Страница:
- Вы ведь знаете, что от меня его повели прямо в тюрьму при здании
суда.
- Да, а потом?
- Потом я послал донесение в Париж и приложил бумаги, которые были
найдены при нем. Я был обязан это сделать. Через неделю арестанта увез-
ли.
- Увезли? - вскричал Моррель. - Но что же сделали с бедным малым?
- Не пугайтесь! Его, вероятно, отправили в Фенестрель, в Пиньероль
или на острова святой Маргариты, что называется - сослали; и в одно
прекрасное утро он к вам вернется и примет командование на своем кораб-
ле.
- Пусть возвращается когда угодно: место за ним. Но как же он до сих
пор не возвратился? Казалось бы, наполеоновская юстиция первым делом
должна освободить тех, кого засадила в тюрьму юстиция роялистская.
- Не спешите обвинять, господин Моррель, - отвечал Вильфор, - во вся-
ком деле требуется законность. Предписание о заключении в тюрьму было
получено от высшего начальства; надо от высшего же начальства получить
приказ об освобождении. Наполеон возвратился всего две недели тому на-
зад; предписания об освобождении заключенных только еще пишут.
- Но разве нельзя, - спросил Моррель, - ускорить все эти формальнос-
ти? Ведь мы победили. У меня есть друзья, есть связи; я могу добиться
отмены приговора.
- Приговора не было.
- Так постановления об аресте.
- В политических делах нет арестантских списков; иногда правительство
заинтересовано в том, чтобы человек исчез бесследно; списки могли бы по-
мочь розыскам.
- Так, может статься, было при Бурбонах, но теперь...
- Так бывает во все времена, дорогой господин Моррель; правительства
сменяют друг друга и похожи друг на друга; карательная машина, заведен-
ная при Людовике Четырнадцатом, действует по сей день; нет только Басти-
лии. Император в соблюдении тюремного устава всегда был строже, чем даже
Людовик Четырнадцатый, и количество арестантов, не внесенных в списки,
неисчислимо.
Такая благосклонная откровенность обезоружила бы любую уверенность, а
у Морреля не было даже подозрений.
- Но скажите, господин де Вильфор, что вы мне посоветуете сделать,
чтобы ускорить возвращение бедного Дантеса?
- Могу посоветовать одно: подайте прошение министру юстиции.
- Ах, господин де Вильфор! Мы же знаем, что значат прошения: министр
получает их по двести в день и не прочитывает и четырех.
- Да, - сказал Вильфор, - но он прочтет прошение, посланное мною,
снабженное моей припиской и исходящее непосредственно от меня.
- И вы возьметесь препроводить ему это прошение?
- С величайшим удовольствием. Дантес раньше мог быть виновен, но те-
перь он не виновен; и я обязан возвратить ему свободу, так же как был
обязан заключить его в тюрьму.
Вильфор предотвращал таким образом опасное для него следствие, мало
вероятное, но все-таки возможное, - следствие, которое погубило бы его
безвозвратно.
- А как нужно писать министру?
- Садитесь сюда, господин Моррель, - сказал Вильфор, уступая ему свое
место. - Я вам продиктую.
- Вы будете так добры?
- Помилуйте! Но не будем терять времени, и так уж довольно потеряно.
- Да, да! Вспомним, что бедняга ждет, страдает, может быть, отчаива-
ется.
Вильфор вздрогнул при мысли об узнике, проклинающем его в безмолвии и
мраке; но он зашел слишком далеко и отступать уже нельзя было: Дантес
должен был быть раздавлен жерновами его честолюбия.
- Я готов, - сказал Моррель, сев в кресло Вильфора и взявшись за пе-
ро.
И Вильфор продиктовал прошение, в котором, несомненно с наилучшими
намерениями, преувеличивал патриотизм Дантеса и услуги, оказанные им де-
лу бонапартистов. В этом прошении Дантес представал как один из главных
пособников возвращения Наполеона. Очевидно, что министр, прочитав такую
бумагу, должен был тотчас же восстановить справедливость, если это еще
не было сделано.
Когда прошение было написано, Вильфор прочел его вслух.
- Хорошо, - сказал он, - теперь положитесь на меня.
- А когда вы отправите его?
- Сегодня же.
- С вашей припиской?
- Лучшей припиской будет, если я удостоверю, что все сказанное в про-
шении совершенная правда.
Вильфор сел в кресло и сделал нужную надпись в углу бумаги.
- Что же мне дальше делать? - спросил Моррель.
- Ждать, - ответил Вильфор. - Я все беру на себя.
Такая уверенность вернула Моррелю надежду; он ушел в восторге от по-
мощника королевского прокурора и пошел известить старика Дантеса, что
тот скоро увидит своего сына.
Между тем Вильфор, вместо того чтобы послать прошение в Париж, береж-
но сохранил его у себя; спасительное для Дантеса в настоящую минуту, оно
могло стать для него гибельным впоследствии, если бы случилось то, чего
можно было уже ожидать по положению в Европе и обороту, какой принимали
события, - то есть вторичная реставрация.
Итак, Дантес остался узником; забытый и затерянный во мраке своего
подземелья, он не слышал громоподобного падения Людовика XVIII и еще бо-
лее страшного грохота, с которым рухнула Империя.
Но Вильфор зорко следил за всем, внимательно прислушивался ко всему.
Два раза, за время короткого возвращения Наполеона, которое называется
Сто дней. Моррель возобновлял атаку, настаивая на освобождении Дантеса,
и оба раза Вильфор успокаивал его обещаниями и надеждами. Наконец, нас-
тупило Ватерлоо. Моррель уже больше не являлся к Вильфору: он сделал для
своего юного друга все, что было в человеческих силах; новые попытки,
при вторичной реставрации, могли только понапрасну его скомпрометиро-
вать.
Людовик XVIII вернулся на престол. Вильфор, для которого Марсель был
полон воспоминаний, терзавших его совесть, добился должности королевско-
го прокурора в Тулузе; через две недели после переезда в этот город он
женился на маркизе Рене де Сен-Меран, отец которой был теперь в особой
милости при дворе.
Вот почему Дантес во время Ста дней и после Ватерлоо оставался в
тюрьме, забытый если не людьми, то во всяком случае богом.
Данглар понял, какой удар он нанес Дантесу, когда узнал о возвращении
Наполеона во Францию; донос его попал в цель, и, как все люди, обладаю-
щие известною одаренностью к преступлению и умеренными способностями в
обыденной жизни, он назвал это странное совпадение "волею провидения".
Но когда Наполеон вступил в Париж и снова раздался его повелительный
и мощный голос, Данглар испугался. С минуты на минуту он ждал, что явит-
ся Дантес, Дантес, знающий все, Дантес, угрожающий и готовый на любое
мщение. Тогда он сообщил г-ну Моррелю о своем желании оставить морскую
службу и просил рекомендовать его одному испанскому негоцианту, к кото-
рому и поступил конторщиком в конце марта, то есть через десять или две-
надцать дней после возвращения Наполеона в Тюильри; он уехал в Мадрид, и
больше о нем не слышали.
