Страница:
Максимилиан быстро спустился по лестнице и бросился отцу на шею; но
вдруг отступил, упираясь правой рукой в грудь отца.
- Отец, - сказал он, побледнев, как смерть, - зачем у вас под сюрту-
ком пистолеты?
- Вот этого я и боялся... - прошептал Моррель.
- Отец! Ради бога! - воскликнул Максимилиан. - Что значит это оружие?
- Максимилиан, - отвечал Моррель, пристально глядя на сына, - ты муж-
чина и человек чести; идем ко мне, я тебе все объясню.
И Моррель твердым шагом поднялся в свой кабинет; Максимилиан, шата-
ясь, шел за ним следом.
Моррель отпер дверь, пропустил сына вперед и запер дверь за ним; по-
том прошел переднюю, подошел к письменному столу, положил на край писто-
леты и указал сыну на раскрытый реестр.
Реестр давал точную картину положения дел.
Через полчаса Моррель должен был заплатить двести восемьдесят семь
тысяч пятьсот франков.
В кассе было всего пятнадцать тысяч двести пятьдесят семь франков.
- Читай! - сказал Моррель.
Максимилиан прочел. Он стоял, словно пораженный громом.
Отец не говорил ни слова, - что мог он прибавить к неумолимому приго-
вору цифр?
- И вы сделали все возможное, отец, - спросил наконец Максимилиан, -
чтобы предотвратить катастрофу?
- Все, - отвечал Моррель.
- Вы не ждете никаких поступлений?
- Никаких.
- Все средства истощены?
- Все.
- И через полчаса... - мрачно прошептал Максимилиан, - наше имя будет
обесчещено!
- Кровь смывает бесчестие, - сказал Моррель.
- Вы правы, отец, я вас понимаю.
Он протянул руку к пистолетам.
- Один для вас, другой для меня, - сказал он. - Благодарю.
Моррель остановил его руку.
- А мать?.. А сестра?.. Кто будет кормить их?
Максимилиан вздрогнул.
- Отец! - сказал он. - Неужели вы хотите, чтобы я жил?
- Да, хочу, - отвечал Моррель, - ибо это твой долг. Максимилиан, у
тебя нрав твердый и сильный, ты человек недюжинного ума; я тебя не нево-
лю, не приказываю тебе, я только говорю: "Обдумай положение, как если бы
ты был человек посторонний, и суди сам".
Максимилиан задумался; потом в глазах его сверкнула благородная реши-
мость, но при этом он медленно и с грустью снял с себя эполеты.
- Хорошо, - сказал он, подавая руку Моррелю, - уходите с миром, отец.
Я буду жить.
Моррель хотел броситься к ногам сына, но Максимилиан обнял его, и два
благородных сердца забились вместе.
- Ты ведь знаешь, что я не виноват? - сказал Мор рель.
Максимилиан улыбнулся.
- Я знаю, отец, что вы - честнейший из людей.
- Хорошо, между нами все сказано; теперь ступай к матери и сестре.
- Отец, - сказал молодой человек, опускаясь на колени, - благословите
меня.
Моррель взял сына обеими руками за голову, поцеловал его и сказал:
- Благословляю тебя моим именем и именем трех поколений безупречных
людей; слушай же, что они говорят тебе моими устами: провидение может
снова воздвигнуть здание, разрушенное несчастьем. Видя, какою смертью я
погиб, самые черствые люди тебя пожалеют; тебе, может быть, дадут отс-
рочку, в которой мне отказали бы; тогда сделай все, чтобы позорное слово
не было произнесено; возьмись за дело, работай, борись мужественно и
пылко; живите как можно скромнее, чтобы день за днем достояние тех, кому
я должен, росло и множилось в твоих руках. Помни, какой это будет прек-
расный день, великий, торжественный день, когда моя честь будет восста-
новлена, когда в этой самой конторе ты сможешь сказать: "Мой отец умер,
потому что был не в состоянии сделать то, что сегодня сделал я; но он
умер спокойно, ибо знал, что я это сделаю".
- Ах, отец, отец, - воскликнул Максимилиан, - если бы вы могли ос-
таться с нами!
- Если я останусь, все будет иначе; если я останусь, участие обратит-
ся в недоверие, жалость - в гонение; если я останусь, я буду человеком,
нарушившим свое слово, но исполнившим своих обязательств, короче, я буду
попросту несостоятельным должником. Если же я умру, Максимилиан, подумай
об этом, тело мое будет телом несчастного, но честного человека. Я жив,
и лучшие друзья будут избегать моего дома; я мертв, и весь Марсель со
слезами провожает меня до последнего приюта. Я жив, и ты стыдишься моего
имени; я мертв, и ты гордо поднимаешь голову и говоришь: "Я сын того,
кто убил себя, потому что первый раз в жизни был вынужден нарушить свое
слово".
Максимилиан горестно застонал, по, по-видимому, покорился судьбе. И
на этот раз если не сердцем, то умом он согласился с доводами отца.
- А теперь, - сказал Моррель, - оставь меня одного и постарайся уда-
лить отсюда мать и сестру.
- Вы не хотите еще раз увидеть Жюли? - спросил Максимилиан.
Последняя смутная надежда таилась для него в этом свидании, но Мор-
рель покачал головой.
- Я видел ее утром, - сказал он, - и простился с нею.
- Нет ли у вас еще поручений, отец? - спросил Максимилиан глухим го-
лосом.
- Да, сын мой, есть одно, священное.
- Говорите, отец.
- Банкирский дом Томсон и Френч - единственный, который из человеко-
любия или, быть может, из эгоизма, - не мне читать в людских сердцах, -
сжалился надо мною. Его поверенный, который через десять минут придет
сюда получать деньги по векселю в двести восемьдесят семь тысяч пятьсот
франков, не предоставил, а сам предложил мне три месяца отсрочки. Пусть
эта фирма первой получит то, что ей следует, сын мой, пусть этот человек
будет для тебя священен.
- Да, отец, - сказал Максимилиан.
- А теперь, еще раз прости, - сказал Моррель. - Ступай, ступай, мне
нужно побыть одному; мое завещание ты найдешь в ящике стола в моей
спальне.
Максимилиан стоял неподвижно; он хотел уйти, но не мог.
- Иди, Максимилиан, - сказал отец, - предположи, что я солдат, как и
ты, что я получил приказ запять редут, и ты знаешь, что я буду убит; не-
ужели ты не сказал бы мне, как сказал сейчас: "Идите, отец, иначе вас
ждет бесчестье, лучше смерть, чем позор!"
- Да, - сказал Максимилиан, - да.
Он судорожно сжал старика в объятиях.
- Идите, отец, - сказал он.
И выбежал из кабинета.
Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, глядя на
закрывшуюся за сыном дверь; потом протянул руку, нашел шнурок от звонка
и позвонил.
Вошел Коклес. За эти три дня он стал неузнаваем. Мысль, что фирм?
Моррель прекратит платежи, состарила его на двадцать лет.
