Шакал сразу же в ярости повернулся прочь, но полноватая престарелая женщина успела сделать серию великолепного качества снимков на сверхскоростную пленку с помощью ручки сумочки, в которую была вмонтирована миниатюрная камера. Это доказательство теперь хранилось в сейфе в кабинете Родченко. Папка под названием «Наблюдение за американцем Б. Огилви».
На странице под фотографией убийцы и американского адвоката было написано следующее: Объект с пока не идентифицированным лицом во время тайной встречи в соборе Василия Блаженного. Встреча длилась одиннадцать минут тридцать две секунды. Фотографии отправлены в Париж для возможной верификации. Предполагается, что неидентифицированное лицо – Карлос Шакал.
Излишне говорить, что Париж как раз готовил доклад, включавший несколько фотографических композиций от Второго Бюро и Сюртэ. Ответ: Подтверждено. Определенно, Шакал.
Какой ужас! На советской земле!
Киллер, напротив, оказался гораздо менее покладистым. После краткой, неловкой встречи с американцем Карлос продолжил свою ледяную инквизицию, под его холодным внешним видом чувствовался неуемный гнев.
– Они подбираются к тебе! – сказал Шакал.
– Кто?
– Комитет.
– Я и есть Комитет!
– Думаю, ты ошибаешься.
– В КГБ ничего не происходит без моего ведома. Откуда у тебя эта информация?
– Париж. От Крупкина.
– Крупкин готов на что угодно, лишь бы продвинуться дальше, включая распространение ложной информации, даже касающейся меня. Он человек-загадка – то это эффективный полиглот и офицер разведки, а то превращается в сплетничающего шута во французских перьях, оставаясь при этом сводником для путешествующих министров. Его нельзя воспринимать всерьез там, где речь идет о серьезных вещах.
– Надеюсь, ты прав. Я свяжусь с тобой завтра, поздно вечером. Ты будешь дома?
– Только не для твоего телефонного звонка. Я буду ужинать один в «Ласточке». Что ты будешь делать завтра?
– Убеждаться в твоей правоте.
И Шакал растворился в толпе.
Прошло уже двадцать четыре с лишним часа, и Родченко не услышал еще ничего, что могло бы изменить график. Не исключено, что это психопат уже вернулся в Париж, как-то убедившись, что его параноидальные подозрения безосновательны, и его потребность в постоянном движении, гонке, полетам по всей Европе пересилила минутную панику. Кто знает? Карлос тоже был загадкой. В нем одновременно сосуществовали недоразвитый садист – специалист по пожалуй самым темным методам жестокости и убийства, – и больной, искаженный романтик, нездоровый на голову юноша, тянущийся к видению, которому дела до него нет. Кто знает? Близился тот момент, когда пуля в его голове положит конец всем вопросам.
Родченко поднял руку, подзывая официанта; он хотел заказать кофе и бренди – славный французский бренди, сохраняемый для настоящих героев Революции, особенно выживших. Вместо официанта к его столику подбежал менеджер «Ласточки» с телефоном в руках.
– Вам срочный звонок, генерал, – сказал менеджер в свободном черном костюме, поставив телефон на стол и протягивая пластмассовую вилку, которую надо было воткнуть в розетку на стене.
– Спасибо, – менеджер удалился, и Родченко подключил телефон. – Да?
– За тобой следят, куда бы ты ни пошел, – сказал голос Шакала.
– Кто?
– Твои собственные люди.
– Я тебе не верю.
– Я наблюдал весь день. Хочешь, я опишу тебе места, где ты был за последние тридцать часов? Начиная с напитков в кафе на Калинина, киоска на Арбате, ланч в «Славянках», вечерняя прогулка вдоль Лужнецкой?
– Хватит! Где ты?
– Выходи из «Ласточки». Медленно, непринужденно. Я тебе докажу, – раздались короткие гудки.
Родченко повесил трубку и попросил официанта принести счет. Мгновенная реакция человека в фартуке была вызвана не столько званием генерала, сколько тем фактом, что это был последний посетитель ресторана. Оставив деньги на столе, старый солдат попрощался, прошел через тускло освещенное фойе к выходу и оказался на улице. Было уже почти 1:30 ночи, и, если не считать редких бродяг-забулдыг, улица была пуста. Через мгновение в свете уличного фонаря нарисовался прямой силуэт, поднявшийся из проема между витринами магазина метрах в тридцати справа. Это был Шакал, по-прежнему в своем священническом черном одеянии с белым воротником. Он поманил генерала за собой и медленно пошел к темно-коричневой машине, припаркованной прямо через улицу. Родченко догнал киллера у машины.
