– Черт, прошу тебя, замолчи! – закричал Конклин, пытаясь опереться на стену и встать.
– Тихо!
– О, проклятье! Не хватало только, чтобы ты читал мне проповеди! Будь у меня нога, я бы тебя сейчас отделал.
– Ты угрожаешь мне?
– У меня был черный пояс. Так и знай, адмирал.
– Ну и ну. А я даже на руках бороться не умею.
Их взгляды встретились, и Алекс первым тихо засмеялся.
– Ты невыносим, Питер. Я тебя понял. Помоги подняться. Пойду в комнату отдыха и подожду тебя там. Дай мне руку.
– Черта с два, – сказал Холланд, поднимаясь на ноги и глядя на Конклина сверху вниз. – Помоги себе сам. Кто-то рассказал мне, что Святой преодолел сто сорок миль по вражеской территории, прошел реки и джунгли, и добрался до базы «Фокстрот». Где первым делом спросил, нет ли у кого-нибудь бутылочки виски.
– Да, но, черт побери, тогда было другое дело. Я был гораздо моложе, и у меня было две ноги.
– Представь, что сейчас их у тебя тоже две, Святой Алекс, – Холланд подмигнул. – Я иду обратно внутрь. Кто-то из нас должен быть там.
– Мерзавец!
Конклин просидел в приемной час и сорок семь минут. Его никогда не беспокоил протез, но сейчас происходило именно это. Он не мог понять, что означает это невероятное ощущение, но зуд в несуществующей ноге не прекращался. Об этом стоило подумать, и он с тоской вспомнил молодость, когда у него были две ноги, и все было иначе. О, как он хотел изменить мир! И каким справедливым считал то, что волею судьбы он стал самым молодым выпускником, прочитавшим речь на выпускном вечере своей школы, самым молодым студентом Джорджтауна, ярким, ярким светом, сверкавшим в конце тоннеля его академии. Трудности начались, когда кто-то где-то узнал, что его настоящим именем было не Александр Конклин, а Алексей Николаевич Консоликов. И какой-то человек, чьего лица он не мог вспомнить, как бы между прочим задал ему вопрос, изменивший всю жизнь Конклина.
– А вы случайно не говорите по-русски?
– Конечно, – ответил он, удивленный, что его посетитель мог даже предположить, что это не так. – Как вы, вероятно, знаете, мои родители были иммигрантами. У меня была не только русская семья, но и русские соседи – по крайней мере, когда я был маленьким. Вы не смогли бы купить буханки хлеба, если бы не знали языка. А в церковно-приходской школе священники и монахини, особенно поляки, неистово боролись за употребление родной речи… Уверен, в немалой степени из-за этого я и не стал священнослужителем.
– Но это было давно, как вы сами сказали.
– Да.
– Что же изменилось?
– Полагаю, это есть в каком-нибудь из ваших правительственных отчетов и вряд ли порадует вашего отвратительного сенатора Маккарти.
Тут Алекс вспомнил лицо своего собеседника. Это было лицо человека средних лет, и оно неожиданно застыло, а в глазах угадывался затаенный гнев.
– Уверяю вас, мистер Конклин, я никоим образом не связан с сенатором. Вы назвали его мерзким, я же оперирую другими словами, но они здесь неуместны… Так что же изменилось?
– Под закат своих дней мой отец стал тем, кем он когда-то был в России – преуспевающим купцом, капиталистом. Он владел семью супермаркетами в престижных торговых центрах. Они называются «Conklin’s Corners». Сейчас ему за восемьдесят, и, хотя я его горячо люблю, мне неприятно говорить о том, что он ярый сторонник сенатора. Я просто учитываю его возраст, его трудолюбие, его ненависть к Советам, и избегаю говорить на эти темы.
– Вы очень умны и дипломатичны.
– Да, умен и дипломатичен, – согласился Алекс.
– Мне приходилось делать покупки в паре магазинов вашего отца. Они довольно дорогие.
– О, да.
– А откуда взялся «Конклин»?
– Это придумал отец. Мама говорит, что он увидел это слово на рекламном щите моторного масла, через четыре-пять лет после их переезда сюда. Да и к тому же фамилию «Консоликов» в любом случае пришлось бы сменить. Как однажды сказал мой отец, «только евреи с русскими фамилиями могут делать здесь деньги». Опять-таки, я стараюсь не касаться этого вопроса.
– Вы очень дипломатичны.