- Коклес, друг мой, - сказал Моррель, - ты побудешь в передней. Когда
придет этот господин, который был здесь три месяца тому назад, - ты зна-
ешь, поверенный фирмы Томсон и Френч, - ты доложишь о нем.
Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел на
стул.
Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы: оставалось семь
минут. Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он ви-
дит, как она подвигается.
Что происходило в эти последние минуты в душе несчастного, который,
повинуясь убеждению, быть может ложному, но казавшемуся ему правильным,
готовился в цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и расста-
вался с жизнью, дарившей ему все радости семейного счастья, - этого не
выразить словами. Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покры-
тое каплями пота, но выражавшее покорность судьбе, его глаза, полные
слез, но поднятые к небу.
Стрелка часов бежала; пистолеты были заряжены; он протянул руку, взял
один из них и прошептал имя дочери.
Потом опять положил смертоносное оружие, взял перо и написал нес-
колько слов. Ему казалось, что он недостаточно нежно простился со своей
любимицей.
Потом он опять повернулся к часам; теперь он считал уж не минуты, а
секунды.
Он снова взял в руки оружие, полуоткрыл рот и вперил глаза в часовую
стрелку; он взвел курок и невольно вздрогнул, услышав щелканье затвора.
В этот миг пот ручьями заструился по его лицу, смертная тоска сжала
ему сердце: внизу лестницы скрипнула дверь.
Потом отворилась дверь кабинета.
Стрелка часов приближалась к одиннадцати.
Моррель не обернулся; он ждал, что Коклес сейчас доложит ему: "Пове-
ренный фирмы Томсон и Френч".
И он поднес пистолет ко рту...
За его спиной раздался громкий крик; то был голос его дочери. Он
обернулся и увидел Жюли; пистолет выпал у него из рук.
- Отец! - закричала она, едва дыша от усталости и счастья. - Вы спа-
сены! Спасены!
И она бросилась в его объятья, подымая в руке красный шелковый коше-
лек.
- Спасен, дитя мое? - воскликнул Моррель. - Кем или чем?
- Да, спасены! Вот, смотрите, смотрите! - кричала Жюли.
Моррель взял кошелек и вздрогнул: он смутно припомнил, что этот коше-
лек когда-то принадлежал ему.
В одном из его углов лежал вексель на двести восемьдесят семь тысяч
пятьсот франков.
Вексель был погашен.
В другом - алмаз величиною с орех со следующей надписью, сделанной на
клочке пергамента:
Приданое Жюли.
Моррель провел рукой по лбу: ему казалось, что он грезит.
Часы начали бить одиннадцать.
Каждый удар отзывался в нем так, как если бы стальной молоточек сту-
чал по его собственному сердцу.
- Постой, дитя мое, - сказал он, - объясни мне, что произошло. Где ты
нашла этот кошелок?
- В доме номер пятнадцать, в Мельянских аллеях, на камине, в убогой
каморке на пятом этаже.
- Но этот кошелек принадлежит не тебе! - воскликнул Моррель.
Жюли подала отцу письмо, полученное ею утром.
- И ты ходила туда одна? - спросил Моррель, прочитав письмо.
- Меня провожал Эмманюель. Он обещал подождать меня на углу Музейной
улицы; но странно, когда я вышла, его уже не было.
- Господин Моррель! - раздалось на лестнице. - Господин Моррель!
- Это он! - сказала Жюли.
В ту же минуту вбежал Эмманюель, не помня себя от радости и волнения.
- "Фараон"! - крикнул он. - "Фараон"!
- Как "Фараон"? Вы не в своем уме, Эмманюель? Вы же знаете, что он
погиб.
- "Фараон", - господин Моррель! Отдан сигнал, "Фараон" входит в порт.
Моррель упал в кресло; силы изменили ему; ум отказывался воспринять
эти невероятные, неслыханные, баснословные вести.
Но дверь отворилась, и в комнату вошел Максимилиан.
- Отец, - сказал он, - как же вы говорили, что "Фараон" затонул? Со
сторожевой башни дан сигнал, что он входит в порт.
- Друзья мои, - сказал Моррель, - если это так, то это божье чудо! Но
это невозможно, невозможно!
Однако то, что он держал в руках, было не менее невероятно: кошелек с
погашенным векселем и сверкающим алмазом.
- Господин Моррель, - сказал явившийся в свою очередь Коклес, - что
это значит? "Фараон"!
- Пойдем, друзья мои, - сказал Моррель, вставая, пойдем посмотрим; и
да сжалится над нами бог, если это ложная весть.
Они вышли и на лестнице встретили г-жу Моррель. Несчастная женщина не
смела подняться наверх.
Через несколько минут они уже были на улице Каннебьер.
На пристани толпился народ.
Толпа расступилась перед Моррелем.
- "Фараон"! "Фараон"! - кричали все.
В самом деле, на глазах у толпы совершалось неслыханное чудо: против
башни св. Иоанна корабль, на корме которого белыми буквами было написано
"Фараон" (Моррель и Сын, Марсель), в точности такой же как прежний "Фа-
раон", и так же груженный кошенилью и индиго, бросал якорь и убирал па-
руса. На палубе распоряжался капитан Гомар, а Пенелон делал знаки г-ну
Моррелю. Сомнений больше не было: Моррель, его семья, его служащие виде-
ли это своими глазами, и то же видели глаза десяти тысяч человек.
Когда Моррель и его сын обнялись и тут же на молу, под радостные кли-
ки всего города, незаметный свидетель этого чуда, с лицом, до половины
закрытым черной бородой, умиленно смотревший из-за караульной будки на
эту сцену, прошептал:
- Будь счастлив, благородный человек; будь благословен за все то доб-
ро, которое ты сделал и которое еще сделаешь; и пусть моя благодарность
останется в тайне, как и твои благодеяния.
Со счастливой, растроганной улыбкой на устах он покинул свое убежище
и, не привлекая ничьего внимания, ибо все были поглощены событием дня,
спустился по одной из лесенок причала и три раза крикнул:
- Джакопо! Джакопо! Джакопо!
К нему подошла шлюпка, взяла его на борт и подвезла к богато оснащен-
ной яхте, на которую он взобрался с легкостью моряка; отсюда он еще раз
взглянул на Морреля, который со слезами радости дружески пожимал протя-
нутые со всех сторон руки и затуманенным взором благодарил невидимого
благодетеля, которого словно искал на пебосах.
- А теперь, - сказал незнакомец, - прощай человеколюбие, благодар-
ность... Прощайте все чувства, утешающие сердце!.. Я заменил провидение,
вознаграждая добрых... Теперь пусть бог мщения уступит мне место, чтобы
я покарал злых!
С этими словами он подал знак, и яхта, которая, видимо, только этого
и дожидалась, тотчас же вышла в море.
В начале 1838 года во Флоренции жили двое молодых людей, принадлежав-
ших к лучшему парижскому обществу: виконт Альбер де Морсер и барон Франц
д'Эпине. Они условились провести карнавал в Риме, где Франц, живший в
Италии уже четвертый год, должен был служить Альберу в качестве чичеро-
не.