Шакал внезапно включил фонарик и направил его мощный луч через открытое окно в салон машины. У старого солдата перехватило дыхание, его глаза уставились из-под тяжелых век на ужасную сцену. На переднем сиденье сидел агент КГБ с перерезанным горлом, потоки крови окрасили его одежду. Сразу за окном был второй наблюдатель, его запястья и ноги были связаны проволокой, толстая веревка опутывала лицо, врезавшись в рот, позволяя только хрипло, удушенно кашлять. Он был жив, в его глазах царил страх.
– Водитель был тренирован в Новгороде, – сказал генерал безучастным голосом.
– Знаю, – ответил Карлос. – Я забрал его документы. Теперь, видать, тренируют не так, как раньше, товарищ.
– А этот второй – любимец Крупкина здесь, в Москве. Сын его друга, я слышал.
– Теперь Крупкин мне не друг.
– И что ты думаешь делать? – спросил Родченко, глядя на Шакала.
– Исправлять ошибки, – ответил Карлос, поднял пистолет с глушителем и выстрелил трижды генералу в горло.
Глава 37
Ночное небо было хмурым, грозовые тучи клубились над Москвой, сталкивались друг с другом, предвещая дождь, гром и молнию. Коричневый седан мчался по пригородной дороге мимо заросших полей, водитель маниакально сжимал руль и время от времени поглядывал на своего связанного пленника, молодого человека, который беспрестанно пытался высвободиться из своих пут. Веревка вокруг его лица причиняла ему ужасную боль, о чем свидетельствовала не покидавшая лицо гримаса и вытаращенные в страхе глаза.
На заднем сиденье, пропитанном кровью, лежали трупы генерала Григория Родченко и новгородского выпускника, сотрудника КГБ, возглавлявшего команду наблюдения за старым солдатом. Неожиданно, не замедлив машину и не подав виду о своих намерениях, Шакал увидел, что искал, и свернул с дороги. Машину занесло, покрышки взвизгнули, седан ворвался в поле высокой травы и через несколько секунд разрушительно резко остановился, так что тела на заднем сиденье ударились о спинки передних. Карлос открыл дверцу и выбрался наружу; он вытащил окровавленные трупы из машины в траву, бросив генерала поперек офицера Комитета, их кровь теперь смешалась и намочила землю.
Он вернулся к машине и грубо вытащил молодого агента КГБ с переднего сиденья одной рукой, держа во второй руке блестящий охотничий нож.
– Нам есть, о чем поговорить наедине, – сказал Шакал по-русски. – И с твоей стороны будет глупо что-либо скрывать… А ты не станешь, ты ведь еще слишком мягок, слишком молод. – Карлос бросил его на землю, высокая трава склонилась под тяжестью его тела. Карлос достал фонарик и сел на корточки рядом с пленником, направив нож к глазам агента.
Последние слова слетели с уст окровавленной, безжизненной фигуры, и эти слова гремели, подобно барабанам, в ушах Ильич Рамиреса Санчеса. Джейсон Борн в Москве! Это действительно должен был быть Борн, потому что испуганный молодой агент КГБ выплескивал информацию стремительным, паническим потоком фраз, глотая окончания, сообщая все, что только могло спасти ему жизнь. Товарищ Крупкин – два американца, один высокий, другой хромой! Мы отвезли их в гостиницу, потом на встречу на Садовой.
Крупкин и ненавистный Борн провели его людей в Париже – в Париже, его неприступном вооруженном лагере! – и последовали за ним в Москву. Как? Кто?.. Теперь это уже не имело значения. Все, что имело значение – то, что сам Хамелеон остановился в «Метрополе»; а изменники в Париже никуда не денутся. В «Метрополе»! Его злейший враг был всего в часе езды в Москве, наверняка безмятежно спал, даже не подозревая, что Карлос Шакал уже знает, что он там. Киллера переполнило чувство триумфа – над жизнью и смертью. Врачи говорили, что он при смерти, но они ошибаются так же часто, как и бывают правы, и в тот момент они ошибались! Смерть Джейсона Борна возродит его.