Фернан - тот ничего не понял. Дантеса не было, - это все, что ему бы-
ло нужно. Что сталось с Дантесом? Он даже не старался узнать об этом.
Все его усилия были направлены на то, чтобы обманывать Мерседес вымыш-
ленными причинами невозвращения ее жениха или же на обдумывание плана,
как бы уехать и увезти ее; иногда он садился на вершине мыса Фаро, отку-
да видны и Марсель и Каталаны, и мрачно, неподвижным взглядом хищной
птицы смотрел на обе дороги, не покажется ли вдали красавец моряк, кото-
рый должен принести с собой суровое мщение. Фернан твердо решил застре-
лить Дантеса, а потом убить и себя, чтобы оправдать убийство. Но он об-
манывался; он никогда не наложил бы на себя руки, ибо все еще надеялся.
Между тем среди всех этих горестных треволнений император громовым
голосом призвал под ружье последний разряд рекрутов, и все, кто мог но-
сить оружие, выступили за пределы Франции.
Вместе со всеми отправился в поход и Фернан, покинув свою хижину и
Мерседес и терзаясь мыслью, что в его отсутствие, быть может, возвратит-
ся соперник и женится на той, кого он любит.
Если бы Фернан был способен на самоубийство, он застрелился бы в ми-
нуту разлуки с Мерседес.
Его участие к Мерседес, притворное сочувствие ее горю, усердие, с ко-
торым он предупреждал малейшее ее желание, произвели действие, какое
всегда производит преданность на великодушные сердца; Мерседес всегда
любила Фернана как друга; эта дружба усугубилась чувством благодарности.
- Брат мой, - сказала она, привязывая ранец к плечам каталанца, -
единственный друг мой, береги себя, не оставляй меня одну на этом свете,
где я проливаю слезы и где у меня нет никого, кроме тебя.
Эти слова, сказанные в минуту расставания, оживили надежды Фернана.
Если Дантес не вернется, быть может, наступит день, когда Мерседес ста-
нет его женой.
Мерседес осталась одна, на голой скале, которая никогда еще не каза-
лась ей такой бесплодной, перед безграничной далью моря. Вся в слезах,
как та безумная, чью печальную повесть рассказывают в этом краю, она
беспрестанно бродила вокруг Каталан; иногда останавливалась под жгучим
южным солнцем, неподвижная, немая, как статуя, и смотрела на Марсель;
иногда сидела на берегу и слушала стенание волн, вечное, как ее горе, и
спрашивала себя: не лучше ли наклониться вперед, упасть, низринуться в
морскую пучину, чем выносить жестокую муку безнадежного ожидания? Не
страх удержал Мерседес от самоубийства, - она нашла утешение в религии,
и это спасло ее.
Кадрусса тоже, как и Фернана, призвали в армию, но он был восемью го-
дами старше каталанца и притом женат, и потому его оставили в третьем
разряде, для охраны побережья.
Старик Дантес, который жил только надеждой, с падением императора по-
терял последние проблески ее.
Ровно через пять месяцев после разлуки с сыном, почти в тот же час,
когда Эдмон был арестован, он умер на руках Мерседес.
Моррель взял на себя похороны и заплатил мелкие долги, сделанные ста-
риком за время болезни.
Это был не только человеколюбивый, это был смелый поступок. Весь Юг
пылал пожаром междоусобиц, и помочь, даже на смертном одре, отцу такого
опасного бонапартиста, как Дантес, было преступлением.
Приблизительно через год после возвращения Людовика XVIII главный
инспектор тюрем производил ревизию.
Дантес в своей подземной камере слышал стук и скрип, весьма громкие
наверху, но внизу различимые только для уха заключенного, привыкшего
подслушивать в ночной тишине паука, прядущего свою паутину, да мерное
падение водяной капли, которой нужно целый час, чтобы скопиться на по-
толке подземелья.
Он понял, что у живых что-то происходит; он так долго жил в мешке,
что имел право считать себя мертвецом.
Инспектор посещал поочередно комнаты, камеры, казематы. Некоторые
заключенные удостоились расспросов: они принадлежали к числу тех, кото-
рые, по скромности или по тупости, заслужили благосклонность начальства.
Инспектор спрашивал у них, хорошо ли их кормят и пет ли у них каких-либо
просьб. Все отвечали в один голос, что кормят их отвратительно и что они
просят свободы. Тогда инспектор спросил, не скажут ли они еще чего-ни-
будь. Они покачали головой. Чего могут просить узники, кроме свободы?
Инспектор, улыбаясь, оборотился к коменданту и сказал:
- Не понимаю, кому нужны эти бесполезные ревизии? Кто видел одну
тюрьму, видел сто; кто выслушал одною заключенного, выслушал тысячу;
везде одно и то же: их плохо кормят и они невинны. Других у вас нет?
- Есть еще опасные или сумасшедшие, которых мы держим в подземельях.
- Что ж, - сказал инспектор с видом глубокой усталости, - исполним
наш долг до конца - спустимся в подземелья.
- Позвольте, - сказал комендант, - надо взять с собой хотя бы двух
солдат; иногда заключенные решаются на отчаянные поступки, хотя бы уже
потому, что чувствуют отвращение к жизни и хотят, чтобы их приговорили к
смерти. Вы можете стать жертвой покушения.
- Так примите меры предосторожности, - сказал инспектор.
Явились двое солдат, и все начали спускаться по такой вонючей, гряз-
ной и сырой лестнице, что уже один спуск по ней был тягостен для всех
пяти чувств.
- Черт возьми! - сказал инспектор, останавливаясь. - Кто же здесь мо-
жет жить?
- Чрезвычайно опасный заговорщик; нас предупредили, что это человек,
способный на все.
- Он один?
- Разумеется.
- Давно он здесь?
- Около года.
- И его сразу посадили в подземелье?
- Нет, после того как он пытался убить сторожа, который носил ему пи-
щу.
- Он хотел убить сторожа?
- Да, того самого, который нам сейчас светит. Верно, Аптуан? - спро-
сил комендант.
- Точно так, он хотел меня убить, - отвечал сторож.
- Да это сумасшедший!
- Хуже, - отвечал сторож, - это просто дьявол!
- Если хотите, можно на него пожаловаться, - сказал инспектор комен-
данту.
- Не стоит; он и так достаточно наказан; притом же он близок к сумас-
шествию, и мы знаем по опыту, что не пройдет и года, как он совсем сой-
дет с ума.
- Тем лучше для него, - сказал инспектор, - когда он сойдет с ума, он
меньше будет страдать.
Как видите, инспектор был человеколюбив и вполне достоин своей фи-
лантропической должности.
