– Бульвар Лефевр, – тихо, медленно ответил Джейсон. – Засада. После того как я обратил его засаду на меня против него самого, он обратил мою засаду против меня тремя часами позже. Тогда я изменил стратегию и взял тебя.
– Именно, – бывшая проститутка Монте-Карло кивнула. – И он не может знать в точности, что между нами произошло… а потому, я обречена на казнь. Пешкой жертвуют, на то она и пешка. Она ничего по сути не сможет рассказать властям; она никогда не видела Шакала; она может только повторять сплетни смиренных подданных.
– Ты его никогда не видела?
– Может, и видела, но я об этом не знаю. И снова, слухи носятся по Парижу. То ли этот, со смуглой латинской кожей, то ли тот, с черными глазами и темной бородкой; «Знаешь, на самом деле это Карлос», – сколько раз я это слышала! Но нет, никто еще не подошел ко мне и не сказал: «Это я, именно я делаю твою жизнь приятной, ты, стареющая элегантная проститутка». Я просто докладываю старикам, которые время от времени передают мне информацию, которую мне следует знать – как, например, этим вечером на бульваре Лефевр.
– Понятно, – Борн поднялся на ноги, потянулся и осмотрел свою пленницу на скамейке. – Я могу вывести тебя, – сказал он тихо. – Из Парижа, из Европы. Туда, где тебя не достанет Карлос. Ты хочешь этого?
– Так же сильно, как этого хотел Санчес, – ответила Лавьер с мольбой во взгляде. – Я с радостью продаю свою верность от него к тебе.
– Почему?
– Потому что он старый и серый, и не ровня тебе. Ты предлагаешь мне жизнь; он предлагает смерть.
– Разумное решение, – натянуто, но тепло улыбнулся Джейсон. – У тебя есть деньги? С собой, я имею в виду.
– Монашкам следует быть бедными, мсье, – ответила Доминик Лавьер, возвращая ему его улыбку. – Вообще-то, у меня есть несколько сотен франков. А что?
– Этого мало, – продолжил Борн, достав из кармана внушительный сверток французских банкнот. – Здесь три тысячи, – сказал он, передавая ей деньги. – Купи где-нибудь какую-нибудь одежду – уверен, ты знаешь, как это делается, – и сними комнату в… в «Морисе» на улице Риволи.
– Какое имя мне использовать?
– Какое тебе нравится?
– Как насчет Бриэль? Чудный приморский городок.
– Почему бы и нет?.. Дай мне десять минут, чтобы уйти отсюда, и потом уходи сама. Вечером я найду тебя в «Морисе».
– От всего моего сердца, Джейсон Борн!
– Давай забудем это имя.
Хамелеон направился из Булонского леса на ближайшую парковку такси. Через несколько минут один из таксистов с восторгом принял сотню франков за то, чтобы оставаться на месте в конце ряда из трех машин, в то время как его пассажир лег на заднее сиденье, ожидая его слов.
– Монашка выходит, мсье! – воскликнул водитель. – Она садится в первое такси!
– Следуй за ними, – велел Джейсон, поднявшись.
На авеню Виктора Гюго такси Лавьер замедлило ход и остановилось перед одним из немногих парижских отступлений от традиций – открытому, с пластиковой крышей, общественному телефону.
– Останови здесь, – приказал Борн.
Как только водитель свернул на обочину, он выбрался из машины и, прихрамывая, быстро, но тихо подошел прямо к телефону и остановился почти за спиной возбужденной монашки. Она не видела его, но он отчетливо слышал ее слова, стоя в нескольких футах позади нее.
– «Морис»! – прокричала она в трубку. – Имя – Бриэль. Он будет там вечером… Да, да, я остановлюсь у себя на квартире, сменю одежду, и буду там через час.
Лавьер повесила трубку, повернулась и чуть не задохнулась при виде Джейсона.
– Нет! – воскликнула она.