– Это не так сложно. У него немало хороших качеств.
– Даже если бы у него их и не было, я уверен, вы бы вели себя так же убедительно и мастерски скрывали свои чувства.
– Почему мне кажется, что вы сделали на последних словах ударение?
– Потому что оно так и есть, мистер Конклин. Я представляю правительственное управление, которое чрезвычайно в вас заинтересовано, и где у вас будет такое же безграничное по возможностям будущее, как и у всех его потенциальных сотрудников, с которыми я разговаривал за последние десять лет…
«Этот разговор произошел почти тридцать лет назад», – думалось Алексу, и он в очередной раз взглянул на внутреннюю дверь комнаты отдыха Пятого Стерилизатора, этого необычного медицинского центра. А какими сумасшедшими были прошедшие годы. Во время кризиса его отец попытался расширить бизнес, но переоценил возможности, вложив в дело огромные суммы, существовавшие только в его воображении и головах алчных банкиров. Он потерял шесть из семи супермаркетов – оставшийся был самым маленьким, и его доходов не хватало на тот образ жизни, который отец считал приемлемым; но тут его как раз хватил удар, и он умер в тот момент, когда самостоятельная жизнь Алекса только начиналась.
Берлин – Восточный и Западный. Москва, Ленинград, Ташкент и Камчатка. Вена, Париж, Лиссабон и Стамбул. И опять через пол земного шара в Токио, Гонконг, Сеул, Камбоджу, Лаос и, наконец, Сайгон и этот ужас, случившийся во Вьетнаме. Все это время он набирался опыта, совершенствовал знание языков, и стал главным специалистом Управления по проведению секретных операций, главным разведчиком, а подчас и разработчиком спецопераций. Но одним туманным утром в дельте Меконга взрыв мины сломал Алексу всю жизнь, лишив его ноги. Агенту, в своей работе опиравшемуся на мобильность, остался небогатый выбор: уход с оперативной работы и никакого просвета. Он начал пить, хотя это пристрастие и можно было объяснить генами. Русская зима депрессии превратилась в весну, лето, а затем осень. Скелетоподобной развалине, бывшей когда-то жизнерадостным человеком, была дана отсрочка. Дэвид Вебб – Джейсон Борн – вернулся в его жизнь.
Открылась дверь, милосердно прервав его воспоминания, и в холл медленно вошел Питер Холланд. У него было бледное и осунувшееся лицо, глаза затуманены, а в левой руке он держал две маленькие пластиковые коробочки, вероятно, в каждой из которых лежало по кассете пленки.
– Пока я жив, – глухим тихим голосом, не громче шепота, сказал Холланд, – я молю Бога, чтобы мне никогда больше не пришлось стать свидетелем подобного еще раз.
– Как там Мо?
– Не думал, что он выживет… У меня мелькнула мысль, что он себя убьет. Уолш постоянно делал паузы. Могу сказать тебе, доктор был напуган не меньше меня.
– Но, Господи, почему же тогда он все не прекратил?
– Я спросил его об этом же. Он сказал, что Мо не только все подробно описал на словах, но и записал свои указания на бумагу и подписал ее, приказав слово в слово все выполнить. Не знаю, может быть, у врачей по отношению друг к другу работает какой-то неписаный этический кодекс, но одно я знаю точно – Уолш все время смотрел на монитор ЭКГ, практически не спускал с него глаз. Как и я – просто на него было легче смотреть, чем на Мо. Боже, давай, пойдем отсюда!
– Погоди. А что же с Пановым?
– Он еще не готов к вечеринке по случаю возвращения. Пару дней пробудет здесь под наблюдением. Уолш позвонит мне утром.
– Но мне надо увидеть его. Я хочу его увидеть.
– Там не на что смотреть, кроме как на униженное человеческое естество. Поверь мне, ты не захочешь этого видеть, да и Мо не хотелось бы, чтобы ты это видел. Идем.
– Куда?
– К тебе домой – в наш комплекс в Вене. Полагаю, у тебя там есть магнитофон?
– У меня есть все, кроме, разве что, лунного модуля, но большей частью всего этого я не умею пользоваться.
– По пути я хочу купить виски.
– У меня дома есть все, что нужно.
– А это тебе не помешает? – спросил Холланд, изучающе глядя на Алекса.
– Даже если и так, какое это имеет значение.
– Никакого… Насколько я помню, там есть вторая спальня, не так ли?
– Да.