- Вы совершенно правы, - отвечал комендант, - и ваши слова доказыва-
ют, что вы хорошо знаете заключенных. У нас здесь, тоже в подземной ка-
мере, куда ведет другая лестница, сидит старик аббат, бывший глава ка-
който партии в Италии; он здесь с тысяча восемьдесят одиннадцатого года,
и помешался в конце тысяча восемьсот тринадцатого года; с тех пор его
узнать нельзя; прежде он все плакал, а теперь смеется; прежде худел, те-
перь толстеет. Не угодно ли вам посмотреть его вместо этого? Сумасшест-
вие его веселое и никак не опечалит вас.
- Я посмотрю и того и другого, - отвечал инспектор, - надо исполнять
долг службы добросовестно.
Инспектор еще в первый раз осматривал тюрьмы и хотел, чтобы на-
чальство осталось довольно им.
- Пойдем прежде к этому, - добавил он.
- Извольте, - отвечал комендант и сделал знак сторожу.
Сторож отпер дверь.
Услышав лязг тяжелых засовов и скрежет заржавелых петель, поворачива-
ющихся на крюках, Дантес, который сидел в углу и с неизъяснимым наслаж-
дением ловил тоненький луч света, проникавший в узкую решетчатую щель,
приподнял голову.
При виде незнакомого человека, двух сторожей с факелами, двух солдат
и коменданта с шляпой в руках Дантес понял, в чем дело, и видя, наконец,
случай воззвать к высшему начальству, бросился вперед, умоляюще сложив
руки.
Солдаты тотчас скрестили штыки, вообразив, что заключенный бросился к
инспектору с дурным умыслом.
Инспектор невольно отступил на шаг.
Дантес понял, что его выдали за опасного человека.
Тогда он придал своему взору столько кротости, сколько может вместить
сердце человеческое, и смиренной мольбой, удивившей присутствующих, по-
пытался тронуть сердце своего высокого посетителя.
Инспектор выслушал Дантеса до конца; потом повернулся к коменданту.
- Он кончит благочестием, - сказал он вполголоса, - оп уже и сейчас
склоняется к кротости и умиротворению. Видите, ему знаком страх; он отс-
тупил, увидев штыки, а ведь сумасшедший ни перед чем не отступает. Я по
этому вопросу сделал очень любопытные наблюдения в Шарантоне.
Потом он обратился к заключенному:
- Короче говоря, о чем вы просите?
- Я прошу сказать мне, в чем мое преступление: прошу суда, прошу
следствия, прошу, наконец, чтобы меня расстреляли, если я виновен, и
чтобы меня выпустили на свободу, если я невиновен.
- Хорошо ли вас кормят? - спросил инспектор.
- Да. Вероятно. Не знаю. Но это не важно. Важно, и не только для ме-
ня, несчастного узника, но и для властей, творящих правосудие, и для ко-
роля, который нами правит, чтобы невиновный не стал жертвой подлого до-
носа и не умирал под замком, проклиная своих палачей.
- Вы сегодня очень смиренны, - сказал комендант, - вы не всегда были
таким. Вы говорили совсем иначе, когда хотели убить сторожа.
- Это правда, - сказал Дантес, - и я от души прошу прощения у этого
человека, который очень добр ко мне... По что вы хотите? Я тогда был су-
масшедший, бешеный.
- А теперь нет?
- Нет, тюрьма меня сломила, уничтожила. Я здесь уже так давно!
- Так давно?.. Когда же вас арестовали? - спросил инспектор.
- Двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в два
часа пополудни.
Инспектор принялся считать.
- Сегодня у нас тридцатое июля тысяча восемьсот шестнадцатого года.
Что же вы говорите? Вы сидите в тюрьме всего семнадцать месяцев.
- Только семнадцать месяцев! - повторил Дантес. - Вы не знаете, что
такое семнадцать месяцев тюрьмы, - это семнадцать лет, семнадцать веков!
Особенно для того, кто, как я, был так близок к счастью, готовился же-
ниться на любимой девушке, видел перед собою почетное поприще, - и ли-
шился всего; для кого лучезарный день сменился непроглядной ночью, кто
видит, что будущность его погибла, кто не знает, любит ли его та, кото-
рую он любил, не ведает, жив ли его старик отец! Семнадцать месяцев
тюрьмы для того, кто привык к морскому воздуху, к вольному простору, к
необозримости, к бесконечности! Семнадцать месяцев тюрьмы! Это слишком
много даже за те преступления, которые язык человеческий называет самыми
гнусными именами. Так сжальтесь надо мною и испросите для меня - не
снисхождения, а строгости, не милости, а суда; судей, судей прошу я; в
судьях нельзя отказать обвиняемому.
- Хорошо, - сказал инспектор, - увидим.
Затем, обращаясь к коменданту, он сказал:
- В самом деле мне жаль этого беднягу. Когда вернемся наверх, вы по-
кажете мне его дело.
- Разумеется, - отвечал комендант, - но боюсь, что вы там найдете са-
мые неблагоприятные сведения о нем.
- Я знаю, - продолжал Дантес, - я знаю, что вы не можете освободить
меня своей властью; но вы можете передать мою просьбу высшему на-
чальству, вы можете произвести следствие, вы можете, наконец, предать
меня суду. Суд! Вот все, чего я прошу; пусть мне скажут, какое я совер-
шил преступление и к какому я присужден наказанию. Ведь неизвестность
хуже всех казней в мире!
- Я наведу справки, - сказал инспектор.
- Я по голосу вашему слышу, что вы тронуты! - воскликнул Дантес. -
Скажите мне, что я могу надеяться!
- Я не могу вам этого сказать, - отвечал инспектор, - я могу только
обещать вам, что рассмотрю ваше дело.
- В таком случае я свободен, я спасен!
- Кто приказал арестовать вас? - спросил инспектор.
- Господин де Вильфор, - отвечал Дантес. - Снеситесь с ним.
- Господина де Вильфор уже нет в Марселе; вот уже год, как он в Тулу-
зе.
- Тогда нечему удивляться! - прошептал Дантес. - Моего единственного
покровителя здесь нет!
- Не имел ли господин де Вильфор каких-либо причин ненавидеть вас? -
спросил инспектор.
- Никаких; он, напротив, был ко мне очень милостив.
- Так я могу доверять тем сведениям, которые он дал о вас или которые
он мне сообщит?
- Вполне.
- Хорошо. Ждите.
Дантес упал на колени, поднял руки к небу и стал шептать молитву, в
которой молил бога за этого человека, спустившегося к нему в темницу,
подобно Спасителю, пришедшему вывести души из ада.
Дверь за инспектором затворилась, но надежда, которую он принес, ос-
талась в камере Дантеса.
- Угодно вам сейчас просмотреть арестантские списки? - спросил комен-
дант. - Или вы желаете зайти в подземелье к аббату?
- Прежде кончим осмотр, - отвечал инспектор. - Если я подымусь на-
верх, то у меня, быть может, не хватит духу еще раз спуститься.
- О, аббат не похож на этого, его сумасшествие веселое, не то, что
разум его соседа.
- А на чем он помешался?
