Страница:
пестки с куста желтых роз, подняла голову, услышав их шаги.
Эта женщина была знакомая нам маленькая Жюли, превратившаяся, как ей
и предсказывал уполномоченный фирмы Томсон и Френч, в госпожу Эмманюель
Эрбо. Увидав постороннего, она вскрикнула. Максимилиан рассмеялся.
- Не пугайся, сестра, - сказал он, - хотя граф всего несколько дней в
Париже, но он уже знает, что такое рантьерша из Марэ, а если еще не зна-
ет, то сейчас увидит.
- Ах, сударь, - сказала Жюли, - привести вас так - это предательство
со стороны моего брата; он совершенно не заботится о том, какой вид у
его бедной сестры... Пенелон!.. Пенелон!..
Старик, окапывавший бенгальские розы, всадил в землю свой заступ и,
сняв фуражку, подошел к ним, жуя жвачку, которую он тотчас же задвинул
поглубже за щеку. В его еще густых волосах серебрилось несколько белых
прядей, а коричневое лицо и смелый, острый взгляд изобличали в нем ста-
рого моряка, загоревшего под солнцем экватора и знакомого с бурями.
- Вы меня звали, мадемуазель Жюли? - спросил он. - Что вам угодно?
Пенелон по старой привычке звал дочь своего хозяина мадемуазель Жюли
и никак не мог привыкнуть называть ее госпожой Эрбо.
- Пенелон, - сказала Жюли, - скажите господину Эмманюелю, что у нас
дорогой гость, а Максимилиан проводит графа в гостиную.
Потом она обратилась к Монте-Кристо:
- Вы, надеюсь, разрешите мне оставить вас на минуту?
И, не дожидаясь согласия графа, она обежала клумбу и бросилась к дому
по боковой дорожке.
- Послушайте, дорогой господин Моррель, - сказал Монте-Кристо, - я с
огорчением вижу, что нарушил покой вашей семьи.
- Взгляните, взгляните, - отвечал, смеясь, Максимилиан, - вот и муж
побежал менять куртку на сюртук! Ведь вас знают на улице Меле, вас жда-
ли, поверьте мне.
- У вас, мне кажется, счастливая семья, - сказал граф, как бы отвечая
на собственные мысли.
- Несомненно, граф. Что ж, ведь у них есть все, что надо для счастья:
они молоды, жизнерадостны, любят друг друга и, хоть им и приходилось ви-
деть огромные состояния, они со своими двадцатью пятью тысячами франков
дохода считают себя богатыми, как Ротшильд.
- А между тем двадцать пять тысяч франков дохода - это немного, -
сказал Монте-Кристо, и в его голосе было столько нежности, что он отоз-
вался в сердце Максимилиана, как голос любящего отца, - но ведь это не
предел для нашей молодой четы, они, вероятно, тоже станут миллионерами.
Ваш зять адвокат или доктор?..
- Он был негоциантом, граф, и продолжал дело моего покойного отца.
Господин Моррель скончался, оставив после себя капитал в пятьсот тысяч
франков; из них половина досталась мне и половина сестре, потому что нас
было только двое. Ее муж, вступая с нею в брак, не обладал ничем, кроме
благородной честности, ясного ума и незапятнанной репутации. Он пожелал
иметь столько же, сколько и его жена; он работал до тех пор, пока не
собрал двухсот пятидесяти тысяч франков; для этого понадобилось шесть
лет. Клянусь вам, граф, было трогательно смотреть на них - такие трудо-
любивые, такие дружные, они, при их способностях, могли бы достигнуть
значительного богатства, но не пожелали ничего менять в обычаях отцовс-
кой фирмы и употребили шесть лет на то, на что людям нового склада пот-
ребовалось бы года два или три; весь Марсель до сих пор восторгается их
мужественной самоотверженностью. Наконец, однажды Эмманюель подошел к
своей жене, которая заканчивала выплату по обязательствам.
"Жюли, - обратился он к ней, - вот сверток с последней сотней фран-
ков, ее только что передал мне Коклес, и она дополняет те двести пятьде-
сят тысяч франков, которые мы назначили себе пределом. Удовольствуешься
ли ты тем немногим, чем нам придется теперь ограничиваться? Наша фирма
делает в год миллионный оборот и может давать сорок тысяч франков прибы-
ли. Если мы захотим, мы можем через час продать за триста тысяч франков
нашу клиентуру: вот письмо от господина Делоне, он предлагает нам эту
сумму за нашу фирму, которую он хочет присоединить к своей. Решай, как
поступить".
"Друг мой, - ответила моя сестра, - фирму Моррель может вести только
Моррель. Разве не стоит отказаться от трехсот тысяч франков, чтобы раз
навсегда оградить имя нашего отца от превратностей судьбы?"
"Я тоже так думал, - сказал Эмманюель, - но я хотел знать твое мне-
ние".
"Ну, так вот оно. Мы получили все, что нам следовало, выплатили по
всем нашим обязательствам; мы можем подвести итог и закрыть кассу; под-
ведем же этот итог и закроем кассу".
И они немедленно это сделали. Это было в три часа; в четверть четвер-
того явился клиент, чтобы застраховать два судна, это составляло пятнад-
цать тысяч франков чистой прибыли.
"Будьте любезны, - сказал ему Эмманюель, - обратиться с этой страхо-
вой к нашему коллеге господину Делоне. Что касается нас, мы ликвидирова-
ли наше дело".
"Давно ли?" - спросил удивленный клиент.
"Четверть часа тому назад".
И вот каким образом случилось, - продолжал Максимилиан, улыбаясь, -
что у моей сестры и зятя только двадцать пять тысяч годового дохода.
Максимилиан едва успел кончить свой рассказ, который все сильнее ра-
довал сердце графа, как появился принарядившийся Эмманюель, в сюртуке и
шляпе. Он поклонился с видом человека, высоко ценящего честь, оказанную
ему гостем, потом, обойдя с графом свой цветущий сад, провел его в дом.
Гостиная благоухала цветами, наполнявшими огромную японскую вазу. На
пороге, приветствуя графа, стояла Жюли, должным образом одетая и кокет-
ливо причесанная (она ухитрилась потратить на это не более десяти ми-
нут!)
В вольере весело щебетали птицы; ветви ракитника и розовой акации с
их цветущими гроздьями заглядывали в окно из-за синих бархатных драпиро-
вок, в этом очаровательном уголке все дышало миром - от песни птиц до
улыбки хозяев.
Едва войдя в этот дом, граф почувствовал, что и его коснулось счастье
этих людей; он оставался безмолвным и задумчивым, забывая, что ему над-
лежит вернуться к беседе, прервавшейся после первых приветствий.
Вдруг он заметил воцарившееся неловкое молчание и с усилием оторвался
от своих грез.
- Сударыня, - сказал он, наконец, - простите мне мое волнение. Оно,
вероятно, показалось вам странным, - вы привыкли к этому покою и
счастью, но для меня так ново видеть довольное лицо, что я не могу отор-
вать глаз от вас и вашего супруга.