Однако время было не подходящее. Три часа утра – не время для того, чтобы красться по улицам или гостиницам в поисках жертвы в Москве, в городе, скованном хваткой постоянной подозрительности, где сама темнота была настороженной. Всем было известно, что в главных гостиницах ночные стюарды вооружены и назначались на эту должность за меткость и за рвение в службе. Дневной свет приносил облегчение от ночных забот; лучшее время для нападения – утренняя суета.
А сейчас было самое время для другого удара, по крайней мере прелюдии к нему. Пора была созвать своих подопечных в советском правительстве и дать им знать, что прибыл их монсеньер – Мессия прибыл, чтобы освободить их. Перед отъездом из Парижа он собрал все досье, а также досье, скрытые среди тех досье, с виду безобидные бумажки в папках, пока не осветить их инфракрасной лампой – тогда тепловые волны высветят печатный текст. Местом встречи он избрал маленький заброшенный магазин на Вавилова. Он свяжется с каждым из своих людей с общественного телефона и даст им указание быть там к 5:30, используя для подхода задние улицы и проходы. К 6:30 это дело будет закончено, каждый подопечный будет вооружен информацией, которая выдвинет его/ее на высшие позиции в московской элите. Это будет еще одна невидимая армия, гораздо меньшая, чем в Париже, но не менее эффективная и бесконечно более удобная для его операций. И к 7:30 великий Шакал будет на месте у «Метрополя», ожидая начала движения просыпающихся гостей, времени гремящих подносов и тележек комнатной обслуги и лихорадочной болтовни вестибюля, беспокойства и бюрократии. Именно тогда в «Метрополе» он будет к услугам Джейсона Борна.
Один за другим, подобно усталым бродягам, ранним утром пять мужчин и три женщины прибыли к полуразрушенному входу в заброшенный магазин на дальней улице, известной как Вавилова. Их осторожность можно было понять: этот район следовало избегать, хотя и не обязательно из-за неприятных жителей: московская милиция была безжалостна в таких районах, – а из-за множества ветхих строений. Район был в процессе обновления; однако, как в любых проектах городского строительства по всему миру, у прогресса бывает две скорости: медленная и полная остановка. Единственным постоянным, хотя и по меньшей мере опасным удобством, было наличие электричества, и Карлос воспользовался им исключительно для своих целей.
Он стоял в дальнем конце голого бетонного помещения, лампа лежала на полу позади него, высвечивая его силуэт, не позволяя разглядеть его черты, скрытые вдобавок поднятым воротником его черного одеяния. Справа от него стоял сломанный низкий деревянный стол, на котором были разложены папки с досье, а слева от него, прикрытый кипой газет, невидимо для его «подопечных», лежала обрезанная 56-я и автомат АК-47 с сороказарядным магазином. Второй магазин был заткнут за пояс Шакала. Оружие было с ним почти только по привычке: он не ожидал никаких осложнений. Только поклонение.
Он осмотрел присутствующих, заметив, что все восемь искоса поглядывают друг на друга. Никто не сказал ни слова; в сыром воздухе мрачного заброшенного помещения чувствовалось напряженное ожидание. Карлос понимал, что должен развеять страх, эту скрытность, как можно скорее. Именно для этого он расставил восемь стульев, собранных из разных брошенных кабинетов в задней части магазина. Когда люди сидят, они менее напряжены; это трюизм. Однако ни один из стульев не оказался занят.
– Спасибо, что пришли сюда этим утром, – сказал Шакал по-русски, подняв голос. – Прошу вас, выберите себе по стулу и присаживайтесь. Наша беседа будет недолгой, но потребует предельной концентрации… Не мог бы товарищ, ближайший к двери, закрыть ее? Мы больше никого не ждем.
Один бюрократ твердой походкой прошел к тяжелой старой двери и закрыл ее, в то время как остальные взяли себе по стулу, отставив их друг от друга на равные расстояния. Карлос подождал, пока все рассядутся и стихнет скрежет деревянных ножек о цемент. Затем, подобно опытному оратору-актеру, Шакал выдержал паузу, прежде чем формально обратиться к своей аудитории. Он глянул своими проницательными глазами по очереди на каждого из присутствующих, будто желая сообщить каждому и каждой, что он и она особенные для него. Последовали краткие движения рук, в основном женских, разглаживавших складки одежды, когда на них останавливался его взгляд. Их одежда была характерна для представителей высших правительственных кругов – в основном прямого покроя и консервативная, но хорошо выглаженная и чистая.
