Пленка все не кончалась, и Крупкин с двумя американцами начали уставать от, казалось, бесконечного и бессмысленного просмотра записи. Потом вдруг на экране появилось изображение большого собора, перед которым толпился народ. Судя по освещению, был ранний вечер.
– Собор Василия Блаженного на Красной площади, – прокомментировал Крупкин. – Теперь это музей, причем очень неплохой, но периодически какой-нибудь фанатик – как правило, иностранец – проводит там небольшую службу. Никто не вмешивается, что, конечно, на руку фанатикам.
Изображение на экране снова потемнело и замелькало, камера никак не могла сфокусироваться; оператор вошел внутрь собора вместе с потоком людей. Потом картинка установилась – возможно, оператор прислонился к колонне. В фокусе оказался престарелый мужчина, чьи белые волосы резко контрастировали с легким черным плащом, что был на нем. Он шел по боковому проходу, задумчиво поглядывая на ряды икон и высокие величественные мозаичные окна.
– Родченко, – сказал крестьянин-полковник гортанным голосом. – Великий Родченко.
Человек на экране прошел в просторный каменный угол собора, по стенам которого метались тени от двух толстых свечей. Видеокамера снова пошатнулась и поднялась немного вверх: агент, видимо, встал на что-то, чтобы оказаться выше. Картинка неожиданно стала более четкой, фигуры увеличились с помощью зума, прорвавшегося сквозь толпу туристов. Седоволосый объект подошел к другому мужчине, священнику в соответствующем одеянии, лысеющему, худому, темной комплекции.
– Это он! – вскричал Борн – Это Карлос!
Потом на экране появился третий человек, присоединившийся к первым двум.
– Боже! – воскликнул на этот раз Конклин, вытаращив глаза. – Остановите! – Комиссар КГБ тут же выполнил просьбу с помощью пульта; картинка замерла, слегка дрожа. – Третий! Ты узнаешь его, Дэвид?
– Я знаю его, но не узнаю, – тихо ответил Борн. В его голове вспыхивали образы из далекого прошлого. Там были взрывы, белые ослепительные огни и размытые фигуры, бегущие сквозь джунгли… и потом человек, восточный человек, которого пули из автомата пригвоздили к стволу большого дерева. Внутренний экран его затуманился, и потом из тумана выступили бараки, комната, солдаты вокруг стола, деревянный стул справа, на нем сидит волнующийся, нервный мужчина. Джейсон вдруг узнал этого человека – это был он сам! Моложе, значительно моложе. И там была еще одна фигура, в военной форме, которая мерила шагами пространство перед стулом, как заключенное в клетку животное, яростно ругая человека, известного тогда как Дельта Один… Борн тяжело дышал, его глаза застыли на телеэкране. Он понял, что перед ним была постаревшая версия той сердитой шагающей фигуры из его воспоминаний.
– Зал суда в базовом лагере на севере Сайгона, – прошептал он.
– Это Огилви, – сказал Конклин отдаленным, приглушенным голосом. – Брюс Огилви… Боже, они все-таки соединились. «Медуза» вышла на Шакала!
Глава 36
– Это был суд, да, Алекс? – спросил Борн в замешательстве, слова его звучали неуверенно. – Военный суд.
– Да, – подтвердил Конклин. – Но судили не тебя, обвиняемым был не ты.
– Не я?
– Нет. Ты выступал обвинителем – что было весьма не характерно для членов вашей группы, собранной из пришедших со скамьи подсудимых. Кое-кто из армейских людей пытался тебя остановить, но у них не получилось… Мы обсудим это более подробно в другое время.
– Я хочу обсудить это сейчас, – твердо заявил Джейсон. – Этот человек на наших глазах встретился с Шакалом. И я хочу знать, кто он и что делает в Москве – с Шакалом.
– Позже…
– Сейчас. Твой друг Крупкин помогает нам, что означает, что он помогает Мари и мне, и я благодарен ему за его помощь. Полковник тоже на нашей стороне, иначе мы бы не увидели эту пленку. Я хочу знать, что произошло между мной и этим человеком, и пошли к черту все меры безопасности Лэнгли. Чем больше я о нем знаю – сейчас, – тем лучше знаю, что от него ожидать, к чему быть готовым. – Борн резко повернулся к русским. – Чтобы вы поняли, есть период моей жизни, который я плохо помню, и это все, что вам нужно знать. Давай, Алекс.