- Мы действительно очень счастливы, - сказала Жюли, - но нам пришлось
очень долго страдать, и мало кто заплатил так дорого за свое счастье.
На лице графа отразилось любопытство.
- Это длинная семейная история, как вам уже говорил Шато-Рено, - ска-
зал Максимилиан. - Вы, граф, привыкли видеть большие катастрофы и вели-
чественные радости, для вас мало интересна эта домашняя картина. Но Жюли
права: мы перенесли немало страданий, хоть они и ограничивались узкой
рамкой семьи...
- И бог, как всегда, послал вам утешение в страданиях? - спросил Мон-
те-Кристо.
- Да, граф, - отвечала Жюли, - мы должны это признать, потому что он
поступил с нами, как со своими избранниками: он послал нам своего анге-
ла.
Краска залила лицо графа, и, чтобы скрыть свое волнение, он закашлял-
ся и поднес к губам платок.
- Тот, кто родился в порфире и никогда ничего не желал, - сказал Эм-
манюель, - не знает счастья жизни, так же как не умеет ценить ясного не-
ба тот, кто никогда не вверял свою жизнь четырем доскам, носящимся по
разъяренному морю.
Монте-Кристо встал и, ничего не ответив, потому что дрожь в его голо-
се выдала бы охватившее его волнение, начал медленно ходить взад и впе-
ред по гостиной.
- Вас, вероятно, смешит наша роскошь, граф, - сказал Максимилиан,
следивший глазами за МонтеКристо.
- Нет, нет, - отвечал Монте-Кристо, очень бледный, прижав руку к
сильно бьющемуся сердцу, а другой рукой указывая на хрустальный колпак,
под которым на черной бархатной подушке был бережно положен шелковый вя-
заный кошелек. - Я просто смотрю, что это за кошелек, в котором как буд-
то с одной стороны лежит какаято бумажка, а с другой - недурной алмаз.
Лицо Максимилиана стало серьезным, и он ответил:
- Здесь, граф, самое драгоценное из наших семейных сокровищ.
- В самом деле, алмаз довольно хорош, - сказал Монте-Кристо.
- Нет, мой брат говорит не о стоимости камня, хоть его и оценивают в
сто тысяч франков, он хочет сказать, что вещи, находящиеся в этом ко-
шельке, дороги нам: их оставил тот добрый ангел, о котором мы вам гово-
рили.
- Я не понимаю ваших слов, сударыня, а между тем не смею просить
объяснения, - с поклоном ответил МонтеКристо. - Простите, я не хотел
быть неделикатным.
- Неделикатным, граф? Напротив, мы рады рассказать об этом! Если бы
мы хотели сохранить в тайне благородный поступок, о котором напоминает
этот кошелек, мы бы не выставляли его таким образом напоказ. Нет, мы хо-
тели бы иметь возможность разгласить о нем всему свету, чтобы наш неве-
домый благодетель хотя бы трепетанием крыльев открыл себя.
- Вот как! - проговорил Монте-Кристо глухим голосом.
- Граф, - сказал Максимилиан, приподнимая хрустальный колпак и благо-
говейно прикасаясь губами к вязаному кошельку, - это держал в своих ру-
ках человек, который спас моего отца от смерти, нас от разорения, а наше
имя от бесчестия, - человек, благодаря которому мы, несчастные дети, об-
реченные горю и нищете, теперь со всех сторон слышим, как люди восторга-
ются нашим счастьем. Это письмо, - и Максимилиан, вынув из кошелька за-
писку, протянул ее графу, - это письмо было им написано в тот день, ког-
да мой отец принял отчаянное решение, а этот алмаз великодушный незнако-
мец предназначил в приданое моей сестре.
Монте-Кристо развернул письмо и прочел его с чувством невыразимого
счастья; это была записка, знакомая нашим читателям, адресованная Жюли и
подписанная Синдбадом-Мореходом.
- Незнакомец, говорите вы? Таким образом, человек, оказавший вам эту
услугу, остался вам неизвестен?
- Да, нам так и не выпало счастья пожать ему руку, - отвечал Максими-
лиан, - и не потому, что мы не молили бога об этой милости. Но во всем
этом событии было столько таинственности, что мы до сих пор не можем в
нем разобраться: все направляла невидимая рука, могущественная, как рука
чародея.
- Но я все еще не потеряла надежды поцеловать когда-нибудь эту руку,
как я целую кошелек, которого она касалась, - сказала Жюли. - Четыре го-
да тому назад Пенелон был в Триесте; Пенелон, граф, это тот старый мо-
ряк, которого вы видели с заступом в руках и который из боцмана превра-
тился в садовника. В Триесте он видел на набережной англичанина, соби-
равшегося отплыть на яхте, и узнал в нем человека, посетившего моего от-
ца пятого июня тысяча восемьсот двадцать девятого года и пославшего мне
пятого сентября эту записку. Это был, несомненно, тот самый незнакомец,
как утверждает Пенелон, но он не решился заговорить с ним.
- Англичанин! - произнес задумчиво Монте-Кристо, которого тревожил
каждый взгляд Жюли. - Англичанин, говорите вы?
- Да, - сказал Максимилиан, - англичанин, явившийся к нам как уполно-
моченный римской фирмы Томсон и Френч. Вот почему я вздрогнул, когда вы
сказали у Морсера, что Томсон и Френч ваши банкиры. Дело происходило,
как мы вам уже сказали, в тысяча восемьсот двадцать девятом году; пожа-
луйста, граф, скажите, вы не знали этого англичанина?
- Но вы говорили, будто фирма Томсон и Френч неизменно отрицала, что
она оказала вам эту услугу?
- Да.
- В таком случае, может быть, тот англичанин просто был благодарен
вашему отцу за какой-нибудь добрый поступок, им самим позабытый, и вос-
пользовался предлогом, чтобы оказать ему услугу?
- Тут можно предположить что угодно, даже чудо.
- Как его звали? - спросил Монте-Кристо.
- Он не назвал другого имени, - отвечала Жюли, внимательнее вглядыва-
ясь в графа, - только то, которым он подписал записку: Синдбад-Мореход.
- Но ведь это, очевидно, не имя, а псевдоним.
Видя, что Жюли смотрит на него еще пристальнее и вслушивается в звук
его голоса, граф добавил:
- Послушайте, не был ли он приблизительно одного роста со мной, может
быть чуть-чуть повыше, немного тоньше, в высоком воротничке, туго затя-
нутом галстуке, в облегающем и наглухо застегнутом сюртуке и с неизмен-
ным карандашом в руках?
- Так вы его знаете? - воскликнула Жюли с заблестевшими от радости
глазами.
- Нет, - сказал Монте-Кристо, - я только высказываю предположение. Я
знавал некоего лорда Уилмора, который был щедр на такие благодеяния.
- Не открывая, кто он?
- Это был странный человек, не веривший в благодарность.
- Господи, - воскликнула Жюли с непередаваемым выражением всплеснув
руками, - во что же он верит, несчастный?