Провести карнавал в Риме дело нешуточное, особенно если не хочешь но-
чевать под открытым небом на Пьяццадель-Пополо пли на Кампо Ваччино, а
потому они написали маэстро Пастрини, хозяину гостиницы "Лондон" на
Пьяцца ди Спанья, чтобы он оставил для них хороший помер.
Маэстро Пастрипи ответил, что может предоставить им только две
спальни и приемную al secondo piano [17], каковые и предлагает за уме-
ренную мзду, по луидору в день. Молодые люди выразили согласие; Альбер,
чтобы не терять времени, оставшегося до карнавала, отправился в Неаполь,
а Франц остался во Флоренции.
Насладившись жизнью города прославленных Медичи, нагулявшись в раю,
который зовут Кашина, узнав гостеприимство могущественных вельмож, хозя-
ев Флоренции, он, уже зная Корсику, колыбель Бонапарта, задумал посетить
перепутье Наполеона - остров Эльба.
И вот однажды вечером он велел отвязать парусную лодку от железного
кольца, приковывавшего ее к ливорнской пристани, лег на дно, закутавшись
в плащ, и сказал матросам только три слова: "На остров Эльба". Лодка,
словно морская птица, вылетающая из гнезда вынеслась в открытое море и
на другой день высадила Франца в Порто-Феррайо.
Франц пересек остров императора, идя по следам, запечатленным пос-
тупью гиганта, и в Марчане снова пустился в море.
Два часа спустя он опять сошел на берег на острове Пиапоза, где, как
ему обещали, его ждали тучи красных куропаток. Охота оказалась неудач-
ной. Франц с трудом настрелял несколько тощих птиц и, как всякий охот-
ник, даром потративший время и силы, сел в лодку в довольно дурном рас-
положении духа.
- Если бы ваша милость пожелала, - сказал хозяин лодки, - то можно бы
неплохо поохотиться.
- Где же это?
- Видите этот остров? - продолжал хозяин, указывая на юг, на коничес-
кую громаду, встающую из темно-синего моря.
- Что это за остров? - спросил Франц.
- Остров Монте-Кристо, - отвечал хозяин.
- Но у меня пет разрешения охотиться на этом острове.
- Разрешения не требуется, остров необитаем.
- Вот так штука! - сказал Франц. - Необитаемый остров в Средиземном
море! Это любопытно.
- Ничего удивительного, ваша милость. Весь остров сплошной камень, и
клочка плодородной земли не сыщешь.
- А кому он принадлежит?
- Тоскане.
- Какая же там дичь?
- Пропасть диких коз.
- Которые питаются тем, что лижут камни, - сказал Франц с недоверчи-
вой улыбкой.
- Нет, они обгладывают вереск, миртовые и мастиковые деревца, расту-
щие в расщелинах.
- А где же я буду спать?
- В пещерах на острове, или в лодке, закутавшись в плащ. Впрочем, ес-
ли ваша милость пожелает, мы можем отчалить сразу после охоты; как изво-
лите знать, мы ходим под парусом и ночью и днем, а в случае чего можем
идти и на веслах.
Так как у Франца было еще достаточно времени до назначенной встречи
со своим приятелем, а пристанище в Риме было приготовлено, он принял
предложение и решил вознаградить себя за неудачную охоту.
Когда он выразил согласие, матросы начали шептаться между собой.
- О чем это вы? - спросил он. - Есть препятствия?
- Никаких, - отвечал хозяин, - но мы должны предупредить вашу ми-
лость, что остров под надзором.
- Что это значит?
- А то, что Монте-Кристо необитаем и там случается укрываться контра-
бандистам и пиратам с Корсики, Сардинии и из Африки, и если узнают, что
мы там побывали, нас в Ливорно шесть дней выдержат в карантине.
- Черт возьми! Это меняет дело. Шесть дней! Ровно столько, сколько
понадобилось господу богу, чтобы сотворить мир. Это многовато, друзья
мои.
- Да кто же скажет, что ваша милость была на МонтеКристо?
- Уж во всяком случае не я, - воскликнул Франц.
- И не мы, - сказали матросы.
- Ну, так едем на Монте-Кристо!
Хозяин отдал команду. Взяв курс на Монте-Кристо, лодка понеслась
стремглав.
Франц подождал, пока сделали поворот, и, когда уже пошли по новому
направлению, когда ветер надул парус и все четыре матроса заняли свои
места - трое на баке и один на руле, - он возобновил разговор.
- Любезный Гаэтано, - обратился он к хозяину барки, - вы как будто
сказали мне, что остров Монте-Кристо служит убежищем для пиратов, а это
дичь совсем другого сорта, чем дикие козы.
- Да, ваша милость, так оно и есть.
- Я знал, что существуют контрабандисты, но думал, что со времени
взятия Алжира и падения берберийского Регентства пираты бывают только в
романах Купера и капитана Марриэта.
- Ваша милость ошибается; с пиратами то же, что с разбойниками, кото-
рых папа Лев XII якобы истребил и которые тем не менее ежедневно грабят
путешественников у самых застав Рима. Разве вы не слыхали, что полгода
тому назад французского поверенного в делах при святейшем престоле огра-
били в пятистах шагах от Веллетри?
- Я слышал об этом.
- Если бы ваша милость жили, как мы, в Ливорно, то часто слышали бы,
что какое-нибудь судно с товарами или нарядная английская яхта, которую
ждали в Бастии, в Порто-Феррайо или в Чивита-Веккии, пропала без вести и
что она, по всей вероятности, разбилась об утес. А утесто - просто ни-
зенькая, узкая барка, с шестью или восемью людьми, которые захватили и
ограбили ее в темную бурную ночь у какого-нибудь пустынного островка,
точьв-точь как разбойники останавливают и грабят почтовую карету у лес-
ной опушки.
- Однако, - сказал Франц, кутаясь в свой плащ, - почему ограбленные
не жалуются? Почему они не призывают на этих пиратов мщения французско-
го, или сардинского, или тосканского правительства?
- Почему? - с улыбкой спросил Гаэтано.
- Да, почему?
- А потому что прежде всего с судна или с яхты все добро переносят на
барку; потом экипажу связывают руки и ноги, на шею каждому привязывают
двадцатичетырехфунтовое ядро, в киле захваченного судна пробивают дыру
величиной с бочонок, возвращаются на палубу, закрывают все люки и пере-
ходят на барку. Через десять минут судно начинает всхлипывать, стонать и
мало-помалу погружается в воду, сначала одним боком, потом другим. Оно
поднимается, потом снова опускается и все глубже и глубже погружается в
воду. Вдруг раздается как бы пушечный выстрел, - это воздух разбивает
палубу. Судно бьется, как утопающий, слабея с каждым движением. Вскорос-
ти вода, не находящая себе выхода в переборках судна, вырывается из от-
верстий, словно какой-нибудь гигантский кашалот пускает ил ноздрей водя-
ной фонтан. Наконец, судно испускает предсмертный хрип, еще раз перево-
рачивается и окончательно погружается в пучину, образуя огромную ворон-
ку; сперва еще видны круги, потом поверхность выравнивается, и все исче-
зает; минут пять спустя только божие око может найти на дне моря исчез-
нувшее судно.
