Страница:
Пинкертон. Человек одаренный, приятный собеседник, беспечный служитель муз,
он отличался редкой способностью влезать в долги и пристрастием к кабачку. В
пьяном виде он нередко колачивал жену и дочь, и на следующее утро,
поднявшись с головной болью, честил весь свет за пренебрежение к его таланту
и поносил - весьма остроумно, а иной раз и совершенно справедливо -
дураков-художников, своих собратий. С величайшей трудностью поддерживая свое
существование и задолжав всем в Сохо, где он жил, на милю кругом, он решил
поправить свои обстоятельства женитьбой на молодой женщине, француженке по
происхождению и балетной танцовщице по профессии. О скромном призвании своей
родительницы мисс Шарп никогда не распространялась, но зато но забывала
упомянуть, что Антраша - именитый гасконский род, и очень гордилась своим
происхождением. Любопытно заметить, что по мере житейского преуспеяния нашей
тщеславной молодой особы ее предки повышались в знатности и благоденствии.
Мать Ребекки получила кое-какое образование, и дочь ее отлично говорила
по-французски, с парижским выговором. В то время это было большой редкостью,
что и привело к поступлению Ребекки в пансион добродетельной мисс Пинкертон.
Дело в том, что, когда мать девушки умерла, отец, видя, что ему не
оправиться после третьего припадка delirium tremens {Белой горячки (лат.).},
написал мисс Пинкертон мужественное и трогательное письмо, поручая сиротку
ее покровительству, и затем был опущен в могилу, после того как два судебных
исполнителя поругались над его трупом. Ребекке минуло семнадцать лет, когда
она явилась в Чизик и была принята на особых условиях; в круг ее
обязанностей, как мы видели, входило говорить по-французски, а ее права
заключались в том, чтобы, получая даровой стол и квартиру, а также несколько
гиней в год, подбирать крохи знаний у преподавателей, обучающих пансионерок.
Ребекка была маленькая, хрупкая, бледная, с рыжеватыми волосами; ее
зеленые глаза были обычно опущены долу, но, когда она их поднимала, они
казались необычайно большими, загадочными и манящими, такими манящими, что
преподобный мистер Крнсп, новоиспеченный помощник чизпкского викария мистера
Флауэрдью, только что со студенческой скамьи в Оксфорде, влюбился в мисс
Шарп: он был сражен наповал одним ее взглядом, который она метнула через всю
церковь - от скамьи пансионерок до кафедры проповедника. Бедный юноша,
иногда пивший чай у мисс Пинкертон, которой он был представлен своей
мамашей, совсем одурел от страсти и в перехваченной записке, вверенной
одноглазой пирожнице для доставки по назначению, даже намекал на что-то
вроде брака. Миссис Крисп была вызвана из Бакстона и немедленно увезла
своего дорогого мальчика, но даже мысль о появлении такой вороны в чизикской
голубятне приводила в трепет мисс Пинкертон, и она обязательно удалила бы
Ребекку из своего заведения, если бы не была связана неустойкой по договору;
она так и не поверила клятвам молодой девушки, что та ни разу не обменялась
с мистером Криспом ни единым словом, кроме тех двух случаев, когда
встречалась с ним за чаем на глазах у самой мисс Пинкертон.
Рядом с другими, рослыми и цветущими, воспитанницами пансиона Ребекка
Шарп казалась ребенком. Но она обладала печальной особенностью бедняков -
преждевременной зрелостью. Скольких несговорчивых кредиторов приходилось ей
уламывать и выпроваживать за отцовские двери; скольких торговцев она
умасливала и улещала, приводя их в хорошее расположение духа и приобретая
тем возможность лишний раз пообедать. Дома она обычно проводила время с
отцом, который очень гордился своей умненькой дочкой, и прислушивалась к
беседам его приятелей-забулдыг, хотя часто разговоры эти мало подходили для
детских ушей. По ее же собственным словам, она никогда не была ребенком,
чувствовала себя взрослой уже с восьмилетнего возраста. О, зачем мисс
Пинкертон впустила в свою клетку такую опасную птицу!
Дело в том, что старая дама считала Ребекку смиреннейшим в мире
созданьем - так искусно умела та разыгрывать роль ingenue {Простушки
(франц.).} в тех случаях, когда отец брал ее с собой в Чизик. Всего лишь за
год до заключения условия с Ребеккой, то есть когда девочке было шестнадцать
лет, мисс Пинкертон торжественно и после подобающей случаю краткой речи
подарила ей куклу, которая, кстати сказать, была конфискована у мисс Суиндл,
украдкой нянчившей ее в часы занятий. Как хохотали отец с дочерью, когда
брели домой после вечера у начальницы, обсуждая речи приглашенных учителей,
и в какую ярость пришла бы мисс Пинкертон, если бы увидела карикатуру на
самое себя, которую маленькая комедиантка умудрилась смастерить из этой
куклы! Ребекка разыгрывала с нею целые сцены на великую потеху Ныомен-стрит,
Джерард-стрит и всему артистическому кварталу. И молодые художники,
заходившие на стакан грога к своему ленивому и разгульному старшему
товарищу, умнице и весельчаку, всегда осведомлялись у Ребекки, дома ли мисс
Пинкертон. Она, бедняжка, была им так же хорошо известна, как мистер Лоренс
и президент Уэст. Однажды Ребекка удостоилась чести провести в Чизике
несколько дней и по возвращении соорудила себе другую куклу - мисс Джемми;
ибо хотя эта добрая душа не пожалела для сиротки варенья и сухариков,
накормив ее до отвала, и даже сунула ей на прощанье семь шиллингов, однако
чувство смешного у Ребекки было так велико - гораздо сильнее чувства
признательности, - что она принесла мисс Джемми в жертву столь же
безжалостно, как и ее сестру.
И вот после смерти матери девочка была перевезена в пансион, который
должен был стать ее домом. Строгая его чинность угнетала ее; молитвы и
трапезы, уроки и прогулки, сменявшие друг друга с монастырской
монотонностью, тяготили ее свыше всякой меры. Она с таким сожалением
вспоминала о свободной и нищей жизни дома, в старой мастерской, что все, да
и она сама, думали, что она изнывает, горюя об отце. Ей отвели комнатку на
чердаке, и служанки слышали, как Ребекка мечется там по ночам, рыдая. Но
рыдала она от бешенства, а не от горя. Если раньше ее нельзя было назвать
лицемеркой, то теперь одиночество научило ее притворяться. Она никогда не
бывала в обществе женщин; отец ее, при всей своей распущенности, был
человеком талантливым; разговор с ним был для нее в тысячу раз приятней
болтовни с теми представительницами ее пола, с которыми она теперь
столкнулась. Спесивое чванство старой начальницы школы, глупое добродушие ее
сестры, пошлая болтовня и свары старших девиц и холодная корректность
воспитательниц одинаково бесили Ребекку.