- На очень странной мысли: он вообразил себя владельцем несметных
сокровищ. В первый год он предложил правительству миллион, если его вы-
пустят, на второй - два миллиона, на третий - три и так далее. Теперь уж
он пять лет в тюрьме; он попросит позволения переговорить с вами наедине
и предложит вам пять миллионов.
- Это в самом деле любопытно, - сказал инспектор. - А как зовут этого
миллионера?
- Аббат Фариа.
- Номер двадцать седьмой! - сказал инспектор.
- Да, он здесь. Отоприте, Антуан.
Сторож повиновался, и инспектор с любопытством заглянул в подземелье
"сумасшедшего аббата", как все называли этого заключенного. Посреди ка-
меры, в кругу, па царапанном куском известки, отбитой от стены, лежал
человек, почти нагой, - платье его превратилось в лохмотья. Он чертил в
этом кругу отчетливые геометрические линии и был так же поглощен решени-
ем задачи, как Архимед в ту минуту, когда его убил солдат Марцелла. Поэ-
тому он даже не пошевелился при скрипе двери и очнулся только тогда,
когда пламя факелов осветило необычным светом влажный пол, на котором он
работал. Тут он обернулся и с изумлением посмотрел на многочисленных
гостей, спустившихся в его подземелье.
Он быстро вскочил, схватил одеяло, лежавшее в ногах его жалкой посте-
ли, и поспешно накинул его на себя, чтобы явиться в более пристойном ви-
де перед посетителями.
- О чем вы просите? - спросил инспектор, но изменяя своей обычной
формулы.
- О чем я прошу? - переспросил аббат с удивлением. - Я ни о чем не
прошу.
- Вы не понимаете меня, - продолжал инспектор, - я прислан прави-
тельством для осмотра тюрем и принимаю жалобы заключенных.
- А! Это другое дело, - живо воскликнул аббат, - и я надеюсь, мы пой-
мем друг друга.
- Вот видите, - сказал комендант, - начинается так, как я вам гово-
рил.
- Милостивый государь, - продолжал заключенный, - я аббат Фариа, ро-
дился в Риме, двадцать лет был секретарем кардинала Роспильози; меня
арестовали, сам не знаю за что, в начале тысяча восемьсот одиннадцатого
года, и с тех пор я тщетно требую освобождения от итальянского и фран-
цузского правительств.
- Почему от французского? - спросил комендант.
- Потому, что меня схватили в Пьомбино, и я полагаю, что Пьомбино,
подобно Милану и Флоренции, стал главным городом какого-нибудь французс-
кого департамента.
Инспектор и комендант с улыбкой переглянулись.
- Ну, дорогой мой, - заметил инспектор, - ваши сведения об Италии не
отличаются свежестью.
- Они относятся к тому дню, когда меня арестовали, - отвечал аббат
Фариа, - а так как в то время его величество император создал Римское
королевство для дарованного ему небом сына, то я полагал, что, продолжая
пожинать лавры победы, он претворил мечту Макиавелли и Цезаря Боржиа,
объединив всю Италию в единое и неделимое государство.
- К счастью, - возразил инспектор, - провидение несколько изменило
этот грандиозный план, который, видимо, встречает ваше живое сочувствие.
- Это единственный способ превратить Италию в сильное, независимое и
счастливое государство, - сказал аббат.
- Может быть, - отвечал инспектор, - но я пришел сюда не затем, чтобы
рассматривать с вами курс итальянской политики, а для того, чтобы спро-
сить у вас, что я и сделал, довольны ли вы помещением и пищей.
- Пища здесь такая же, как и во всех тюрьмах, то есть очень плохая, -
отвечал аббат, - а помещение, как видите, сырое и нездоровое, но в общем
довольно приличное для подземной тюрьмы. Дело не в этом, а в чрезвычайно
важной тайне, которую я имею сообщить правительству.
- Начинается, - сказал комендант на ухо инспектору.
- Вот почему я очень рад вас видеть, - продолжал аббат, - хоть вы и
помешали мне в очень важном вычислении, которое, если окажется успешным,
быть может, изменит всю систему Ньютона. Могу я попросить у вас разреше-
ния поговорить с вами наедине?
- Что я вам говорил? - шепнул комендант инспектору.
- Вы хорошо знаете своих постояльцев, - отвечал инспектор улыбаясь,
затем обратился к аббату: Я не могу исполнить вашу просьбу.
- Однако, если бы речь шла о том, чтобы доставить правительству воз-
можность получить огромную сумму, пять миллионов, например?
- Удивительно, - сказал инспектор, обращаясь к коменданту, - вы
предсказали даже сумму.
- Хорошо, - продолжал аббат, видя, что инспектор хочет уйти, - мы мо-
жем говорить и не наедине, господин комендант может присутствовать при
нашей беседе.
- Дорогой мой, - перебил его комендант, - к сожалению, мы знаем напе-
ред и наизусть все, что вы нам скажете. Речь идет о ваших сокровищах,
да?
Фариа взглянул на насмешника глазами, в которых непредубежденный наб-
людатель несомненно увидел бы трезвый ум и чистосердечие.
- Разумеется, - сказал аббат, - о чем же другом могу я говорить?
- Господин инспектор, - продолжал комендант, - я могу рассказать вам
эту историю не хуже аббата; вот уже пять лет, как я беспрестанно ее слы-
шу.
- Это доказывает, господин комендант, - проговорит! аббат, что вы
принадлежите к тем людям, о которых в Писании сказано, что они имеют
глаза и не видят, имеют уши и не слышат.
- Милостивый государь, - сказал инспектор, - государство богато и,
слава богу, не нуждается в ваших деньгах; приберете их до того времени,
когда вас выпустят из тюрьмы.
Глаза аббата расширились; он схватил инспектора за РУКУ.
- А если я не выйду из тюрьмы, - сказал он, - если меня, вопреки
справедливости, оставят в этом подземелье, если я здесь умру, не завещав
никому моей тайны, - значит, эти сокровища пропадут даром? Не лучше ли,
чтобы ими воспользовалось правительство и я вместе с ним? Я согласен на
шесть миллионов; да, я уступлю шесть миллионов и удовольствуюсь ос-
тальным, если меня выпустят на свободу.
- Честное слово, - сказал инспектор вполголоса, - если не знать, что
это сумасшедший, можно подумать, что все это правда: с таким убеждением
он говорит.
- Я не сумасшедший и говорю сущую правду, - отвечал Фариа, который,
по тонкости слуха, свойственной узникам, слышал все, что сказал инспек-
тор. - Клад, о котором я говорю, действительно существует, и я предлагаю
вам заключить со мной договор, в силу которого вы поведете меня на мес-
то, назначенное мною, при нас произведут раскопки, и если я солгал, если
ничего не найдут, если я сумасшедший, как вы говорите, тогда отведите
меня опять сюда, в это подземелье, и я останусь здесь навсегда и здесь
умру, не утруждая ни вас, ни кого бы то ни было моими просьбами.
Комендант засмеялся.