- Теперь вы понимаете, - прибавил хозяин с улыбкой, - почему судно не
возвращается в порт и почему экипаж не подает жалобы.
Если бы Гаэтано рассказал все это прежде, чем предложить поохотиться
на Монте-Кристо, Франц, вероятно, еще подумал бы, стоит ли пускаться на
такую прогулку; но они уже были в пути, и он решил, что идти на попятный
значило бы проявить трусость. Это был один из тех людей, которые сами не
ищут опасности, но если столкнутся с нею, то смотрят ей в глаза с невоз-
мутимым хладнокровием; это был один из тех людей с твердой волей, для
которых опасность но что иное, как противник на дуэли: они предугадывают
его движения, измеряют его силы, медлят ровно столько, сколько нужно,
чтобы отдышаться и вместе с тем не показаться трусом, и, умея одним
взглядом оцепить все свои преимущества, убивают с одного удара.
- Я проехал всю Сицилию и Калабрию, - сказал он, - дважды плавал по
архипелагу и ни разу не встречал даже тени разбойника или пирата.
- Да я не затем рассказал все это вашей милости, - отвечал Гаэтано, -
чтобы вас отговорить, вы изволили спросить меня, и я ответил, только и
всего.
- Верно, милейший Гаэтано, и разговор с вами меня очень занимает; мне
хочется еще послушать вас, а потому едем на Монте-Кристо.
Между тем они быстро подвигались к цели своего путешествия; ветер был
свежий, и лодка шла со скоростью шести или семи миль в час. По мере того
как она приближалась к острову, он, казалось, вырастал из моря; в сиянии
заката четко вырисовывались, словно ядра в арсенале, нагроможденные друг
на друга камни, а в расщелинах утесов краснел вереск и зеленели деревья.
Матросы, хотя и не выказывали тревоги, явно были настороже и зорко прис-
матривались к зеркальной глади, по которой они скользили, и озирали го-
ризонт, где мелькали лишь белые паруса рыбачьих лодок, похожие на чаек,
качающихся на гребнях волн.
До Монте-Кристо оставалось не больше пятнадцати миль, когда солнце
начало спускаться за Корсику, горы которой высились справа, вздымая к
небу свои мрачные зубцы; эта каменная громада, подобная гиганту Адамас-
тору, угрожающе вырастала перед лодкой, постепенно заслоняя солнце; ма-
ло-помалу сумерки подымались над морем, гоня перед собой прозрачный свет
угасающего дня; последние лучи, достигнув вершины скалистого конуса, за-
держались на мгновенье и вспыхнули, как огненный плюмаж вулкана. Нако-
нец, тьма, подымаясь все выше, поглотила вершину, как прежде поглотила
подножие, и остров обратился в быстро чернеющую серую глыбу. Полчаса
спустя наступила непроглядная тьма.
К счастью, гребцам этот путь был знаком, они вдоль и поперек знали
тосканский архипелага иначе Франц не без тревоги взирал бы на глубокий
мрак, обволакивающий лодку. Корсика исчезла; даже остров Монте-Кристо
стал незрим, но матросы видели в темноте, как рыси, и кормчий, сидевший
у руля, вел лодку уверенно и твердо.
Прошло около часа после захода солнца, как вдруг Франц заметил нале-
во, в расстоянии четверти мили, какую-то темную груду; но очертания ее
были так неясны, что он побоялся насмешить матросов, приняв облако за
твердую землю, и предпочел хранить молчание. Вдруг на берегу показался
яркий свет; земля могла походить на облако, но огонь несомненно не был
метеором.
- Что это за огонь? - спросил Франц.
- Тише! - прошептал хозяин лодки. - Это костер.
- А вы говорили, что остров необитаем!
- Я говорил, что на нем нет постоянных жителей, но я вам сказал, что
он служит убежищем для контрабандистов.
- И для пиратов!
- И для пиратов, - повторил Гаэтано, - поэтому я и велел проехать ми-
мо: как видите, костер позади пас.
- По мне кажется, - сказал Франц, - что костер скорее должен успоко-
ить нас, чем вселить тревогу; если бы люди боялись, что их увидят, то
они не развели бы костер.
- Это ничего не значит, - сказал Гаэтано. - Вы в темноте не можете
разглядеть положение острова, а то бы вы заметили, что костер нельзя
увидеть ни с берега, ни с Пианозы, а только с открытого моря.
- Так, по-вашему, этот костер предвещает нам дурное общество?
- А вот мы узнаем, - отвечал Гаэтано, не спуская глаз с этого земного
светила.
- А как вы это узнаете?
- Сейчас увидите.
Гаэтано начал шептаться со своими товарищами, и после пятиминутного
совещания лодка бесшумно легла на другой галс и снова пошла в обратном
направлении; спустя несколько секунд огонь исчез, скрытый какой-то воз-
вышенностью.
Тогда кормчий продолжил путь, и маленькое суденышко заметно приблизи-
лось к острову; вскоре оно очутилось от него в каких-нибудь пятидесяти
шагах.
Гаэтано спустил парус, и лодка остановилась.
Все это было проделано в полном молчании; впрочем, с той минуты, как
лодка повернула, никто не проронил ни слова.
Гаэтано, предложивший эту прогулку, взял всю ответственность на себя.
Четверо матросов не сводили с него глаз, держа наготове весла, чтобы в
случае чего приналечь и скрыться, воспользовавшись темнотой.
Что касается Франца, то он с известным нам уже хладнокровием осматри-
вал свое оружие; у него было два двуствольных ружья и карабин; он заря-
дил их, проверил курки и стаи ждать.
Тем временем Гаэтано скинул бушлат и рубашку, стянул потуже шаровары,
а так как он был босиком, то разуваться ему не пришлось. В таком наряде,
или, вернее, без оного, он бросился в воду, предварительно приложив па-
лец к губам, и поплыл к берегу так осторожно, что не было слышно ни ма-
лейшего всплеска. Только по светящейся полосе, остававшейся за ним на
воде, можно было следить за ним. Скоро и полоса исчезла. Очевидно, Гаэ-
тано доплыл до берега.
Целых полчаса никто на лодке не шевелился; потом от берега протяну-
лась та же светящаяся полоса и стала приближаться. Через минуту, плывя
саженками, Гаэтано достиг лодки.
- Ну что? - спросили в один голос Франц и матросы.
- А то, что это испанские контрабандисты; с ними только двое корси-
канских разбойников.
- А как эти корсиканские разбойники очутились с ж панскими контрабан-
дистами?
- Эх, ваша милость, - сказал Гаэтано тоном истинно христианского ми-
лосердия, - надо же помогать друг другу! Разбойникам иногда плохо прихо-
дится на суше от жандармов и карабинеров; ну, они и находят на берегу
лодку, а в лодке - добрых людей вроде нас. Они просят приюта в наших
плавучих домах. Можно ли отказать в помощи бедняге, которого преследуют?
Мы его принимаем и для пущей верности выходим в море. Это нам ничего не
стоит, а ближнему сохраняет жизнь, или во всяком случае свободу; ког-
вдруг отступил, упираясь правой рукой в грудь отца.