Но было у бедной девушки и нежного материнского сердца, иначе щебетание
и болтовня младших детей, порученных ее надзору, должны были бы смягчить ее
и утешить, но она прожила среди них два года, и ни одна девочка не пожалела
об ее отъезде. Кроткая, мягкосердечная Эмилия Седли была единственным
человеком, к которому в какой-то мере привязалась Ребекка. Но кто не
привязался бы к Эмилии!
Те радости и жизненные блага, которыми наслаждались молодые девицы, ее
окружавшие, вызывали у Ребекки мучительную зависть. "Как важничает эта
девчонка - только потому, что она внучка какого-то графа! - говорила она об
одной из товарок. - Как они все пресмыкаются и подличают перед этой креолкой
из-за сотни тысяч фунтов стерлингов! Я в тысячу раз умнее и красивее этой
особы, несмотря на все ее богатство! Я так же благовоспитанна, как эта
графская внучка, невзирая на пышность ее родословной, а между тем никто
здесь меня не замечает. А ведь когда я жила у отца, разве мужчины не
отказывались от самых веселых балов и пирушек, чтобы провести вечер со
мной?" Она решила во что бы то ни стало вырваться на свободу из этой тюрьмы
и начала действовать на свой страх и риск, впервые строя планы на будущее.
Вот почему она воспользовалась теми возможностями приобрести кое-какие
знания, которые предоставлял ей пансион. Будучи уже изрядной музыкантшей и
владея в совершенстве языками, она быстро прошла небольшой курс наук,
который считался необходимым для девиц того времени. В музыке она
упражнялась непрестанно, и однажды, когда девицы гуляли, а Ребекка
оставалась дома, она сыграла одну пьесу так хорошо, что Минерва, услышав ее
игру, мудро решила сэкономить расходы на учителя для младших классов и
заявила мисс Шарп, что отныне она будет обучать младших девочек и музыке.
Ребекка отказалась - впервые и к полному изумлению величественной
начальницы школы.
- Я обязана разговаривать с детьми по-французски, - объявила она резким
тоном, - а не учить их музыке и сберегать для вас деньги. Платите мне, и я
буду их учить.
Минерва вынуждена была уступить и, конечно, с этого дня невзлюбила
Ребекку.
- За тридцать пять лет, - жаловалась она, и вполне справедливо, - я не
видела человека, который посмел бы у меня в доме оспаривать мой авторитет. Я
пригрела змею на своей груди!
- Змею! Чепуха! - ответила мисс Шарп старой даме, едва не упавшей в
обморок от изумления. - Вы взяли меня потому, что я была вам нужна. Между
нами не может быть и речи о благодарности! Я ненавижу этот пансион и хочу
его покинуть! Я не стану делать здесь ничего такого, что не входит в мои
обязанности.
Тщетно старая дама взывала к ней: сознает ли она, что разговаривает с
мисс Пинкертон? Ребекка расхохоталась ей в лицо убийственным, дьявольским
смехом, который едва не довел начальницу до нервического припадка.
- Дайте мне денег, - сказала девушка, - и отпустите меня на все четыре
стороны! Или, еще лучше, устройте мне хорошее место гувернантки в дворянском
семействе - вам это легко сделать, если вы пожелаете.
И при всех их дальнейших стычках она постоянно возвращалась к этой
теме:
- Мы ненавидим друг друга, устройте мне место - и я готова уйти!
Достойная мисс Пинкертон, хотя и обладала римским носом и тюрбаном,
была ростом с доброго гренадера и оставалась до сих пор непререкаемой
владычицей этих мест, не обладала, однако, ни силой воли, ни твердостью
своей маленькой ученицы и потому тщетно боролась с нею, пытаясь ее запугать.
Однажды, когда она попробовала публично отчитать Ребекку, та придумала
упомянутый нами способ отвечать начальнице по-французски, чем окончательно
сразила старуху. Для поддержания в школе престижа власти стало необходимым
удалить эту мятежницу, это чудовище, эту змею, эту поджигательницу. И,
услыхав, что семейство сэра Питта Кроули ищет гувернантку, мисс Пинкертон
порекомендовала на эту должность мисс Шарп, хотя та и была поджигательницей
и змеей.
- В сущности, - говорила она, - я не могу пожаловаться на поведение
мисс Шарп ни в чем, кроме ее отношения ко мне, и высоко ценю ее таланты и
достоинства. Что же касается ума и образования, то она делает честь
воспитательной системе, принятой в моем учебном заведении.
Таким образом начальница пансиона примирила свою рекомендацию с
требованиями совести; договорные обязательства были расторгнуты, и
воспитанница получила свободу. Борьба, описанная здесь в немногих строчках,
длилась, разумеется, несколько месяцев. И так как мисс Седли, которой в ту
пору исполнилось семнадцать лет, как раз собиралась покинуть школу и так как
она питала дружеские чувства к мисс Шарп ("единственная черта в поведении
Эмилии, - говорила Минерва, - которая не по душе ее начальнице"), то мисс
Шарп, прежде чем приступить к исполнению своих обязанностей гувернантки в
чужой семье, получила от подруги приглашение погостить у нее недельку. Так
открылся мир для этих двух юных девиц. Но если для Эмилии это был совершенно
новый, свежий, блистательный мир, в полном, еще не облетевшем цвету, то для
Ребекки он не был совершенно новым (уж если говорить правду, то пирожница
намекала кое-кому, а тот готов был под присягой подтвердить эти слова
кому-то третьему, будто дело у мистера Криспа и мисс Шарп зашло гораздо
дальше, чем о том стало известно, и что письмо его было ответом на другое).
Но кто может знать, что происходило на самом деле? Во всяком случае, если
Ребекка не впервые вступала в мир, то все же вступала в него сызнова.
К тому времени, когда молодые девушки доехали до Кенсингтонской
заставы, Эмилия еще не позабыла своих подруг, но уже осушила слезы и даже
залилась румянцем при виде юного офицера, лейб-гвардейца, который, проезжая
мимо на коне, оглядел ее со словами: "Чертовски хорошенькая девушка,
ей-богу!" И, прежде чем карета достигла Рассел-сквер, девушки успели вдоволь
наговориться о парадных приемах во дворце, и о том, являются ли молодые дамы
ко двору в пудре и фижмах, и будет ли Эмилия удостоена этой чести (что она
поедет на бал, даваемый лорд-мэром, это Эмилии было известно). И когда
наконец они доехали до дому и мисс Эмилия Седли выпорхнула из кареты,
опираясь на руку Самбо, - другой такой счастливой и хорошенькой девушки
нельзя было найти во всем огромном Лондоне. Таково было мнение и негра и
кучера, и с этим соглашались и родители Эмилии, и вся без исключения
домашняя челядь, которая высыпала в прихожую и кланялась и приседала,
улыбаясь своей молодой госпоже и поздравляя ее с приездом.
