Страница:
- В их приложении - нет; в их основах - да. Выучиться не значит
знать; есть знающие и есть ученые, - одних создает память, других - фи-
лософия.
- А разве нельзя научиться философии?
- Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных зна-
ний и высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее облако,
на которое ступил Христос, возносясь на небо.
- Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне хо-
чется поскорее начать, я жажду знания.
- Всему! - отвечал аббат.
В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали
приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью и нео-
быкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему ус-
ваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную про-
заичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кро-
ме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий, которому
научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух язы-
ков он скоро понял строй остальных и через полгода начал уже говорить
по-испански, поанглийски и по-немецки.
Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее свободу,
потому ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во вся-
ком случае он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и дни
текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек.
Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляе-
мое ему обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее. Ка-
залось, какая-то неотступная мысль занимала его ум; он то впадал в глу-
бокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив руки
на груди, часами шагал по камере.
Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:
- Если бы не часовой!
- Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес, читав-
ший мысли аббата, словно его череп был из стекла.
- Я уже сказал вам, что убийство претит мне.
- Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по инстинкту
самосохранения, для самозащиты.
- Все равно, я не могу.
- Однако вы думаете об этом?
- Неустанно, - прошептал аббат.
- И вы нашли способ? - живо спросил Дантес.
- Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и
глух.
- Он будет и слеп и глух, - отвечал Эдмон с твердостью, испугавшей
аббата.
- Нет, нет, - крикнул он, - это невозможно!
Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и не
стал отвечать.
Прошло три месяца.
- Вы сильный? - спросил однажды Дантеса аббат.
Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова выпря-
мил.
- Дадите честное слово, что убьете часового только в случае крайней
необходимости?
- Даю честное слово.
- Тогда мы можем исполнить наше намерение, - сказал аббат.
- А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить?
- Не меньше года.
- И можно приняться за работу?
- Хоть сейчас.
- Вот видите, мы потеряли целый год! - вскричал Дантес.
- По-вашему, потеряли?
- Простите меня, ради бога! - воскликнул Эдмон, покраснев.
- Полно! - сказал аббат. - Человек всегда только человек, а вы еще
один из лучших, каких я знавал. Так слушайте, вот мой план.
И аббат показал Дантесу сделанный им чертеж; то был план его камеры,
камеры Дантеса и прохода, соединявшего их. Посредине этого прохода от-
ветвлялся боковой ход, вроде тех, какие прокладывают в рудниках. Этот
боковой ход кончался под галереей, где шагал часовой; тут предполагалось
сделать широкую выемку, подрывая и расшатывая одну из плит, образующих
пол галереи: в нужную минуту плита осядет под тяжестью солдата, и он
провалится в выемку; оглушенный падением, он не в силах будет защи-
щаться, и в этот миг Дантес кинется на него, свяжет, заткнет ему рот, и
оба узника, выбравшись через окно галереи, спустятся по наружной стене
при помощи веревочной лестницы и убегут.
Дантес захлопал в ладоши, и глаза его заблистали радостью; план был
так прост, что непременно должен был удаться.
В тот же день наши землекопы принялись за работу; они трудились тем
более усердно, что этот труд следовал за долгим отдыхом и, по-видимому,
отвечал заветному желанию каждого из них.
Они рыли без устали, бросая работу только в те часы, когда принуждены
были возвращаться к себе и ждать посещения тюремщика. Впрочем, они нау-
чились уже издали различать его шаги, и ни одного из них ни разу не зас-
тали врасплох. Чтобы земля, вынутая из нового подкопа, не завалила ста-
рый, они выкидывали ее понемногу и с невероятными предосторожностями в
окно камеры Дантеса или Фариа; ее тщательно измельчали в порошок, и ноч-
ной ветер уносил ее.
Более года ушло на эту работу, выполненную долотом, ножом и деревян-
ным рычагом; весь этот год аббат продолжал учить Дантеса, говорил с ним
то на одном, то на другом языке, рассказывал ему историю народов и тех
великих людей, которые время от времени оставляют за собою блистательный
след, называемый славою. К тому же аббат, как человек светский, принад-
лежавший к высшему обществу, в обращении своем сохранял какую-то груст-
ную величавость; Дантес благодаря врожденной переимчивости сумел усвоить
изящную учтивость, которой ему недоставало, и аристократические манеры,
приобретаемые обычно только в общении с высшими классами или в обществе
просвещенных людей.
Через пятнадцать месяцев проход был вырыт; под галереей была сделана
выемка; можно было слышать шаги часового, расхаживавшего взад и вперед;
и узники, вынужденные для успешности побега ждать темной и безлунной но-
чи, боялись одного: что земля не выдержит и сама прежде времени осыплет-
ся под ногами солдата. Чтобы предотвратить эту опасность, узники подста-
вили подпорку, которую нашли в фундаменте.
Дантес как раз был занят этим, когда вдруг услышал, что аббат Фариа,
остававшийся в его камере, где он обтачивал гвоздь, предназначенный для
укрепления веревочной лестницы, зовет его испуганным голосом. Дантес по-
спешил к нему и увидел, что аббат стоит посреди камеры, бледный, в поту,
с судорожно стиснутыми руками.
- Боже мой! - вскрикнул Дантес. - Что такое? Что с вами?
- Скорей, скорей! - сказал аббат. - Слушайте!
Дантес посмотрел на посеревшее лицо аббата, на его глаза, окруженные
синевой, на белые губы, на взъерошенные волосы и в страхе выронил из рук
долото.
- Что случилось? - воскликнул он.
- Я погиб! - сказал аббат. - Слушайте. Мною овладевает страшная, быть
может, смертельная болезнь; припадок начинается, я чувствую; я уже испы-
тал это за год до тюрьмы. Есть только одно средство против этой болезни,
я назову вам его; бегите ко мне, поднимите ножку кровати, она полая, в
ней вы найдете пузырек с красным настоем. Принесите его сюда... или,
нет, нет, постойте! Меня могут застать здесь; помогите мне дотащиться к
себе, пока у меня есть еще силы. Кто знает, что может случиться и
сколько времени продолжится припадок.
Дантес не потерял присутствия духа, несмотря на страшное несчастье,
обрушившееся на него; он спустился в подкоп, таща за собой бедного абба-
та; с неимоверными усилиями он довел больного до его камеры и уложил в
постель.