– Отлично. Мы можем просидеть всю ночь за прослушиванием вот этого, – глава ЦРУ поднял кассеты. – Первые два прослушивания ничего не дадут. Все, что мы услышим – это боль, а не информация.
Было уже за пять часов вечера, когда они покинули поместье, известное в Управлении как Пятый Стерилизатор. Дни уже становились короче, на пороге был сентябрь, садящееся солнце оповещало, что скоро осень.
– Перед смертью свет всегда кажется ярче, – сказал Конклин, откидываясь на сиденье лимузина рядом с Холландом и глядя в окно.
– Я нахожу это высказывание не только неуместным, но и довольно глупым, – устало заявил Питер. – Не смогу с ним согласиться до тех пор, пока не узнаю, кто это сказал. И кто это был?
– Иисус, я думаю.
– Что-то я не припоминаю такой строки в Писании.
Алекс тихо рассмеялся в ответ.
– А ты хоть раз читал ее? Библию, я имею в виду.
– Почти всю.
– Потому что тебя заставляли?
– Нет. Мои отец и мать были такими скептиками, насколько ими могут быть два человека, чтобы только на них не вешали ярлык воинствующих безбожников. Они ничего сами не рассказывали, а просто отправляли меня и двух моих сестер в первое воскресенье на протестантскую службу, во второе – на католическую, а после этого – в синагогу. Все это происходило без особой регулярности, но мне кажется, они делали это, чтобы мы уловили общую идею. Вот что заставляет детей читать. Естественное любопытство, подогретое мистикой.
– Этому нельзя противостоять, – согласился Конклин. – Я утратил веру, но теперь, после долгих лет духовной независимости, мне кажется, что чего-то не хватает.
– То есть?
– Спокойствия, Питер. Я не чувствую душевного спокойствия.
– Зачем оно тебе?
– Не знаю. Может быть, мне неспокойно из-за того, что происходят вещи, которые мне не подвластны.
– Хочешь сказать, тебе не хватает чувства оправданности, метафизического оправдания. Прости, Алекс, это не наш случай. Мы в ответе за свои поступки, и никакое отпущение грехов этого не изменит.
Конклин повернул голову и широко раскрытыми глазами уставился на Холланда.
– Спасибо, – сказал он.
– За что?
– За то, что сказал это, как я, даже слова такие же использовал… Пять лет назад я вернулся из Гонконга, а на моем копье развевался флаг с девизом «Ответственность».
– Что ты несешь?
– Забудь. Все в порядке… «Остерегайтесь ошибок церковной вседозволенности и самонадеянности».
– А это еще кто сказал?
– Савонарола или Сальвадор Дали – не помню, кто именно.
– Так, ладно, кончай! – рассмеялся Холланд.
– Почему? Мы в первый раз разговорились по душам. А что с твоими двумя сестрами? Что с ними стало?
– Это еще забавнее, – ответил Питер, склонив подбородок и с озорством улыбаясь. – Одна стала монахиней в Нью-Дели, вторая – президент своей собственной компании, занимающейся связями с общественностью в Нью-Йорке, и говорит на идиш лучше, чем большинство ее коллег по цеху. Пару лет назад она мне сказала, что ее перестали называть шикса. Ей нравится ее образ жизни, так же, как и другой моей сестре в Индии.
– И, несмотря на это, ты выбрал военную карьеру.
– Не «несмотря», Алекс… Из-за этого я ее выбрал. Я был недовольным молодым человеком, который искренне полагал, что эту страну обманывают. Происходил из обеспеченной семьи – деньги, влияние, дорогое образование – все это гарантировало мне автоматическое поступление в Академию ВМФ в Аннаполисе – мне, а не черному парню с улиц Филадельфии или Гарлема. И я просто решил, что должен как-то заслужить эти привилегии. Должен доказать, что подобные мне люди не пользуются своим положением, чтобы избегать ответственности, а наоборот, стремятся к еще большой ответственности, чем остальные.
– Возрождение аристократии, – сказал Конклин. – Noblesse oblige – положение обязывает.
– Не издевайся, – запротестовал Холланд.
– Я не издеваюсь, это абсолютно серьезно. Aristo по-гречески означает «лучший», kratia – «власть». В древних Афинах такие молодые люди вели за собой армии, и их мечи виднелись впереди войска, а не позади него, чтобы доказать солдатам, что они готовы погибнуть вместе с ними, людьми низкого происхождения, потому что эти самые люди низкого происхождения находились у них в подчинении.