- Во всяком случае, он не верил в нее в то время, когда я с ним
встречался, - сказал Монте-Кристо, бесконечно взволнованный этим возгла-
сом, вырвавшимся из глубины души. - Может быть, с тех пор ему и пришлось
самому убедиться, что благодарность существует.
- И вы знакомы с этим человеком, граф? - спросил Эмманюель.
- Если вы знакомы с ним, - воскликнула Жюли, - скажите, можете ли вы
свести нас к нему, показать нам его, сказать нам, где он находится? Пос-
лушай, Максимилиан, послушай, Эмманюель, ведь если мы когда-нибудь
встретимся с ним, он не сможет не поверить в память сердца!
Монте-Кристо почувствовал, что на глазах у него навернулись слезы; он
снова прошелся по гостиной.
- Ради бога, граф, - сказал Максимилиан, - если вы что-нибудь знаете
об этом человеке, скажите нам все, что вы знаете!
- Увы, - отвечал Монте-Кристо, стараясь скрыть волнение, звучащее в
его голосе, - если ваш благодетель действительно лорд Уилмор, то я бо-
юсь, что вам никогда не придется с ним встретиться. Я расстался с ним
года три тому назад в Палермо, и он собирался в самые сказочные страны,
так что я очень сомневаюсь, чтобы он когда-либо вернулся.
- Как жестоко то, что вы говорите! - воскликнула Жюли в полном отчая-
нии, и глаза ее наполнились слезами.
- Если бы лорд Уилмор видел то, что вижу я, - сказал проникновенно
Монте-Кристо, глядя на прозрачные жемчужины, струившиеся по щекам Жюли,
- он снова полюбил бы жизнь, потому что слезы, которые вы проливаете,
примирили бы его с человечеством.
Он протянул ей руку; она подала ему свою, завороженная взглядом и го-
лосом графа.
- Но ведь у этого лорда Уилмора, - сказала она, цепляясь за последнюю
надежду, - была же родина, семья, родные, знал же его кто-нибудь? Разве
мы не могли бы...
- Не стоит искать, - сказал граф, - не возводите сладких грез на сло-
вах, которые у меня вырвались. Едва ли лорд Уилмор - тот человек, кото-
рого вы разыскиваете; мы были с ним дружны, я знал все его тайны, - он
рассказал бы мне и эту.
- А он ничего не говорил вам? - воскликнула Жюли.
- Ничего.
- Никогда ни слова, из которого вы могли бы предположить?..
- Никогда.
- Однако вы сразу назвали его имя.
- Знаете... мало ли что приходит в голову.
- Сестра, - сказал Максимилиан, желая помочь графу, - наш гость прав.
Вспомни, что нам так часто говорил отец: не англичанин принес нам это
счастье.
Монте-Кристо вздрогнул.
- Ваш отец, господин Моррель, говорил вам?.. - с живостью воскликнул
он.
- Мой отец смотрел на это происшествие как на чудо. Мой отец верил,
что наш благодетель встал из гроба. Это была такая трогательная вера,
что, сам не разделяя ее, я не хотел ее убивать в его благородном сердце!
Как часто он задумывался, шепча имя дорогого погибшего друга!
На пороге смерти, когда близость вечности придала его мыслям какое-то
потустороннее озарение, это предположение перешло в уверенность, и пос-
ледние слова, которые он произнес, умирая, были: "Максимилиан, это был
Эдмон Дантес!"
Бледность, все сильнее покрывавшая лицо графа, при этих словах стала
ужасной. Вся кровь хлынула ему к сердцу, он не мог произнести ни слова;
он посмотрел на часы, словно вспомнив о времени, взял шляпу, как-то вне-
запно и смущенно простился с г-жой Эрбо и пожал руки Эмманюелю и Макси-
милиану.
- Сударыня, - сказал он, - разрешите мне иногда навещать вас. Мне хо-
рошо в вашей семье, и я благодарен вам за прием, потому что у вас я в
первый раз за много лет позабыл о времени.
И он вышел быстрыми шагами.
- Какой странный человек этот граф Монте-Кристо, - сказал Эмманюель.
- Да, - отвечал Максимилиан, - но мне кажется, у него золотое сердце,
и я уверен, что мы ему симпатичны.
- Его голос проник мне в самое сердце, - сказала Жюли, - и мне даже
показалось, будто я слышу его не в первый раз.
Если пройти две трети предместья Сент-Оноре, то можно увидеть позади
прекрасного особняка, заметного даже среди великолепных домов этого бо-
гатого квартала, обширный сад; его густые каштановые деревья возвышаются
над огромными, почти крепостными стенами, роняя каждую весну свои белые
и розовые цветы в две бороздчатые каменные вазы, стоящие на четыреху-
гольных столбах, в которые вделана железная решетка времен Людовика
XIII.
Хотя в этих вазах растут чудесные герани, колебля на ветру свои пур-
пурные цветы и крапчатые листья, этим величественным входом не пользуют-
ся с того уже давнего времени, когда владельцы особняка решили оставить
за собой только самый дом, обсаженный деревьями, двор с выходом в пред-
местье и сад, обнесенный решеткой, за которой в прежнее время находился
прекрасный огород, принадлежавший этой же усадьбе. Но явился демон спе-
куляции, наметил рядом с огородом улицу, которая должна была соперничать
с огромной артерией Парижа, называемой предместьем Сент-Оноре. И так как
эта новая улица, благодаря железной дощечке еще до своего возникновения
получившая название, должна была застраиваться, то огород продали.
Но когда дело касается спекуляции, то человек предполагает, а капитал
располагает; уже окрещенная улица погибла в колыбели. Приобретателю ого-
рода, заплатившему за него сполна, не удалось перепродать его за желае-
мую сумму, и в ожидании повышения цен, которое рано или поздно должно
было с лихвой вознаградить его за потраченные деньги и лежащий втуне ка-
питал, он ограничился тем, что сдал участок в аренду огородникам за
пятьсот франков в год.
Таким образом, он получает за свои деньги только полпроцента, что
очень скромно по теперешним временам, когда многие получают по пятидеся-
ти процентов и еще находят, что деньги приносят нищенский доход.
Как бы то ни было, садовые ворота, некогда выходившие в огород, зак-
рыты, и петли их ест ржавчина; мало того: чтобы презренные огородники не
смели осквернить своими плебейскими взорами внутренность аристократичес-
кого сада, ворота на шесть футов от земли заколотили досками. Правда,
доски не настолько плотно пригнаны друг к другу, чтобы нельзя было бро-
сить в щелку беглый взгляд, но этот дом - почтенный дом, и не боится не-
скромных взоров.
В том огороде вместо капусты, моркови, редиски, горошка и дынь растет
высокая люцерна - единственное свидетельство, что кто-то помнит еще об
этом пустынном месте. Низенькая калитка, выходящая на намеченную улицу,
служит входом в этот окруженный стенами участок, который арендаторы не-
давно совсем покинули из-за его неплодородности, так что вот уже неделя,
как вместо прежнего полупроцента он не приносит ровно ничего.