– А мне бывает трудно вспомнить прошлую ночь, – сказал полковник.
– Расскажи ему, что он хочет знать, Алексей. Это не может повлиять на наши интересы. Сайгонская глава давно закрыта, как и Кабул.
– Ну, ладно. – Конклин опустился на стул и помассировал правую икру; он старался говорить непринужденно, но у него не очень получалось. – В декабре 1970 года один из ваших людей был убит во время прочесывания местности. Это сочли за случайное попадание кем-то из своих, но ты знал, что к чему. Ты знал, что он был помечен какими-то идиотами на юге базы; они это и подстроили. Этот камбоджиец был далеко не святошей, но знал все пути контрабанды, потому был вам нужен.
– Только образы, – перебил Борн. – Все, что я вижу – только отдельные фрагменты. Я вижу, но не могу вспомнить.
– Те факты уже не имеют значения; они погребены вместе с несколькими тысячами других спорных событий. Очевидно, по вине вашего скаута тогда в Треугольнике сорвалась крупная сделка по наркотикам, и кое-кто в Сайгоне решил преподать урок. Они подлетели к вашей территории и спрятались в траве, словно были передовым отрядом. Но ты заметил их с небольшого возвышения и обрушил на них всю огневую мощь. Вы преследовали их до самого вертолета и предоставили им выбор: либо они сядут в вертолет, и вы взорвете его, так что выживших не останется, либо они пойдут с вами в базовый лагерь. Они выбрали последнее и вернулись вместе с вами под дулами ваших автоматов, и ты убедил полевое командование принять множество твоих обвинений в убийстве. Тогда-то за своими сайгонскими ребятами и явился Хладнокровный Огилви.
– Потом что-то случилось, не так ли? Что-то невероятное – все смешалось.
– О да. Брюс обернул все против тебя и выставил тебя маньяком, патологическим лгуном и убийцей, который, если бы не война, давно сидел бы в тюрьме строгого режима. Он назвал тебя всеми возможными обидными прозвищами и потребовал, чтобы ты раскрыл свое настоящее имя – чего ты не сделал, не мог сделать, потому что тогда погибла бы семья твоей первой жены в Камбодже. Он пытался загнать тебя в словесный угол и, когда это ему не удалось, пригрозил военному суду, что пожалуется на весь поганый батальон, чего суд допустить не мог… Головорезы Огилви были отпущены за недостатком доказательств, а тебя после суда физически задержали в бараках, пока Огилви не улетел обратно в Сайгон.
– Его звали Кван Су, – пробормотал Борн, качая головой вперед-назад, будто пытаясь стряхнуть кошмар. – Он был еще ребенок лет шестнадцати или семнадцати и посылал деньги, вырученные с наркотиков, домой, в три деревни, чтобы они не умерли с голода. Другого способа помочь им не было… дерьмо! На что бы только ни пошел любой из нас, если бы наши семьи умирали от голода?
– Это не возымело бы действия на суд, и ты знал это. Тебе приходилось держать язык за зубами и принимать оплеухи Огилви. Я был там и следил за тобой, и никогда раньше не видел такого контроля над своей ненавистью.
– Этого я не помню. Хотя кое-что всплывает.
– Во время того суда ты адаптировался под текущее окружение, можно сказать, как хамелеон, – их глаза встретились, и Джейсон снова перевел взгляд на экран.
– И вот он с Карлосом. Мир тесен, не правда ли? Он знает, что я Джейсон Борн?
– Откуда? – спросил Конклин, поднимаясь со стула. – Тогда еще не было Джейсона Борна. Тогда не было даже Дэвида – только партизан, известный как Дельта Один. Имен ни у кого не было, помнишь?
– Я все время забываю; что еще изменилось? – Джейсон кивнул на экран. – Что он делает в Москве? Почему ты сказал, что «Медуза» нашла Шакала? Почему?
– Потому что он – та самая юридическая фирма в Нью-Йорке.
– Что? – Борн уставился на Конклина. – Это он …
– Председатель коллегии, – закончил Алекс. – Управление вышло на него, и он скрылся. Два дня назад.
– Почему, черт возьми, ты мне не сказал? – сердито вскричал Джейсон.
– Потому что даже представить не мог, что перед нами появится эта сцена на экране. Я все еще ее не понимаю, но и не могу отрицать. К тому же, у меня не было причин называть тебе имя, которое ты, может, и не помнишь. Очередной неприятный эпизод из прошлого. Зачем вносить лишние сложности? Стресса и без того хватает.