– Я парижский монсеньер, – начал киллер в церковном одеянии. – Я тот, кто провел несколько лет в поисках каждого из вас – при помощи товарищей здесь, в Москве, и за ее пределами – и посылал вам немалые деньги, прося только о том, чтобы вы тихо дожидались моего прибытия и проявили такую же преданность мне, какую я проявил по отношению к вам… По вашим лицам я предвижу ваши вопросы, так что позвольте мне пояснить. Годы тому назад я был среди немногих избранных для обучения в Новгороде. – Последовала тихая, но заметная реакция присутствующих. Миф о Новгороде соответствовал реальности; это действительно был очень хороший учебный центр для самых одаренных товарищей – как им дали понять, но правды никто на самом деле не понимал, потому что о Новгороде редко говорили вслух, только шепотом. Несколько раз кивнув, Карлос отметил для себя эффект, произведенный его откровением, и продолжил.
– Прошедшие после этого годы я провел во множестве стран, продвигая интересы великой социалистической революции, был подпольным комиссаром с гибким портфолио, которое требовало частых поездок сюда, в Москву, глубокого изучения конкретных ведомств, в которых каждый из вас занимает ответственную должность. – Шакал снова сделал паузу, потом вдруг заговорил резко: – Должности ответственные, но без власти, которая должна быть вашей. Ваши возможности недооценивают и недооплачивают, потому что начальники над вами – полные идиоты.
Реакция слушателей теперь была более заметной, определенно менее сдержанной.
– По сравнению с аналогичными отделами в правительствах наших соперников, – продолжал Карлос, – мы далеко отстали, в то время как должны быть далеко впереди, и мы отстали потому, что ваши таланты все время подавляются вышестоящими людьми, которые больше заботятся о своих должностных привилегиях, чем о функционировании их отделов!
Реакция была мгновенной, даже возбуждающей: три женщины вполне открыто, хотя и сдержанно, зааплодировали.
– Именно по этой причине, по этим причинам я и мои единомышленники здесь, в Москве, нашли вас. Далее, именно поэтому я посылал вам деньги – вы могли использовать их по своему личному усмотрению – потому что эти деньги приблизительно показывают, какие привилегии имеет ваше начальство. Так почему бы вам не получать их и не радоваться им, как они?
По помещению прокатилось «почему нет?» и «он прав», теперь все переглядывались и кивали головами. Тогда Шакал начал перечислять восемь основных ведомств, и на каждое из названий присутствующие кивали с энтузиазмом.
– Министерства транспорта, печати, финансов, внешней торговли, юстиции, обороны, науки и, наконец, хотя и не на последнем месте, Верховный Совет… Это ваши области, но вас отрезали от всех конечных решений. Этого больше нельзя терпеть – пора все изменить!
Слушатели поднялись с мест как один, они больше не были незнакомцами – наоборот, люди были объединены идеей. Но тут один, очевидно, осторожный бюрократ, который закрывал дверь, сказал:
– Похоже, вы хорошо знаете наше положение, сэр, но что может его изменить?
– Это, – провозгласил Карлос сделав драматический жест в сторону папок, разложенных на столе. Группа медленно опустилась обратно на стулья, переглядываясь и посматривая на папки. – На этом столе лежат секретно добытые конфиденциальные досье на ваших начальников, каждого из представленных здесь ведомств. В них содержится столь опасная для них информация, что, оказавшись в ваших руках, она гарантирует вам немедленное продвижение по службе, а в некоторых случаях ваше назначение в те самые высокие кабинеты. Вашему начальству не останется выбора, потому что эти данные – кинжалы, приставленные к их горлу. Разглашение этой информации приведет к позору и казни.
– Сэр? – женщина средних лет в аккуратном, но неброском голубом платье неуверенно поднялась. Ее светло-серые волосы были зачесаны назад и убраны в тугой пучок; вставая, она быстрым движением, с чувством собственного достоинства поправила его. – Я ежедневно обрабатываю дела персонала… и часто обнаруживаю ошибки… как можете вы быть уверены в том, что эти досье точны? А если они неверны, мы можем попасть в очень опасное положение, разве не так?