Со стороны особняка над оградой склоняются уже упомянутые нами кашта-
ны, что не мешает и другим цветущим и буйным деревьям протягивать между
ними свои жаждущие воздуха ветви. В одном углу, где сквозь густую листву
едва пробивается свет, широкая каменная скамья и несколько садовых
стульев указывают на место встреч или на излюбленное убежище кого-нибудь
из обитателей особняка, расположенного в ста шагах и едва различимого
сквозь зеленую чащу. Словом, выбор этого уединенного местечка объясняет-
ся и его недоступностью для солнечных лучей, и неизменной, даже в самые
знойные летние дни, прохладой, полной щебетанья птиц, и одновременной
удаленностью и от дома и от улицы - то есть от деловых тревог и шума.
Под вечер одного из самых жарких дней, подаренных этою весною жителям
Парижа, на этой каменной скамье лежали книга, зонтик, рабочая корзинка и
батистовый платочек с начатой вышивкой; а неподалеку от скамьи, у забро-
санных досками ворот, нагнувшись к щели, стояла молодая девушка и гляде-
ла в знакомый нам пустынный огород.
Почти в ту же минуту бесшумно открылась калитка огорода, и вошел вы-
сокий, мужественный молодой человек в блузе сурового полотна и бархатном
картузе, причем этой простонародной одежде несколько противоречили холе-
ные черные волосы, усы и борода; торопливо оглянувшись, чтобы удостове-
риться, что никто за ним не следит, он закрыл калитку и быстрыми шагами
направился к воротам.
При виде того, кого она поджидала, но, по-видимому, не в таком костю-
ме, девушка испуганно отшатнулась.
Однако пришедший быстрым взглядом влюбленного успел заметить сквозь
щели ограды, как мелькнуло белое платье и длинный голубой пояс. Он под-
бежал к воротам и приложил губы к щели.
- Не бойтесь, Валентина, - сказал он, - это я.
Девушка подошла ближе.
- Почему вы так поздно сегодня? - сказала она. - Вы ведь знаете, что
скоро обед и что мне нужно много дипломатии и осторожности, чтобы осво-
бодиться от мачехи, которая следит за каждым моим шагом, от горничной,
которая шпионит за мной, от брата, который мне надоедает, и прийти сюда
с моей работой; боюсь, что я еще не скоро кончу эту работу. А когда вы
мне объясните, почему вы задержались, вы мне скажете еще, что означает
этот костюм; из-за него я сначала даже не узнала вас.
- Милая Валентина, - отвечал молодой человек, - вы так недосягаемы
для моей любви, что я не смею говорить вам о ней, и все-таки, когда я
вас вижу, я не могу удержаться и не сказать, что я обожаю вас. И эхо мо-
их собственных слов утешает меня потом в разлуке с вами. А теперь спаси-
бо вам за выговор; он очарователен, он доказывает, что вы, я не смею
этого сказать, ждали меня, что вы думали обо мне. Вы хотите знать, поче-
му я опоздал и почему я так одет? Я вам это сейчас скажу, и, надеюсь,
тогда вы меня простите: я выбрал себе профессию.
- Профессию!.. Что вы хотите этим сказать, Максимилиан? Разве мы с
вами так уже счастливы, чтобы шутить над тем, что нас так близко касает-
ся?
- Боже меня упаси шутить над тем, что для меня дороже жизни, - сказал
молодой человек, - но я устал бродить по пустырям и перелезать через за-
боры и меня всерьез пугала мысль, что ваш отец когда-нибудь отдаст меня
под суд как вора, - это опозорило бы всю французскую армию! - и в то же
время я опасаюсь, что постоянное присутствие капитана спаги в этих мес-
тах, где нет ни одной самой маленькой осажденной крепости и ни одного
требующего защиты форта, может вызвать подозрения. Поэтому я сделался
огородником и облекся в подобающий моему званию костюм.
- Что за безумие!
- Напротив, я считаю, что это самый разумный поступок за всю мою
жизнь, потому что он обеспечивает нам безопасность.
- Да объясните же, в чем дело.
- Пожалуйста! Я был у владельца этого огорода; срок договора с преды-
дущим арендатором истек, и я снял его сам. Вся эта люцерна теперь моя;
ничто не мешает мне построить среди этой травы шалаш и жить отныне в
двух шагах от вас! Я счастлив, я не в силах сдержать свою радость! И по-
думайте, Валентина, что все это можно купить за деньги. Невероятно,
правда? А между тем все это блаженство, счастье, радость, за которые я
бы отдал десять лет моей жизни, стоят мне - угадайте, сколько?.. - пять-
сот франков в год, с уплатой по третям! Так что, видите, мне нечего
больше бояться. Я здесь у себя, я могу приставить к ограде лестницу и
смотреть в ваш сад и, не опасаясь никаких патрулей, имею право говорить
вам о своей любви, если только ваша гордость не возмутится тем, что это
слово исходит из уст бедного поденщика в рабочей блузе и картузе.
От радостного удивления Валентина слегка вскрикнула; потом вдруг, как
будто завистливая тучка неожиданно омрачила зажегшийся в ее сердце сол-
нечный луч, она сказала печально:
- Теперь мы будем слишком свободны, Максимилиан. Я боюсь, что наше
счастье - соблазн, и если мы злоупотребим нашей безопасностью, она погу-
бит нас.
- Как вы можете говорить это! Ведь с тех пор как я вас знаю, я ежед-
невно доказываю вам, что подчинил свои мысли и самую свою жизнь вашей
жизни и вашим мыслям. Что вам помогло довериться мне? Моя честь. Разве
не так? Вы мне сказали, что вас тревожит необъяснимое предчувствие гро-
зящей опасности, - и я предложил вам свою помощь и преданность, не тре-
буя от вас никакой награды, кроме счастья служить вам. Разве с тех пор я
хоть словом, хоть знаком дал вам повод раскаиваться в том, что вы отли-
чили меня среди всех тех, кто был бы счастлив отдать за вас свою жизнь?
Вы сказали мне, бедняжка, что вы обручены с господином д'Эпине, что этот
брак решен вашим отцом и, следовательно, неминуем, ибо решения господина
де Вильфор бесповоротны. И что же, я остался в тени, возложил все надеж-
ды не на свою волю, не на вашу, а на время, на провидение, на бога... а
между тем вы любите меня, Валентина, вы жалеете меня, и вы мне это ска-
зали; благодарю вас за эти бесценные слова и прошу только о том, чтобы
хоть изредка вы их мне повторяли, это даст мне силу ни о чем другом не
думать.
- Вот это и придало вам смелости, Максимилиан, это сделало мою жизнь
и радостной и несчастной. Я даже часто спрашиваю себя, что для меня луч-
ше: горе, которое мне причиняет суровость мачехи и ее слепая любовь к
сыну, или полное опасностей счастье, которое я испытываю в вашем при-
сутствии?
- Опасность! - воскликнул Максимилиан. - Как вы можете произносить
такое жестокое и несправедливое Слово! Разве я не самый покорнейший из
рабов? Вы позволили мне иногда говорить с вами, Валентина, но вы запре-
тили мне искать встречи с вами; я покорился. С тех пор как я нашел спо-
соб пробираться в этот огород, говорить с вами через эти ворота - сло-
Эта женщина была знакомая нам маленькая Жюли, превратившаяся, как ей
и предсказывал уполномоченный фирмы Томсон и Френч, в госпожу Эмманюель
Эрбо. Увидав постороннего, она вскрикнула. Максимилиан рассмеялся.