– Хорошо, Алексей! – сказал Крупкин, сделав шаг вперед. – Я услышал тут слова и имена, которые пробуждают определенные неприятные воспоминания по крайней мере во мне, и я думаю, это позволяет мне задать вопрос или два – особенно один. Кто такой этот Огилви, что так беспокоит вас? Ты сказал нам, что он был в Сайгоне, но кто он теперь?
– Почему нет? – тихо спросил себя Конклин. – Он нью-йоркский адвокат, который возглавляет организацию, опутавшую своими сетями всю Европу и Средиземноморье. Сначала, нажимая нужные кнопки в Вашингтоне, они скупили компании; создавали корнеры на рынках и устанавливали свои цены, и ко всему прочему они не гнушаются убийствами – нанимают самых лучших профессионалов в своем деле. Есть доказательства того, что они заказали убийства некоторых официальных лиц в правительстве и военных, последним примером, с которым вы, без сомнения, знакомы, может служить убийство генерала Тигартена, верховного главнокомандующего НАТО.
– Невероятно! – прошептал Крупкин.
– Боже правый! – выдохнул крестьянин-полковник, вытаращив глаза.
– О, они очень изобретательны, а Огилви – самый изобретательный из всех. Он – супер-паук, и он протянул нехилую сеть из Вашингтона по всем столицам Европы. К несчастью для него, и благодаря моему другу, он попался в собственную сеть, как муха. Его вот-вот должны были раздавить люди в Вашингтоне, которых он никак не мог подкупить, но его предупредили, и он выехал позавчера из страны… И я не имею ни малейшего понятия о том, зачем он приехал в Москву.
– Возможно, я смогу ответить на этот вопрос, – сказал Крупкин, бросив взгляд на полковника и кивнув ему, будто желая сказать: Все в порядке. – Я не знаю ничего – абсолютно ничего – ни об одном из убийств, о которых вы говорите. Однако не исключено, что вы говорите об американской организации в Европе, которая уже много лет обслуживает наши интересы.
– Каким образом? – поинтересовался Алекс.
– Поставляя нам всевозможные секретные американские технологии, а также вооружения, материалы, запчасти для самолетов и орудийных систем – даже сами самолеты и орудийные системы иногда доставлялись через нейтральные страны. Я сообщаю вам это, зная, что вы понимаете, что я буду решительно отрицать, что когда-либо говорил это.
– Понято, – кивнул Конклин. – Как эта организация называется?
– Определенного единого названия не существует. Напротив, есть пятьдесят или шестьдесят компаний, действующих под одной крышей, но с таким огромным количеством различных наименований и происхождений, что конкретные взаимоотношения между ними определить просто невозможно.
– Единое название есть, и заведует всем Огилви, – сказал Алекс.
– Это приходило мне в голову, – сказал Крупкин, его глаза вдруг стали стеклянно-холодными, лицо приняло выражение непоколебимого фанатика. – Однако то, что, похоже, так сильно беспокоит вас в связи с этим вашим американским адвокатом, уверяю вас, гораздо, гораздо менее значительно по сравнению с нашими собственными интересами. – Дмитрий повернулся к подрагивающей картинке на экране телевизора, глаза его теперь исполнились злобы. – Офицер советской разведки на этом экране – генерал Родченко, второе лицо в КГБ и близкий советник генерального секретаря Советского Союза. Многое может быть сделано во имя российских интересов без ведома генерального секретаря, но только не сегодня, не в эту эру и не в той области, о которой вы говорите. Боже, верховный главнокомандующий НАТО! И ни разу – ни разу – не воспользоваться услугами Карлоса Шакала! Эти неприятности есть не что иное, как самые настоящие опасные и ужасные катастрофы.
– Какие будут предложения? – поинтересовался Конклин.
– Глупый вопрос, – резко ответил полковник. – Арест, потом Лубянка… и тишина.
– Тут есть одна проблема, – возразил Алекс. – ЦРУ знает, что Огилви в Москве.
– И в чем же проблема? Мы избавим и их, и себя от нездоровой личности и его преступлений и пойдем по своим делам.
– Это может показаться вам странным, но проблема не только с нездоровой личностью и его преступлениями, даже в том, в чем затрагиваются интересы Советского Союза. Проблема с прикрытием – там, где затрагиваются интересы Вашингтона.