– Боюсь, что да, – сказал Борн. – Чьим такси мы воспользуемся – твоим или моим?.. «Он старый и серый» – так, кажется, ты сказала, Доминик. Чертовски точное описание для того, кто никогда не видел Карлоса.`
* * *
Бернардин, сгорающий от гнева, вышел из «Пон-Рояль» вместе со швейцаром, который его позвал.
– Это возмутительно! – воскликнул он, подходя к такси. – Впрочем, нет, – передумал он, заглянув внутрь. – Это просто безумно.
– Садись, – сказал Джейсон, сидевший у дальней двери рядом с женщиной в монашеской одежде. Франсуа подчинился, пялясь на черное одеяние, белую остроконечную шляпу и бледное лицо монашки между ними. – Познакомься с одним из самых талантливых исполнителей Шакала, – добавил Борн. – Клянусь, она могла бы заработать целое состояние в твоем cinéma-vérite.
– Я вообще-то не очень религиозный человек, но я надеюсь, что ты не ошибаешься… Я вот – или правильнее будет сказать «мы»? – ошиблись с этим свиньей-булочником…
– Почему?
– Он булочник, и не более того! Я разве что не сунул гранату в его печь, но никто кроме французского булочника, не смог бы умолять так, как он это делал!
– Это вполне разумно, – сказал Джейсон. – Нелогичная логика Карлоса – не помню, чьи это слова, возможно мои же. – Такси развернулось на сто восемьдесят градусов и въехало на улицу дю Бак. – Мы едем в «Морис», – добавил Борн.
– Уверен, на это есть причина, – утвердительно сказал Бернардин, все еще разглядывая загадочно безучастное лицо Доминик Лавьер. – Слушай, эта милая старая леди упорно молчит.
– Я не старая! – яростно воскликнула женщина.
– Конечно, нет, дражайшая, – согласился ветеран Второго Бюро. – Подобные женщины только еще более желанны в ваши зрелые годы.
– О, мальчик, в саму точку!
– Почему «Морис»? – спросил Бернардин.
– Это очередная ловушка Шакала для меня, – ответил Борн. – Жест доброй воли со стороны нашей убедительной магдаленской сестры милосердия. Он ожидает, что я там буду – и я там буду.
– Я позвоню в Бюро. Благодаря нашему пугливому бюрократу, теперь они сделают все, что я скажу. Не подвергай себя опасности, друг мой.
– Не хочу тебя обидеть, Франсуа, но ты сам говорил мне, что знаешь в Бюро не всех. Я не могу допустить ни малейшего шанса утечки. Даже один человек сможет предупредить его.
– Позвольте мне помочь, – низкий тихий голос Доминик Лавьер прорезал проникающий в салон шум двигателя, напоминающий завывания заводящейся бензопилы. – Я могу помочь.
– Я уже понадеялся на твою помощь, леди, и она вела меня к собственной гибели. Нет уж, спасибо.
– Это было раньше, а не сейчас. Как тебе должно быть очевидно, мое положение сейчас действительно безнадежно.
– Кажется, я это где-то уже недавно слышал?
– Нет, не это. Я добавила слово «сейчас»… Ради Бога, поставь себя на мое место. Не стану делать вид, что поняла все, но, кажется, этот древний boulevardier рядом со мной только что случайно упомянул, что позвонит в Deuxième – в Бюро, мсье Борн! Да это же почти французское Гестапо! Даже если мне удастся выжить, я помечена этим правительственным отделом. Меня, несомненно, сошлют в какую-нибудь ужасную колонию на другом конце света – о, я весьма наслышана о Втором Бюро!
– Да ну? – удивился Бернардин. – А я – нет. Звучит вполне даже симпатично. Просто замечательно!
– Кроме того, – продолжала Лавьер, пристально глядя на Джейсона и стягивая с головы белую остроконечную шляпу – жест, от которого брови водителя, видевшего это через зеркало заднего обзора, поползли вверх. – Без меня, без моего присутствия в совершенно другой одежде в «Морисе», Карлос и близко не подойдет к улице Риволи… – Бернардин постучал по ее плечу, поднеся указательный палец к губам и кивая в сторону переднего сиденья, после чего Доминик быстро добавила: – Человека, с которым вы хотите побеседовать, там не будет.