– Одно только то, что вы сомневаетесь в их точности, оскорбительно, мадам, – холодно ответил Шакал. – Я парижский монсеньер. Я тщательно описал ситуации каждого из вас и тщательно обрисовал порочность вышестоящих лиц. Далее, с немалыми затратами и риском для себя и моих московских сообщников, я тайно передавал вам деньги, чтобы вы могли сделать свою жизнь более комфортной.
– Что касается меня, – перебил худой мужчина в очках и коричневом деловом костюме, – я благодарен за деньги – свои я вложил в наш коллективный фонд и ожидаю умеренной отдачи, – но что же дальше? Я из Министерства финансов, и, признав это, освобождаю себя от соучастия, чтобы прояснить мой статус.
– Что бы это ни значило, счетовод, ваш статус так же ясен, как и вашего безнадежного министерства, – перебил его тучный мужчина в черном костюме, маловатом для его размеров. – Вы даже сомневаетесь в возможности получения достойной отдачи! Я из Министерства обороны, и нас-то вы упорно лишаете инициативы.
– Как и с научными исследованиями! – воскликнул невысокий профессор в твидовом костюме, несимметричность чьей бородки была, без сомнения, вызвана слабым зрением, несмотря на толстые очки, покоившиеся на его носу. – Отдача, понимаете ли! А как насчет распределения?
– Его более чем достаточно для ваших ученых-недоучек! Гораздо выгоднее воровать у Запада!
– Прекратите! – вскричал священник-убийца, воздев руки, подобно мессии. – Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать межведомственные конфликты: они решатся сами собой, как только вы окажетесь у власти. Запомните! Я – парижский монсеньер, и вместе мы создадим новый, очищенный порядок для нашей великой революции! Конец благодушию!
– Очень интересная концепция, сэр, – сказала другая женщина, лет тридцати, в дорогой складчатой юбке, ее аккуратные черты, очевидно, были знакомы остальным, так как она была популярной ведущей новостей на телевидении. – Однако не могли бы мы вернуться к вопросу о достоверности?
– Этот вопрос не обсуждается, – сказал темноглазый Карлос, пристально глядя на каждого. – Иначе – откуда бы мне было знать о вас все?
– Я не сомневаюсь в вас, – настаивала телеведущая. – Но, как журналист, я всегда стараюсь искать второй источник информации для подтверждения, если только Министерство не определит иначе. Поскольку вы не работаете в Министерстве печати, сэр, и зная, что все, что вы скажете, будет строго конфиденциально, между нами, не могли бы вы дать нам второй источник?
– Меня что, поучает марионеточная журналистка, когда я говорю истину? – у киллера перехватило дыхание от злости. – Все, что я сказал вам, – истина, и вы знаете это.
– Как и преступления Сталина, сэр, а они были похоронены вместе с двадцатью миллионами трупов за тридцать лет.
– Вам нужны доказательства, журналист? Я дам вам доказательства. У меня глаза и уши лидеров КГБ – а именно, самого генерала Григория Родченко. Он – мои глаза и мои уши, и если вы хотите знать всю правду, он мне многим обязан! Потому что я и для него парижский монсеньер.
Среди присутствующих прошел неопределенный шорох, коллективное сомнение, волна тихих покашливаний. Телеведущая опять заговорила, теперь более мягко, ее взгляд был прикован к человеку в церковном одеянии.
– Вы можете быть кем угодно, сэр, – начала она, – но вы не слушаете круглосуточное Радио Москвы. Около часа назад было сообщение о том, что генерал Родченко застрелен этим утром иностранными преступниками… Было также сказано, что все высшие офицеры Комитета созваны на срочное собрание, чтобы обсудить обстоятельства убийства генерала. Говорят, нужны были невероятные причины для того, чтобы такой опытный человек, как генерал Родченко, дал заманить себя в ловушку.
– Они опровергнут его данные, – добавил осторожный бюрократ, упруго вскакивая на ноги. – Они начнут разглядывать все под микроскопом в поисках этих «невероятных стечений обстоятельств». – Он посмотрел на киллера в одежде священника. – Не исключено, что они найдут сведения о вас, сэр. И копии ваших досье.