Офицер Комитета взглянул на Крупкина и заговорил по-русски:
– О чем это он?
– Нам это трудно понять, – ответил Дмитрий на том же языке. – Однако для них это действительно проблема. Позволь объяснить.
– Что они говорят? – раздраженно спросил Борн.
– Кажется, сейчас состоится урок по основам гражданства в стиле Соединенных Штатов.
– Такие уроки часто проходят мимо ушей в Вашингтоне, – перебил Крупкин по-английски, затем снова переключился на русский и обратился к своему превосходящему его по званию сотруднику. – Видишь ли, товарищ, никто в Америке не станет винить нас за то, что мы воспользовались криминальными услугами этого Огилви. Есть поговорка, которую так часто повторяют, что она покрыла уже целые океаны вины: «Дареному коню в зубы не смотрят».
– Какое отношение имеют зубы коня к подаркам? Из-под его хвоста выходят удобрения для ферм; а сквозь зубы – только слюна.
– При переводе некоторый оттенок теряется… Однако у этого адвоката, Огилви, очевидно, было множество связей в правительстве – чиновники, которые прикрывали его спорные операции за большие деньги, операции над миллионами и миллионами долларов. Законы обходили, людей убивали, ложь принимали за правду; конечно, без коррупции не обошлось, а американцы, как мы знаем, одержимы коррупцией. Они даже любую прогрессивную идею называют потенциально разлагающей, и более старые, более знающие народы ничего не могут с этим поделать. Они вывешивают свои грязные полотна всему миру на обозрение, как знаки чести.
– Потому что так и есть, – вставил Алекс по-английски. – Это то, что многие здесь не смогут понять, потому что вы закрываете каждую свою идею, каждое преступление, затыкаете каждый открытый рот корзиной роз… Однако, имея в виду одиозные сравнения, я обойдусь без лекции. Просто говорю тебе, что Огилви должен быть отправлен назад, и все счета закрыты.
– Не сомневайтесь, мы учтем это пожелание.
– Этого мало, – сказал Конклин. – Давай так. Без сомнения, скоро слишком многое станет известно об этой организации, включая связь с убийством Тигартена, чтобы вы могли оставить его здесь. Не только Вашингтон, но и все европейское сообщество обернется против вас. Вы так боитесь лишних проблем – и она у вас будет, и не одна, не говоря уж о том, как это скажется на торговле, вашем импорте и экспорте…
– Мы тебя поняли, Алексей, – перебил его Крупкин. – Допустим, мы сделаем по-твоему. Будет ли ясно, что Москва полностью сотрудничала в передаче этого американского преступника обратно в руки американского правосудия?
– Очевидно, без вас мы бы не справились. Как временный полевой офицер, я поручусь за это перед обоими комитетами по разведке Конгресса, если надо будет.
– И что мы не имеем никакого – абсолютно никакого – отношения к упомянутым убийствам, особенно к убийству верховного главнокомандующего НАТО.
– Легко. Это была основная причина вашего содействия. Ваше правительство было возмущено этим убийством.
Крупкин тяжело посмотрел на Алекса и понизил голос, что придало ему еще большую убедительность. Он медленно повернулся, взглянул на экран телевизора, потом перевел взгляд обратно на Конклина.
– Генерал Родченко? – сказал он. – Что нам делать с генералом Родченко?
– Это уже ваше дело, – тихо ответил Алекс. – Ни Борн, ни я никогда не слышали этого имени.
– Да, – кивнул Крупкин, тоже медленно. – А что вы собираетесь делать с Шакалом на советской территории, ваше дело, Алексей. Однако можете быть уверены в нашем сотрудничестве до конца.
– С чего начнем? – нетерпеливо спросил Джейсон.
– Всему свое время. – Дмитрий повернулся к комиссару КГБ. – Товарищ, вы поняли, о чем мы говорили?
– Достаточно, Крупкин, – ответил грубый крестьянин-полковник, направляясь к телефону на инкрустированном мраморном столике у стены. Он поднял трубку и набрал номер; ответ последовал немедленно.