- Благодарю, - сказал аббат, дрожа всем телом, как будто он только
что вышел из холодной воды. Припадок сейчас начнется, я буду в каталеп-
сии; может быть, буду лежать без движения, не издавая ни единого стона,
а может быть, на губах выступит пена, я буду корчиться и кричать. Сде-
лайте так, чтобы не было слышно моих криков; это самое важное; иначе ме-
ня, чего доброго, переведут в другую камеру, и нас разлучат навеки. Ког-
да вы увидите, что я застыл, окостенел, словом, все равно что мертвец,
тогда - только тогда, слышите? - разожмите мне зубы ножом и влейте в рот
десять капель настоя; и, может быть, я очнусь.
- Может быть? - скорбно воскликнул Дантес.
- Помогите! Помогите! - закричал аббат. - Я... я ум...
Припадок начался с такой быстротой и силой, что несчастный узник не
успел даже кончить начатого слова. Тень мелькнула на его челе, быстрая и
мрачная, как морская буря; глаза раскрылись, рот искривился, щеки побаг-
ровели; он бился, рычал, на губах выступила пена. Исполняя его приказа-
ние, Дантес зажал ему рот одеялом. Так продолжалось два часа. Наконец,
бесчувственный, как камень, холодный и бледный, как мрамор, беспомощный,
как растоптанная былинка, он забился в последних судорогах, потом вытя-
нулся на постели и остался недвижим.
Эдмон ждал, пока эта мнимая смерть завладеет всем телом и оледенит
самое сердце. Тогда он взял нож, просунул его между зубами, с величайши-
ми усилиями разжал стиснутые челюсти, влил одну за другой десять капель
красного настоя и стал ждать.
Прошел час, старик не шевелился Дантес испугался, что ждал слишком
долго, и смотрел на него с ужасом, схватившись за голову. Наконец, лег-
кая краска показалась на щеках; в глазах, все время остававшихся откры-
тыми и пустыми, мелькнуло сознание; легкий вздох вылетел из уст; старик
пошевелился.
- Спасен! Спасен! - закричал Дантес.
Больной еще не мог говорить, но с явной тревогой протянул руку к две-
ри. Дантес насторожился и услышал шаги тюремщика. Было уже семь часов, а
Дантесу было не до того, чтобы следить за временем.
Эдмон бросился в подкоп, заложил за собою камень и очутился в своей
камере.
Через несколько мгновений дверь отворилась, и тюремщик, как и всегда,
увидал узника сидящим на постели.
Едва успел он выйти, едва затих шум его шагов, как Дантес, терзаемый
беспокойством, забыв про обед, поспешил обратно и, подняв камень, воро-
тился в камеру аббата.
Аббат пришел в чувство, но еще лежал пластом, совершенно обессилен-
ный.
- Я уж думал, что больше не увижу вас, - сказал он Эдмону.
- Почему? - спросил тот. - Разве вы боялись умереть?
- Нет; но все готово к побегу, и я думал, что вы убежите.
Краска негодования залила щеки Дантеса.
- Без вас! - вскричал он. - Неужели вы в самом деле думали, что я на
это способен?
- Теперь вижу, что ошибался, - сказал больной. - Ах, как я слаб, раз-
бит, уничтожен!
- Не падайте духом, силы восстановятся, - сказал Дантес, садясь возле
постели аббата и беря его за руки.
Аббат покачал головой.
- Последний раз, - сказал он, - припадок продолжался полчаса, после
чего мне захотелось есть, и я встал без посторонней помощи, а сегодня я
не могу пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой; голова у меня тяже-
лая, что указывает на кровоизлияние в мозг. При третьем припадке меня
разобьет паралич или я сразу умру.
- Нет, нет, успокойтесь, вы не умрете; третий припадок, если и будет,
застанет вас на свободе. Тогда мы вас вылечим, как и в этот раз, и даже
лучше; ведь у нас будет все необходимое.
- Друг мой, - отвечал старик, - не обманывайте себя; этот припадок
осудил меня на вечное заточение: для побега надо уметь ходить...
- Так что ж? Мы подождем неделю, месяц, два месяца, если нужно; тем
временем силы воротятся к вам; все готово к нашему побегу; мы можем сами
выбрать день и час. Как только вы почувствуете, что можете плавать, мы
тотчас же бежим.
- Мне уже больше не плавать, - отвечал Фариа, - эта рука парализова-
на, и не на один день, а навсегда. Поднимите ее, и вы увидите, как она
тяжела.
Дантес поднял руку больного; она упала, как камень. Он вздохнул.
- Теперь вы убедились, Эдмон? - сказал Фариа. - Верьте мне, я знаю,
что говорю. С первого приступа моей болезни я не переставал думать о
ней. Я ждал ее, потому что она у меня наследственная - мой отец умер при
третьем припадке, дед тоже. Врач, который дал мне рецепт настоя, а это
не кто иной, как знаменитый Кабанис, предсказал мне такую же участь.
- Врач ошибается, - воскликнул Дантес, - а паралич ваш не помешает
нам: я возьму вас на плечи и поплыву вместе с вами.
- Дитя, - сказал аббат, - вы моряк, вы опытный пловец, стало быть, вы
должны знать, что человек с такой ношей недалеко уплывет в море. Бросьте
обольщать себя пустыми надеждами, которым не верит даже ваше доброе
сердце. Я останусь здесь, пока не пробьет час моего освобождения, час
смерти. А вы спасайтесь, бегите! Вы молоды, ловки и сильны; не считай-
тесь со мной, я возвращаю вам ваше честное слово.
- Хорошо, - сказал Дантес. - В таком случае и я остаюсь.
Он встал и торжественно простер руку над стариком:
- Клянусь кровью Христовой, что не оставлю вас до вашей смерти.
Фариа посмотрел на юношу, такого благородного, великодушного и безыс-
кусственного, и на лице его, одушевленном самой чистой преданностью,
прочел искренность его любви и чистосердечие его клятвы.
- Хорошо, - сказал больной, - я принимаю вашу жертву. Спасибо.
И он протянул Эдмону руку.
- Быть может, ваша бескорыстная преданность будет вознаграждена, -
сказал он, - но так как я не могу, а вы не хотите уйти отсюда, то нам
надо заложить ход под галереей. Часовой может обратить внимание на гул-
кое место и позвать надзирателя; тогда все откроется, и нас разлучат.
Ступайте, займитесь этим делом, в котором, к сожалению, я уже не могу
вам помочь. Употребите на это всю ночь, если нужно, и возвращайтесь
завтра утром после обхода. Мне нужно сказать вам нечто очень важное.
Дантес пожал руку аббату, который успокоил его улыбкой, и послушно и
почтительно вышел от своего старого Друга.
Наутро, войдя в камеру своего товарища по заключению, Дантес застал
аббата сидящим на постели. Лицо его было спокойно; луч солнца, проникав-
ший через узкое окно, падал на клочок бумаги, который он держал в левой
руке, - правой, как читатель помнит, он не владел; листок долго хранился
в виде туго свернутой трубки и, вероятно, поэтому плохо раскручивался.