- Не пугайся, сестра, - сказал он, - хотя граф всего несколько дней в
Париже, но он уже знает, что такое рантьерша из Марэ, а если еще не зна-
ет, то сейчас увидит.
- Ах, сударь, - сказала Жюли, - привести вас так - это предательство
со стороны моего брата; он совершенно не заботится о том, какой вид у
его бедной сестры... Пенелон!.. Пенелон!..
Старик, окапывавший бенгальские розы, всадил в землю свой заступ и,
сняв фуражку, подошел к ним, жуя жвачку, которую он тотчас же задвинул
поглубже за щеку. В его еще густых волосах серебрилось несколько белых
прядей, а коричневое лицо и смелый, острый взгляд изобличали в нем ста-
рого моряка, загоревшего под солнцем экватора и знакомого с бурями.
- Вы меня звали, мадемуазель Жюли? - спросил он. - Что вам угодно?
Пенелон по старой привычке звал дочь своего хозяина мадемуазель Жюли
и никак не мог привыкнуть называть ее госпожой Эрбо.
- Пенелон, - сказала Жюли, - скажите господину Эмманюелю, что у нас
дорогой гость, а Максимилиан проводит графа в гостиную.
Потом она обратилась к Монте-Кристо:
- Вы, надеюсь, разрешите мне оставить вас на минуту?
И, не дожидаясь согласия графа, она обежала клумбу и бросилась к дому
по боковой дорожке.
- Послушайте, дорогой господин Моррель, - сказал Монте-Кристо, - я с
огорчением вижу, что нарушил покой вашей семьи.
- Взгляните, взгляните, - отвечал, смеясь, Максимилиан, - вот и муж
побежал менять куртку на сюртук! Ведь вас знают на улице Меле, вас жда-
ли, поверьте мне.
- У вас, мне кажется, счастливая семья, - сказал граф, как бы отвечая
на собственные мысли.
- Несомненно, граф. Что ж, ведь у них есть все, что надо для счастья:
они молоды, жизнерадостны, любят друг друга и, хоть им и приходилось ви-
деть огромные состояния, они со своими двадцатью пятью тысячами франков
дохода считают себя богатыми, как Ротшильд.
- А между тем двадцать пять тысяч франков дохода - это немного, -
сказал Монте-Кристо, и в его голосе было столько нежности, что он отоз-
вался в сердце Максимилиана, как голос любящего отца, - но ведь это не
предел для нашей молодой четы, они, вероятно, тоже станут миллионерами.
Ваш зять адвокат или доктор?..
- Он был негоциантом, граф, и продолжал дело моего покойного отца.
Господин Моррель скончался, оставив после себя капитал в пятьсот тысяч
франков; из них половина досталась мне и половина сестре, потому что нас
было только двое. Ее муж, вступая с нею в брак, не обладал ничем, кроме
благородной честности, ясного ума и незапятнанной репутации. Он пожелал
иметь столько же, сколько и его жена; он работал до тех пор, пока не
собрал двухсот пятидесяти тысяч франков; для этого понадобилось шесть
лет. Клянусь вам, граф, было трогательно смотреть на них - такие трудо-
любивые, такие дружные, они, при их способностях, могли бы достигнуть
значительного богатства, но не пожелали ничего менять в обычаях отцовс-
кой фирмы и употребили шесть лет на то, на что людям нового склада пот-
ребовалось бы года два или три; весь Марсель до сих пор восторгается их
мужественной самоотверженностью. Наконец, однажды Эмманюель подошел к
своей жене, которая заканчивала выплату по обязательствам.
"Жюли, - обратился он к ней, - вот сверток с последней сотней фран-
ков, ее только что передал мне Коклес, и она дополняет те двести пятьде-
сят тысяч франков, которые мы назначили себе пределом. Удовольствуешься
ли ты тем немногим, чем нам придется теперь ограничиваться? Наша фирма
делает в год миллионный оборот и может давать сорок тысяч франков прибы-
ли. Если мы захотим, мы можем через час продать за триста тысяч франков
нашу клиентуру: вот письмо от господина Делоне, он предлагает нам эту
сумму за нашу фирму, которую он хочет присоединить к своей. Решай, как
поступить".
"Друг мой, - ответила моя сестра, - фирму Моррель может вести только
Моррель. Разве не стоит отказаться от трехсот тысяч франков, чтобы раз
навсегда оградить имя нашего отца от превратностей судьбы?"
"Я тоже так думал, - сказал Эмманюель, - но я хотел знать твое мне-
ние".
"Ну, так вот оно. Мы получили все, что нам следовало, выплатили по
всем нашим обязательствам; мы можем подвести итог и закрыть кассу; под-
ведем же этот итог и закроем кассу".
И они немедленно это сделали. Это было в три часа; в четверть четвер-
того явился клиент, чтобы застраховать два судна, это составляло пятнад-
цать тысяч франков чистой прибыли.
"Будьте любезны, - сказал ему Эмманюель, - обратиться с этой страхо-
вой к нашему коллеге господину Делоне. Что касается нас, мы ликвидирова-
ли наше дело".
"Давно ли?" - спросил удивленный клиент.
"Четверть часа тому назад".
И вот каким образом случилось, - продолжал Максимилиан, улыбаясь, -
что у моей сестры и зятя только двадцать пять тысяч годового дохода.
Максимилиан едва успел кончить свой рассказ, который все сильнее ра-
довал сердце графа, как появился принарядившийся Эмманюель, в сюртуке и
шляпе. Он поклонился с видом человека, высоко ценящего честь, оказанную
ему гостем, потом, обойдя с графом свой цветущий сад, провел его в дом.
Гостиная благоухала цветами, наполнявшими огромную японскую вазу. На
пороге, приветствуя графа, стояла Жюли, должным образом одетая и кокет-
ливо причесанная (она ухитрилась потратить на это не более десяти ми-
нут!)
В вольере весело щебетали птицы; ветви ракитника и розовой акации с
их цветущими гроздьями заглядывали в окно из-за синих бархатных драпиро-
вок, в этом очаровательном уголке все дышало миром - от песни птиц до
улыбки хозяев.
Едва войдя в этот дом, граф почувствовал, что и его коснулось счастье
этих людей; он оставался безмолвным и задумчивым, забывая, что ему над-
лежит вернуться к беседе, прервавшейся после первых приветствий.
Вдруг он заметил воцарившееся неловкое молчание и с усилием оторвался
от своих грез.
- Сударыня, - сказал он, наконец, - простите мне мое волнение. Оно,
вероятно, показалось вам странным, - вы привыкли к этому покою и
счастью, но для меня так ново видеть довольное лицо, что я не могу отор-
вать глаз от вас и вашего супруга.
- Мы действительно очень счастливы, - сказала Жюли, - но нам пришлось
очень долго страдать, и мало кто заплатил так дорого за свое счастье.