- А далеко отсюда ваш клад? - спросил он.
суда.
- Да, а потом?
- Потом я послал донесение в Париж и приложил бумаги, которые были
найдены при нем. Я был обязан это сделать. Через неделю арестанта увез-
ли.
- Увезли? - вскричал Моррель. - Но что же сделали с бедным малым?
- Не пугайтесь! Его, вероятно, отправили в Фенестрель, в Пиньероль
или на острова святой Маргариты, что называется - сослали; и в одно
прекрасное утро он к вам вернется и примет командование на своем кораб-
ле.
- Пусть возвращается когда угодно: место за ним. Но как же он до сих
пор не возвратился? Казалось бы, наполеоновская юстиция первым делом
должна освободить тех, кого засадила в тюрьму юстиция роялистская.
- Не спешите обвинять, господин Моррель, - отвечал Вильфор, - во вся-
ком деле требуется законность. Предписание о заключении в тюрьму было
получено от высшего начальства; надо от высшего же начальства получить
приказ об освобождении. Наполеон возвратился всего две недели тому на-
зад; предписания об освобождении заключенных только еще пишут.
- Но разве нельзя, - спросил Моррель, - ускорить все эти формальнос-
ти? Ведь мы победили. У меня есть друзья, есть связи; я могу добиться
отмены приговора.
- Приговора не было.
- Так постановления об аресте.
- В политических делах нет арестантских списков; иногда правительство
заинтересовано в том, чтобы человек исчез бесследно; списки могли бы по-
мочь розыскам.
- Так, может статься, было при Бурбонах, но теперь...
- Так бывает во все времена, дорогой господин Моррель; правительства
сменяют друг друга и похожи друг на друга; карательная машина, заведен-
ная при Людовике Четырнадцатом, действует по сей день; нет только Басти-
лии. Император в соблюдении тюремного устава всегда был строже, чем даже
Людовик Четырнадцатый, и количество арестантов, не внесенных в списки,
неисчислимо.
Такая благосклонная откровенность обезоружила бы любую уверенность, а
у Морреля не было даже подозрений.
- Но скажите, господин де Вильфор, что вы мне посоветуете сделать,
чтобы ускорить возвращение бедного Дантеса?
- Могу посоветовать одно: подайте прошение министру юстиции.
- Ах, господин де Вильфор! Мы же знаем, что значат прошения: министр
получает их по двести в день и не прочитывает и четырех.
- Да, - сказал Вильфор, - но он прочтет прошение, посланное мною,
снабженное моей припиской и исходящее непосредственно от меня.
- И вы возьметесь препроводить ему это прошение?
- С величайшим удовольствием. Дантес раньше мог быть виновен, но те-
перь он не виновен; и я обязан возвратить ему свободу, так же как был
обязан заключить его в тюрьму.
Вильфор предотвращал таким образом опасное для него следствие, мало
вероятное, но все-таки возможное, - следствие, которое погубило бы его
безвозвратно.
- А как нужно писать министру?
- Садитесь сюда, господин Моррель, - сказал Вильфор, уступая ему свое
место. - Я вам продиктую.
- Вы будете так добры?
- Помилуйте! Но не будем терять времени, и так уж довольно потеряно.
- Да, да! Вспомним, что бедняга ждет, страдает, может быть, отчаива-
ется.
Вильфор вздрогнул при мысли об узнике, проклинающем его в безмолвии и
мраке; но он зашел слишком далеко и отступать уже нельзя было: Дантес
должен был быть раздавлен жерновами его честолюбия.
- Я готов, - сказал Моррель, сев в кресло Вильфора и взявшись за пе-
ро.
И Вильфор продиктовал прошение, в котором, несомненно с наилучшими
намерениями, преувеличивал патриотизм Дантеса и услуги, оказанные им де-
лу бонапартистов. В этом прошении Дантес представал как один из главных
пособников возвращения Наполеона. Очевидно, что министр, прочитав такую
бумагу, должен был тотчас же восстановить справедливость, если это еще
не было сделано.
Когда прошение было написано, Вильфор прочел его вслух.
- Хорошо, - сказал он, - теперь положитесь на меня.
- А когда вы отправите его?
- Сегодня же.
- С вашей припиской?
- Лучшей припиской будет, если я удостоверю, что все сказанное в про-
шении совершенная правда.
Вильфор сел в кресло и сделал нужную надпись в углу бумаги.
- Что же мне дальше делать? - спросил Моррель.
- Ждать, - ответил Вильфор. - Я все беру на себя.
Такая уверенность вернула Моррелю надежду; он ушел в восторге от по-
мощника королевского прокурора и пошел известить старика Дантеса, что
тот скоро увидит своего сына.
Между тем Вильфор, вместо того чтобы послать прошение в Париж, береж-
но сохранил его у себя; спасительное для Дантеса в настоящую минуту, оно
могло стать для него гибельным впоследствии, если бы случилось то, чего
можно было уже ожидать по положению в Европе и обороту, какой принимали
события, - то есть вторичная реставрация.
Итак, Дантес остался узником; забытый и затерянный во мраке своего
подземелья, он не слышал громоподобного падения Людовика XVIII и еще бо-
лее страшного грохота, с которым рухнула Империя.
Но Вильфор зорко следил за всем, внимательно прислушивался ко всему.
Два раза, за время короткого возвращения Наполеона, которое называется
Сто дней. Моррель возобновлял атаку, настаивая на освобождении Дантеса,
и оба раза Вильфор успокаивал его обещаниями и надеждами. Наконец, нас-
тупило Ватерлоо. Моррель уже больше не являлся к Вильфору: он сделал для
своего юного друга все, что было в человеческих силах; новые попытки,
при вторичной реставрации, могли только понапрасну его скомпрометиро-
вать.
Людовик XVIII вернулся на престол. Вильфор, для которого Марсель был
полон воспоминаний, терзавших его совесть, добился должности королевско-
го прокурора в Тулузе; через две недели после переезда в этот город он
женился на маркизе Рене де Сен-Меран, отец которой был теперь в особой
милости при дворе.
Вот почему Дантес во время Ста дней и после Ватерлоо оставался в
тюрьме, забытый если не людьми, то во всяком случае богом.
Данглар понял, какой удар он нанес Дантесу, когда узнал о возвращении
Наполеона во Францию; донос его попал в цель, и, как все люди, обладаю-
щие известною одаренностью к преступлению и умеренными способностями в
обыденной жизни, он назвал это странное совпадение "волею провидения".
Но когда Наполеон вступил в Париж и снова раздался его повелительный
и мощный голос, Данглар испугался. С минуты на минуту он ждал, что явит-
ся Дантес, Дантес, знающий все, Дантес, угрожающий и готовый на любое
мщение. Тогда он сообщил г-ну Моррелю о своем желании оставить морскую
службу и просил рекомендовать его одному испанскому негоцианту, к кото-
рому и поступил конторщиком в конце марта, то есть через десять или две-
надцать дней после возвращения Наполеона в Тюильри; он уехал в Мадрид, и
больше о нем не слышали.