Аббат молча указал Дантесу на бумагу.
- Что это такое? - спросил Дантес.
- Посмотрите хорошенько, - отвечал аббат с улыбкой.
- Я смотрю во все глаза, - отвечал Дантес, - и вижу только обгоревшую
бумажку, на которой какими-то странными чернилами написаны готические
буквы.
- Эта бумага, друг мой, - сказал Фариа, - теперь я вам все могу отк-
рыть, ибо я испытал вас, - эта бумага - мое сокровище, половина которо-
го, начиная с этой минуты, принадлежит вам.
Холодный пот выступил на лбу Дантеса. До сего дня он старался не го-
ворить с аббатом об этом сокровище, изза которого несчастный старик
прослыл сумасшедшим; в силу врожденного такта Эдмон не хотел касаться
этого больного места, сам Фариа тоже молчал; это молчание Эдмон принимал
за возвращение рассудка. И вот теперь эти слова, вырвавшиеся у старика
после тяжелого припадка, казалось, свидетельствовали о новом приступе
душевного недуга.
- Ваше сокровище? - прошептал Дантес.
Фариа улыбнулся.
- Да, - отвечал он, - у вас благородная душа, Эдмон, и я понимаю по
вашей бледности, по вашему трепету, что происходит в вас. Успокойтесь, я
не сумасшедший. Это сокровище существует, Дантес, и если мне не дано бы-
ло им владеть, то вы - вы будете владеть им. Никто не хотел ни слушать
меня, ни верить мне, потому что все считали меня сумасшедшим; но вы-то
знаете, что я в полном разуме; так выслушайте меня, а потом верьте или
не верьте, как хотите.
"Увы! - подумал Дантес. - Он опять сошел с ума; недоставало только
этого несчастья!"
Потом прибавил вслух:
- Друг мой, припадок изнурил вас; не лучше ли вам отдохнуть? Завтра,
если угодно, я выслушаю ваш рассказ, а сегодня мне хочется просто поуха-
живать за вами; к тому же, - прибавил он улыбаясь, - не такое уж для нас
с вами спешное дело это сокровище!
- Очень спешное, Эдмон! - отвечал старик. - Кто знает, может быть,
завтра или послезавтра случится третий припадок. Ведь тогда все будет
кончено! Правда, я часто с горькой радостью думал об этих богатствах,
которые могли бы составить счастье десяти семейств; они потеряны для
тех, кто меня преследовал. Мысль эта была моим мщением, и я упивался ею
во мраке тюрьмы. Но теперь, когда я простил миру ради любви к вам, те-
перь, когда я вижу в вас молодость и будущее, когда я думаю, какое
счастье вам может принести моя тайна, я боюсь опоздать, боюсь лишить та-
кого достойного владельца, как вы, обладания этим зарытым богатством.
Эдмон со вздохом отвернулся.
- Вы все еще не верите, Эдмон, - продолжал Фариа, - слова мои не убе-
дили вас. Я вижу, вам нужны доказательства. Извольте. Прочтите эти
строчки, которых я никогда никому не показывал.
- Завтра, друг мой, - отвечал Эдмон, не в силах потворствовать безу-
мию старика. - Ведь мы условились поговорить об этом завтра.
- Говорить мы будем завтра, а записку прочтите сегодня.
"Не надо сердить его", - подумал Дантес.
Он взял полу сгоревший клочок бумаги и прочитал: в этих пещерах: клад
зарыт в самом даль каковой клад завещаю ему и отдаю в по единственному
моему наследнику.
25 апреля 149
- Ну что? - спросил Фариа, когда Дантес кончил.
- Да тут только начала строчек, - отвечал Дантесаслова без связи: по-
ловина сгорела, и смысл непонятен.
- Для вас, потому что вы читаете в первый раз, но не для меня, кото-
рый просидел над этим клочком много ночей, воссоздал каждую фразу, каж-
дую мысль.
- И вы полагаете, что восстановили утраченный смысл?
- Я в этом уверен; судите сами; но прежде выслушайте историю этого
документа.
- Тише! - вскричал Дантес. - Шаги!.. Я ухожу!.. Прощайте!
Дантес, радуясь, что может уклониться от рассказа и от объяснения,
которые только подтвердили бы ему сумасшествие его друга, скользнул, как
змея, в подземный ход, а Фариа, собрав последние силы, толкнул ногою
плиту и прикрыл ее рогожей, чтобы не заметили щелей, которых он не успел
присыпать землей.
Вошел комендант; узнав от сторожа о болезни аббата, он пожелал сам
взглянуть на него.
Фариа принял его сидя, избегая всякого неловкого движения, так что
ему удалось скрыть от коменданта, что правая сторона его тела парализо-
вана. Он боялся, что комендант из сострадания к нему велит перевести его
в другую, лучшую камеру и таким образом разлучит-с его молодым товари-
щем. Но, к счастью, этого не случилось, и комендант удалился в полном
убеждении, что у бедного безумца, к которому он в глубине души питал не-
которую привязанность, просто легкое недомогание.
Тем временем Дантес, сидя на постели и опустив голову на руки, ста-
рался собраться с мыслями. За время своего знакомства с аббатом он видел
столько доказательств ясного ума, глубочайшей рассудительности и логи-
ческой последовательности, что не мог понять, каким образом высочайшая
мудрость может проявляться во всем и только относительно одного предмета
уступает место помешательству. Кто заблуждается: Фариа, говоря о своем
сокровище, или все, считая Фариа сумасшедшим?
Дантес просидел у себя весь день, не решаясь вернуться к своему дру-
гу. Он старался отдалить ту страшную минуту, когда он убедится, что Фа-
риа - сумасшедший.
Вечером, после обычного обхода, не дождавшись Эдмона, Фариа сам попы-
тался преодолеть разделявшее их расстояние. Эдмон услышал шорох и сод-
рогнулся, представив себе мучительные усилия, с которыми полз разбитый
параличом старик. Эдмон принужден был втащить его к себе, потому что
старик никак не мог пролезть в узкое отверстие, ведшее в камеру Дантеса.
- Видите, с каким ожесточением я вас преследую, - сказал Фариа, лас-
ково улыбаясь, - вы думали уклониться от моей щедрости, но это вам не
удастся. Итак, слушайте.
Эдмон, видя, что иного выхода нет, посадил старика на свою кровать, а
сам примостился возле него на табурете.