– В этом что-то есть, – сказал Борн, наклонившись вперед и глядя мимо Лавьер на ветерана Бюро. – У нее квартира на Монтейне, где она должна сменить одежду, и ни один из нас при этом не должен пройти с ней.
– Дилемма, не так ли? – ответил Бернардин. – И мы не сможем прослушать телефон с улицы, верно?
– Идиоты!.. Да у меня нет другого выбора, кроме как сотрудничать с вами, и если вы не можете этого понять, то вас смогут обвести вокруг пальца даже дрессированные собаки! Этот старик… пожилой человек рядом со мной найдет мое имя в файлах Второго Бюро с первой же попытки, как известно великому Джейсону Борну, если он хотя бы вскользь знаком с Бюро, и поднимется несколько интересных вопросов – кстати, некогда заданных моей сестрой Жаклин. Кто такой этот Борн? Он настоящий или нет? Это киллер Азии или просто обманщик, подсадная утка? Однажды ночью она сама позвонила мне из Ниццы, перебрав бренди, – ту ночь мсье Хамелеон, быть может, помнит – чрезвычайно дорогой ресторан за городом. Ты угрожал ей… во имя влиятельных безымянных людей ты угрожал ей! Ты требовал, чтобы она открыла тебе то, что знала о каком-то ее знакомом – кто это был, я тогда не имела понятия – но ты напугал ее. Она говорила, что ты был в бешенстве, глаза у тебя блестели, и ты выкрикивал слова на непонятном ей языке.
– Я помню, – ледяным тоном перебил Борн. – Мы вместе ужинали, я угрожал ей, и она была напугана. Она пошла в дамскую комнату, заплатила кому-то, чтобы тот позвонил, и мне пришлось убраться оттуда.
– И теперь Второе Бюро в союзе с теми влиятельными безымянными людьми? – Доминик Лавьер несколько раз покачала головой и понизила голос. – Нет, мсье, я хочу жить и не хочу бороться против таких обстоятельств. В баккарате самое важное – знать, когда не следует делать передачу.
После короткого молчания заговорил Бернардин:
– Так каков адрес вашей квартиры на Монтейне? Я дам его водителю, но перед этим: поймите меня, мадам, если ваши слова окажутся ложными, на вас обрушатся все истинные ужасы Второго Бюро.
Мари сидела за столиком, привезенном комнатной обслугой, в своем маленьком номере в «Морисе», читая газеты. Ее внимание все время отвлекалось на разные мысли; ни о какой концентрации не могло быть и речи. Беспокойство не давало ей заснуть, когда она вернулась в отель вскоре после полуночи, несколько раз обойдя пять кафе, где они с Дэвидом часто бывали много лет назад в Париже. Наконец, к четырем с чем-то часам утра, усталость положила конец ее ворочаниям; она заснула при включенной у кровати лампе, и проснулась от того же света шесть почти часов спустя. Это было самое большее, сколько она спала, с той самой ночи на острове Транквилити, ставшей теперь отдаленным воспоминанием, если не считать жгучей боли расставания с детьми.
Не думай о них, это слишком больно. Думай о Дэвиде… Нет, думай о Джейсоне Борне! Где? Сконцентрируйся!
Она отложила парижскую «Трибюн » и налила себе третью чашку черного кофе, поглядывая на французские двери, ведущие на небольшой балкон, с которого открывался вид на улицу Риволи. Ее раздражало то, что некогда яркое утро превратилось в унылый серый день. Скоро начнется дождь, еще больше затрудняя ее поиск. Она смиренно глотнула кофе и поставила элегантную чашку на элегантное блюдце, жалея, что это не одна из тех простых кружек, которым они с Дэвидом отдавали предпочтение в своем сельском домике в Мейне. О, Боже, вернутся ли они туда когда-нибудь? Не думай о таких вещах! Сконцентрируйся! Невозможно.
