написать донос?
- Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.
- Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.
- Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.
- Вы никому их не рассказывали?
- Никому.
- Даже невесте?
- Даже ей.
- Так это Данглар.
- Теперь я в этом уверен.
- Постойте... Знал ли Данглар Фернана?
- Нет... Да... Вспомнил!
- Что?
- За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке стари-
ка Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.
- Их было только двое?
- Нет, с ними сидел третий, мой хороший знакомый! он-то, верно, и
познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... пос-
тойте... Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили, стояла
чернильница, лежала бумага, перья. (Дантес провел рукою по лбу.) О! Под-
лецы, подлецы!
- Хотите знать еще что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой.
- Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я хочу знать,
почему меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда?
- Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и зага-
дочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов
- это было просто детской игрой, а теперь вам придется дать мне самые
точные показания.
- Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою жизнь, чем я
сам.
- Кто вас допрашивал? Королевский прокурор, или его помощник, или
следователь?
- Помощник.
- Молодой, старый?
- Молодой, лет двадцати семи.
- Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат - Как
он с вами обращался?
- Скорее ласково, нежели строго.
- Вы все ему рассказали?
- Все.
- Обращение его менялось во время допроса?
- На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой против
меня, он, казалось, был потрясен моим несчастьем.
- Вашим несчастьем?
- Да.
- И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?
- Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего участия.
- Какое именно?
- Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.
- Которую? Донос?
- Нет, письмо.
- Вы уверены в этом?
- Это произошло на моих глазах.
- Тут что-то не то. Сдается мне, что этот помощник прокурора более
низкий негодяй, чем можно предположить.
- Честное слово, меня бросает в дрожь, - сказал Дантес - неужели мир
населен только тиграми и крокодилами.
- Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.
- Пожалуйста, будем продолжать!
- Извольте Вы говорите, он сжег письмо?
- Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика, и я
уничтожаю ее.
- Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.
- Вы думаете?
- Я уверен. К кому было письмо?
- К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать.
- Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в
том, чтобы это письмо исчезло?
- Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто бы для
моей же пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня клят-
ву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.
- Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я знал одного Нуартье при
дворе бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время рево-
люции. А как звали вашего помощника прокурора?
- Де Вильфор.
Аббат расхохотался.
Дантес посмотрел на него с изумлением.
- Что с вами? - сказал он.
- Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.
- Вижу.
- Ну, так вот: теперь ваше дело для меня яснее этого луча. Бедный
мальчик! И он был ласков с вами?
- Да.
- Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?
- Да.
- Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не
произнесете имени Нуартье?
- Да.
- А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой
этот Нуартье? Этот Нуартье - его отец!
Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть,
на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и
так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за го-
лову.
- Его отец! Его отец! - вскричал он.
- Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.
И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде ка-
залось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое поведение
Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, проси-
тельный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, - все приш-
ло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом бросился к
подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.
- Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я должен обдумать все
это!
И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда
пришел тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и иска-
женным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.
В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял
грозное решение и поклялся страшной клятвой.
Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фа-
риа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать с
ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старо-
му узнику некоторые привилегии, а именно: право на хлеб побелее и на
графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел
звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино.
Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее вы-
ражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие о
том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него прис-
тально.
- Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею о
словах, сказанных мною.
- Почему? - спросил Дантес.
- Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, -
жажду мщения.
Дантес улыбнулся.
- Поговорим о другом, - сказал он.
Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но, усту-
пая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как с любым
собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и не-
изменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда
не говорил о своих страданиях.
Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали
мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались предме-
тов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит мореплавате-
лям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, освещенные фан-
тастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещенного чело-
века сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, фило-
софских и социальных идей, где он привык парить.
- Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, -
хотя бы для того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы предпочи-
таете уединение обществу такого необразованного и ничтожного товарища,
как я, Если вы согласитесь на мою просьбу, я обещаю вам не говорить
больше о побеге.
Аббат улыбнулся.
- Увы, дитя мое, - сказал он, - знание человеческое весьма ограниче-
но, и когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым
языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все
эти знания я передам вам в какие-нибудь два года.
- Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?