– Это я, – сказал комиссар по-русски. – Третий человек на седьмой пленке, с Родченко и священником, Нью-Йорк идентифицировал как американца по имени Огилви. За ним необходимо немедленно установить слежку, и он не должен покидать Москву. – Полковник вдруг поднял брови, лицо его покраснело. – Тот приказ отменяется! Он выходит из-под ответственности Дипломатической службы, он теперь переходит под КГБ… Причина? Подумай башкой, тупица! Скажи им, что мы уверены, что это американский двойной агент, которого эти идиоты не смогли раскрыть. Потом навешай им обычной лапши: тайные враги государства в связи с укреплением его позиций, их завышенные амбиции снова под защитой Комитета – и все такое. И еще можешь добавить, что дареному коню в зубы не смотрят… Я сам всего этого не понимаю, товарищ, но эти бабочки в дорогих костюмах наверняка поймут. Предупреди аэропорты. – И он повесил трубку.
– Он все уладил, – сказал Конклин Борну. – Огилви из Москвы никуда не денется.
– Мне наплевать на Огилви! – взорвался Джейсон, его голос звучал напряженно, челюсть дрожала. – Я здесь ради Карлоса!
– Священник? – спросил полковник, отходя от столика.
– Так точно.
– Это просто. Мы посадим генерала Родченко на очень длинный поводок, который он не почувствует и не увидит. Держать поводок будете вы. Он обязательно встретится со своим священным Шакалом еще раз.
– Это все, что мне нужно, – сказал Джейсон Борн.
Генерал Григорий Родченко сидел за столиком у окна в ресторане «Ласточка» у Крымского моста Москвы-реки. Это было его излюбленным местом для полуночных обедов; огни на мосту и неторопливых суднах приятно расслабляли глаза, что было полезно для обмена веществ. Ему была необходима успокаивающая атмосфера, потому что последние два дня все шло наперекосяк. Был ли он прав? Верны ли были его инстинкты? Он не мог знать этого в тот момент, но эти самые инстинкты позволили ему пережить в молодости сумасшедшего Сталина, буйного Хрущева – в зрелости, и вальяжного Брежнева несколькими годами позже. Потом новая Россия при Горбачеве, фактически, новый Советский Союз, и в его годы это было только на руку. Быть может, обстановка разрядится и все эти длительные распри отойдут за дальний, некогда враждебный горизонт. И все же, горизонты на самом деле не менялись; они всегда оставались лишь горизонтами, далекими, плоскими, подсвеченными цветом тьмы.
Ему удалось выжить, и Родченко понимал, что для выживания надо защищать себя с как можно большего числа направлений. Он также внедрился в как можно большее число подразделений различных международных организаций. И работал не покладая рук, чтобы стать доверенным лицом генерального секретаря; он был экспертом по сбору информации для Комитета; он первый наладил контакт с американской организацией, известной ему одному в Москве как «Медуза», через которую по всей России и странам Варшавского договора производились уникальные поставки. С другой стороны, он был еще связан с парижским монсеньером, Карлосом Шакалом, которого не раз отговаривал или откупал от контрактов, которые могли указать на Советский Союз. Он был идеальным бюрократом, работавшим за кулисами международной сцены, не желая ни аплодисментов, ни известности – всего лишь выживания. Тогда зачем он сделал то, что сделал? Был ли это просто опрометчивый поступок, вызванный усталостью, страхом и плохим предчувствием? Нет, это было логичное расширение событий, согласующееся с нуждами его страны и, превыше всего, с абсолютной необходимостью того, чтобы Москва отрешилась навсегда и от «Медузы», и от Шакала.
По словам генерального консула в Нью-Йорке, Брюс Огилви в Америке был конченным человеком. Консул предложил предоставить ему убежище, а в обмен постепенно абсорбировать милиарды его активов в Европе. Что беспокоило генерального консула в Нью-Йорке, так это не финансовые манипуляции Огилви, нарушившие больше законов, чем существовало судов для разбирательства, а скорее убийства, которые, насколько было известно консулу, широко им практиковались и включали убийство верховного главнокомандующего НАТО. Вдобавок к этим ужасам, в Нью-Йорке считали, что Огилви, чтобы предотвратить конфискацию нескольких своих компаний, заказал дополнительные убийства в Европе, в основном тех немногих влиятельных людей в разных фирмах, кто понимали сложные международные связи, которые могли привести к великой юридической фирме и непроизносимому кодовому названию «Медуза». Если бы эти заказные убийства были совершены в то время, когда Огилви был в Москве, возникли бы вопросы, которые Москва не могла допустить. А потому доставить его в Советский Союз и вывезти обратно как можно скорее – легко сказать, да трудно выполнить. Неожиданно, заметил Родченко, в этот danse macabre встрял этот параноидальный парижский монсеньер. Было необходимо встретиться немедленно! Карлос откровенно прокричал свое требование по общественному телефону. Но надо было принять все меры предосторожности. Шакал, как обычно, потребовал, чтобы это было публичное место, где много народу, со множеством доступных выходов, где он мог бы кружить, как ястреб, не показываясь, пока его профессиональные навыки не будут удовлетворены. Еще через два звонка из разных мест встреча была назначена. Собор Василия Блаженного на Красной Площади во время вечернего наплыва туристов. В затененном углу справа от алтаря, где есть занавешенные выходы наружу. Готово!