На лице графа отразилось любопытство.
- Это длинная семейная история, как вам уже говорил Шато-Рено, - ска-
зал Максимилиан. - Вы, граф, привыкли видеть большие катастрофы и вели-
чественные радости, для вас мало интересна эта домашняя картина. Но Жюли
права: мы перенесли немало страданий, хоть они и ограничивались узкой
рамкой семьи...
- И бог, как всегда, послал вам утешение в страданиях? - спросил Мон-
те-Кристо.
- Да, граф, - отвечала Жюли, - мы должны это признать, потому что он
поступил с нами, как со своими избранниками: он послал нам своего анге-
ла.
Краска залила лицо графа, и, чтобы скрыть свое волнение, он закашлял-
ся и поднес к губам платок.
- Тот, кто родился в порфире и никогда ничего не желал, - сказал Эм-
манюель, - не знает счастья жизни, так же как не умеет ценить ясного не-
ба тот, кто никогда не вверял свою жизнь четырем доскам, носящимся по
разъяренному морю.
Монте-Кристо встал и, ничего не ответив, потому что дрожь в его голо-
се выдала бы охватившее его волнение, начал медленно ходить взад и впе-
ред по гостиной.
- Вас, вероятно, смешит наша роскошь, граф, - сказал Максимилиан,
следивший глазами за МонтеКристо.
- Нет, нет, - отвечал Монте-Кристо, очень бледный, прижав руку к
сильно бьющемуся сердцу, а другой рукой указывая на хрустальный колпак,
под которым на черной бархатной подушке был бережно положен шелковый вя-
заный кошелек. - Я просто смотрю, что это за кошелек, в котором как буд-
то с одной стороны лежит какаято бумажка, а с другой - недурной алмаз.
Лицо Максимилиана стало серьезным, и он ответил:
- Здесь, граф, самое драгоценное из наших семейных сокровищ.
- В самом деле, алмаз довольно хорош, - сказал Монте-Кристо.
- Нет, мой брат говорит не о стоимости камня, хоть его и оценивают в
сто тысяч франков, он хочет сказать, что вещи, находящиеся в этом ко-
шельке, дороги нам: их оставил тот добрый ангел, о котором мы вам гово-
рили.
- Я не понимаю ваших слов, сударыня, а между тем не смею просить
объяснения, - с поклоном ответил МонтеКристо. - Простите, я не хотел
быть неделикатным.
- Неделикатным, граф? Напротив, мы рады рассказать об этом! Если бы
мы хотели сохранить в тайне благородный поступок, о котором напоминает
этот кошелек, мы бы не выставляли его таким образом напоказ. Нет, мы хо-
тели бы иметь возможность разгласить о нем всему свету, чтобы наш неве-
домый благодетель хотя бы трепетанием крыльев открыл себя.
- Вот как! - проговорил Монте-Кристо глухим голосом.
- Граф, - сказал Максимилиан, приподнимая хрустальный колпак и благо-
говейно прикасаясь губами к вязаному кошельку, - это держал в своих ру-
ках человек, который спас моего отца от смерти, нас от разорения, а наше
имя от бесчестия, - человек, благодаря которому мы, несчастные дети, об-
реченные горю и нищете, теперь со всех сторон слышим, как люди восторга-
ются нашим счастьем. Это письмо, - и Максимилиан, вынув из кошелька за-
писку, протянул ее графу, - это письмо было им написано в тот день, ког-
да мой отец принял отчаянное решение, а этот алмаз великодушный незнако-
мец предназначил в приданое моей сестре.
Монте-Кристо развернул письмо и прочел его с чувством невыразимого
счастья; это была записка, знакомая нашим читателям, адресованная Жюли и
подписанная Синдбадом-Мореходом.
- Незнакомец, говорите вы? Таким образом, человек, оказавший вам эту
услугу, остался вам неизвестен?
- Да, нам так и не выпало счастья пожать ему руку, - отвечал Максими-
лиан, - и не потому, что мы не молили бога об этой милости. Но во всем
этом событии было столько таинственности, что мы до сих пор не можем в
нем разобраться: все направляла невидимая рука, могущественная, как рука
чародея.
- Но я все еще не потеряла надежды поцеловать когда-нибудь эту руку,
как я целую кошелек, которого она касалась, - сказала Жюли. - Четыре го-
да тому назад Пенелон был в Триесте; Пенелон, граф, это тот старый мо-
ряк, которого вы видели с заступом в руках и который из боцмана превра-
тился в садовника. В Триесте он видел на набережной англичанина, соби-
равшегося отплыть на яхте, и узнал в нем человека, посетившего моего от-
ца пятого июня тысяча восемьсот двадцать девятого года и пославшего мне
пятого сентября эту записку. Это был, несомненно, тот самый незнакомец,
как утверждает Пенелон, но он не решился заговорить с ним.
- Англичанин! - произнес задумчиво Монте-Кристо, которого тревожил
каждый взгляд Жюли. - Англичанин, говорите вы?
- Да, - сказал Максимилиан, - англичанин, явившийся к нам как уполно-
моченный римской фирмы Томсон и Френч. Вот почему я вздрогнул, когда вы
сказали у Морсера, что Томсон и Френч ваши банкиры. Дело происходило,
как мы вам уже сказали, в тысяча восемьсот двадцать девятом году; пожа-
луйста, граф, скажите, вы не знали этого англичанина?
- Но вы говорили, будто фирма Томсон и Френч неизменно отрицала, что
она оказала вам эту услугу?
- Да.
- В таком случае, может быть, тот англичанин просто был благодарен
вашему отцу за какой-нибудь добрый поступок, им самим позабытый, и вос-
пользовался предлогом, чтобы оказать ему услугу?
- Тут можно предположить что угодно, даже чудо.
- Как его звали? - спросил Монте-Кристо.
- Он не назвал другого имени, - отвечала Жюли, внимательнее вглядыва-
ясь в графа, - только то, которым он подписал записку: Синдбад-Мореход.
- Но ведь это, очевидно, не имя, а псевдоним.
Видя, что Жюли смотрит на него еще пристальнее и вслушивается в звук
его голоса, граф добавил:
- Послушайте, не был ли он приблизительно одного роста со мной, может
быть чуть-чуть повыше, немного тоньше, в высоком воротничке, туго затя-
нутом галстуке, в облегающем и наглухо застегнутом сюртуке и с неизмен-
ным карандашом в руках?
- Так вы его знаете? - воскликнула Жюли с заблестевшими от радости
глазами.
- Нет, - сказал Монте-Кристо, - я только высказываю предположение. Я
знавал некоего лорда Уилмора, который был щедр на такие благодеяния.
- Не открывая, кто он?
- Это был странный человек, не веривший в благодарность.
- Господи, - воскликнула Жюли с непередаваемым выражением всплеснув
руками, - во что же он верит, несчастный?
- Во всяком случае, он не верил в нее в то время, когда я с ним
встречался, - сказал Монте-Кристо, бесконечно взволнованный этим возгла-
сом, вырвавшимся из глубины души. - Может быть, с тех пор ему и пришлось
самому убедиться, что благодарность существует.