- Отец, - сказал он, побледнев, как смерть, - зачем у вас под сюрту-
ком пистолеты?
- Вот этого я и боялся... - прошептал Моррель.
- Отец! Ради бога! - воскликнул Максимилиан. - Что значит это оружие?
- Максимилиан, - отвечал Моррель, пристально глядя на сына, - ты муж-
чина и человек чести; идем ко мне, я тебе все объясню.
И Моррель твердым шагом поднялся в свой кабинет; Максимилиан, шата-
ясь, шел за ним следом.
Моррель отпер дверь, пропустил сына вперед и запер дверь за ним; по-
том прошел переднюю, подошел к письменному столу, положил на край писто-
леты и указал сыну на раскрытый реестр.
Реестр давал точную картину положения дел.
Через полчаса Моррель должен был заплатить двести восемьдесят семь
тысяч пятьсот франков.
В кассе было всего пятнадцать тысяч двести пятьдесят семь франков.
- Читай! - сказал Моррель.
Максимилиан прочел. Он стоял, словно пораженный громом.
Отец не говорил ни слова, - что мог он прибавить к неумолимому приго-
вору цифр?
- И вы сделали все возможное, отец, - спросил наконец Максимилиан, -
чтобы предотвратить катастрофу?
- Все, - отвечал Моррель.
- Вы не ждете никаких поступлений?
- Никаких.
- Все средства истощены?
- Все.
- И через полчаса... - мрачно прошептал Максимилиан, - наше имя будет
обесчещено!
- Кровь смывает бесчестие, - сказал Моррель.
- Вы правы, отец, я вас понимаю.
Он протянул руку к пистолетам.
- Один для вас, другой для меня, - сказал он. - Благодарю.
Моррель остановил его руку.
- А мать?.. А сестра?.. Кто будет кормить их?
Максимилиан вздрогнул.
- Отец! - сказал он. - Неужели вы хотите, чтобы я жил?
- Да, хочу, - отвечал Моррель, - ибо это твой долг. Максимилиан, у
тебя нрав твердый и сильный, ты человек недюжинного ума; я тебя не нево-
лю, не приказываю тебе, я только говорю: "Обдумай положение, как если бы
ты был человек посторонний, и суди сам".
Максимилиан задумался; потом в глазах его сверкнула благородная реши-
мость, но при этом он медленно и с грустью снял с себя эполеты.
- Хорошо, - сказал он, подавая руку Моррелю, - уходите с миром, отец.
Я буду жить.
Моррель хотел броситься к ногам сына, но Максимилиан обнял его, и два
благородных сердца забились вместе.
- Ты ведь знаешь, что я не виноват? - сказал Мор рель.
Максимилиан улыбнулся.
- Я знаю, отец, что вы - честнейший из людей.
- Хорошо, между нами все сказано; теперь ступай к матери и сестре.
- Отец, - сказал молодой человек, опускаясь на колени, - благословите
меня.
Моррель взял сына обеими руками за голову, поцеловал его и сказал:
- Благословляю тебя моим именем и именем трех поколений безупречных
людей; слушай же, что они говорят тебе моими устами: провидение может
снова воздвигнуть здание, разрушенное несчастьем. Видя, какою смертью я
погиб, самые черствые люди тебя пожалеют; тебе, может быть, дадут отс-
рочку, в которой мне отказали бы; тогда сделай все, чтобы позорное слово
не было произнесено; возьмись за дело, работай, борись мужественно и
пылко; живите как можно скромнее, чтобы день за днем достояние тех, кому
я должен, росло и множилось в твоих руках. Помни, какой это будет прек-
расный день, великий, торжественный день, когда моя честь будет восста-
новлена, когда в этой самой конторе ты сможешь сказать: "Мой отец умер,
потому что был не в состоянии сделать то, что сегодня сделал я; но он
умер спокойно, ибо знал, что я это сделаю".
- Ах, отец, отец, - воскликнул Максимилиан, - если бы вы могли ос-
таться с нами!
- Если я останусь, все будет иначе; если я останусь, участие обратит-
ся в недоверие, жалость - в гонение; если я останусь, я буду человеком,
нарушившим свое слово, но исполнившим своих обязательств, короче, я буду
попросту несостоятельным должником. Если же я умру, Максимилиан, подумай
об этом, тело мое будет телом несчастного, но честного человека. Я жив,
и лучшие друзья будут избегать моего дома; я мертв, и весь Марсель со
слезами провожает меня до последнего приюта. Я жив, и ты стыдишься моего
имени; я мертв, и ты гордо поднимаешь голову и говоришь: "Я сын того,
кто убил себя, потому что первый раз в жизни был вынужден нарушить свое
слово".
Максимилиан горестно застонал, по, по-видимому, покорился судьбе. И
на этот раз если не сердцем, то умом он согласился с доводами отца.
- А теперь, - сказал Моррель, - оставь меня одного и постарайся уда-
лить отсюда мать и сестру.
- Вы не хотите еще раз увидеть Жюли? - спросил Максимилиан.
Последняя смутная надежда таилась для него в этом свидании, но Мор-
рель покачал головой.
- Я видел ее утром, - сказал он, - и простился с нею.
- Нет ли у вас еще поручений, отец? - спросил Максимилиан глухим го-
лосом.
- Да, сын мой, есть одно, священное.
- Говорите, отец.
- Банкирский дом Томсон и Френч - единственный, который из человеко-
любия или, быть может, из эгоизма, - не мне читать в людских сердцах, -
сжалился надо мною. Его поверенный, который через десять минут придет
сюда получать деньги по векселю в двести восемьдесят семь тысяч пятьсот
франков, не предоставил, а сам предложил мне три месяца отсрочки. Пусть
эта фирма первой получит то, что ей следует, сын мой, пусть этот человек
будет для тебя священен.
- Да, отец, - сказал Максимилиан.
- А теперь, еще раз прости, - сказал Моррель. - Ступай, ступай, мне
нужно побыть одному; мое завещание ты найдешь в ящике стола в моей
спальне.
Максимилиан стоял неподвижно; он хотел уйти, но не мог.
- Иди, Максимилиан, - сказал отец, - предположи, что я солдат, как и
ты, что я получил приказ запять редут, и ты знаешь, что я буду убит; не-
ужели ты не сказал бы мне, как сказал сейчас: "Идите, отец, иначе вас
ждет бесчестье, лучше смерть, чем позор!"
- Да, - сказал Максимилиан, - да.
Он судорожно сжал старика в объятиях.
- Идите, отец, - сказал он.
И выбежал из кабинета.
Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, глядя на
закрывшуюся за сыном дверь; потом протянул руку, нашел шнурок от звонка
и позвонил.
Вошел Коклес. За эти три дня он стал неузнаваем. Мысль, что фирм?
Моррель прекратит платежи, состарила его на двадцать лет.
- Коклес, друг мой, - сказал Моррель, - ты побудешь в передней. Когда
придет этот господин, который был здесь три месяца тому назад, - ты зна-
ешь, поверенный фирмы Томсон и Френч, - ты доложишь о нем.
Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел на
стул.
Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы: оставалось семь
минут. Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он ви-
дит, как она подвигается.
Что происходило в эти последние минуты в душе несчастного, который,
повинуясь убеждению, быть может ложному, но казавшемуся ему правильным,
готовился в цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и расста-
вался с жизнью, дарившей ему все радости семейного счастья, - этого не
выразить словами. Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покры-
тое каплями пота, но выражавшее покорность судьбе, его глаза, полные
слез, но поднятые к небу.
Стрелка часов бежала; пистолеты были заряжены; он протянул руку, взял
один из них и прошептал имя дочери.
Потом опять положил смертоносное оружие, взял перо и написал нес-
колько слов. Ему казалось, что он недостаточно нежно простился со своей
любимицей.
Потом он опять повернулся к часам; теперь он считал уж не минуты, а
секунды.
Он снова взял в руки оружие, полуоткрыл рот и вперил глаза в часовую
стрелку; он взвел курок и невольно вздрогнул, услышав щелканье затвора.
В этот миг пот ручьями заструился по его лицу, смертная тоска сжала
ему сердце: внизу лестницы скрипнула дверь.
Потом отворилась дверь кабинета.
Стрелка часов приближалась к одиннадцати.
Моррель не обернулся; он ждал, что Коклес сейчас доложит ему: "Пове-
ренный фирмы Томсон и Френч".
И он поднес пистолет ко рту...
За его спиной раздался громкий крик; то был голос его дочери. Он
обернулся и увидел Жюли; пистолет выпал у него из рук.
- Отец! - закричала она, едва дыша от усталости и счастья. - Вы спа-
сены! Спасены!
И она бросилась в его объятья, подымая в руке красный шелковый коше-
лек.
- Спасен, дитя мое? - воскликнул Моррель. - Кем или чем?
- Да, спасены! Вот, смотрите, смотрите! - кричала Жюли.
Моррель взял кошелек и вздрогнул: он смутно припомнил, что этот коше-
лек когда-то принадлежал ему.
В одном из его углов лежал вексель на двести восемьдесят семь тысяч
пятьсот франков.
Вексель был погашен.
В другом - алмаз величиною с орех со следующей надписью, сделанной на
клочке пергамента:
Приданое Жюли.
Моррель провел рукой по лбу: ему казалось, что он грезит.
Часы начали бить одиннадцать.
Каждый удар отзывался в нем так, как если бы стальной молоточек сту-
чал по его собственному сердцу.
- Постой, дитя мое, - сказал он, - объясни мне, что произошло. Где ты
нашла этот кошелок?
- В доме номер пятнадцать, в Мельянских аллеях, на камине, в убогой
каморке на пятом этаже.
- Но этот кошелек принадлежит не тебе! - воскликнул Моррель.
Жюли подала отцу письмо, полученное ею утром.
- И ты ходила туда одна? - спросил Моррель, прочитав письмо.
- Меня провожал Эмманюель. Он обещал подождать меня на углу Музейной
улицы; но странно, когда я вышла, его уже не было.
- Господин Моррель! - раздалось на лестнице. - Господин Моррель!
- Это он! - сказала Жюли.
В ту же минуту вбежал Эмманюель, не помня себя от радости и волнения.
- "Фараон"! - крикнул он. - "Фараон"!
- Как "Фараон"? Вы не в своем уме, Эмманюель? Вы же знаете, что он
погиб.
- "Фараон", - господин Моррель! Отдан сигнал, "Фараон" входит в порт.
Моррель упал в кресло; силы изменили ему; ум отказывался воспринять
эти невероятные, неслыханные, баснословные вести.
Но дверь отворилась, и в комнату вошел Максимилиан.
- Отец, - сказал он, - как же вы говорили, что "Фараон" затонул? Со
сторожевой башни дан сигнал, что он входит в порт.
- Друзья мои, - сказал Моррель, - если это так, то это божье чудо! Но
это невозможно, невозможно!
Однако то, что он держал в руках, было не менее невероятно: кошелек с
погашенным векселем и сверкающим алмазом.
- Господин Моррель, - сказал явившийся в свою очередь Коклес, - что
это значит? "Фараон"!
- Пойдем, друзья мои, - сказал Моррель, вставая, пойдем посмотрим; и
да сжалится над нами бог, если это ложная весть.
Они вышли и на лестнице встретили г-жу Моррель. Несчастная женщина не
смела подняться наверх.
Через несколько минут они уже были на улице Каннебьер.
На пристани толпился народ.
Толпа расступилась перед Моррелем.
- "Фараон"! "Фараон"! - кричали все.
В самом деле, на глазах у толпы совершалось неслыханное чудо: против
башни св. Иоанна корабль, на корме которого белыми буквами было написано
"Фараон" (Моррель и Сын, Марсель), в точности такой же как прежний "Фа-
раон", и так же груженный кошенилью и индиго, бросал якорь и убирал па-
руса. На палубе распоряжался капитан Гомар, а Пенелон делал знаки г-ну
Моррелю. Сомнений больше не было: Моррель, его семья, его служащие виде-
ли это своими глазами, и то же видели глаза десяти тысяч человек.
Когда Моррель и его сын обнялись и тут же на молу, под радостные кли-
ки всего города, незаметный свидетель этого чуда, с лицом, до половины
закрытым черной бородой, умиленно смотревший из-за караульной будки на
эту сцену, прошептал:
- Будь счастлив, благородный человек; будь благословен за все то доб-
ро, которое ты сделал и которое еще сделаешь; и пусть моя благодарность
останется в тайне, как и твои благодеяния.
Со счастливой, растроганной улыбкой на устах он покинул свое убежище
и, не привлекая ничьего внимания, ибо все были поглощены событием дня,
спустился по одной из лесенок причала и три раза крикнул:
- Джакопо! Джакопо! Джакопо!
К нему подошла шлюпка, взяла его на борт и подвезла к богато оснащен-
ной яхте, на которую он взобрался с легкостью моряка; отсюда он еще раз
взглянул на Морреля, который со слезами радости дружески пожимал протя-
нутые со всех сторон руки и затуманенным взором благодарил невидимого
благодетеля, которого словно искал на пебосах.
- А теперь, - сказал незнакомец, - прощай человеколюбие, благодар-
ность... Прощайте все чувства, утешающие сердце!.. Я заменил провидение,
вознаграждая добрых... Теперь пусть бог мщения уступит мне место, чтобы
я покарал злых!
С этими словами он подал знак, и яхта, которая, видимо, только этого
и дожидалась, тотчас же вышла в море.
В начале 1838 года во Флоренции жили двое молодых людей, принадлежав-
ших к лучшему парижскому обществу: виконт Альбер де Морсер и барон Франц
д'Эпине. Они условились провести карнавал в Риме, где Франц, живший в
Италии уже четвертый год, должен был служить Альберу в качестве чичеро-
не.