Она подобрала «Трибюн » и стала бесцельно просматривать страницы, видя только отдельные слова – никаких предложений или абзацев, никаких связных мыслей или значения – только слова. Потом взгляд ее остановился внизу очередной бессмысленной колонки, на единственной бессмысленной строчке, заключенной в скобки, в самом низу бессмысленной страницы.
Это было слово Амам, за которым следовал телефонный номер; и несмотря на тот факт, что вся газета была на английском языке, ее легко переключающийся на французский мозг тут же попытался перевести это слово. Она собиралась уже перевернуть страницу, когда другая часть ее мозга крикнула ей: Стоп !
Амам… Имя, перевернутое ребенком, впервые пытающимся освоить язык. Джеми – их Джеми! Шутливое перевернутое имя, которым он звал ее несколько недель подряд! Дэвид шутил об этом, тогда как она беспокоилась, не страдает ли их сын дислексией.
– Он, возможно, тоже сконфужен, амам, – смеялся тогда Дэвид.
Дэвид! Она встряхнула страницу; это был финансовый раздел газеты – раздел, которому она каждое утро за чашкой кофе инстинктивно уделяла больше внимания. Дэвид отправил ей послание! Она оттолкнула стул, отчего тот опрокинулся на пол, схватила газету и ринулась к телефону на столе. Дрожащими пальцами набрала номер. Ответа не было. Решив, что в суматохе она ошиблась или не набрала местный парижский предикат, набрала еще раз, медленно, тщательно.
Нет ответа. Но это был Дэвид, она чувствовала, она знала это! Он искал ее в Трокадеро, и теперь воспользовался прозвищем, известное только им двоим! Любимый, любимый, я нашла тебя!.. Она также знала, что теперь не способна оставаться в четырех стенах маленького номера отеля, меряя его шагами и поминутно набирая номер, сходя с ума от каждого неотвеченного звонка. Когда ты отчаешься и закрутишься, чуть не разрываясь на части, найди какое-нибудь место, где ты сможешь двигаться, оставаясь незамеченной. Не переставай двигаться! Это жизненно важно. Не позволяй голове взорваться. Один из уроков Джейсона Борна. У нее кружилась голова. Мари оделась быстрее, чем когда-либо в жизни, вырвала послание из «Трибюн » и покинула угнетающий номер, с трудом заставляя себя не бежать к лифту, желая влиться в парижские уличные толпы, где она сможет двигаться незамеченная. От одной телефонной будки к другой.
Спуск в лифте в вестибюль был бесконечно долгим и невыносимым, последнее – из-за пары американцев: он был нагружен фотоаппаратурой, а она была с пурпурными веками и уложенными в высокую прическу выбеленными перекисью волосами – которые не переставая жаловались, что слишком немногие в Париже, во Франции, говорят по-английски. Двери лифта наконец разъехались, и Мари торопливо вышла в многолюдный вестибюль «Мориса».
Идя по мраморному полу к большим стеклянным дверям шикарно отделанного подъезда, она вдруг непроизвольно остановилась, когда пожилой мужчина в тяжелом кожаном кресле справа от нее в темном костюме в полоску чуть не задохнулся, уставившись на нее, его худое тело выпрямилось, тонкие губы разомкнулись от удивления, глаза выражали шок.
– Мари Сен-Жак! – прошептал он. – Боже, уходите отсюда!
– Прошу про… Что?
Пожилой француз торопливо, с трудом, поднялся на ноги, воровато стрельнув глазами по вестибюлю.
– Нельзя, чтобы вас здесь видели, миссис Вебб, – сказал он по-прежнему резким и повелительным шепотом. – Не смотрите на меня! Посмотрите на часы. Опустите голову. – Ветеран Второго Бюро глянул в сторону, бесцельно кивнув нескольким людям в соседних креслах, продолжая говорить, еле шевеля губами. – Выходите через дальнюю слева дверь, ту, что используется для багажа. Быстрее!