Можете быть уверены, что Эмилия показала Ребекке все до единой комнаты,
и всякую мелочь в своих комодах, и книги, и фортепьяно, и платья, и все свои
ожерелья, броши, кружева и безделушки. Она уговорила Ребекку принять от нее
в подарок ожерелье из светлого сердолика, и бирюзовые серьги, и чудесное
кисейное платьице, которое стало ей узко, но зато Ребекке придется как раз
впору! Кроме того, Эмилия решила попросить у матери позволения отдать
подруге свою белую кашемировую шаль. Ока отлично без нее обойдется! Ведь
брат Джозеф только что привез ей из Индии две новые.
Увидев две великолепные кашемировые шали, привезенные Джозефом Седли в
подарок сестре, Ребекка сказала вполне искренне: "Должно быть, страшно
приятно иметь брата!" - и этим без особого труда пробудила жалость в
мягкосердечной Эмилии: ведь она совсем одна на свете, сиротка, без друзей и
родных!
- Нет, не одна! - сказала Эмилия. - Ты знаешь, Ребекка, что я навсегда
останусь твоим другом и буду любить тебя как сестру, - это чистая правда!
- Ах, но это не то же самое, что иметь таких родителей, как у тебя:
добрых, богатых, нежных родителей, которые дают тебе все, что бы ты ни
попросила, - и так любят тебя, а ведь это всего дороже! Мой бедный папа не
мог мне ничего давать, и у меня было всего-навсего два платьица. А кроме
того, иметь брата, милого брата! О, как ты, должно быть, любишь его!
Эмилия засмеялась.
- Что? Ты его не любишь? А сама говоришь, что любишь всех на свете!
- Конечно, люблю... но только...
- Что... только?
- Только Джозефу, по-видимому, мало дела до того, люблю я его или нет.
Поверишь ли, вернувшись домой после десятилетнего отсутствия, он подал мне
два пальца. Он очень мил и добр, но редко когда говорит со мной; мне
кажется, он гораздо больше привязан к своей трубке, чем к своей... - Но тут
Эмилия запнулась: зачем отзываться дурно о родном брате? - Он был очень
ласков со мной, когда я была ребенком, - прибавила она. - Мне было всего
пять лет, когда он уехал.
- Он, наверное, страшно богат? - спросила Ребекка. - Говорят, индийские
набобы ужасно богаты!
- Кажется, у него очень большие доходы.
- А твоя невестка, конечно, очаровательная женщина?
- Да что ты! Джозеф не женат! - сказала Эмилия и снова засмеялась.
Возможно, она уже упоминала об этом Ребекке, но девушка, по-видимому,
пропустила слова подруги мимо ушей. Во всяком случае, она принялась уверять
и клясться, что ожидала увидеть целую кучу племянников и племянниц Эмилии.
Она крайне разочарована сообщением, что мистер Седли не женат; ей казалось,
что Эмилия говорила ей о женатом брате, а она без ума от маленьких детей.
- Я думала, они тебе надоели в Чизике, - сказала Эмилия, несколько
изумленная таким пробуждением нежности в душе подруги. Конечно, будь мисс
Шарп постарше, она не скомпрометировала бы себя, высказывая мнения,
неискренность которых можно было так легко обнаружить. Но следует помнить,
что сейчас ей только девятнадцать лет, она еще не изощрилась в искусстве
обманывать - бедное невинное создание! - и вынуждена прокладывать себе
жизненный путь собственными силами. Истинный же смысл всех вышеприведенных
вопросов в переводе на язык сердца изобретательной молодой девушки был
попросту таков: "Если мистер Джозеф Седли богат и холост, то почему бы мне
не выйти за него замуж? Правда, в моем распоряжении всего лишь две недели,
но попытка - не пытка!" И в глубине души она решила предпринять эту
похвальную попытку. Она удвоила свою нежность к Эмилии - поцеловала
сердоликовое ожерелье, надевая его, и поклялась никогда, никогда с ним не
расставаться. Когда позвонил колокол к обеду, она спустилась вниз, обнимая
подругу за талию, как это принято у молодых девиц, и так волновалась у двери
гостиной, что едва собралась с духом войти.
- Посмотри, милочка, как у меня колотится сердце! - сказала она
подруге.
- Нет, не особенно! - сказала Эмилия, - Да входи же, не бойся. Папа
ничего плохого тебе не сделает!
Ребекка перед лицом неприятеля
Очень полный, одутловатый человек в кожаных штанах и в сапогах, с
косынкой, несколько раз обматывавшей его шею почти до самого носа, в красном
полосатом жилете и светло-зеленом сюртуке со стальными пуговицами в добрую
крону величиной (таков был утренний костюм щеголя, или денди, того времени)
читал газету у камина, когда обе девушки вошли; при их появлении он вскочил
с кресла, густо покраснел и чуть ли не до бровей спрятал лицо в косынку.
- Да, это я, твоя сестра, Джозеф, - сказала Эмшгая, смеясь и пожимая
протянутые ей два пальца. - Ты знаешь, я ведь совсем вернулась домой! А это
моя подруга, мисс Шарп, о которой ты не раз слышал от меня.
- Нет, никогда, честное слово, - произнесла голова из-за косынки,
усиленно качаясь из стороны в сторону. - То есть да... Зверски холодная
погода, мисс! - И джентльмен принялся яростно размешивать угли в камине,
хотя дело происходило в середине июня.
- Какой интересный мужчина, - шепнула Ребекка Эмилии довольно громко.
- Ты так думаешь? - сказала та. - Я передам ему.
- Милочка, ни за что на свете! - воскликнула мисс Шарп, отпрянув от
подруги, словно робкая лань. Перед тем она почтительно, как маленькая
девочка, присела перед джентльменом, и ее скромные глаза столь упорно
созерцали ковер, что было просто чудом, как она успела разглядеть Джозефа.
- Спасибо тебе за чудесные шали, братец, - обратилась Эмилия к
джентльмену с кочергой. - Правда, они очаровательны, Ребекка?
- Божественны! - воскликнула мисс Шарп, и взор ее с ковра перенесся
прямо на канделябр.
Джозеф продолжал усиленно греметь кочергой и щипцами, отдуваясь и
краснея, насколько позволяла желтизна его лица.
- Я не могу делать тебе такие же щедрые подарки, Джозеф, - продолжала
сестра, - но в школе я вышила для тебя чудесные подтяжки.