Потом, после этого третьего звонка, как гром среди ясного неба, Григорию Родченко пришла мысль столь драматически дерзкая и одновременно столь очевидная и простая, что у него перехватило дыхание. Это было решение, которое могло полностью отдалить советское правительство от любых связей и с Шакалом, и с Огилви из «Медузы», если это потребуется цивилизованному миру.
Очень просто: свести не знакомых друг с другом Шакала и Огилви, хотя бы на минуту, лишь бы достаточно долго, чтобы они оказались в пределах одного фотокадра. Это все, что было нужно.
Вечером он пошел в Дипломатическую службу и запросил краткую встречу с Огилви. Во время этой очень дружественной и непринужденной беседы Родченко ожидал его перехода к откровенности – который он весьма тщательно подготовил, проведя необходимое расследование.
– Летом вы отдыхаете на мысе Код, да? – поинтересовался генерал.
– В основном, только уикэнды. А жена и дети живут там весь сезон.
– Когда я работал в Вашингтоне, у меня были два хороших друга на мысе Код. Я провел с ними несколько чудных, как вы говорите, уикэндов. Возможно, вы знаете моих друзей, Фростов – Гардли и Кэрол Фрост?
– Конечно, я их знаю. Он адвокат, как и я, специализируется на морском законодательстве. Они живут вниз по береговой дороге, в Деннисе.
– А его жена – очень привлекательная женщина.
– Очень.
– Да. Вы не пробовали взять ее мужа работать к себе в фирму?
– Нет. У него своя фирма, «Фрост, Голдфарб и О’Шонесси», и клиентура на массачусетском побережье.
– У меня такое чувство, что я почти знаю вас, мистер Огилви, хоть и через общих знакомых.
– Жаль, мы не встречались на мысе.
– Что ж, пожалуй, я могу воспользоваться нашим почти близким знакомством – через общих друзей – и попросить об одолжении, гораздо меньшем, чем то, которое, насколько я понимаю, мое правительство охотно позволяет вам.
– Мне дали понять, что это обоюдно, – ответил Огилви.
– Ах, я ничего не смыслю в дипломатии, но понятно, что я мог бы замолвить за вас словечко, если вы поможете нам – мне и моему маленькому, хотя и не самому незначительному, отделу.
– Что от меня требуется?
– Есть тут один священник, социалистически ориентированный, воинственно настроенный священник, который считает себя марксистским агитатором, хорошо знакомый нью-йоркским судам. Он прибыл всего несколько часов назад и требует конфиденциальной встречи через пару часов. На проверку его заявлений просто нет времени, но, по его словам, у него есть целая история судебных «гонений» в Нью-Йорке, а также множество фотографий в газетах, так что вы, возможно, даже узнаете его.
– Возможно, если он тот, за кого себя выдает.
– Конечно! И так или иначе, ваши заслуги безусловно будут оценены нами.
Все было устроено. Огилви будет в толпе у собора Василия Блаженного поблизости от места встречи. Увидев, что к Родченко подошел священник в дальнем углу справа от алтаря, он должен был «случайно встретить» генерала КГБ, будто удивленно. Они должны были поздороваться до неучтивости кратко, так быстро и размыто, чтобы эпизод показался незначительным, словно встреча двух цивилизованных, но недружелюбных знакомых, которой они не могли избежать в общественном месте. Необходимо было подойти как можно ближе, потому что в том углу слабое освещение от свечей, адвокат мог не разглядеть лицо священника.
Огилви сыграл свою роль в духе юриста-стажера, который загоняет свидетеля обвинения в словесную ловушку вопросом, который можно опротестовать, а потом кричит: «Я отзываю свой вопрос», лишая тем самым обвинителя возможности сказать речь.