Питер Холланд прислонил затылок к подголовнику вельветового сиденья и прикрыл глаза.
– Наверное, это тоже там было, я не уверен – я просто не знаю. Мы слишком многого хотели… а ради чего? Резни на Порк-Чоп Хилл? Неизвестной, никому не нужной земли у Меконга? Зачем? Господи, ну для чего? Ради того, чтобы в людей стреляли, им разворачивало грудь и живот пулей противника, находившегося от них в двух футах – вьетконговца, знавшего джунгли лучше, чем они? Что это была за война?.. Если бы ребята вроде меня не шли вместе с другими, как бы говоря «Эй, смотри, я тоже тут, я вместе с вами», то как бы, по-твоему, все это могло продолжаться? Начались бы просто массовые бунты, и, может быть, это было бы правильно. Эти ребята были теми, кого кто-то зовет ниггерами, латиносами и просто отбросами, они умели читать и писать лишь на уровне третьего класса. А у таких, как я, была отсрочка – отсрочка, чтобы не успеть запачкаться в этой грязи, – или местечко, которое спасало от службы. У тех же ничего этого не было. И если то, что я – привилегированный сукин сын – был там вместе с ними, хоть что-то значит, – это лучшее, чего я достиг в своей жизни. – Холланд неожиданно замолчал и закрыл глаза.
– Прости, Питер. Я не хотел ворошить прошлое, правда. Да и начал я со своей вины, а не с твоей… Правда, странно, как все переплелось и тянет одно другое? Как ты это назвал? Карусель вины? Когда она остановится?
– Сейчас, – ответил Холланд, выпрямился на сиденье и расправил плечи и спину. Он взял трубку внутренней связи, нажал пару клавиш и заговорил:
– Высадите нас в Вене, пожалуйста. А после этого отыщите китайский ресторан и привезите нам лучшего из того, что у них есть… Честно говоря, обожаю цыпленка с лимоном и обжаренные ребрышки.
Предположения Холланда оказались недалеки от истины. Первое прослушивание того, что Панов выдавал под действием сыворотки, было просто мучительным, голос подвергающегося процедуре путал мысли, эмоциональная составляющая мешала усвоению информации, и это было особенно сложно сделать тем, кто лично знал психиатра. Второе прослушивание, как ни странно, прошло при не ослабевавшей концентрации внимания, что было без сомнения следствием той боли, которую они слышали в каждой фразе. Времени на копание в собственных чувствах не было; информация внезапно приобрела решающее значение. Оба начали делать пометки на бумаге, постоянно останавливая и перематывая пленку, чтобы прояснить и понять неясные моменты. Третье прослушивание принесло дополнительные детали; а к концу четвертого захода Алекс и Питер Холланд исписали от тридцати до сорока страниц каждый. Еще час они провели в молчании, анализируя свои записи.
– Ты готов? – спросил глава ЦРУ с дивана, сжимая в руке карандаш.
– Да, – Конклин сидел за своим столом, на котором находилось его разнообразное электронное оборудование, подпирая локтем магнитофон.
– Есть какие-нибудь соображения?
– Есть, – ответил Алекс. – девяносто девять целых сорок четыре сотых процента всего, что мы слышали, не дает нам ничего, кроме доказательства того, каким ужасным мастером допроса является этот Уолш. Он делал выводы и строил дальнейшие вопросы по ключевым словам раньше, чем я их замечал, а мои навыки ведения допроса совсем не на любительском уровне.
– Согласен, – сказал Холланд. – Я тоже неплохо с этим справлялся, особенно когда у меня в руке был какой-нибудь увесистый предмет. Но Уолш молодец.
– Даже больше, чем молодец, но это нас не интересует. А интересует то, что он вытянул из Мо – и опять появляется «но». Важно не то, что он вспомнил о том, как рассказал все, что узнал от меня – а он раскололся почти полностью, это очевидно. Важно, что он слышал, – Конклин отделил несколько листов. – Вот пример. «Семья будет довольна… наш сюприм даст нам свое благословение». Он повторяет чьи-то слова, а не собственные. Но дело в том, что Мо не знаком с криминальным жаргоном, во всяком случае, не до такой степени, чтобы проводить параллели, а они здесь имеются. Возьмем слово «сюприм» и прибавим одну гласную. «Сюпримо» – «capo supremo», [92] а это совсем не ангел. Тогда «семья» сразу на несколько световых лет удаляется от Нормана Роквелла, а «благословение» заменяется вознаграждением или бонусом.