- Вам известно, - сказал аббат, - что я был секретарем, доверенным
другом кардинала Спада, последнего представителя древнего рода. Этому
достойному вельможе я обязан всем счастьем, которое я знал в жизни. Он
не был богат, хотя богатства его рода стали притчей во языцех, и мне
часто приходилось слышать выражение: "Богат, как Спада". И он и молва
жили за счет этих пресловутых богатств. Его дворец был раем для меня. Я
учил его племянников, которые потом скончались, и когда он остался один
на свете, то я отплатил ему беззаветной преданностью за все, что он для
меня сделал в продолжение десяти лет.
В доме кардинала от меня не было тайн; не раз видел я, как он усердно
перелистывает старинные книги и жадно роется в пыли фамильных рукописей.
Когда я как-то упрекнул его за бесполезные бессонные ночи, после которых
он впадал в болезненное уныние, он взглянул на меня с горькой улыбкой и
раскрыл передо мною историю города Рима. В этой книге, в двадцатой главе
жизнеописания папы Александра Шестого, я прочел следующие строки, нав-
сегда оставшиеся в моей памяти.
Походы в Романье закончились; Цезарь Борджиа, завершив свои завоева-
ния, нуждался в деньгах, чтобы купить всю Италию. Папа тоже нуждался в
деньгах, чтобы покончить с французским королем Людовиком Двенадцатым,
все еще грозным, несмотря на понесенные им поражения. Необходимо было
задумать выгодное дело, что становилось затруднительным в разоренной
Италии.
Его святейшеству пришла счастливая мысль. Он решил назначить двух но-
вых кардиналов.
Выбор двух римских вельмож, притом непременно богатых, давал святому
отцу следующие выгоды: во-первых, он мог продать доходные места и высо-
кие должности, занимаемые обоими будущими кардиналами; во-вторых, он мог
надеяться на щедрую плату за две кардинальские шапки.
Оставалась еще третья сторона дела, о которой мы скоро узнаем.
Папа и Цезарь Борджиа наметили двух кардиналов: Джованни Роспильози,
занимавшего четыре важнейшие должности при святейшем престоле, и Чезаре
Спада, одного из благороднейших и богатейших вельмож Рима. Оба дорого
ценили папскую милость. Оба были честолюбивы. Затем Цезарь Борджиа нашел
покупателей на их должности.
Таким образом Роспильози и Спада заплатили за кардинальство, а еще
восемь человек заплатили за должности, прежде занимаемые двумя новыми
кардиналами. Сундуки ловких дельцов пополнились восемьюстами тысячами
скудо.
Перейдем к третьей части сделки. Обласкав Роспильози и Спада, возло-
жив на них знаки кардинальского звания и зная, что для уплаты весьма
ощутимого долга благодарности и для переезда на жительство в Рим они
должны обратить свои состояния в наличные деньги, папа, вкупе с Цезарем
Борджиа, пригласил обоих кардиналов на обед.
По этому поводу между отцом и сыном завязался спор. Цезарь считал,
что достаточно применить одно из тех средств, которые он всегда держал
наготове для своих ближайших друзей, а именно: пресловутый ключ, которым
то одного, то другого просили отпереть некий шкаф. На ключе был крохот-
ный железный шип - недосмотр слесаря. Каждый, кто трудился над тугим
замком, накалывал себе палец и на другой день умирал. Был еще перстень с
львиной головой, который Цезарь надевал, когда хотел пожать руку той или
иной особе. Лев впивался в кожу этих избранных рук, и через сутки насту-
пала смерть.
Поэтому Цезарь предложил отцу либо послать обоих кардиналов отпереть
шкаф, либо дружески пожать руку обоим. Но Александр Шестой отвечал ему:
"Не поскупимся на обед ради достойнейших кардиналов Спада и Рос-
пильози. Сдается мне, что мы вернем расходы. Притом, ты забываешь, Це-
зарь, что несварение желудка сказывается тотчас же, а укол или укус
действует только через день-два".
Цезарь согласился с таким рассуждением. Вот почему обоих кардиналов
позвали обедать.
Стол накрыли в папских виноградниках возле СанПьетро-ин-Винколи, в
прелестном уголке, понаслышке знакомом кардиналам.
Роспильози, в восторге от своего нового звания и предвкушая пир,
явился с самым веселым лицом. Спада, человек осторожный и очень любивший
своего племянника, молодого офицера, подававшего блистательные надежды,
взял лист бумаги, перо и написал свое завещание. Потом он послал сказать
племяннику, чтобы тот ждал его у виноградников; но посланный, по-видимо-
му, не застал того дома.
Спада знал, что значит приглашение на обед. С тех пор как христи-
анство - глубоко цивилизующая сила - восторжествовало в Риме, уже не
центурион являлся объявить от имени тирана: "Цезарь желает, чтобы ты
умер", а любезный легат с улыбкой говорил от имени папы: "Его святей-
шество желает, чтобы вы с ним отобедали".
В два часа дня Спада отправился на виноградники СанПьетро-ин-Винколи;
папа уже ждал его. Первый, кого он там увидел, был его племянник, разо-
детый и веселый; Цезарь Борджиа осыпал его ласками. Спада побледнел, а
Цезарь бросил на него насмешливый взгляд, давая понять, что он все пред-
видел и подстроил ловушку.
Сели обедать. Спада успел только спросить племянника: "Видел ты моего
посланного?" Племянник отвечал, что нет, отлично понимая значение вопро-
са. Но было уже поздно; он успел выпить стакан превосходного вина, особо
налитый ему папским чашником. В ту же минуту подали еще бутылку, из ко-
торой щедро угостили кардинала Спада. Через час врач объявил, что оба
они отравились сморчками. Спада умер у входа в виноградник, а племянник
скончался у ворот своего дома, пытаясь что-то сообщить своей жене, но
она не поняла его.
Тотчас же Цезарь и папа захватили наследство под тем предлогом, что
следует рассмотреть бумаги покойных. Но все наследство состояло из листа
бумаги, на котором Спада написал: "Завещаю возлюбленному моему племянни-
ку мои сундуки и книги, между коими мой молитвенник с золотыми углами,
дабы он хранил его на память о любящем дяде".
Наследники все обыскали, полюбовались молитвенником, наложили руку на
мебель, дивясь, что богач Спада оказался на поверку беднейшим из дядей.
Сокровищ - ни следа, если не считать сокровищ знания, заключенных в биб-
лиотеке и лабораториях.
Больше не нашлось ничего. Цезарь и его отец искали, рылись, выведыва-
ли, но наскребли самую малость: золотых и серебряных вещей на какую-ни-
будь тысячу скудо и столько же наличных денег; но племянник успел ска-
зать жене, возвратясь домой: "Ищите в бумагах дяди, там должно быть под-
знать; есть знающие и есть ученые, - одних создает память, других - фи-
лософия.