- Боже мой, Эмилия! - воскликнул брат, придя в совершенный ужас. - Что
ты говоришь! - И он изо всех сил рванул сонетку, так что это приспособление
осталось у него в руке, еще больше увеличив растерянность бедного малого. -
Ради бога, взгляни, подана ли моя одноколка. Я не могу ждать. Мне надо
ехать. А, чтоб ч... побрал моего грума! Мне надо ехать!
В эту минуту в комнату вошел отец семейства, побрякивая печатками, как
подобает истому британскому коммерсанту.
- Ну, что у вас тут, Эмми? - спросил он.
- Джозеф просит меня взглянуть, не подана ли его... его одноколка. Что
такое одноколка, папа?
- Это одноконный паланкин, - сказал старый джентльмен, любивший
пошутить на свой лад.
Тут Джозеф разразился диким хохотом, но, встретившись взглядом с мисс
Шарп, внезапно смолк, словно убитый выстрелом наповал.
- Эта молодая девица - твоя подруга? Очень рад вас видеть, мисс Шарп!
Разве вы и Эмми уже повздорили с Джозефом, что он собирается удирать?
- Я обещал Бонэми, одному сослуживцу, отобедать с ним, сэр.
- Негодный! А кто говорил матери, что будет обедать с нами?
- Но не могу же я в этом платье.
- Взгляните на него, мисс Шарп, разве он недостаточно красив, чтобы
обедать где угодно?
В ответ на эти слова мисс Шарп взглянула, конечно, на свою подругу, и
обе залились смехом, к великому удовольствию старого джентльмена.
- Видали ли вы когда такие штаны в пансионе мисс Пинкертон? - продолжал
отец, довольный своим успехом.
- Боже милосердный, перестаньте, сэр! - воскликнул Джозеф.
- Ну вот я и оскорбил его в лучших чувствах! Миссис Седли, дорогая моя,
я оскорбил вашего сына в лучших чувствах. Я намекнул на его штаны. Спросите
у мисс Шарп, она подтвердит. Ну, полно, Джозеф, будьте с мисс Шарп друзьями
и пойдемте все вместе обедать!
- Сегодня у нас такой пилав, Джозеф, какой ты любишь, а папа привез
палтуса, - лучшего нет на всем Биллингсгетском рынке.
- Идем, идем, сэр, предложите руку мисс Шарп, а я пойду следом с этими
двумя молодыми женщинами, - сказал отец и, взяв под руки жену и дочь, весело
двинулся в столовую.
Если мисс Ребекка Шарп в глубине души решила одержать победу над тучным
щеголем, то я не думаю, сударыни, что мы вправе хоть сколько-нибудь осуждать
ее за это. Правда, задача уловления женихов обычно с подобающей скромностью
препоручается юными особами своим маменькам, но вспомните, что у мисс Шарп
нет любящей родительницы, чтобы уладить за нее этот деликатный вопрос, и
если она сама не раздобудет себе мужа, то не найдется никого в целом мире,
кто оказал бы ей эту услугу. Что заставляет молодых особ "выезжать", как не
благородное стремление к браку? Что гонит их толпами на всякие воды? Что
принуждает их отплясывать до пяти часов утра в течение долгого сезона? Что
заставляет их трудиться над фортепьянными сонатами, разучивать три-четыре
романса у модного учителя, по гинее за урок, или играть на арфе, если у них
точеные ручки и изящные локотки, или носить зеленые шляпки линкольнского
сукна и перья, - что заставляет их делать все это, как не надежда сразить
какого-нибудь "подходящего" молодого человека при помощи этих смертоносных
луков и стрел? Что заставляет почтенных родителей, скатав ковры, ставить
весь дом вверх дном и тратить пятую часть годового дохода на балы с ужинами
и замороженным шампанским? Неужели бескорыстная любовь к себе подобным и
искреннее желание посмотреть, как веселится и танцует молодежь? Чепуха! Им
хочется выдать замуж дочерей. И подобно тому как простодушная миссис Седли в
глубине своего нежного сердца уже вынашивала десятки маленьких планов насчет
устройства Эмилии, так и наша прелестная, но не имевшая покровителей Ребекка
решила сделать все, что было в ее силах, чтобы добыть себе мужа, который был
для нее еще более необходим, чем для ее подруги. Она обладала живым
воображением, а кроме того, прочла "Сказки Тысячи и одной ночи" и
"Географию" Гютри. Поэтому, узнав у Эмилии, что ее брат очень богат,
Ребекка, одеваясь к обеду, уже строила мысленно великолепнейшие воздушные
замки, коих сама она была повелительницей, а где-то на заднем плане маячил
ее супруг (она его еще не видела, и потому его образ был не вполне
отчетлив); она наряжалась в бесконечное множество шалей-тюрбанов,
увешивалась брильянтовыми ожерельями и под звуки марша из "Синей Бороды"
садилась на слона, чтобы ехать с торжественным визитом к Великому Моголу. О,
упоительные мечты Альнашара! Счастливое преимущество молодости в том, чтобы
предаваться вам, и немало других юных фантазеров задолго до Ребекки Шарп
упивались такими восхитительными грезами!
Джозеф Седли был на двенадцать лет старше своей сестры Эмилии. Он
состоял на гражданской службе в Ост-Индской компании и в описываемую нами
пору значился в Бенгальском разделе Ост-Индского справочника в качестве
коллектора в Богли-Уолахе - должность, как всем известно, почетная и
прибыльная. Если читатель захочет узнать, до каких еще более высоких постов
дослужился Джозеф в этой компании, мы отсылаем его к тому же справочнику.
Богли-Уолах расположен в живописной уединенной, покрытой джунглями
болотистой местности, известной охотою на бекасов, но где нередко можно
спугнуть и тигра. Ремгандж, окружной центр, отстоит от него всего на сорок
миль, а еще миль на тридцать дальше находится стоянка кавалерии. Так Джозеф
писал домой родителям, когда вступил в исправление должности коллектора. В
этой очаровательной местности он прожил около восьми лет в полном
одиночестве, почти не видя лица христианского, если не считать тех двух раз
в году, когда туда наезжал кавалерийский отряд, чтобы увезти собранные им
подати и налоги и доставить их в Калькутту.
По счастью, к описываемому времени он нажил какую-то болезнь печени,
для лечения ее вернулся в Европу и теперь вознаграждал себя за вынужденное
отшельничество, пользуясь вовсю удобствами и увеселениями у себя на родине.