– Мафия, – сказал Питер, чей взгляд оставался острым и внимательным, несмотря на количество выпитого к этому времени. – Я это тоже инстинктивно отметил, хотя и не обдумал… Так, тут есть еще кое-что из этой серии – я уловил нехарактерные для Панова фразы, – Холланд пролистал свою пачку бумаги и выбрал один листок. – Вот. «Нью-Йорку нужно все», – Питер пролистал еще несколько страниц. – И здесь. «Этот парень с Уолл-стрит просто нечто», – директор ЦРУ перевернул пару страниц. – И вот еще. «Блондинчики» – дальше ничего интересного.
– Я это пропустил. То есть, я это слышал, но не понял, о чем идет речь.
– Ничего удивительного, мистер Алексей Консоликов, – улыбнулся Холланд. – Под этой англосаксонской внешностью и образованием бьется русское сердце. Тебя не может задеть то, что приходится терпеть некоторым из нас.
– Да?
– Я истинный американец англосаксонского происхождения, а «блондинчик» – это еще одно уничижительное определение, которое нам дали, скажем, некоторые пострадавшие меньшинства. Подумай об этом. Армбрустер, Свайн, Аткинсон, Бартон, Тигартен – все они «блондинчики». Да и «парень с Уолл-стрит», этого финансового оплота «белой кости».
– «Медуза», – кивнул Алекс. – «Медуза» и мафия…
– У нас есть телефонный номер! — Питер подался вперед. – Он был в дневнике, который Борн достал в доме Свайна.
– Я же уже пробовал, помнишь? Там только автоответчик, и больше ничего.
– Ну и отлично. Мы можем узнать, где он находится.
– И что? Кто бы ни забирал сообщения, он делает это удаленно, а если у него или нее есть хоть немного мозгов, то из уличного таксофона. Забирающего сообщения не только нельзя отследить, но он к тому же может их все стереть, так что нам ничего не светит.
– Ты не очень ладишь с достижениями технического прогресса, а, Агент?
– Недавно, – ответил Конклин, – я купил себе видеомагнитофон, чтобы иметь возможность смотреть старые фильмы, и не знал, как отключить эти проклятые мигающие часы. Я позвонил продавцу, а он сказал: «Прочитайте инструкцию на внутренней панели». Я не смог найти внутреннюю панель.
– Тогда позволь тебе объяснить, что мы можем сделать с автоответчиком… Мы можем его дистанционно заблокировать.
– Да неужели. И что нам это даст? Кроме того, что мы лишимся еще одного источника информации?
– Ты кое-что забываешь. По номеру мы узнаем, где автоответчик находится.
– Допустим.
– Кто-то должен будет придти и починить его.
– Ага.
– Мы хватаем его и узнаем, кто его послал.
– Знаешь, Питер, а у тебя есть способности. Неплохо для новичка, если не брать в расчет твое сегодняшнее абсолютно незаслуженное положение.
– Прости, не могу предложить тебе выпить по этому случаю.
Брюс Огилви, из адвокатской конторы «Огилви, Споффорд, Крофорд и Коэн», диктовал чрезвычайно запутанный отчет для антимонопольного комитета Министерства юстиции, когда раздался звонок по очень секретной линии – телефон, подключенный к ней, звонил только у него на столе. Он поднял трубку, нажал зеленую клавишу и быстро сказал: «Подождите». Потом посмотрел на свою секретаршу.
– Вы не оставите меня на пару минут?
– Конечно, сэр. – Секретарша поднялась со стула, пересекла элегантный просторный кабинет и исчезла за дверью.
– Да, в чем дело? – спросил Огилви, вновь берясь за телефон.
– Автоответчик не работает, – сказал голос на другом конце защищенной линии.
– Что случилось?
– Не знаю. Там постоянно «занято».
– Там стоит самое лучшее оборудование. Наверное, кто-то позвонил прямо перед тобой.
– Я пытался прозвониться последние два часа. Тут что-то не так. Даже лучшие машины могут сломаться.
– Хорошо, пошли кого-нибудь там все проверить. Кого-нибудь из ниггеров.
– Естественно. Никакой белый туда не пойдет.