- А разве нельзя научиться философии?
- Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных зна-
ний и высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее облако,
на которое ступил Христос, возносясь на небо.
- Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне хо-
чется поскорее начать, я жажду знания.
- Всему! - отвечал аббат.
В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали
приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью и нео-
быкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему ус-
ваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную про-
заичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кро-
ме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий, которому
научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух язы-
ков он скоро понял строй остальных и через полгода начал уже говорить
по-испански, поанглийски и по-немецки.
Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее свободу,
потому ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во вся-
ком случае он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и дни
текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек.
Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляе-
мое ему обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее. Ка-
залось, какая-то неотступная мысль занимала его ум; он то впадал в глу-
бокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив руки
на груди, часами шагал по камере.
Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:
- Если бы не часовой!
- Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес, читав-
ший мысли аббата, словно его череп был из стекла.
- Я уже сказал вам, что убийство претит мне.
- Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по инстинкту
самосохранения, для самозащиты.
- Все равно, я не могу.
- Однако вы думаете об этом?
- Неустанно, - прошептал аббат.
- И вы нашли способ? - живо спросил Дантес.
- Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и
глух.
- Он будет и слеп и глух, - отвечал Эдмон с твердостью, испугавшей
аббата.
- Нет, нет, - крикнул он, - это невозможно!
Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и не
стал отвечать.
Прошло три месяца.
- Вы сильный? - спросил однажды Дантеса аббат.
Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова выпря-
мил.
- Дадите честное слово, что убьете часового только в случае крайней
необходимости?
- Даю честное слово.
- Тогда мы можем исполнить наше намерение, - сказал аббат.
- А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить?
- Не меньше года.
- И можно приняться за работу?
- Хоть сейчас.
- Вот видите, мы потеряли целый год! - вскричал Дантес.
- По-вашему, потеряли?
- Простите меня, ради бога! - воскликнул Эдмон, покраснев.
- Полно! - сказал аббат. - Человек всегда только человек, а вы еще
один из лучших, каких я знавал. Так слушайте, вот мой план.
И аббат показал Дантесу сделанный им чертеж; то был план его камеры,
камеры Дантеса и прохода, соединявшего их. Посредине этого прохода от-
ветвлялся боковой ход, вроде тех, какие прокладывают в рудниках. Этот
боковой ход кончался под галереей, где шагал часовой; тут предполагалось
сделать широкую выемку, подрывая и расшатывая одну из плит, образующих
пол галереи: в нужную минуту плита осядет под тяжестью солдата, и он
провалится в выемку; оглушенный падением, он не в силах будет защи-
щаться, и в этот миг Дантес кинется на него, свяжет, заткнет ему рот, и
оба узника, выбравшись через окно галереи, спустятся по наружной стене
при помощи веревочной лестницы и убегут.
Дантес захлопал в ладоши, и глаза его заблистали радостью; план был
так прост, что непременно должен был удаться.
В тот же день наши землекопы принялись за работу; они трудились тем
более усердно, что этот труд следовал за долгим отдыхом и, по-видимому,
отвечал заветному желанию каждого из них.
Они рыли без устали, бросая работу только в те часы, когда принуждены
были возвращаться к себе и ждать посещения тюремщика. Впрочем, они нау-
чились уже издали различать его шаги, и ни одного из них ни разу не зас-
тали врасплох. Чтобы земля, вынутая из нового подкопа, не завалила ста-
рый, они выкидывали ее понемногу и с невероятными предосторожностями в
окно камеры Дантеса или Фариа; ее тщательно измельчали в порошок, и ноч-
ной ветер уносил ее.
Более года ушло на эту работу, выполненную долотом, ножом и деревян-
ным рычагом; весь этот год аббат продолжал учить Дантеса, говорил с ним
то на одном, то на другом языке, рассказывал ему историю народов и тех
великих людей, которые время от времени оставляют за собою блистательный
след, называемый славою. К тому же аббат, как человек светский, принад-
лежавший к высшему обществу, в обращении своем сохранял какую-то груст-
ную величавость; Дантес благодаря врожденной переимчивости сумел усвоить
изящную учтивость, которой ему недоставало, и аристократические манеры,
приобретаемые обычно только в общении с высшими классами или в обществе
просвещенных людей.
Через пятнадцать месяцев проход был вырыт; под галереей была сделана
выемка; можно было слышать шаги часового, расхаживавшего взад и вперед;
и узники, вынужденные для успешности побега ждать темной и безлунной но-
чи, боялись одного: что земля не выдержит и сама прежде времени осыплет-
ся под ногами солдата. Чтобы предотвратить эту опасность, узники подста-
вили подпорку, которую нашли в фундаменте.
Дантес как раз был занят этим, когда вдруг услышал, что аббат Фариа,
остававшийся в его камере, где он обтачивал гвоздь, предназначенный для
укрепления веревочной лестницы, зовет его испуганным голосом. Дантес по-
спешил к нему и увидел, что аббат стоит посреди камеры, бледный, в поту,
с судорожно стиснутыми руками.
- Боже мой! - вскрикнул Дантес. - Что такое? Что с вами?
- Скорей, скорей! - сказал аббат. - Слушайте!
Дантес посмотрел на посеревшее лицо аббата, на его глаза, окруженные
синевой, на белые губы, на взъерошенные волосы и в страхе выронил из рук
долото.
- Что случилось? - воскликнул он.
- Я погиб! - сказал аббат. - Слушайте. Мною овладевает страшная, быть
может, смертельная болезнь; припадок начинается, я чувствую; я уже испы-
тал это за год до тюрьмы. Есть только одно средство против этой болезни,
я назову вам его; бегите ко мне, поднимите ножку кровати, она полая, в
ней вы найдете пузырек с красным настоем. Принесите его сюда... или,
нет, нет, постойте! Меня могут застать здесь; помогите мне дотащиться к
себе, пока у меня есть еще силы. Кто знает, что может случиться и
сколько времени продолжится припадок.
Дантес не потерял присутствия духа, несмотря на страшное несчастье,
обрушившееся на него; он спустился в подкоп, таща за собой бедного абба-
та; с неимоверными усилиями он довел больного до его камеры и уложил в
постель.