Приехав в Лондон, он не поселился у родителей, а завел отдельную квартиру,
как и подобает молодому неунывающему холостяку. До своего отъезда в Индию он
был еще слишком молод, чтобы принимать участие в развлечениях столичных
жителей, и с тем большим усердием погрузился в них по возвращении домой. Он
катался по Парку на собственных лошадях, обедал в модных трактирах
(Восточный клуб не был еще изобретен), стал записным театралом, как
он отличался редкой способностью влезать в долги и пристрастием к кабачку. В
пьяном виде он нередко колачивал жену и дочь, и на следующее утро,
поднявшись с головной болью, честил весь свет за пренебрежение к его таланту
и поносил - весьма остроумно, а иной раз и совершенно справедливо -
дураков-художников, своих собратий. С величайшей трудностью поддерживая свое
существование и задолжав всем в Сохо, где он жил, на милю кругом, он решил
поправить свои обстоятельства женитьбой на молодой женщине, француженке по
происхождению и балетной танцовщице по профессии. О скромном призвании своей
родительницы мисс Шарп никогда не распространялась, но зато но забывала
упомянуть, что Антраша - именитый гасконский род, и очень гордилась своим
происхождением. Любопытно заметить, что по мере житейского преуспеяния нашей
тщеславной молодой особы ее предки повышались в знатности и благоденствии.
Мать Ребекки получила кое-какое образование, и дочь ее отлично говорила
по-французски, с парижским выговором. В то время это было большой редкостью,
что и привело к поступлению Ребекки в пансион добродетельной мисс Пинкертон.
Дело в том, что, когда мать девушки умерла, отец, видя, что ему не
оправиться после третьего припадка delirium tremens {Белой горячки (лат.).},
написал мисс Пинкертон мужественное и трогательное письмо, поручая сиротку
ее покровительству, и затем был опущен в могилу, после того как два судебных
исполнителя поругались над его трупом. Ребекке минуло семнадцать лет, когда
она явилась в Чизик и была принята на особых условиях; в круг ее
обязанностей, как мы видели, входило говорить по-французски, а ее права
заключались в том, чтобы, получая даровой стол и квартиру, а также несколько
гиней в год, подбирать крохи знаний у преподавателей, обучающих пансионерок.
Ребекка была маленькая, хрупкая, бледная, с рыжеватыми волосами; ее
зеленые глаза были обычно опущены долу, но, когда она их поднимала, они
казались необычайно большими, загадочными и манящими, такими манящими, что
преподобный мистер Крнсп, новоиспеченный помощник чизпкского викария мистера
Флауэрдью, только что со студенческой скамьи в Оксфорде, влюбился в мисс
Шарп: он был сражен наповал одним ее взглядом, который она метнула через всю
церковь - от скамьи пансионерок до кафедры проповедника. Бедный юноша,
иногда пивший чай у мисс Пинкертон, которой он был представлен своей
мамашей, совсем одурел от страсти и в перехваченной записке, вверенной
одноглазой пирожнице для доставки по назначению, даже намекал на что-то
вроде брака. Миссис Крисп была вызвана из Бакстона и немедленно увезла
своего дорогого мальчика, но даже мысль о появлении такой вороны в чизикской
голубятне приводила в трепет мисс Пинкертон, и она обязательно удалила бы
Ребекку из своего заведения, если бы не была связана неустойкой по договору;
она так и не поверила клятвам молодой девушки, что та ни разу не обменялась
с мистером Криспом ни единым словом, кроме тех двух случаев, когда
встречалась с ним за чаем на глазах у самой мисс Пинкертон.
Рядом с другими, рослыми и цветущими, воспитанницами пансиона Ребекка
Шарп казалась ребенком. Но она обладала печальной особенностью бедняков -
преждевременной зрелостью. Скольких несговорчивых кредиторов приходилось ей
уламывать и выпроваживать за отцовские двери; скольких торговцев она
умасливала и улещала, приводя их в хорошее расположение духа и приобретая
тем возможность лишний раз пообедать. Дома она обычно проводила время с
отцом, который очень гордился своей умненькой дочкой, и прислушивалась к
беседам его приятелей-забулдыг, хотя часто разговоры эти мало подходили для
детских ушей. По ее же собственным словам, она никогда не была ребенком,
чувствовала себя взрослой уже с восьмилетнего возраста. О, зачем мисс
Пинкертон впустила в свою клетку такую опасную птицу!
Дело в том, что старая дама считала Ребекку смиреннейшим в мире
созданьем - так искусно умела та разыгрывать роль ingenue {Простушки
(франц.).} в тех случаях, когда отец брал ее с собой в Чизик. Всего лишь за
год до заключения условия с Ребеккой, то есть когда девочке было шестнадцать
лет, мисс Пинкертон торжественно и после подобающей случаю краткой речи
подарила ей куклу, которая, кстати сказать, была конфискована у мисс Суиндл,
украдкой нянчившей ее в часы занятий. Как хохотали отец с дочерью, когда
брели домой после вечера у начальницы, обсуждая речи приглашенных учителей,
и в какую ярость пришла бы мисс Пинкертон, если бы увидела карикатуру на
самое себя, которую маленькая комедиантка умудрилась смастерить из этой
куклы! Ребекка разыгрывала с нею целые сцены на великую потеху Ныомен-стрит,
Джерард-стрит и всему артистическому кварталу. И молодые художники,
заходившие на стакан грога к своему ленивому и разгульному старшему
товарищу, умнице и весельчаку, всегда осведомлялись у Ребекки, дома ли мисс
Пинкертон. Она, бедняжка, была им так же хорошо известна, как мистер Лоренс
и президент Уэст. Однажды Ребекка удостоилась чести провести в Чизике
несколько дней и по возвращении соорудила себе другую куклу - мисс Джемми;
ибо хотя эта добрая душа не пожалела для сиротки варенья и сухариков,
накормив ее до отвала, и даже сунула ей на прощанье семь шиллингов, однако
чувство смешного у Ребекки было так велико - гораздо сильнее чувства
признательности, - что она принесла мисс Джемми в жертву столь же
безжалостно, как и ее сестру.
И вот после смерти матери девочка была перевезена в пансион, который
должен был стать ее домом. Строгая его чинность угнетала ее; молитвы и
трапезы, уроки и прогулки, сменявшие друг друга с монастырской
монотонностью, тяготили ее свыше всякой меры. Она с таким сожалением
вспоминала о свободной и нищей жизни дома, в старой мастерской, что все, да
и она сама, думали, что она изнывает, горюя об отце. Ей отвели комнатку на
чердаке, и служанки слышали, как Ребекка мечется там по ночам, рыдая. Но
рыдала она от бешенства, а не от горя. Если раньше ее нельзя было назвать
лицемеркой, то теперь одиночество научило ее притворяться. Она никогда не
бывала в обществе женщин; отец ее, при всей своей распущенности, был
человеком талантливым; разговор с ним был для нее в тысячу раз приятней
болтовни с теми представительницами ее пола, с которыми она теперь
столкнулась. Спесивое чванство старой начальницы школы, глупое добродушие ее
сестры, пошлая болтовня и свары старших девиц и холодная корректность
воспитательниц одинаково бесили Ребекку.