- И вы знакомы с этим человеком, граф? - спросил Эмманюель.
- Если вы знакомы с ним, - воскликнула Жюли, - скажите, можете ли вы
свести нас к нему, показать нам его, сказать нам, где он находится? Пос-
лушай, Максимилиан, послушай, Эмманюель, ведь если мы когда-нибудь
встретимся с ним, он не сможет не поверить в память сердца!
Монте-Кристо почувствовал, что на глазах у него навернулись слезы; он
снова прошелся по гостиной.
- Ради бога, граф, - сказал Максимилиан, - если вы что-нибудь знаете
об этом человеке, скажите нам все, что вы знаете!
- Увы, - отвечал Монте-Кристо, стараясь скрыть волнение, звучащее в
его голосе, - если ваш благодетель действительно лорд Уилмор, то я бо-
юсь, что вам никогда не придется с ним встретиться. Я расстался с ним
года три тому назад в Палермо, и он собирался в самые сказочные страны,
так что я очень сомневаюсь, чтобы он когда-либо вернулся.
- Как жестоко то, что вы говорите! - воскликнула Жюли в полном отчая-
нии, и глаза ее наполнились слезами.
- Если бы лорд Уилмор видел то, что вижу я, - сказал проникновенно
Монте-Кристо, глядя на прозрачные жемчужины, струившиеся по щекам Жюли,
- он снова полюбил бы жизнь, потому что слезы, которые вы проливаете,
примирили бы его с человечеством.
Он протянул ей руку; она подала ему свою, завороженная взглядом и го-
лосом графа.
- Но ведь у этого лорда Уилмора, - сказала она, цепляясь за последнюю
надежду, - была же родина, семья, родные, знал же его кто-нибудь? Разве
мы не могли бы...
- Не стоит искать, - сказал граф, - не возводите сладких грез на сло-
вах, которые у меня вырвались. Едва ли лорд Уилмор - тот человек, кото-
рого вы разыскиваете; мы были с ним дружны, я знал все его тайны, - он
рассказал бы мне и эту.
- А он ничего не говорил вам? - воскликнула Жюли.
- Ничего.
- Никогда ни слова, из которого вы могли бы предположить?..
- Никогда.
- Однако вы сразу назвали его имя.
- Знаете... мало ли что приходит в голову.
- Сестра, - сказал Максимилиан, желая помочь графу, - наш гость прав.
Вспомни, что нам так часто говорил отец: не англичанин принес нам это
счастье.
Монте-Кристо вздрогнул.
- Ваш отец, господин Моррель, говорил вам?.. - с живостью воскликнул
он.
- Мой отец смотрел на это происшествие как на чудо. Мой отец верил,
что наш благодетель встал из гроба. Это была такая трогательная вера,
что, сам не разделяя ее, я не хотел ее убивать в его благородном сердце!
Как часто он задумывался, шепча имя дорогого погибшего друга!
На пороге смерти, когда близость вечности придала его мыслям какое-то
потустороннее озарение, это предположение перешло в уверенность, и пос-
ледние слова, которые он произнес, умирая, были: "Максимилиан, это был
Эдмон Дантес!"
Бледность, все сильнее покрывавшая лицо графа, при этих словах стала
ужасной. Вся кровь хлынула ему к сердцу, он не мог произнести ни слова;
он посмотрел на часы, словно вспомнив о времени, взял шляпу, как-то вне-
запно и смущенно простился с г-жой Эрбо и пожал руки Эмманюелю и Макси-
милиану.
- Сударыня, - сказал он, - разрешите мне иногда навещать вас. Мне хо-
рошо в вашей семье, и я благодарен вам за прием, потому что у вас я в
первый раз за много лет позабыл о времени.
И он вышел быстрыми шагами.
- Какой странный человек этот граф Монте-Кристо, - сказал Эмманюель.
- Да, - отвечал Максимилиан, - но мне кажется, у него золотое сердце,
и я уверен, что мы ему симпатичны.
- Его голос проник мне в самое сердце, - сказала Жюли, - и мне даже
показалось, будто я слышу его не в первый раз.
Если пройти две трети предместья Сент-Оноре, то можно увидеть позади
прекрасного особняка, заметного даже среди великолепных домов этого бо-
гатого квартала, обширный сад; его густые каштановые деревья возвышаются
над огромными, почти крепостными стенами, роняя каждую весну свои белые
и розовые цветы в две бороздчатые каменные вазы, стоящие на четыреху-
гольных столбах, в которые вделана железная решетка времен Людовика
XIII.
Хотя в этих вазах растут чудесные герани, колебля на ветру свои пур-
пурные цветы и крапчатые листья, этим величественным входом не пользуют-
ся с того уже давнего времени, когда владельцы особняка решили оставить
за собой только самый дом, обсаженный деревьями, двор с выходом в пред-
местье и сад, обнесенный решеткой, за которой в прежнее время находился
прекрасный огород, принадлежавший этой же усадьбе. Но явился демон спе-
куляции, наметил рядом с огородом улицу, которая должна была соперничать
с огромной артерией Парижа, называемой предместьем Сент-Оноре. И так как
эта новая улица, благодаря железной дощечке еще до своего возникновения
получившая название, должна была застраиваться, то огород продали.
Но когда дело касается спекуляции, то человек предполагает, а капитал
располагает; уже окрещенная улица погибла в колыбели. Приобретателю ого-
рода, заплатившему за него сполна, не удалось перепродать его за желае-
мую сумму, и в ожидании повышения цен, которое рано или поздно должно
было с лихвой вознаградить его за потраченные деньги и лежащий втуне ка-
питал, он ограничился тем, что сдал участок в аренду огородникам за
пятьсот франков в год.
Таким образом, он получает за свои деньги только полпроцента, что
очень скромно по теперешним временам, когда многие получают по пятидеся-
ти процентов и еще находят, что деньги приносят нищенский доход.
Как бы то ни было, садовые ворота, некогда выходившие в огород, зак-
рыты, и петли их ест ржавчина; мало того: чтобы презренные огородники не
смели осквернить своими плебейскими взорами внутренность аристократичес-
кого сада, ворота на шесть футов от земли заколотили досками. Правда,
доски не настолько плотно пригнаны друг к другу, чтобы нельзя было бро-
сить в щелку беглый взгляд, но этот дом - почтенный дом, и не боится не-
скромных взоров.
В том огороде вместо капусты, моркови, редиски, горошка и дынь растет
высокая люцерна - единственное свидетельство, что кто-то помнит еще об
этом пустынном месте. Низенькая калитка, выходящая на намеченную улицу,
служит входом в этот окруженный стенами участок, который арендаторы не-
давно совсем покинули из-за его неплодородности, так что вот уже неделя,
как вместо прежнего полупроцента он не приносит ровно ничего.