– Нет, – сказал Шакал. На его лбу выступили капельки пота. – Нет! Это невозможно. У меня единственные копии этих досье – других не существует!
– Если вы верите в это, святой отец, – сказал тучный мужчина из Министерства обороны, – то вы плохо знаете Комитет.
– Знаю? – вскричал Карлос. Его левая рука начала подрагивать. – Да у меня его душа! От меня не скроется ни один секрет, потому что я сам являюсь носителем всех секретов! У меня есть целые тома на правительства повсюду, на их лидеров, на их генералов, их высших чиновников – у меня источники по всему миру!
– Однако у вас больше нет Родченко, – продолжил человек из Министерства обороны, тоже встав со стула. – И, кстати, вы ведь даже не удивились.
– Что?
– Большинство из нас, если не все, первым делом с утра включают радио. Эта глупость повторяется каждое утро, но, наверное, в этом есть и удобство. И я уверен, все мы знали о смерти Родченко… А вы, святой отец, не знали, и когда наша телеведущая сказала об этом, вы не были удивлены, ни даже шокированы.
– Конечно же, был удивлен! – вскричал Шакал. – Но я обладаю превосходным самоконтролем. Поэтому мне доверяют, поэтому я нужен марксистским лидерам всего мира!
– Это уже не модно, – пробормотала женщина средних лет, специализировавшаяся на личных делах персонала; она тоже поднялась на ноги.
– Что вы несете? – голос Карлоса превратился в грубый, осуждающий, быстро усиливающийся шепот. – Я же парижский монсеньер. Я сделал вашу жизнь гораздо комфортной, чем вы могли ожидали, и теперь вы меня допрашиваете? Откуда я знаю то, что знаю? – как мог бы я продемонстрировать вам мои возможности здесь, в этой комнате, если бы не был среди самых привилегированных людей Москвы? Вспомните, кто я!
– Но мы не знаем, кто вы такой, – сказал другой мужчина, тоже поднимаясь со стула. Как и у остальных мужчин, его одежда была аккуратной, строгого покроя и хорошо выглаженной, но отличалась в лучшую сторону своим качеством, словно он больше заботился о своей внешности. Его лицо тоже имело отличия; оно было бледнее, чем у остальных, и глаза были более внимательными, как-то более сфокусированными, создавая впечатление, что он тщательно взвешивает свои слова. – Помимо церковного титула, который вы себе присвоили, мы больше ничего о вашей личности не знаем, а вы, очевидно, не собираетесь ее раскрыть. Что касается того, что вы знаете, вы изложили нам вопиющие слабости и вытекающую из них несправедливость в наших ведомствах, но они широко распространены во всех министерствах. Вы с таким же успехом могли выбрать десяток других вместо нас из других органов, и осмелюсь заявить, жалобы были бы такими же. Ничего нового…
– Да как вы смеете! – крикнул Карлос Шакал, вены вздулись на его шее. – Кто вы такие, чтобы говорить это мне? Я парижский монсеньер, истинный сын Революции!
– А я судебный адвокат Министерства юстиции, товарищ монсеньер, и гораздо более молодой продукт этой революции. Возможно, я не знаю глав КГБ, которые, по вашим словам, являются вашими послушными орудиями, но зато знаю, какие наказания грозят нам, если мы возьмем юридические процессы в свои руки и сами – тайно – пойдем против нашего начальства, а не доложим немедленно о готовящемся правонарушении. Это наказания, на которые я не готов пойти без гораздо более выразительных доказательств, чем какие-то никому не нужные досье из неизвестных источников, которые могли быть выдуманы недовольными чиновниками чуть ли не ниже нас… Честно говоря, я даже не хочу их видеть, потому что я не хочу быть скомпрометирован знакомством с очерняющими вымыслами, которые могут быть опасными для моего теперешнего положения.
– Вы всего лишь незначительный юрист! – проревел киллер, сжимая и разжимая кулаки, глаза его налились кровью. – Правда сама по себе вас не интересует! И компаньонов вы выбираете в соответствии с текущими потребностями!
– Не стоит, товарищ священник. Я намерен удалиться, и мой совет всем остальным, собравшимся в этой комнате, последовать моему примеру.