Но было у бедной девушки и нежного материнского сердца, иначе щебетание
и болтовня младших детей, порученных ее надзору, должны были бы смягчить ее
и утешить, но она прожила среди них два года, и ни одна девочка не пожалела
об ее отъезде. Кроткая, мягкосердечная Эмилия Седли была единственным
человеком, к которому в какой-то мере привязалась Ребекка. Но кто не
привязался бы к Эмилии!
Те радости и жизненные блага, которыми наслаждались молодые девицы, ее
окружавшие, вызывали у Ребекки мучительную зависть. "Как важничает эта
девчонка - только потому, что она внучка какого-то графа! - говорила она об
одной из товарок. - Как они все пресмыкаются и подличают перед этой креолкой
из-за сотни тысяч фунтов стерлингов! Я в тысячу раз умнее и красивее этой
особы, несмотря на все ее богатство! Я так же благовоспитанна, как эта
графская внучка, невзирая на пышность ее родословной, а между тем никто
здесь меня не замечает. А ведь когда я жила у отца, разве мужчины не
отказывались от самых веселых балов и пирушек, чтобы провести вечер со
мной?" Она решила во что бы то ни стало вырваться на свободу из этой тюрьмы
и начала действовать на свой страх и риск, впервые строя планы на будущее.
Вот почему она воспользовалась теми возможностями приобрести кое-какие
знания, которые предоставлял ей пансион. Будучи уже изрядной музыкантшей и
владея в совершенстве языками, она быстро прошла небольшой курс наук,
который считался необходимым для девиц того времени. В музыке она
упражнялась непрестанно, и однажды, когда девицы гуляли, а Ребекка
оставалась дома, она сыграла одну пьесу так хорошо, что Минерва, услышав ее
игру, мудро решила сэкономить расходы на учителя для младших классов и
заявила мисс Шарп, что отныне она будет обучать младших девочек и музыке.
Ребекка отказалась - впервые и к полному изумлению величественной
начальницы школы.
- Я обязана разговаривать с детьми по-французски, - объявила она резким
тоном, - а не учить их музыке и сберегать для вас деньги. Платите мне, и я
буду их учить.
Минерва вынуждена была уступить и, конечно, с этого дня невзлюбила
Ребекку.
- За тридцать пять лет, - жаловалась она, и вполне справедливо, - я не
видела человека, который посмел бы у меня в доме оспаривать мой авторитет. Я
пригрела змею на своей груди!
- Змею! Чепуха! - ответила мисс Шарп старой даме, едва не упавшей в
обморок от изумления. - Вы взяли меня потому, что я была вам нужна. Между
нами не может быть и речи о благодарности! Я ненавижу этот пансион и хочу
его покинуть! Я не стану делать здесь ничего такого, что не входит в мои
обязанности.
Тщетно старая дама взывала к ней: сознает ли она, что разговаривает с
мисс Пинкертон? Ребекка расхохоталась ей в лицо убийственным, дьявольским
смехом, который едва не довел начальницу до нервического припадка.
- Дайте мне денег, - сказала девушка, - и отпустите меня на все четыре
стороны! Или, еще лучше, устройте мне хорошее место гувернантки в дворянском
семействе - вам это легко сделать, если вы пожелаете.
И при всех их дальнейших стычках она постоянно возвращалась к этой
теме:
- Мы ненавидим друг друга, устройте мне место - и я готова уйти!
Достойная мисс Пинкертон, хотя и обладала римским носом и тюрбаном,
была ростом с доброго гренадера и оставалась до сих пор непререкаемой
владычицей этих мест, не обладала, однако, ни силой воли, ни твердостью
своей маленькой ученицы и потому тщетно боролась с нею, пытаясь ее запугать.
Однажды, когда она попробовала публично отчитать Ребекку, та придумала
упомянутый нами способ отвечать начальнице по-французски, чем окончательно
сразила старуху. Для поддержания в школе престижа власти стало необходимым
удалить эту мятежницу, это чудовище, эту змею, эту поджигательницу. И,
услыхав, что семейство сэра Питта Кроули ищет гувернантку, мисс Пинкертон
порекомендовала на эту должность мисс Шарп, хотя та и была поджигательницей
и змеей.
- В сущности, - говорила она, - я не могу пожаловаться на поведение
мисс Шарп ни в чем, кроме ее отношения ко мне, и высоко ценю ее таланты и
достоинства. Что же касается ума и образования, то она делает честь
воспитательной системе, принятой в моем учебном заведении.
Таким образом начальница пансиона примирила свою рекомендацию с
требованиями совести; договорные обязательства были расторгнуты, и
воспитанница получила свободу. Борьба, описанная здесь в немногих строчках,
длилась, разумеется, несколько месяцев. И так как мисс Седли, которой в ту
пору исполнилось семнадцать лет, как раз собиралась покинуть школу и так как
она питала дружеские чувства к мисс Шарп ("единственная черта в поведении
Эмилии, - говорила Минерва, - которая не по душе ее начальнице"), то мисс
Шарп, прежде чем приступить к исполнению своих обязанностей гувернантки в
чужой семье, получила от подруги приглашение погостить у нее недельку. Так
открылся мир для этих двух юных девиц. Но если для Эмилии это был совершенно
новый, свежий, блистательный мир, в полном, еще не облетевшем цвету, то для
Ребекки он не был совершенно новым (уж если говорить правду, то пирожница
намекала кое-кому, а тот готов был под присягой подтвердить эти слова
кому-то третьему, будто дело у мистера Криспа и мисс Шарп зашло гораздо
дальше, чем о том стало известно, и что письмо его было ответом на другое).
Но кто может знать, что происходило на самом деле? Во всяком случае, если
Ребекка не впервые вступала в мир, то все же вступала в него сызнова.
К тому времени, когда молодые девушки доехали до Кенсингтонской
заставы, Эмилия еще не позабыла своих подруг, но уже осушила слезы и даже
залилась румянцем при виде юного офицера, лейб-гвардейца, который, проезжая
мимо на коне, оглядел ее со словами: "Чертовски хорошенькая девушка,
ей-богу!" И, прежде чем карета достигла Рассел-сквер, девушки успели вдоволь
наговориться о парадных приемах во дворце, и о том, являются ли молодые дамы
ко двору в пудре и фижмах, и будет ли Эмилия удостоена этой чести (что она
поедет на бал, даваемый лорд-мэром, это Эмилии было известно). И когда
наконец они доехали до дому и мисс Эмилия Седли выпорхнула из кареты,
опираясь на руку Самбо, - другой такой счастливой и хорошенькой девушки
нельзя было найти во всем огромном Лондоне. Таково было мнение и негра и
кучера, и с этим соглашались и родители Эмилии, и вся без исключения
домашняя челядь, которая высыпала в прихожую и кланялась и приседала,
улыбаясь своей молодой госпоже и поздравляя ее с приездом.