– Нет! – ответила Мари, опустив голову и глядя на часы. – Вы меня знаете, а я вас – нет! Кто вы?
– Друг вашего мужа.
– Боже, он здесь?
– Вопрос в том, почему вы здесь?
– Я останавливалась в этом отеле раньше. Я думала, он может вспомнить об этом.
– Он вспомнил, но, боюсь, по другому поводу. Дьявол, он бы ни за что не выбрал его, если бы подумал про это. А теперь – уходите.
– Не уйду! Я должна найти его. Где он?
– Вы уйдете, или у вас будет шанс найти только его труп. Для вас есть послание в парижской «Трибюн »…
– Оно в моем кошельке. Финансовая страничка. «Амам »…
– Перезвоните через несколько часов.
– Вы не можете поступать со мной так.
– Это вы не можете поступать так с ним. Вы убьете его! Убирайтесь отсюда. Сейчас же!
Едва не ослепнув от ярости, страха и слез, Мари направилась к левой стороне вестибюля, сгорая от желания оглянуться, но прекрасно понимая, что этого делать нельзя. Она дошла до узких двойных стеклянных дверей и столкнулась с портье в униформе, заносящим чемоданы.
– Извиняюсь, мадам!
– Moi aussi, [100] – бросила она, протискиваясь мимо багажа, и вышла на тротуар. Что может она сделать? Что она должна сделать? Дэвид где-то в отеле – в отеле! И странный мужчина узнал ее и велел ей уйти – уйти из отеля! Что происходит?.. Боже, кто-то пытается убить Дэвида! Пожилой француз так и сказал… Кто же он… кто они?Где они?
Помоги мне! Ради Бога, Джейсон, скажи, что мне делать. Джейсон?.. Да, Джейсон… помоги мне! Она стояла, застыв, на тротуаре. От полуденного потока машин отделялись такси и лимузины и подъезжали к парковке отеля, где под большим козырьком швейцар, весь в золотых тесемках, встречал новоприбывших и проживающих и рассылал портье во всех направлениях. Под козырек медленно вкатился длинный черный лимузин с небольшой неброской религиозной эмблемой на пассажирской двери, крестообразный герб какого-то высокого церковного чина. Мари уставилась на эмблему; она была круглой и не более шести дюймов в диаметре, сфера королевского пурпурного цвета, окружающая вытянутый золотой крест. Мари вздрогнула и затаила дыхание; теперь ее паника приобрела новое измерение. Она видела эту эмблему раньше, и та внушала ей ужас.
Лимузин остановился; улыбающийся, кланяющийся швейцар открыл обе дверцы со стороны тротуара, и из них появились пять священников: один с переднего сиденья, четверо – из просторной задней секции. Эти последние тут же влились в полуденную толпу прохожих на тротуаре: двое вперед, двое назад, при этом один из них проскользнул мимо Мари, задев ее черной накидкой, его лицо было так близко, что она могла видеть сверкавшую греховность глаз человека, который не имел отношения к религии… И тут ассоциация с эмблемой, религиозным гербом, снова вернулась!
Годы назад, когда Дэвид – когда Джейсон – находился под пристальным наблюдением Панова, Мо велел ему зарисовывать любые образы, которые он вспоминал. Время от времени появлялся этот ужасный круг с вытянутым распятием… неизменно разорванный в клочья или истыканный острием карандаша. Шакал!
Неожиданно ее взгляд замер на фигуре, пересекавшей улицу Риволи. Это был высокий мужчина в темной одежде – в темном свитере и брюках – и он хромал, маневрируя среди машин. Рукой он прикрывал лицо от мороси, которая скоро должна была превратиться в дождь. Прихрамывание было ложным! Нога выпрямилась только на мгновение, и движение плеча было характерным жестом, так хорошо ей знакомым. Это был Дэвид!
Другой, не более чем в восьми футах от нее, тоже увидел то, что увидела она. У рта мужчины тут же оказался миниатюрная рация. Мари рванулась вперед, выставив ногти, словно когти тигрицы, и набросилась на киллера в одежде священника.