- Благодарю, - сказал аббат, дрожа всем телом, как будто он только
что вышел из холодной воды. Припадок сейчас начнется, я буду в каталеп-
сии; может быть, буду лежать без движения, не издавая ни единого стона,
а может быть, на губах выступит пена, я буду корчиться и кричать. Сде-
лайте так, чтобы не было слышно моих криков; это самое важное; иначе ме-
ня, чего доброго, переведут в другую камеру, и нас разлучат навеки. Ког-
да вы увидите, что я застыл, окостенел, словом, все равно что мертвец,
тогда - только тогда, слышите? - разожмите мне зубы ножом и влейте в рот
десять капель настоя; и, может быть, я очнусь.
- Может быть? - скорбно воскликнул Дантес.
- Помогите! Помогите! - закричал аббат. - Я... я ум...
Припадок начался с такой быстротой и силой, что несчастный узник не
успел даже кончить начатого слова. Тень мелькнула на его челе, быстрая и
мрачная, как морская буря; глаза раскрылись, рот искривился, щеки побаг-
ровели; он бился, рычал, на губах выступила пена. Исполняя его приказа-
ние, Дантес зажал ему рот одеялом. Так продолжалось два часа. Наконец,
бесчувственный, как камень, холодный и бледный, как мрамор, беспомощный,
как растоптанная былинка, он забился в последних судорогах, потом вытя-
нулся на постели и остался недвижим.
Эдмон ждал, пока эта мнимая смерть завладеет всем телом и оледенит
самое сердце. Тогда он взял нож, просунул его между зубами, с величайши-
ми усилиями разжал стиснутые челюсти, влил одну за другой десять капель
красного настоя и стал ждать.
Прошел час, старик не шевелился Дантес испугался, что ждал слишком
долго, и смотрел на него с ужасом, схватившись за голову. Наконец, лег-
кая краска показалась на щеках; в глазах, все время остававшихся откры-
тыми и пустыми, мелькнуло сознание; легкий вздох вылетел из уст; старик
пошевелился.
- Спасен! Спасен! - закричал Дантес.
Больной еще не мог говорить, но с явной тревогой протянул руку к две-
ри. Дантес насторожился и услышал шаги тюремщика. Было уже семь часов, а
Дантесу было не до того, чтобы следить за временем.
Эдмон бросился в подкоп, заложил за собою камень и очутился в своей
камере.
Через несколько мгновений дверь отворилась, и тюремщик, как и всегда,
увидал узника сидящим на постели.
Едва успел он выйти, едва затих шум его шагов, как Дантес, терзаемый
беспокойством, забыв про обед, поспешил обратно и, подняв камень, воро-
тился в камеру аббата.
Аббат пришел в чувство, но еще лежал пластом, совершенно обессилен-
ный.
- Я уж думал, что больше не увижу вас, - сказал он Эдмону.
- Почему? - спросил тот. - Разве вы боялись умереть?
- Нет; но все готово к побегу, и я думал, что вы убежите.
Краска негодования залила щеки Дантеса.
- Без вас! - вскричал он. - Неужели вы в самом деле думали, что я на
это способен?
- Теперь вижу, что ошибался, - сказал больной. - Ах, как я слаб, раз-
бит, уничтожен!
- Не падайте духом, силы восстановятся, - сказал Дантес, садясь возле
постели аббата и беря его за руки.
Аббат покачал головой.
- Последний раз, - сказал он, - припадок продолжался полчаса, после
чего мне захотелось есть, и я встал без посторонней помощи, а сегодня я
не могу пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой; голова у меня тяже-
лая, что указывает на кровоизлияние в мозг. При третьем припадке меня
разобьет паралич или я сразу умру.
- Нет, нет, успокойтесь, вы не умрете; третий припадок, если и будет,
застанет вас на свободе. Тогда мы вас вылечим, как и в этот раз, и даже
лучше; ведь у нас будет все необходимое.
- Друг мой, - отвечал старик, - не обманывайте себя; этот припадок
осудил меня на вечное заточение: для побега надо уметь ходить...
- Так что ж? Мы подождем неделю, месяц, два месяца, если нужно; тем
временем силы воротятся к вам; все готово к нашему побегу; мы можем сами
выбрать день и час. Как только вы почувствуете, что можете плавать, мы
тотчас же бежим.
- Мне уже больше не плавать, - отвечал Фариа, - эта рука парализова-
на, и не на один день, а навсегда. Поднимите ее, и вы увидите, как она
тяжела.
Дантес поднял руку больного; она упала, как камень. Он вздохнул.
- Теперь вы убедились, Эдмон? - сказал Фариа. - Верьте мне, я знаю,
что говорю. С первого приступа моей болезни я не переставал думать о
ней. Я ждал ее, потому что она у меня наследственная - мой отец умер при
третьем припадке, дед тоже. Врач, который дал мне рецепт настоя, а это
не кто иной, как знаменитый Кабанис, предсказал мне такую же участь.
- Врач ошибается, - воскликнул Дантес, - а паралич ваш не помешает
нам: я возьму вас на плечи и поплыву вместе с вами.
- Дитя, - сказал аббат, - вы моряк, вы опытный пловец, стало быть, вы
должны знать, что человек с такой ношей недалеко уплывет в море. Бросьте
обольщать себя пустыми надеждами, которым не верит даже ваше доброе
сердце. Я останусь здесь, пока не пробьет час моего освобождения, час
смерти. А вы спасайтесь, бегите! Вы молоды, ловки и сильны; не считай-
тесь со мной, я возвращаю вам ваше честное слово.
- Хорошо, - сказал Дантес. - В таком случае и я остаюсь.
Он встал и торжественно простер руку над стариком:
- Клянусь кровью Христовой, что не оставлю вас до вашей смерти.
Фариа посмотрел на юношу, такого благородного, великодушного и безыс-
кусственного, и на лице его, одушевленном самой чистой преданностью,
прочел искренность его любви и чистосердечие его клятвы.
- Хорошо, - сказал больной, - я принимаю вашу жертву. Спасибо.
И он протянул Эдмону руку.
- Быть может, ваша бескорыстная преданность будет вознаграждена, -
сказал он, - но так как я не могу, а вы не хотите уйти отсюда, то нам
надо заложить ход под галереей. Часовой может обратить внимание на гул-
кое место и позвать надзирателя; тогда все откроется, и нас разлучат.
Ступайте, займитесь этим делом, в котором, к сожалению, я уже не могу
вам помочь. Употребите на это всю ночь, если нужно, и возвращайтесь
завтра утром после обхода. Мне нужно сказать вам нечто очень важное.
Дантес пожал руку аббату, который успокоил его улыбкой, и послушно и
почтительно вышел от своего старого Друга.
Наутро, войдя в камеру своего товарища по заключению, Дантес застал
аббата сидящим на постели. Лицо его было спокойно; луч солнца, проникав-
ший через узкое окно, падал на клочок бумаги, который он держал в левой
руке, - правой, как читатель помнит, он не владел; листок долго хранился
в виде туго свернутой трубки и, вероятно, поэтому плохо раскручивался.