Фернан - тот ничего не понял. Дантеса не было, - это все, что ему бы-
ло нужно. Что сталось с Дантесом? Он даже не старался узнать об этом.
Все его усилия были направлены на то, чтобы обманывать Мерседес вымыш-
ленными причинами невозвращения ее жениха или же на обдумывание плана,
как бы уехать и увезти ее; иногда он садился на вершине мыса Фаро, отку-
да видны и Марсель и Каталаны, и мрачно, неподвижным взглядом хищной
птицы смотрел на обе дороги, не покажется ли вдали красавец моряк, кото-
рый должен принести с собой суровое мщение. Фернан твердо решил застре-
лить Дантеса, а потом убить и себя, чтобы оправдать убийство. Но он об-
манывался; он никогда не наложил бы на себя руки, ибо все еще надеялся.
Между тем среди всех этих горестных треволнений император громовым
голосом призвал под ружье последний разряд рекрутов, и все, кто мог но-
сить оружие, выступили за пределы Франции.
Вместе со всеми отправился в поход и Фернан, покинув свою хижину и
Мерседес и терзаясь мыслью, что в его отсутствие, быть может, возвратит-
ся соперник и женится на той, кого он любит.
Если бы Фернан был способен на самоубийство, он застрелился бы в ми-
нуту разлуки с Мерседес.
Его участие к Мерседес, притворное сочувствие ее горю, усердие, с ко-
торым он предупреждал малейшее ее желание, произвели действие, какое
всегда производит преданность на великодушные сердца; Мерседес всегда
любила Фернана как друга; эта дружба усугубилась чувством благодарности.
- Брат мой, - сказала она, привязывая ранец к плечам каталанца, -
единственный друг мой, береги себя, не оставляй меня одну на этом свете,
где я проливаю слезы и где у меня нет никого, кроме тебя.
Эти слова, сказанные в минуту расставания, оживили надежды Фернана.
Если Дантес не вернется, быть может, наступит день, когда Мерседес ста-
нет его женой.
Мерседес осталась одна, на голой скале, которая никогда еще не каза-
лась ей такой бесплодной, перед безграничной далью моря. Вся в слезах,
как та безумная, чью печальную повесть рассказывают в этом краю, она
беспрестанно бродила вокруг Каталан; иногда останавливалась под жгучим
южным солнцем, неподвижная, немая, как статуя, и смотрела на Марсель;
иногда сидела на берегу и слушала стенание волн, вечное, как ее горе, и
спрашивала себя: не лучше ли наклониться вперед, упасть, низринуться в
морскую пучину, чем выносить жестокую муку безнадежного ожидания? Не
страх удержал Мерседес от самоубийства, - она нашла утешение в религии,
и это спасло ее.
Кадрусса тоже, как и Фернана, призвали в армию, но он был восемью го-
дами старше каталанца и притом женат, и потому его оставили в третьем
разряде, для охраны побережья.
Старик Дантес, который жил только надеждой, с падением императора по-
терял последние проблески ее.
Ровно через пять месяцев после разлуки с сыном, почти в тот же час,
когда Эдмон был арестован, он умер на руках Мерседес.
Моррель взял на себя похороны и заплатил мелкие долги, сделанные ста-
риком за время болезни.
Это был не только человеколюбивый, это был смелый поступок. Весь Юг
пылал пожаром междоусобиц, и помочь, даже на смертном одре, отцу такого
опасного бонапартиста, как Дантес, было преступлением.
Приблизительно через год после возвращения Людовика XVIII главный
инспектор тюрем производил ревизию.
Дантес в своей подземной камере слышал стук и скрип, весьма громкие
наверху, но внизу различимые только для уха заключенного, привыкшего
подслушивать в ночной тишине паука, прядущего свою паутину, да мерное
падение водяной капли, которой нужно целый час, чтобы скопиться на по-
толке подземелья.
Он понял, что у живых что-то происходит; он так долго жил в мешке,
что имел право считать себя мертвецом.
Инспектор посещал поочередно комнаты, камеры, казематы. Некоторые
заключенные удостоились расспросов: они принадлежали к числу тех, кото-
рые, по скромности или по тупости, заслужили благосклонность начальства.
Инспектор спрашивал у них, хорошо ли их кормят и пет ли у них каких-либо
просьб. Все отвечали в один голос, что кормят их отвратительно и что они
просят свободы. Тогда инспектор спросил, не скажут ли они еще чего-ни-
будь. Они покачали головой. Чего могут просить узники, кроме свободы?
Инспектор, улыбаясь, оборотился к коменданту и сказал:
- Не понимаю, кому нужны эти бесполезные ревизии? Кто видел одну
тюрьму, видел сто; кто выслушал одною заключенного, выслушал тысячу;
везде одно и то же: их плохо кормят и они невинны. Других у вас нет?
- Есть еще опасные или сумасшедшие, которых мы держим в подземельях.
- Что ж, - сказал инспектор с видом глубокой усталости, - исполним
наш долг до конца - спустимся в подземелья.
- Позвольте, - сказал комендант, - надо взять с собой хотя бы двух
солдат; иногда заключенные решаются на отчаянные поступки, хотя бы уже
потому, что чувствуют отвращение к жизни и хотят, чтобы их приговорили к
смерти. Вы можете стать жертвой покушения.
- Так примите меры предосторожности, - сказал инспектор.
Явились двое солдат, и все начали спускаться по такой вонючей, гряз-
ной и сырой лестнице, что уже один спуск по ней был тягостен для всех
пяти чувств.
- Черт возьми! - сказал инспектор, останавливаясь. - Кто же здесь мо-
жет жить?
- Чрезвычайно опасный заговорщик; нас предупредили, что это человек,
способный на все.
- Он один?
- Разумеется.
- Давно он здесь?
- Около года.
- И его сразу посадили в подземелье?
- Нет, после того как он пытался убить сторожа, который носил ему пи-
щу.
- Он хотел убить сторожа?
- Да, того самого, который нам сейчас светит. Верно, Аптуан? - спро-
сил комендант.
- Точно так, он хотел меня убить, - отвечал сторож.
- Да это сумасшедший!
- Хуже, - отвечал сторож, - это просто дьявол!
- Если хотите, можно на него пожаловаться, - сказал инспектор комен-
данту.
- Не стоит; он и так достаточно наказан; притом же он близок к сумас-
шествию, и мы знаем по опыту, что не пройдет и года, как он совсем сой-
дет с ума.
- Тем лучше для него, - сказал инспектор, - когда он сойдет с ума, он
меньше будет страдать.
Как видите, инспектор был человеколюбив и вполне достоин своей фи-
лантропической должности.