– Дэвид! – прокричала она, раздирая в кровь лицо человека Шакала.
На улице Риволи прогремели выстрелы. Толпа запаниковала, многие побежали в отель, другие побежали прочь от крытого подъезда, все кричали, визжали, искали защиты от смертоносного безумства, неожиданно возникшего на цивилизованной улице. В яростной борьбе с человеком, который хотел убить ее мужа, бравая канадская девушка выхватила автоматический пистолет из его пояса и выстрелила ему в голову; кровь и куски кости полетели в воздухе.
– Джейсон! – крикнула она снова, когда киллер упал, тут же сообразив, что стоит одна рядом с трупом – и теперь она была мишенью! Тут же близость смерти сменилась неожиданной возможностью жизни. Старый аристократический француз, узнавший ее в вестибюле, проломился через передний вход, стреляя из пистолета по черному лимузину. На мгновение он замер, чтобы сменить цель, и разнес ноги «священника», целившегося в него.
– Эй, друг! – прокричал Бернардин.
– Здесь! – отозвался Борн. – Где она?
– A votre droite! Aupres de … [101] – из-за двойных стеклянных дверей вырвался выстрел. Падая, ветеран Бюро выкрикнул: – Les Capucines, mon ami. Les Capucines! – и Бернардин уткнулся в тротуар; второй выстрел оборвал его жизнь.
Мари была так парализована ужасом, что не могла пошевелиться. Все смешалось, ураган ледяных частиц врезался в ее лицо с такой силой, что она не могла ни думать, ни искать смысл. Потеряв контроль, она упала на колени, потом рухнула на улице, крича:
– Мои дети… о, Боже, мои дети!
– Наши дети, – сказал Джейсон Борн, чей голос не был похож на голос Дэвида Вебба. – Мы убираемся отсюда, понимаешь?
– Да… да! – Мари неловко, болезненно подогнула под себя ноги и поднялась с помощью мужа, которого она и знала, и не знала. – Дэвид?
– Конечно, Дэвид. Пойдем!
– Ты меня пугаешь…
– Я сам себя пугаю. Идем! Бернардин дал нам выход. Беги за мной; держись за мою руку!
Они побежали по улице Риволи, свернули на восток на бульвар Сен-Мишель и бежали, пока присутствие парижских прохожих в их nonchalance de jour [102] не дало им понять, что они уже в безопасности от ужасов «Мориса». Они остановились в переулке и держали друг друга.
– Зачем ты это сделал? – спросила Мари, обняв ладонями его лицо. – Зачем ты убежал от нас?
– Потому что мне лучше без вас, и ты это знаешь.
– Раньше было не так, Дэвид… или Джейсон?
– Имена не имеют значения. Мы должны двигаться!
– Куда?
– Какая разница? Но мы можем двигаться, и это важно. Есть выход. Бернардин дал его нам.
– Старый француз?
– Давай не будем говорить о нем, ладно? По крайней мере некоторое время. Я и так разрываюсь.
– Хорошо, не будем говорить о нем. И все же, он упомянул Капуцинов – что он имел в виду?
– Это наш выход. На бульваре Капуцинов ждет машина. Это он и пытался мне сказать. Идем!
Они мчались из Парижа на юг в неприметном «Пежо», выбрав Барбизонское шоссе, ведущее к Вилинью-Сен-Джордж. Мари сидела, прижавшись к мужу, ее ладонь лежала на его руке. Однако она с болью ощущала, что тепло, передаваемое ею, вопреки ожиданиям не возвращается ей в той же мере. Только часть напряженного человека за рулем была ее Дэвидом; остальная часть была Джейсоном Борном, и он был сейчас главным.
– Ради Бога, поговори со мной! – воскликнула она.
– Я думаю… Зачем ты приехала в Париж?
– Боже правый! – взорвалась Мари. – Чтобы найти тебя, чтобы помочь тебе!