Можете быть уверены, что Эмилия показала Ребекке все до единой комнаты,
и всякую мелочь в своих комодах, и книги, и фортепьяно, и платья, и все свои
ожерелья, броши, кружева и безделушки. Она уговорила Ребекку принять от нее
в подарок ожерелье из светлого сердолика, и бирюзовые серьги, и чудесное
кисейное платьице, которое стало ей узко, но зато Ребекке придется как раз
впору! Кроме того, Эмилия решила попросить у матери позволения отдать
подруге свою белую кашемировую шаль. Ока отлично без нее обойдется! Ведь
брат Джозеф только что привез ей из Индии две новые.
Увидев две великолепные кашемировые шали, привезенные Джозефом Седли в
подарок сестре, Ребекка сказала вполне искренне: "Должно быть, страшно
приятно иметь брата!" - и этим без особого труда пробудила жалость в
мягкосердечной Эмилии: ведь она совсем одна на свете, сиротка, без друзей и
родных!
- Нет, не одна! - сказала Эмилия. - Ты знаешь, Ребекка, что я навсегда
останусь твоим другом и буду любить тебя как сестру, - это чистая правда!
- Ах, но это не то же самое, что иметь таких родителей, как у тебя:
добрых, богатых, нежных родителей, которые дают тебе все, что бы ты ни
попросила, - и так любят тебя, а ведь это всего дороже! Мой бедный папа не
мог мне ничего давать, и у меня было всего-навсего два платьица. А кроме
того, иметь брата, милого брата! О, как ты, должно быть, любишь его!
Эмилия засмеялась.
- Что? Ты его не любишь? А сама говоришь, что любишь всех на свете!
- Конечно, люблю... но только...
- Что... только?
- Только Джозефу, по-видимому, мало дела до того, люблю я его или нет.
Поверишь ли, вернувшись домой после десятилетнего отсутствия, он подал мне
два пальца. Он очень мил и добр, но редко когда говорит со мной; мне
кажется, он гораздо больше привязан к своей трубке, чем к своей... - Но тут
Эмилия запнулась: зачем отзываться дурно о родном брате? - Он был очень
ласков со мной, когда я была ребенком, - прибавила она. - Мне было всего
пять лет, когда он уехал.
- Он, наверное, страшно богат? - спросила Ребекка. - Говорят, индийские
набобы ужасно богаты!
- Кажется, у него очень большие доходы.
- А твоя невестка, конечно, очаровательная женщина?
- Да что ты! Джозеф не женат! - сказала Эмилия и снова засмеялась.
Возможно, она уже упоминала об этом Ребекке, но девушка, по-видимому,
пропустила слова подруги мимо ушей. Во всяком случае, она принялась уверять
и клясться, что ожидала увидеть целую кучу племянников и племянниц Эмилии.
Она крайне разочарована сообщением, что мистер Седли не женат; ей казалось,
что Эмилия говорила ей о женатом брате, а она без ума от маленьких детей.
- Я думала, они тебе надоели в Чизике, - сказала Эмилия, несколько
изумленная таким пробуждением нежности в душе подруги. Конечно, будь мисс
Шарп постарше, она не скомпрометировала бы себя, высказывая мнения,
неискренность которых можно было так легко обнаружить. Но следует помнить,
что сейчас ей только девятнадцать лет, она еще не изощрилась в искусстве
обманывать - бедное невинное создание! - и вынуждена прокладывать себе
жизненный путь собственными силами. Истинный же смысл всех вышеприведенных
вопросов в переводе на язык сердца изобретательной молодой девушки был
попросту таков: "Если мистер Джозеф Седли богат и холост, то почему бы мне
не выйти за него замуж? Правда, в моем распоряжении всего лишь две недели,
но попытка - не пытка!" И в глубине души она решила предпринять эту
похвальную попытку. Она удвоила свою нежность к Эмилии - поцеловала
сердоликовое ожерелье, надевая его, и поклялась никогда, никогда с ним не
расставаться. Когда позвонил колокол к обеду, она спустилась вниз, обнимая
подругу за талию, как это принято у молодых девиц, и так волновалась у двери
гостиной, что едва собралась с духом войти.
- Посмотри, милочка, как у меня колотится сердце! - сказала она
подруге.
- Нет, не особенно! - сказала Эмилия, - Да входи же, не бойся. Папа
ничего плохого тебе не сделает!
Ребекка перед лицом неприятеля
Очень полный, одутловатый человек в кожаных штанах и в сапогах, с
косынкой, несколько раз обматывавшей его шею почти до самого носа, в красном
полосатом жилете и светло-зеленом сюртуке со стальными пуговицами в добрую
крону величиной (таков был утренний костюм щеголя, или денди, того времени)
читал газету у камина, когда обе девушки вошли; при их появлении он вскочил
с кресла, густо покраснел и чуть ли не до бровей спрятал лицо в косынку.
- Да, это я, твоя сестра, Джозеф, - сказала Эмшгая, смеясь и пожимая
протянутые ей два пальца. - Ты знаешь, я ведь совсем вернулась домой! А это
моя подруга, мисс Шарп, о которой ты не раз слышал от меня.
- Нет, никогда, честное слово, - произнесла голова из-за косынки,
усиленно качаясь из стороны в сторону. - То есть да... Зверски холодная
погода, мисс! - И джентльмен принялся яростно размешивать угли в камине,
хотя дело происходило в середине июня.
- Какой интересный мужчина, - шепнула Ребекка Эмилии довольно громко.
- Ты так думаешь? - сказала та. - Я передам ему.
- Милочка, ни за что на свете! - воскликнула мисс Шарп, отпрянув от
подруги, словно робкая лань. Перед тем она почтительно, как маленькая
девочка, присела перед джентльменом, и ее скромные глаза столь упорно
созерцали ковер, что было просто чудом, как она успела разглядеть Джозефа.
- Спасибо тебе за чудесные шали, братец, - обратилась Эмилия к
джентльмену с кочергой. - Правда, они очаровательны, Ребекка?
- Божественны! - воскликнула мисс Шарп, и взор ее с ковра перенесся
прямо на канделябр.
Джозеф продолжал усиленно греметь кочергой и щипцами, отдуваясь и
краснея, насколько позволяла желтизна его лица.
- Я не могу делать тебе такие же щедрые подарки, Джозеф, - продолжала
сестра, - но в школе я вышила для тебя чудесные подтяжки.