- Вы совершенно правы, - отвечал комендант, - и ваши слова доказыва-
ют, что вы хорошо знаете заключенных. У нас здесь, тоже в подземной ка-
мере, куда ведет другая лестница, сидит старик аббат, бывший глава ка-
който партии в Италии; он здесь с тысяча восемьдесят одиннадцатого года,
и помешался в конце тысяча восемьсот тринадцатого года; с тех пор его
узнать нельзя; прежде он все плакал, а теперь смеется; прежде худел, те-
перь толстеет. Не угодно ли вам посмотреть его вместо этого? Сумасшест-
вие его веселое и никак не опечалит вас.
- Я посмотрю и того и другого, - отвечал инспектор, - надо исполнять
долг службы добросовестно.
Инспектор еще в первый раз осматривал тюрьмы и хотел, чтобы на-
чальство осталось довольно им.
- Пойдем прежде к этому, - добавил он.
- Извольте, - отвечал комендант и сделал знак сторожу.
Сторож отпер дверь.
Услышав лязг тяжелых засовов и скрежет заржавелых петель, поворачива-
ющихся на крюках, Дантес, который сидел в углу и с неизъяснимым наслаж-
дением ловил тоненький луч света, проникавший в узкую решетчатую щель,
приподнял голову.
При виде незнакомого человека, двух сторожей с факелами, двух солдат
и коменданта с шляпой в руках Дантес понял, в чем дело, и видя, наконец,
случай воззвать к высшему начальству, бросился вперед, умоляюще сложив
руки.
Солдаты тотчас скрестили штыки, вообразив, что заключенный бросился к
инспектору с дурным умыслом.
Инспектор невольно отступил на шаг.
Дантес понял, что его выдали за опасного человека.
Тогда он придал своему взору столько кротости, сколько может вместить
сердце человеческое, и смиренной мольбой, удивившей присутствующих, по-
пытался тронуть сердце своего высокого посетителя.
Инспектор выслушал Дантеса до конца; потом повернулся к коменданту.
- Он кончит благочестием, - сказал он вполголоса, - оп уже и сейчас
склоняется к кротости и умиротворению. Видите, ему знаком страх; он отс-
тупил, увидев штыки, а ведь сумасшедший ни перед чем не отступает. Я по
этому вопросу сделал очень любопытные наблюдения в Шарантоне.
Потом он обратился к заключенному:
- Короче говоря, о чем вы просите?
- Я прошу сказать мне, в чем мое преступление: прошу суда, прошу
следствия, прошу, наконец, чтобы меня расстреляли, если я виновен, и
чтобы меня выпустили на свободу, если я невиновен.
- Хорошо ли вас кормят? - спросил инспектор.
- Да. Вероятно. Не знаю. Но это не важно. Важно, и не только для ме-
ня, несчастного узника, но и для властей, творящих правосудие, и для ко-
роля, который нами правит, чтобы невиновный не стал жертвой подлого до-
носа и не умирал под замком, проклиная своих палачей.
- Вы сегодня очень смиренны, - сказал комендант, - вы не всегда были
таким. Вы говорили совсем иначе, когда хотели убить сторожа.
- Это правда, - сказал Дантес, - и я от души прошу прощения у этого
человека, который очень добр ко мне... По что вы хотите? Я тогда был су-
масшедший, бешеный.
- А теперь нет?
- Нет, тюрьма меня сломила, уничтожила. Я здесь уже так давно!
- Так давно?.. Когда же вас арестовали? - спросил инспектор.
- Двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в два
часа пополудни.
Инспектор принялся считать.
- Сегодня у нас тридцатое июля тысяча восемьсот шестнадцатого года.
Что же вы говорите? Вы сидите в тюрьме всего семнадцать месяцев.
- Только семнадцать месяцев! - повторил Дантес. - Вы не знаете, что
такое семнадцать месяцев тюрьмы, - это семнадцать лет, семнадцать веков!
Особенно для того, кто, как я, был так близок к счастью, готовился же-
ниться на любимой девушке, видел перед собою почетное поприще, - и ли-
шился всего; для кого лучезарный день сменился непроглядной ночью, кто
видит, что будущность его погибла, кто не знает, любит ли его та, кото-
рую он любил, не ведает, жив ли его старик отец! Семнадцать месяцев
тюрьмы для того, кто привык к морскому воздуху, к вольному простору, к
необозримости, к бесконечности! Семнадцать месяцев тюрьмы! Это слишком
много даже за те преступления, которые язык человеческий называет самыми
гнусными именами. Так сжальтесь надо мною и испросите для меня - не
снисхождения, а строгости, не милости, а суда; судей, судей прошу я; в
судьях нельзя отказать обвиняемому.
- Хорошо, - сказал инспектор, - увидим.
Затем, обращаясь к коменданту, он сказал:
- В самом деле мне жаль этого беднягу. Когда вернемся наверх, вы по-
кажете мне его дело.
- Разумеется, - отвечал комендант, - но боюсь, что вы там найдете са-
мые неблагоприятные сведения о нем.
- Я знаю, - продолжал Дантес, - я знаю, что вы не можете освободить
меня своей властью; но вы можете передать мою просьбу высшему на-
чальству, вы можете произвести следствие, вы можете, наконец, предать
меня суду. Суд! Вот все, чего я прошу; пусть мне скажут, какое я совер-
шил преступление и к какому я присужден наказанию. Ведь неизвестность
хуже всех казней в мире!
- Я наведу справки, - сказал инспектор.
- Я по голосу вашему слышу, что вы тронуты! - воскликнул Дантес. -
Скажите мне, что я могу надеяться!
- Я не могу вам этого сказать, - отвечал инспектор, - я могу только
обещать вам, что рассмотрю ваше дело.
- В таком случае я свободен, я спасен!
- Кто приказал арестовать вас? - спросил инспектор.
- Господин де Вильфор, - отвечал Дантес. - Снеситесь с ним.
- Господина де Вильфор уже нет в Марселе; вот уже год, как он в Тулу-
зе.
- Тогда нечему удивляться! - прошептал Дантес. - Моего единственного
покровителя здесь нет!
- Не имел ли господин де Вильфор каких-либо причин ненавидеть вас? -
спросил инспектор.
- Никаких; он, напротив, был ко мне очень милостив.
- Так я могу доверять тем сведениям, которые он дал о вас или которые
он мне сообщит?
- Вполне.
- Хорошо. Ждите.
Дантес упал на колени, поднял руки к небу и стал шептать молитву, в
которой молил бога за этого человека, спустившегося к нему в темницу,
подобно Спасителю, пришедшему вывести души из ада.
Дверь за инспектором затворилась, но надежда, которую он принес, ос-
талась в камере Дантеса.
- Угодно вам сейчас просмотреть арестантские списки? - спросил комен-
дант. - Или вы желаете зайти в подземелье к аббату?
- Прежде кончим осмотр, - отвечал инспектор. - Если я подымусь на-
верх, то у меня, быть может, не хватит духу еще раз спуститься.
- О, аббат не похож на этого, его сумасшествие веселое, не то, что
разум его соседа.
- А на чем он помешался?