Со стороны особняка над оградой склоняются уже упомянутые нами кашта-
ны, что не мешает и другим цветущим и буйным деревьям протягивать между
ними свои жаждущие воздуха ветви. В одном углу, где сквозь густую листву
едва пробивается свет, широкая каменная скамья и несколько садовых
стульев указывают на место встреч или на излюбленное убежище кого-нибудь
из обитателей особняка, расположенного в ста шагах и едва различимого
сквозь зеленую чащу. Словом, выбор этого уединенного местечка объясняет-
ся и его недоступностью для солнечных лучей, и неизменной, даже в самые
знойные летние дни, прохладой, полной щебетанья птиц, и одновременной
удаленностью и от дома и от улицы - то есть от деловых тревог и шума.
Под вечер одного из самых жарких дней, подаренных этою весною жителям
Парижа, на этой каменной скамье лежали книга, зонтик, рабочая корзинка и
батистовый платочек с начатой вышивкой; а неподалеку от скамьи, у забро-
санных досками ворот, нагнувшись к щели, стояла молодая девушка и гляде-
ла в знакомый нам пустынный огород.
Почти в ту же минуту бесшумно открылась калитка огорода, и вошел вы-
сокий, мужественный молодой человек в блузе сурового полотна и бархатном
картузе, причем этой простонародной одежде несколько противоречили холе-
ные черные волосы, усы и борода; торопливо оглянувшись, чтобы удостове-
риться, что никто за ним не следит, он закрыл калитку и быстрыми шагами
направился к воротам.
При виде того, кого она поджидала, но, по-видимому, не в таком костю-
ме, девушка испуганно отшатнулась.
Однако пришедший быстрым взглядом влюбленного успел заметить сквозь
щели ограды, как мелькнуло белое платье и длинный голубой пояс. Он под-
бежал к воротам и приложил губы к щели.
- Не бойтесь, Валентина, - сказал он, - это я.
Девушка подошла ближе.
- Почему вы так поздно сегодня? - сказала она. - Вы ведь знаете, что
скоро обед и что мне нужно много дипломатии и осторожности, чтобы осво-
бодиться от мачехи, которая следит за каждым моим шагом, от горничной,
которая шпионит за мной, от брата, который мне надоедает, и прийти сюда
с моей работой; боюсь, что я еще не скоро кончу эту работу. А когда вы
мне объясните, почему вы задержались, вы мне скажете еще, что означает
этот костюм; из-за него я сначала даже не узнала вас.
- Милая Валентина, - отвечал молодой человек, - вы так недосягаемы
для моей любви, что я не смею говорить вам о ней, и все-таки, когда я
вас вижу, я не могу удержаться и не сказать, что я обожаю вас. И эхо мо-
их собственных слов утешает меня потом в разлуке с вами. А теперь спаси-
бо вам за выговор; он очарователен, он доказывает, что вы, я не смею
этого сказать, ждали меня, что вы думали обо мне. Вы хотите знать, поче-
му я опоздал и почему я так одет? Я вам это сейчас скажу, и, надеюсь,
тогда вы меня простите: я выбрал себе профессию.
- Профессию!.. Что вы хотите этим сказать, Максимилиан? Разве мы с
вами так уже счастливы, чтобы шутить над тем, что нас так близко касает-
ся?
- Боже меня упаси шутить над тем, что для меня дороже жизни, - сказал
молодой человек, - но я устал бродить по пустырям и перелезать через за-
боры и меня всерьез пугала мысль, что ваш отец когда-нибудь отдаст меня
под суд как вора, - это опозорило бы всю французскую армию! - и в то же
время я опасаюсь, что постоянное присутствие капитана спаги в этих мес-
тах, где нет ни одной самой маленькой осажденной крепости и ни одного
требующего защиты форта, может вызвать подозрения. Поэтому я сделался
огородником и облекся в подобающий моему званию костюм.
- Что за безумие!
- Напротив, я считаю, что это самый разумный поступок за всю мою
жизнь, потому что он обеспечивает нам безопасность.
- Да объясните же, в чем дело.
- Пожалуйста! Я был у владельца этого огорода; срок договора с преды-
дущим арендатором истек, и я снял его сам. Вся эта люцерна теперь моя;
ничто не мешает мне построить среди этой травы шалаш и жить отныне в
двух шагах от вас! Я счастлив, я не в силах сдержать свою радость! И по-
думайте, Валентина, что все это можно купить за деньги. Невероятно,
правда? А между тем все это блаженство, счастье, радость, за которые я
бы отдал десять лет моей жизни, стоят мне - угадайте, сколько?.. - пять-
сот франков в год, с уплатой по третям! Так что, видите, мне нечего
больше бояться. Я здесь у себя, я могу приставить к ограде лестницу и
смотреть в ваш сад и, не опасаясь никаких патрулей, имею право говорить
вам о своей любви, если только ваша гордость не возмутится тем, что это
слово исходит из уст бедного поденщика в рабочей блузе и картузе.
От радостного удивления Валентина слегка вскрикнула; потом вдруг, как
будто завистливая тучка неожиданно омрачила зажегшийся в ее сердце сол-
нечный луч, она сказала печально:
- Теперь мы будем слишком свободны, Максимилиан. Я боюсь, что наше
счастье - соблазн, и если мы злоупотребим нашей безопасностью, она погу-
бит нас.
- Как вы можете говорить это! Ведь с тех пор как я вас знаю, я ежед-
невно доказываю вам, что подчинил свои мысли и самую свою жизнь вашей
жизни и вашим мыслям. Что вам помогло довериться мне? Моя честь. Разве
не так? Вы мне сказали, что вас тревожит необъяснимое предчувствие гро-
зящей опасности, - и я предложил вам свою помощь и преданность, не тре-
буя от вас никакой награды, кроме счастья служить вам. Разве с тех пор я
хоть словом, хоть знаком дал вам повод раскаиваться в том, что вы отли-
чили меня среди всех тех, кто был бы счастлив отдать за вас свою жизнь?
Вы сказали мне, бедняжка, что вы обручены с господином д'Эпине, что этот
брак решен вашим отцом и, следовательно, неминуем, ибо решения господина
де Вильфор бесповоротны. И что же, я остался в тени, возложил все надеж-
ды не на свою волю, не на вашу, а на время, на провидение, на бога... а
между тем вы любите меня, Валентина, вы жалеете меня, и вы мне это ска-
зали; благодарю вас за эти бесценные слова и прошу только о том, чтобы
хоть изредка вы их мне повторяли, это даст мне силу ни о чем другом не
думать.
- Вот это и придало вам смелости, Максимилиан, это сделало мою жизнь
и радостной и несчастной. Я даже часто спрашиваю себя, что для меня луч-
ше: горе, которое мне причиняет суровость мачехи и ее слепая любовь к
сыну, или полное опасностей счастье, которое я испытываю в вашем при-
сутствии?
- Опасность! - воскликнул Максимилиан. - Как вы можете произносить
такое жестокое и несправедливое Слово! Разве я не самый покорнейший из
рабов? Вы позволили мне иногда говорить с вами, Валентина, но вы запре-
тили мне искать встречи с вами; я покорился. С тех пор как я нашел спо-
соб пробираться в этот огород, говорить с вами через эти ворота - сло-