Глава 25
Было немного заполночь, когда Борн вышел из поезда метро в Аржентоле. Он разделил свой день на части, отведя несколько часов на необходимые приготовления, а остальное время посвятил поискам Мари, перемещаясь из одного места в другое, заглядывая в каждое кафе, каждый магазин, каждый маленький и большой отель, который мог по его воспоминаниям быть частью их кошмарного бегства тринадцать лет назад. Не раз у него перехватывало дыхание, когда на улице или в противоположном конце кафе он видел знакомый женский затылок, быстрый поворот головы или копну темно-рыжих волос, которые в неясном свете кафе могли принадлежать его жене. Но каждый раз оказывалось, что это была не Мари. Это было самое тяжелое время дня; остальные часы были наполнены усталостью и ощущением собственной вины.
Алекс! Где этот проклятый Конклин? Он не мог дозвониться ему в Виргинию! Из-за разницы во времени он рассчитывал на то, что Алекс уточнит детали, и главное, ускорит перевод денег. На восточном побережье Соединенных Штатов рабочий день начинался в четыре часа по парижскому времени, а в Париже рабочий день заканчивался в пять часов или еще раньше, естественно, по парижскому времени. Таким образом, оставался примерно час на перевод около миллиона американских долларов некоему мистеру Симону в один из выбранных им парижских банков, что в свою очередь означало, что упомянутый мистер Симон должен был открыть счет в указанном выше, еще не выбранном, парижском банке. С этим помог Бернардин. Помог, как же! Просто сделал это возможным.
– Есть один банк на улице дю Гренель, которым часто пользуются сотрудники Бюро. Они могут обналичить счет за несколько часов, закрыв глаза на отсутствие одной-двух подписей, но просто так от них ничего не получить, и они никому не доверяют, особенно тем, кто имеет отношение к нашему филантропическому социалистическому правительству.
– Хотите сказать, что, даже если их завалят телетайпами, а денежный перевод еще не пришел, то денег вам не видать?
– Ни единого су. Даже если им позвонит сам президент, ему посоветуют получить свои деньги в Москве, ставленником которой он является – по мнению правления банка.
– Я не смог дозвонится Алексу, поэтому банк в Бостоне отпадает, но я связался с нашим человеком на Каймановых островах, куда Мари поместила крупную сумму. Он канадец, и сам банк тоже канадский. Он ждет распоряжений.
– Я ему позвоню. Вы сейчас в «Пон-Рояле»?
– Нет. Я вам перезвоню.
– А где же вы?
– Думаю, можно сказать, что я, словно растерянная и заблудившаяся бабочка, порхаю от одного места воспоминаний к другому.
– Ищете ее?
– Да. Но ведь в этом нет ничего странного, не так ли?
– Простите меня, но где-то в глубине души я надеюсь, что вы ее не найдете.
– Благодарю за поддержку. Я перезвоню вам через двадцать минут.
Он отправился к очередному запомнившемуся месту – Трокадеро, а потом в «Пале де Шало». В прошлом его подстрелили на одной из его террас; слышалась стрельба, люди бежали вниз по бесконечной каменной лестнице, скрываясь за позолоченными скульптурами, струями фонтанов, и, наконец, исчезали среди кустов французского парка, в недосягаемости для выстрелов. Что же случилось? Почему он вспомнил Трокадеро?.. Но Мари была где-то там – где-то там. Но где же она была в этом огромном комплексе? Где?.. На террасе! Она была на террасе! Около памятника – но памятника кому?.. Декарту? Расину? Талейрану? Первым на ум пришел памятник Декарту. Он найдет его.
Он нашел памятник, но Мари там не было. Взглянул на часы – прошло уже почти сорок пять минут с момента, когда он закончил разговор с Бернардином. Как и люди из его воспоминаний, он побежал вниз по лестнице. К телефону.
– Отправляйтесь в «Банк Норманди» и попросите мсье Табури. Он уже знает, что мсье Симон собирается перевести около семи миллионов франков с Каймановых островов, и его личность по голосу должен подтвердить его персональный банкир на островах. Мсье Табури будет счастлив предоставить вам для этого свой телефон, но, поверьте мне, в свои комиссионные он включит и стоимость международного звонка.
– Спасибо, Франсуа.
– Где вы сейчас?
– В Трокадеро. Это сумасшествие. У меня были самые необычные чувства, словно какие-то вибрации, но ее здесь нет. Наверное, дело в том, что здесь когда-то произошло. Черт, меня же здесь чуть не подстрелили.