- Боже мой, Эмилия! - воскликнул брат, придя в совершенный ужас. - Что
ты говоришь! - И он изо всех сил рванул сонетку, так что это приспособление
осталось у него в руке, еще больше увеличив растерянность бедного малого. -
Ради бога, взгляни, подана ли моя одноколка. Я не могу ждать. Мне надо
ехать. А, чтоб ч... побрал моего грума! Мне надо ехать!
В эту минуту в комнату вошел отец семейства, побрякивая печатками, как
подобает истому британскому коммерсанту.
- Ну, что у вас тут, Эмми? - спросил он.
- Джозеф просит меня взглянуть, не подана ли его... его одноколка. Что
такое одноколка, папа?
- Это одноконный паланкин, - сказал старый джентльмен, любивший
пошутить на свой лад.
Тут Джозеф разразился диким хохотом, но, встретившись взглядом с мисс
Шарп, внезапно смолк, словно убитый выстрелом наповал.
- Эта молодая девица - твоя подруга? Очень рад вас видеть, мисс Шарп!
Разве вы и Эмми уже повздорили с Джозефом, что он собирается удирать?
- Я обещал Бонэми, одному сослуживцу, отобедать с ним, сэр.
- Негодный! А кто говорил матери, что будет обедать с нами?
- Но не могу же я в этом платье.
- Взгляните на него, мисс Шарп, разве он недостаточно красив, чтобы
обедать где угодно?
В ответ на эти слова мисс Шарп взглянула, конечно, на свою подругу, и
обе залились смехом, к великому удовольствию старого джентльмена.
- Видали ли вы когда такие штаны в пансионе мисс Пинкертон? - продолжал
отец, довольный своим успехом.
- Боже милосердный, перестаньте, сэр! - воскликнул Джозеф.
- Ну вот я и оскорбил его в лучших чувствах! Миссис Седли, дорогая моя,
я оскорбил вашего сына в лучших чувствах. Я намекнул на его штаны. Спросите
у мисс Шарп, она подтвердит. Ну, полно, Джозеф, будьте с мисс Шарп друзьями
и пойдемте все вместе обедать!
- Сегодня у нас такой пилав, Джозеф, какой ты любишь, а папа привез
палтуса, - лучшего нет на всем Биллингсгетском рынке.
- Идем, идем, сэр, предложите руку мисс Шарп, а я пойду следом с этими
двумя молодыми женщинами, - сказал отец и, взяв под руки жену и дочь, весело
двинулся в столовую.
Если мисс Ребекка Шарп в глубине души решила одержать победу над тучным
щеголем, то я не думаю, сударыни, что мы вправе хоть сколько-нибудь осуждать
ее за это. Правда, задача уловления женихов обычно с подобающей скромностью
препоручается юными особами своим маменькам, но вспомните, что у мисс Шарп
нет любящей родительницы, чтобы уладить за нее этот деликатный вопрос, и
если она сама не раздобудет себе мужа, то не найдется никого в целом мире,
кто оказал бы ей эту услугу. Что заставляет молодых особ "выезжать", как не
благородное стремление к браку? Что гонит их толпами на всякие воды? Что
принуждает их отплясывать до пяти часов утра в течение долгого сезона? Что
заставляет их трудиться над фортепьянными сонатами, разучивать три-четыре
романса у модного учителя, по гинее за урок, или играть на арфе, если у них
точеные ручки и изящные локотки, или носить зеленые шляпки линкольнского
сукна и перья, - что заставляет их делать все это, как не надежда сразить
какого-нибудь "подходящего" молодого человека при помощи этих смертоносных
луков и стрел? Что заставляет почтенных родителей, скатав ковры, ставить
весь дом вверх дном и тратить пятую часть годового дохода на балы с ужинами
и замороженным шампанским? Неужели бескорыстная любовь к себе подобным и
искреннее желание посмотреть, как веселится и танцует молодежь? Чепуха! Им
хочется выдать замуж дочерей. И подобно тому как простодушная миссис Седли в
глубине своего нежного сердца уже вынашивала десятки маленьких планов насчет
устройства Эмилии, так и наша прелестная, но не имевшая покровителей Ребекка
решила сделать все, что было в ее силах, чтобы добыть себе мужа, который был
для нее еще более необходим, чем для ее подруги. Она обладала живым
воображением, а кроме того, прочла "Сказки Тысячи и одной ночи" и
"Географию" Гютри. Поэтому, узнав у Эмилии, что ее брат очень богат,
Ребекка, одеваясь к обеду, уже строила мысленно великолепнейшие воздушные
замки, коих сама она была повелительницей, а где-то на заднем плане маячил
ее супруг (она его еще не видела, и потому его образ был не вполне
отчетлив); она наряжалась в бесконечное множество шалей-тюрбанов,
увешивалась брильянтовыми ожерельями и под звуки марша из "Синей Бороды"
садилась на слона, чтобы ехать с торжественным визитом к Великому Моголу. О,
упоительные мечты Альнашара! Счастливое преимущество молодости в том, чтобы
предаваться вам, и немало других юных фантазеров задолго до Ребекки Шарп
упивались такими восхитительными грезами!
Джозеф Седли был на двенадцать лет старше своей сестры Эмилии. Он
состоял на гражданской службе в Ост-Индской компании и в описываемую нами
пору значился в Бенгальском разделе Ост-Индского справочника в качестве
коллектора в Богли-Уолахе - должность, как всем известно, почетная и
прибыльная. Если читатель захочет узнать, до каких еще более высоких постов
дослужился Джозеф в этой компании, мы отсылаем его к тому же справочнику.
Богли-Уолах расположен в живописной уединенной, покрытой джунглями
болотистой местности, известной охотою на бекасов, но где нередко можно
спугнуть и тигра. Ремгандж, окружной центр, отстоит от него всего на сорок
миль, а еще миль на тридцать дальше находится стоянка кавалерии. Так Джозеф
писал домой родителям, когда вступил в исправление должности коллектора. В
этой очаровательной местности он прожил около восьми лет в полном
одиночестве, почти не видя лица христианского, если не считать тех двух раз
в году, когда туда наезжал кавалерийский отряд, чтобы увезти собранные им
подати и налоги и доставить их в Калькутту.
По счастью, к описываемому времени он нажил какую-то болезнь печени,
для лечения ее вернулся в Европу и теперь вознаграждал себя за вынужденное
отшельничество, пользуясь вовсю удобствами и увеселениями у себя на родине.
Приехав в Лондон, он не поселился у родителей, а завел отдельную квартиру,
как и подобает молодому неунывающему холостяку. До своего отъезда в Индию он
был еще слишком молод, чтобы принимать участие в развлечениях столичных
жителей, и с тем большим усердием погрузился в них по возвращении домой. Он
катался по Парку на собственных лошадях, обедал в модных трактирах
(Восточный клуб не был еще изобретен), стал записным театралом, как