Аббат молча указал Дантесу на бумагу.
- Что это такое? - спросил Дантес.
- Посмотрите хорошенько, - отвечал аббат с улыбкой.
- Я смотрю во все глаза, - отвечал Дантес, - и вижу только обгоревшую
бумажку, на которой какими-то странными чернилами написаны готические
буквы.
- Эта бумага, друг мой, - сказал Фариа, - теперь я вам все могу отк-
рыть, ибо я испытал вас, - эта бумага - мое сокровище, половина которо-
го, начиная с этой минуты, принадлежит вам.
Холодный пот выступил на лбу Дантеса. До сего дня он старался не го-
ворить с аббатом об этом сокровище, изза которого несчастный старик
прослыл сумасшедшим; в силу врожденного такта Эдмон не хотел касаться
этого больного места, сам Фариа тоже молчал; это молчание Эдмон принимал
за возвращение рассудка. И вот теперь эти слова, вырвавшиеся у старика
после тяжелого припадка, казалось, свидетельствовали о новом приступе
душевного недуга.
- Ваше сокровище? - прошептал Дантес.
Фариа улыбнулся.
- Да, - отвечал он, - у вас благородная душа, Эдмон, и я понимаю по
вашей бледности, по вашему трепету, что происходит в вас. Успокойтесь, я
не сумасшедший. Это сокровище существует, Дантес, и если мне не дано бы-
ло им владеть, то вы - вы будете владеть им. Никто не хотел ни слушать
меня, ни верить мне, потому что все считали меня сумасшедшим; но вы-то
знаете, что я в полном разуме; так выслушайте меня, а потом верьте или
не верьте, как хотите.
"Увы! - подумал Дантес. - Он опять сошел с ума; недоставало только
этого несчастья!"
Потом прибавил вслух:
- Друг мой, припадок изнурил вас; не лучше ли вам отдохнуть? Завтра,
если угодно, я выслушаю ваш рассказ, а сегодня мне хочется просто поуха-
живать за вами; к тому же, - прибавил он улыбаясь, - не такое уж для нас
с вами спешное дело это сокровище!
- Очень спешное, Эдмон! - отвечал старик. - Кто знает, может быть,
завтра или послезавтра случится третий припадок. Ведь тогда все будет
кончено! Правда, я часто с горькой радостью думал об этих богатствах,
которые могли бы составить счастье десяти семейств; они потеряны для
тех, кто меня преследовал. Мысль эта была моим мщением, и я упивался ею
во мраке тюрьмы. Но теперь, когда я простил миру ради любви к вам, те-
перь, когда я вижу в вас молодость и будущее, когда я думаю, какое
счастье вам может принести моя тайна, я боюсь опоздать, боюсь лишить та-
кого достойного владельца, как вы, обладания этим зарытым богатством.
Эдмон со вздохом отвернулся.
- Вы все еще не верите, Эдмон, - продолжал Фариа, - слова мои не убе-
дили вас. Я вижу, вам нужны доказательства. Извольте. Прочтите эти
строчки, которых я никогда никому не показывал.
- Завтра, друг мой, - отвечал Эдмон, не в силах потворствовать безу-
мию старика. - Ведь мы условились поговорить об этом завтра.
- Говорить мы будем завтра, а записку прочтите сегодня.
"Не надо сердить его", - подумал Дантес.
Он взял полу сгоревший клочок бумаги и прочитал: в этих пещерах: клад
зарыт в самом даль каковой клад завещаю ему и отдаю в по единственному
моему наследнику.
25 апреля 149
- Ну что? - спросил Фариа, когда Дантес кончил.
- Да тут только начала строчек, - отвечал Дантесаслова без связи: по-
ловина сгорела, и смысл непонятен.
- Для вас, потому что вы читаете в первый раз, но не для меня, кото-
рый просидел над этим клочком много ночей, воссоздал каждую фразу, каж-
дую мысль.
- И вы полагаете, что восстановили утраченный смысл?
- Я в этом уверен; судите сами; но прежде выслушайте историю этого
документа.
- Тише! - вскричал Дантес. - Шаги!.. Я ухожу!.. Прощайте!
Дантес, радуясь, что может уклониться от рассказа и от объяснения,
которые только подтвердили бы ему сумасшествие его друга, скользнул, как
змея, в подземный ход, а Фариа, собрав последние силы, толкнул ногою
плиту и прикрыл ее рогожей, чтобы не заметили щелей, которых он не успел
присыпать землей.
Вошел комендант; узнав от сторожа о болезни аббата, он пожелал сам
взглянуть на него.
Фариа принял его сидя, избегая всякого неловкого движения, так что
ему удалось скрыть от коменданта, что правая сторона его тела парализо-
вана. Он боялся, что комендант из сострадания к нему велит перевести его
в другую, лучшую камеру и таким образом разлучит-с его молодым товари-
щем. Но, к счастью, этого не случилось, и комендант удалился в полном
убеждении, что у бедного безумца, к которому он в глубине души питал не-
которую привязанность, просто легкое недомогание.
Тем временем Дантес, сидя на постели и опустив голову на руки, ста-
рался собраться с мыслями. За время своего знакомства с аббатом он видел
столько доказательств ясного ума, глубочайшей рассудительности и логи-
ческой последовательности, что не мог понять, каким образом высочайшая
мудрость может проявляться во всем и только относительно одного предмета
уступает место помешательству. Кто заблуждается: Фариа, говоря о своем
сокровище, или все, считая Фариа сумасшедшим?
Дантес просидел у себя весь день, не решаясь вернуться к своему дру-
гу. Он старался отдалить ту страшную минуту, когда он убедится, что Фа-
риа - сумасшедший.
Вечером, после обычного обхода, не дождавшись Эдмона, Фариа сам попы-
тался преодолеть разделявшее их расстояние. Эдмон услышал шорох и сод-
рогнулся, представив себе мучительные усилия, с которыми полз разбитый
параличом старик. Эдмон принужден был втащить его к себе, потому что
старик никак не мог пролезть в узкое отверстие, ведшее в камеру Дантеса.
- Видите, с каким ожесточением я вас преследую, - сказал Фариа, лас-
ково улыбаясь, - вы думали уклониться от моей щедрости, но это вам не
удастся. Итак, слушайте.
Эдмон, видя, что иного выхода нет, посадил старика на свою кровать, а
сам примостился возле него на табурете.