- На очень странной мысли: он вообразил себя владельцем несметных
сокровищ. В первый год он предложил правительству миллион, если его вы-
пустят, на второй - два миллиона, на третий - три и так далее. Теперь уж
он пять лет в тюрьме; он попросит позволения переговорить с вами наедине
и предложит вам пять миллионов.
- Это в самом деле любопытно, - сказал инспектор. - А как зовут этого
миллионера?
- Аббат Фариа.
- Номер двадцать седьмой! - сказал инспектор.
- Да, он здесь. Отоприте, Антуан.
Сторож повиновался, и инспектор с любопытством заглянул в подземелье
"сумасшедшего аббата", как все называли этого заключенного. Посреди ка-
меры, в кругу, па царапанном куском известки, отбитой от стены, лежал
человек, почти нагой, - платье его превратилось в лохмотья. Он чертил в
этом кругу отчетливые геометрические линии и был так же поглощен решени-
ем задачи, как Архимед в ту минуту, когда его убил солдат Марцелла. Поэ-
тому он даже не пошевелился при скрипе двери и очнулся только тогда,
когда пламя факелов осветило необычным светом влажный пол, на котором он
работал. Тут он обернулся и с изумлением посмотрел на многочисленных
гостей, спустившихся в его подземелье.
Он быстро вскочил, схватил одеяло, лежавшее в ногах его жалкой посте-
ли, и поспешно накинул его на себя, чтобы явиться в более пристойном ви-
де перед посетителями.
- О чем вы просите? - спросил инспектор, но изменяя своей обычной
формулы.
- О чем я прошу? - переспросил аббат с удивлением. - Я ни о чем не
прошу.
- Вы не понимаете меня, - продолжал инспектор, - я прислан прави-
тельством для осмотра тюрем и принимаю жалобы заключенных.
- А! Это другое дело, - живо воскликнул аббат, - и я надеюсь, мы пой-
мем друг друга.
- Вот видите, - сказал комендант, - начинается так, как я вам гово-
рил.
- Милостивый государь, - продолжал заключенный, - я аббат Фариа, ро-
дился в Риме, двадцать лет был секретарем кардинала Роспильози; меня
арестовали, сам не знаю за что, в начале тысяча восемьсот одиннадцатого
года, и с тех пор я тщетно требую освобождения от итальянского и фран-
цузского правительств.
- Почему от французского? - спросил комендант.
- Потому, что меня схватили в Пьомбино, и я полагаю, что Пьомбино,
подобно Милану и Флоренции, стал главным городом какого-нибудь французс-
кого департамента.
Инспектор и комендант с улыбкой переглянулись.
- Ну, дорогой мой, - заметил инспектор, - ваши сведения об Италии не
отличаются свежестью.
- Они относятся к тому дню, когда меня арестовали, - отвечал аббат
Фариа, - а так как в то время его величество император создал Римское
королевство для дарованного ему небом сына, то я полагал, что, продолжая
пожинать лавры победы, он претворил мечту Макиавелли и Цезаря Боржиа,
объединив всю Италию в единое и неделимое государство.
- К счастью, - возразил инспектор, - провидение несколько изменило
этот грандиозный план, который, видимо, встречает ваше живое сочувствие.
- Это единственный способ превратить Италию в сильное, независимое и
счастливое государство, - сказал аббат.
- Может быть, - отвечал инспектор, - но я пришел сюда не затем, чтобы
рассматривать с вами курс итальянской политики, а для того, чтобы спро-
сить у вас, что я и сделал, довольны ли вы помещением и пищей.
- Пища здесь такая же, как и во всех тюрьмах, то есть очень плохая, -
отвечал аббат, - а помещение, как видите, сырое и нездоровое, но в общем
довольно приличное для подземной тюрьмы. Дело не в этом, а в чрезвычайно
важной тайне, которую я имею сообщить правительству.
- Начинается, - сказал комендант на ухо инспектору.
- Вот почему я очень рад вас видеть, - продолжал аббат, - хоть вы и
помешали мне в очень важном вычислении, которое, если окажется успешным,
быть может, изменит всю систему Ньютона. Могу я попросить у вас разреше-
ния поговорить с вами наедине?
- Что я вам говорил? - шепнул комендант инспектору.
- Вы хорошо знаете своих постояльцев, - отвечал инспектор улыбаясь,
затем обратился к аббату: Я не могу исполнить вашу просьбу.
- Однако, если бы речь шла о том, чтобы доставить правительству воз-
можность получить огромную сумму, пять миллионов, например?
- Удивительно, - сказал инспектор, обращаясь к коменданту, - вы
предсказали даже сумму.
- Хорошо, - продолжал аббат, видя, что инспектор хочет уйти, - мы мо-
жем говорить и не наедине, господин комендант может присутствовать при
нашей беседе.
- Дорогой мой, - перебил его комендант, - к сожалению, мы знаем напе-
ред и наизусть все, что вы нам скажете. Речь идет о ваших сокровищах,
да?
Фариа взглянул на насмешника глазами, в которых непредубежденный наб-
людатель несомненно увидел бы трезвый ум и чистосердечие.
- Разумеется, - сказал аббат, - о чем же другом могу я говорить?
- Господин инспектор, - продолжал комендант, - я могу рассказать вам
эту историю не хуже аббата; вот уже пять лет, как я беспрестанно ее слы-
шу.
- Это доказывает, господин комендант, - проговорит! аббат, что вы
принадлежите к тем людям, о которых в Писании сказано, что они имеют
глаза и не видят, имеют уши и не слышат.
- Милостивый государь, - сказал инспектор, - государство богато и,
слава богу, не нуждается в ваших деньгах; приберете их до того времени,
когда вас выпустят из тюрьмы.
Глаза аббата расширились; он схватил инспектора за РУКУ.
- А если я не выйду из тюрьмы, - сказал он, - если меня, вопреки
справедливости, оставят в этом подземелье, если я здесь умру, не завещав
никому моей тайны, - значит, эти сокровища пропадут даром? Не лучше ли,
чтобы ими воспользовалось правительство и я вместе с ним? Я согласен на
шесть миллионов; да, я уступлю шесть миллионов и удовольствуюсь ос-
тальным, если меня выпустят на свободу.
- Честное слово, - сказал инспектор вполголоса, - если не знать, что
это сумасшедший, можно подумать, что все это правда: с таким убеждением
он говорит.
- Я не сумасшедший и говорю сущую правду, - отвечал Фариа, который,
по тонкости слуха, свойственной узникам, слышал все, что сказал инспек-
тор. - Клад, о котором я говорю, действительно существует, и я предлагаю
вам заключить со мной договор, в силу которого вы поведете меня на мес-
то, назначенное мною, при нас произведут раскопки, и если я солгал, если
ничего не найдут, если я сумасшедший, как вы говорите, тогда отведите
меня опять сюда, в это подземелье, и я останусь здесь навсегда и здесь
умру, не утруждая ни вас, ни кого бы то ни было моими просьбами.
Комендант засмеялся.
- А далеко отсюда ваш клад? - спросил он.