Провести карнавал в Риме дело нешуточное, особенно если не хочешь но-
чевать под открытым небом на Пьяццадель-Пополо пли на Кампо Ваччино, а
потому они написали маэстро Пастрини, хозяину гостиницы "Лондон" на
Пьяцца ди Спанья, чтобы он оставил для них хороший помер.
Маэстро Пастрипи ответил, что может предоставить им только две
спальни и приемную al secondo piano [17], каковые и предлагает за уме-
ренную мзду, по луидору в день. Молодые люди выразили согласие; Альбер,
чтобы не терять времени, оставшегося до карнавала, отправился в Неаполь,
а Франц остался во Флоренции.
Насладившись жизнью города прославленных Медичи, нагулявшись в раю,
который зовут Кашина, узнав гостеприимство могущественных вельмож, хозя-
ев Флоренции, он, уже зная Корсику, колыбель Бонапарта, задумал посетить
перепутье Наполеона - остров Эльба.
И вот однажды вечером он велел отвязать парусную лодку от железного
кольца, приковывавшего ее к ливорнской пристани, лег на дно, закутавшись
в плащ, и сказал матросам только три слова: "На остров Эльба". Лодка,
словно морская птица, вылетающая из гнезда вынеслась в открытое море и
на другой день высадила Франца в Порто-Феррайо.
Франц пересек остров императора, идя по следам, запечатленным пос-
тупью гиганта, и в Марчане снова пустился в море.
Два часа спустя он опять сошел на берег на острове Пиапоза, где, как
ему обещали, его ждали тучи красных куропаток. Охота оказалась неудач-
ной. Франц с трудом настрелял несколько тощих птиц и, как всякий охот-
ник, даром потративший время и силы, сел в лодку в довольно дурном рас-
положении духа.
- Если бы ваша милость пожелала, - сказал хозяин лодки, - то можно бы
неплохо поохотиться.
- Где же это?
- Видите этот остров? - продолжал хозяин, указывая на юг, на коничес-
кую громаду, встающую из темно-синего моря.
- Что это за остров? - спросил Франц.
- Остров Монте-Кристо, - отвечал хозяин.
- Но у меня пет разрешения охотиться на этом острове.
- Разрешения не требуется, остров необитаем.
- Вот так штука! - сказал Франц. - Необитаемый остров в Средиземном
море! Это любопытно.
- Ничего удивительного, ваша милость. Весь остров сплошной камень, и
клочка плодородной земли не сыщешь.
- А кому он принадлежит?
- Тоскане.
- Какая же там дичь?
- Пропасть диких коз.
- Которые питаются тем, что лижут камни, - сказал Франц с недоверчи-
вой улыбкой.
- Нет, они обгладывают вереск, миртовые и мастиковые деревца, расту-
щие в расщелинах.
- А где же я буду спать?
- В пещерах на острове, или в лодке, закутавшись в плащ. Впрочем, ес-
ли ваша милость пожелает, мы можем отчалить сразу после охоты; как изво-
лите знать, мы ходим под парусом и ночью и днем, а в случае чего можем
идти и на веслах.
Так как у Франца было еще достаточно времени до назначенной встречи
со своим приятелем, а пристанище в Риме было приготовлено, он принял
предложение и решил вознаградить себя за неудачную охоту.
Когда он выразил согласие, матросы начали шептаться между собой.
- О чем это вы? - спросил он. - Есть препятствия?
- Никаких, - отвечал хозяин, - но мы должны предупредить вашу ми-
лость, что остров под надзором.
- Что это значит?
- А то, что Монте-Кристо необитаем и там случается укрываться контра-
бандистам и пиратам с Корсики, Сардинии и из Африки, и если узнают, что
мы там побывали, нас в Ливорно шесть дней выдержат в карантине.
- Черт возьми! Это меняет дело. Шесть дней! Ровно столько, сколько
понадобилось господу богу, чтобы сотворить мир. Это многовато, друзья
мои.
- Да кто же скажет, что ваша милость была на МонтеКристо?
- Уж во всяком случае не я, - воскликнул Франц.
- И не мы, - сказали матросы.
- Ну, так едем на Монте-Кристо!
Хозяин отдал команду. Взяв курс на Монте-Кристо, лодка понеслась
стремглав.
Франц подождал, пока сделали поворот, и, когда уже пошли по новому
направлению, когда ветер надул парус и все четыре матроса заняли свои
места - трое на баке и один на руле, - он возобновил разговор.
- Любезный Гаэтано, - обратился он к хозяину барки, - вы как будто
сказали мне, что остров Монте-Кристо служит убежищем для пиратов, а это
дичь совсем другого сорта, чем дикие козы.
- Да, ваша милость, так оно и есть.
- Я знал, что существуют контрабандисты, но думал, что со времени
взятия Алжира и падения берберийского Регентства пираты бывают только в
романах Купера и капитана Марриэта.
- Ваша милость ошибается; с пиратами то же, что с разбойниками, кото-
рых папа Лев XII якобы истребил и которые тем не менее ежедневно грабят
путешественников у самых застав Рима. Разве вы не слыхали, что полгода
тому назад французского поверенного в делах при святейшем престоле огра-
били в пятистах шагах от Веллетри?
- Я слышал об этом.
- Если бы ваша милость жили, как мы, в Ливорно, то часто слышали бы,
что какое-нибудь судно с товарами или нарядная английская яхта, которую
ждали в Бастии, в Порто-Феррайо или в Чивита-Веккии, пропала без вести и
что она, по всей вероятности, разбилась об утес. А утесто - просто ни-
зенькая, узкая барка, с шестью или восемью людьми, которые захватили и
ограбили ее в темную бурную ночь у какого-нибудь пустынного островка,
точьв-точь как разбойники останавливают и грабят почтовую карету у лес-
ной опушки.
- Однако, - сказал Франц, кутаясь в свой плащ, - почему ограбленные
не жалуются? Почему они не призывают на этих пиратов мщения французско-
го, или сардинского, или тосканского правительства?
- Почему? - с улыбкой спросил Гаэтано.
- Да, почему?
- А потому что прежде всего с судна или с яхты все добро переносят на
барку; потом экипажу связывают руки и ноги, на шею каждому привязывают
двадцатичетырехфунтовое ядро, в киле захваченного судна пробивают дыру
величиной с бочонок, возвращаются на палубу, закрывают все люки и пере-
ходят на барку. Через десять минут судно начинает всхлипывать, стонать и
мало-помалу погружается в воду, сначала одним боком, потом другим. Оно
поднимается, потом снова опускается и все глубже и глубже погружается в
воду. Вдруг раздается как бы пушечный выстрел, - это воздух разбивает
палубу. Судно бьется, как утопающий, слабея с каждым движением. Вскорос-
ти вода, не находящая себе выхода в переборках судна, вырывается из от-
верстий, словно какой-нибудь гигантский кашалот пускает ил ноздрей водя-
ной фонтан. Наконец, судно испускает предсмертный хрип, еще раз перево-
рачивается и окончательно погружается в пучину, образуя огромную ворон-
ку; сперва еще видны круги, потом поверхность выравнивается, и все исче-
зает; минут пять спустя только божие око может найти на дне моря исчез-
нувшее судно.