– Уверен, ты сочла это правильным… Хотя это и не так, видишь ли.
– Снова этот голос, – протестовала Мари. – Этот проклятый бездушный тон! Кем ты себя возомнил, чтобы так говорить? Богом? Просто говоря – это не так, грубо говоря – у тебя проблемы с памятью, дорогой мой.
– Только не о Париже, – возразил Джейсон. – Я помню все, что связано с Парижем. Все.
– Твой друг Бернардин так не думал! Он сказал мне, что ты бы ни за что не выбрал «Морис», если бы помнил.
– Что? – Борн кратко, резко глянул на свою жену.
– Подумай. Почему ты выбрал – а ты ведь выбрал – именно «Морис»?
– Не знаю… Не уверен. Это отель; я просто вспомнил его название.
– Подумай. Что произошло много лет назад у «Морисе» – прямо у входа?
– Я… Я знаю, что-то было… Ты?
– Да, любимый, я. Я остановилась там под вымышленным именем, и ты пришел, чтобы со мной встретиться, и мы дошли до газетного киоска на углу, где в один кошмарный момент оба поняли, что моя жизнь больше никогда не будет прежней – с тобой или без тебя.
– О, Боже, я забыл! Газеты – твоя фотография была на всех первых страницах. Ты была канадским чиновником…
– Сбежавшим канадским экономистом, – поправила Мари, – преследуемым властями по всей Европе за многочисленные убийства в Цюрихе, а также за кражи многих миллионов из швейцарских банков! Такие заголовки никого не оставляют в покое, правда? Их можно опровергнуть, может быть доказана их полная ложность, но всегда останется сомнение. Нет дыма без огня. Мои собственные коллеги в Оттаве – дорогие, близкие друзья, с которыми я работала годами – боялись даже разговаривать со мной!
– Минутку! – воскликнул Борн, снова стрельнув глазами на жену Дэвида. – Эти обвинение были фальшивыми – тредстоунская уловка, чтобы выйти на меня – ты тогда это поняла, а я – нет!
– Конечно, я поняла, потому что твои мысли витали в таких высотах, что ты не мог этого видеть. Это не имело тогда значения, потому что я своим аналитическим умом тогда уже приняла решение – умом, который готова сравнивать с твоим каждый день в неделю, мой милый профессор.
– Что?
– Следи за дорогой! Ты пропустил поворот, точно как пропустил поворот к нашей хижине всего несколько дней назад – или это было годы назад?
– Что за чертовщину ты несешь?
– Та маленькая таверна, в которой мы остановились загородом в Барбизоне. Ты вежливо попросил их разжечь огонь в столовой – хотя кроме нас там больше никого не было. Это был третий раз, когда я увидела сквозь маску Джейсона Борна кого-то другого, кого-то, в которого я все глубже влюблялась.
– Не делай этого.
– Я должна, Дэвид. Хотя бы ради себя. Я должна знать, что ты еще есть.
Молчание. Разворот на шоссе, и водитель утопил акселератор в пол.
– Я здесь, – прошептал муж, подняв правую руку и прижимая к себе жену. – Не знаю, на сколько, но я здесь.
– Торопись, милый.
– Постараюсь. Я просто хочу держать тебя в руках.
– А я хочу позвонить детям.
– Теперь я целиком здесь.
Глава 28
– Либо ты добровольно расскажешь нам все, что мы хотим знать, либо отправишься на такую химическую орбиту, о которой твои хитрые специалисты даже и не слышали вместе с доктором Пановым, – сказал Питер Холланд, директор Центрального разведывательного управления, жестким и ровным, как полированный гранит, голосом. – Дай-ка я более подробно опишу тебе те крайности, на которые с удовольствием пойду, если ты предоставишь мне хоть малейший повод, ведь я приверженец старой школы, paisan. Мне наплевать на правила, если они благоприятствуют всяким отбросам. Будешь вешать мне лапшу на уши – и я похороню тебя живьем в ста милях от Хаттераса в корпусе торпеды. Понятно выражаюсь?