- Вам известно, - сказал аббат, - что я был секретарем, доверенным
другом кардинала Спада, последнего представителя древнего рода. Этому
достойному вельможе я обязан всем счастьем, которое я знал в жизни. Он
не был богат, хотя богатства его рода стали притчей во языцех, и мне
часто приходилось слышать выражение: "Богат, как Спада". И он и молва
жили за счет этих пресловутых богатств. Его дворец был раем для меня. Я
учил его племянников, которые потом скончались, и когда он остался один
на свете, то я отплатил ему беззаветной преданностью за все, что он для
меня сделал в продолжение десяти лет.
В доме кардинала от меня не было тайн; не раз видел я, как он усердно
перелистывает старинные книги и жадно роется в пыли фамильных рукописей.
Когда я как-то упрекнул его за бесполезные бессонные ночи, после которых
он впадал в болезненное уныние, он взглянул на меня с горькой улыбкой и
раскрыл передо мною историю города Рима. В этой книге, в двадцатой главе
жизнеописания папы Александра Шестого, я прочел следующие строки, нав-
сегда оставшиеся в моей памяти.
Походы в Романье закончились; Цезарь Борджиа, завершив свои завоева-
ния, нуждался в деньгах, чтобы купить всю Италию. Папа тоже нуждался в
деньгах, чтобы покончить с французским королем Людовиком Двенадцатым,
все еще грозным, несмотря на понесенные им поражения. Необходимо было
задумать выгодное дело, что становилось затруднительным в разоренной
Италии.
Его святейшеству пришла счастливая мысль. Он решил назначить двух но-
вых кардиналов.
Выбор двух римских вельмож, притом непременно богатых, давал святому
отцу следующие выгоды: во-первых, он мог продать доходные места и высо-
кие должности, занимаемые обоими будущими кардиналами; во-вторых, он мог
надеяться на щедрую плату за две кардинальские шапки.
Оставалась еще третья сторона дела, о которой мы скоро узнаем.
Папа и Цезарь Борджиа наметили двух кардиналов: Джованни Роспильози,
занимавшего четыре важнейшие должности при святейшем престоле, и Чезаре
Спада, одного из благороднейших и богатейших вельмож Рима. Оба дорого
ценили папскую милость. Оба были честолюбивы. Затем Цезарь Борджиа нашел
покупателей на их должности.
Таким образом Роспильози и Спада заплатили за кардинальство, а еще
восемь человек заплатили за должности, прежде занимаемые двумя новыми
кардиналами. Сундуки ловких дельцов пополнились восемьюстами тысячами
скудо.
Перейдем к третьей части сделки. Обласкав Роспильози и Спада, возло-
жив на них знаки кардинальского звания и зная, что для уплаты весьма
ощутимого долга благодарности и для переезда на жительство в Рим они
должны обратить свои состояния в наличные деньги, папа, вкупе с Цезарем
Борджиа, пригласил обоих кардиналов на обед.
По этому поводу между отцом и сыном завязался спор. Цезарь считал,
что достаточно применить одно из тех средств, которые он всегда держал
наготове для своих ближайших друзей, а именно: пресловутый ключ, которым
то одного, то другого просили отпереть некий шкаф. На ключе был крохот-
ный железный шип - недосмотр слесаря. Каждый, кто трудился над тугим
замком, накалывал себе палец и на другой день умирал. Был еще перстень с
львиной головой, который Цезарь надевал, когда хотел пожать руку той или
иной особе. Лев впивался в кожу этих избранных рук, и через сутки насту-
пала смерть.
Поэтому Цезарь предложил отцу либо послать обоих кардиналов отпереть
шкаф, либо дружески пожать руку обоим. Но Александр Шестой отвечал ему:
"Не поскупимся на обед ради достойнейших кардиналов Спада и Рос-
пильози. Сдается мне, что мы вернем расходы. Притом, ты забываешь, Це-
зарь, что несварение желудка сказывается тотчас же, а укол или укус
действует только через день-два".
Цезарь согласился с таким рассуждением. Вот почему обоих кардиналов
позвали обедать.
Стол накрыли в папских виноградниках возле СанПьетро-ин-Винколи, в
прелестном уголке, понаслышке знакомом кардиналам.
Роспильози, в восторге от своего нового звания и предвкушая пир,
явился с самым веселым лицом. Спада, человек осторожный и очень любивший
своего племянника, молодого офицера, подававшего блистательные надежды,
взял лист бумаги, перо и написал свое завещание. Потом он послал сказать
племяннику, чтобы тот ждал его у виноградников; но посланный, по-видимо-
му, не застал того дома.
Спада знал, что значит приглашение на обед. С тех пор как христи-
анство - глубоко цивилизующая сила - восторжествовало в Риме, уже не
центурион являлся объявить от имени тирана: "Цезарь желает, чтобы ты
умер", а любезный легат с улыбкой говорил от имени папы: "Его святей-
шество желает, чтобы вы с ним отобедали".
В два часа дня Спада отправился на виноградники СанПьетро-ин-Винколи;
папа уже ждал его. Первый, кого он там увидел, был его племянник, разо-
детый и веселый; Цезарь Борджиа осыпал его ласками. Спада побледнел, а
Цезарь бросил на него насмешливый взгляд, давая понять, что он все пред-
видел и подстроил ловушку.
Сели обедать. Спада успел только спросить племянника: "Видел ты моего
посланного?" Племянник отвечал, что нет, отлично понимая значение вопро-
са. Но было уже поздно; он успел выпить стакан превосходного вина, особо
налитый ему папским чашником. В ту же минуту подали еще бутылку, из ко-
торой щедро угостили кардинала Спада. Через час врач объявил, что оба
они отравились сморчками. Спада умер у входа в виноградник, а племянник
скончался у ворот своего дома, пытаясь что-то сообщить своей жене, но
она не поняла его.
Тотчас же Цезарь и папа захватили наследство под тем предлогом, что
следует рассмотреть бумаги покойных. Но все наследство состояло из листа
бумаги, на котором Спада написал: "Завещаю возлюбленному моему племянни-
ку мои сундуки и книги, между коими мой молитвенник с золотыми углами,
дабы он хранил его на память о любящем дяде".
Наследники все обыскали, полюбовались молитвенником, наложили руку на
мебель, дивясь, что богач Спада оказался на поверку беднейшим из дядей.
Сокровищ - ни следа, если не считать сокровищ знания, заключенных в биб-
лиотеке и лабораториях.
Больше не нашлось ничего. Цезарь и его отец искали, рылись, выведыва-
ли, но наскребли самую малость: золотых и серебряных вещей на какую-ни-
будь тысячу скудо и столько же наличных денег; но племянник успел ска-
зать жене, возвратясь домой: "Ищите в бумагах дяди, там должно быть под-