- Теперь вы понимаете, - прибавил хозяин с улыбкой, - почему судно не
возвращается в порт и почему экипаж не подает жалобы.
Если бы Гаэтано рассказал все это прежде, чем предложить поохотиться
на Монте-Кристо, Франц, вероятно, еще подумал бы, стоит ли пускаться на
такую прогулку; но они уже были в пути, и он решил, что идти на попятный
значило бы проявить трусость. Это был один из тех людей, которые сами не
ищут опасности, но если столкнутся с нею, то смотрят ей в глаза с невоз-
мутимым хладнокровием; это был один из тех людей с твердой волей, для
которых опасность но что иное, как противник на дуэли: они предугадывают
его движения, измеряют его силы, медлят ровно столько, сколько нужно,
чтобы отдышаться и вместе с тем не показаться трусом, и, умея одним
взглядом оцепить все свои преимущества, убивают с одного удара.
- Я проехал всю Сицилию и Калабрию, - сказал он, - дважды плавал по
архипелагу и ни разу не встречал даже тени разбойника или пирата.
- Да я не затем рассказал все это вашей милости, - отвечал Гаэтано, -
чтобы вас отговорить, вы изволили спросить меня, и я ответил, только и
всего.
- Верно, милейший Гаэтано, и разговор с вами меня очень занимает; мне
хочется еще послушать вас, а потому едем на Монте-Кристо.
Между тем они быстро подвигались к цели своего путешествия; ветер был
свежий, и лодка шла со скоростью шести или семи миль в час. По мере того
как она приближалась к острову, он, казалось, вырастал из моря; в сиянии
заката четко вырисовывались, словно ядра в арсенале, нагроможденные друг
на друга камни, а в расщелинах утесов краснел вереск и зеленели деревья.
Матросы, хотя и не выказывали тревоги, явно были настороже и зорко прис-
матривались к зеркальной глади, по которой они скользили, и озирали го-
ризонт, где мелькали лишь белые паруса рыбачьих лодок, похожие на чаек,
качающихся на гребнях волн.
До Монте-Кристо оставалось не больше пятнадцати миль, когда солнце
начало спускаться за Корсику, горы которой высились справа, вздымая к
небу свои мрачные зубцы; эта каменная громада, подобная гиганту Адамас-
тору, угрожающе вырастала перед лодкой, постепенно заслоняя солнце; ма-
ло-помалу сумерки подымались над морем, гоня перед собой прозрачный свет
угасающего дня; последние лучи, достигнув вершины скалистого конуса, за-
держались на мгновенье и вспыхнули, как огненный плюмаж вулкана. Нако-
нец, тьма, подымаясь все выше, поглотила вершину, как прежде поглотила
подножие, и остров обратился в быстро чернеющую серую глыбу. Полчаса
спустя наступила непроглядная тьма.
К счастью, гребцам этот путь был знаком, они вдоль и поперек знали
тосканский архипелага иначе Франц не без тревоги взирал бы на глубокий
мрак, обволакивающий лодку. Корсика исчезла; даже остров Монте-Кристо
стал незрим, но матросы видели в темноте, как рыси, и кормчий, сидевший
у руля, вел лодку уверенно и твердо.
Прошло около часа после захода солнца, как вдруг Франц заметил нале-
во, в расстоянии четверти мили, какую-то темную груду; но очертания ее
были так неясны, что он побоялся насмешить матросов, приняв облако за
твердую землю, и предпочел хранить молчание. Вдруг на берегу показался
яркий свет; земля могла походить на облако, но огонь несомненно не был
метеором.
- Что это за огонь? - спросил Франц.
- Тише! - прошептал хозяин лодки. - Это костер.
- А вы говорили, что остров необитаем!
- Я говорил, что на нем нет постоянных жителей, но я вам сказал, что
он служит убежищем для контрабандистов.
- И для пиратов!
- И для пиратов, - повторил Гаэтано, - поэтому я и велел проехать ми-
мо: как видите, костер позади пас.
- По мне кажется, - сказал Франц, - что костер скорее должен успоко-
ить нас, чем вселить тревогу; если бы люди боялись, что их увидят, то
они не развели бы костер.
- Это ничего не значит, - сказал Гаэтано. - Вы в темноте не можете
разглядеть положение острова, а то бы вы заметили, что костер нельзя
увидеть ни с берега, ни с Пианозы, а только с открытого моря.
- Так, по-вашему, этот костер предвещает нам дурное общество?
- А вот мы узнаем, - отвечал Гаэтано, не спуская глаз с этого земного
светила.
- А как вы это узнаете?
- Сейчас увидите.
Гаэтано начал шептаться со своими товарищами, и после пятиминутного
совещания лодка бесшумно легла на другой галс и снова пошла в обратном
направлении; спустя несколько секунд огонь исчез, скрытый какой-то воз-
вышенностью.
Тогда кормчий продолжил путь, и маленькое суденышко заметно приблизи-
лось к острову; вскоре оно очутилось от него в каких-нибудь пятидесяти
шагах.
Гаэтано спустил парус, и лодка остановилась.
Все это было проделано в полном молчании; впрочем, с той минуты, как
лодка повернула, никто не проронил ни слова.
Гаэтано, предложивший эту прогулку, взял всю ответственность на себя.
Четверо матросов не сводили с него глаз, держа наготове весла, чтобы в
случае чего приналечь и скрыться, воспользовавшись темнотой.
Что касается Франца, то он с известным нам уже хладнокровием осматри-
вал свое оружие; у него было два двуствольных ружья и карабин; он заря-
дил их, проверил курки и стаи ждать.
Тем временем Гаэтано скинул бушлат и рубашку, стянул потуже шаровары,
а так как он был босиком, то разуваться ему не пришлось. В таком наряде,
или, вернее, без оного, он бросился в воду, предварительно приложив па-
лец к губам, и поплыл к берегу так осторожно, что не было слышно ни ма-
лейшего всплеска. Только по светящейся полосе, остававшейся за ним на
воде, можно было следить за ним. Скоро и полоса исчезла. Очевидно, Гаэ-
тано доплыл до берега.
Целых полчаса никто на лодке не шевелился; потом от берега протяну-
лась та же светящаяся полоса и стала приближаться. Через минуту, плывя
саженками, Гаэтано достиг лодки.
- Ну что? - спросили в один голос Франц и матросы.
- А то, что это испанские контрабандисты; с ними только двое корси-
канских разбойников.
- А как эти корсиканские разбойники очутились с ж панскими контрабан-
дистами?
- Эх, ваша милость, - сказал Гаэтано тоном истинно христианского ми-
лосердия, - надо же помогать друг другу! Разбойникам иногда плохо прихо-
дится на суше от жандармов и карабинеров; ну, они и находят на берегу
лодку, а в лодке - добрых людей вроде нас. Они просят приюта в наших
плавучих домах. Можно ли отказать в помощи бедняге, которого преследуют?
Мы его принимаем и для пущей верности выходим в море. Это нам ничего не
стоит, а ближнему сохраняет жизнь, или во всяком случае свободу; ког-