Страница:
Итак, Пегги О'Дауд была все та же: добрая в помыслах и на деле,
неугомонного нрава, любительница покомандовать, тиран по отношению к своему
Майклу, пугало для полковых дам, родная мать для молодых офицеров; она
ухаживала за ними во время болезни, заступалась за них, когда они попадали в
беду, и они платили за это леди Пегги безмерной преданностью. Жены младших
офицеров и капитанов (майор был не женат) постоянно интриговали против нее.
Они говорили, что Глорвина чересчур заносчива, а сама Пегги нестерпимо
властолюбива. Она житья не давала маленькой пастве, которую собирала у себя
миссис Кирк, и высмеивала полковую молодежь, ходившую слушать проповеди этой
дамы, заявляя, что жене солдата нечего путаться в эти дела и что лучше бы
миссис Кирк чинила белье своему супругу; если же полку угодно слушать
проповеди, то к его услугам лучшие в мире проповеди - ее дядюшки-декана. Она
решительно прекратила ухаживания лейтенанта своего полка Стабла за женой
лекаря, пригрозив, что взыщет деньги, которые он у нее занял (ибо этот
молодец был по-прежнему довольно сумасбродного нрава), если он не оборвет
сразу свой роман и не уедет на мыс Доброй Надежды, взяв отпуск по болезни. С
другой стороны, она приютила и укрыла у себя миссис Поски, которая однажды
ночью прибежала из своего бунгало, преследуемая разъяренным супругом, бывшим
под влиянием второй бутылки бренди. Впоследствии она буквально выходила
этого офицера, заболевшего белой горячкой, и отучила его от пьянства -
порока, с которым тот уже бессилен был бороться. Словом, в несчастье она
была лучшим утешителем, а в счастье самым несносным другом, так как всегда
держалась о себе высокого мнения и всегда хотела настоять на своем.
Так и теперь она забрала в голову, что Глорвина должна выйти замуж за
нашего старого друга Доббина. Миссис О'Дауд знала, какие у майора блестящие
перспективы; она ценила его хорошие качества и прекрасную репутацию, какой
он пользовался в полку. Глорвина, красивая молодая особа, черноволосая и
голубоглазая, цветущего вида, которая прекрасно ездила верхом и могла
разыграть сонату не хуже любой девицы из графства Корк, казалась ей самой
подходящей кандидаткой, чтобы составить счастье Доббина, - гораздо более
подходящей, чем маленькая слабохарактерная Эмилия, о которой он когда-то
вздыхал.
- Вы только посмотрите на Глорвину, когда она входит в комнату, -
говорила миссис О'Дауд, - и сравните ее с этой бедной миссис Осборн, которую
и курица обидит. Глорвина для вас идеальная жена, майор, - вы человек
скромный, тихий, и вам нужен кто-нибудь, кто бы мог за вас постоять. И хотя
она не такого знатного рода, как Мелони или Молой, но все же, смею вас
заверить, она из древней фамилии и окажет честь любому дворянину, который на
ней женится.
Надо сознаться, что, прежде чем прийти к решению покорить майора,
Глорвина много раз испытывала свои чары на других. Она провела сезон в
Дублине, не говоря уже о бесчисленных сезонах в Корке, Киларни и Мелоу, где
кокетничала со всеми офицерами всех местных гарнизонов и холостыми
помещиками из числа "подходящих женихов". У нее раз десять наклевывался
жених в Ирландии, не говоря уж о пасторе в Бате, который так нехорошо
поступил с ней. Всю дорогу до Мадраса она кокетничала с капитаном и старшим
офицером корабля "Ремчандер" Ост-Индской компании и провела целый сезон в
окружном городе с братом и миссис О'Дауд, которые оставили майора
командовать полком. Все восхищались ею, все танцевали с нею, но никто
заслуживающий внимания не делал ей предложения. Два-три чрезвычайно юных
субалтерн-офицера вздыхали по ней и два-три безусых штатских, но она
отвергла их, как не удовлетворяющих ее требованиям. А между тем другие,
более юные девицы выходили замуж. Есть женщины, и даже красивые женщины,
которым выпадает такая судьба. Они с необычайной готовностью влюбляются,
катаются верхом, совершают прогулки чуть ли не с половиною наличного
офицерскою состава, и все же, хоть им уже под сорок, мисс О'Греди остается
мисс О'Греди. Глорвина уверяла, что, не будь этой злосчастной ссоры леди
О'Дауд с женой судьи, она сделала бы отличную партию в Мардасе, где старый
мистер Чатни, стоявший во главе гражданского ведомства, готов был сделать ей
предложение (он потом женился на мисс Долби, юной леди, всего лишь
тринадцати лет от роду, только что приехавшей из Европы, где она училась в
школе).
И вот, хотя леди О'Дауд и Глорвина ссорились помногу раз в день и почти
но всякому поводу (право же, не обладай Мик О'Дауд ангельским характером,
две такие женщины, постоянно находившиеся около него, непременно свели бы
его с ума), однако они сходились в одном, - а именно в том, что Глорвина
должна выйти замуж за майора Доббина, и решили не оставлять его в покое,
пока не добьются своего. Глорвина, не смущаясь предыдущими сорока или
пятьюдесятью поражениями, повела настоящую атаку на майора. Она распевала
ему ирландские мелодии; она так часто и с таким чувством спрашивала, "придет
ли он в беседку", что надо удивляться, как мужчина, не лишенный сердца, мог
устоять перед таким приглашением; она неустанно допытывалась, "не омрачила
ли грусть дней его юности", и готова была, как Дездемона, плакать, слушая
рассказы майора об опасностях, которым он подвергался в походах. Мы уже
говорили, что наш честный старый друг любил играть на флейте. Глорвина
заставляла его исполнять с нею дуэты, и леди О'Дауд простодушно покидала
комнату, предоставляя молодой паре без помехи предаваться этому занятию.
Глорвина требовала, чтобы майор ездил с ней верхом по утрам. Весь военный
поселок видел, как они вместе выезжали и возвращались. Она постоянно писала
ему на дом записочки, брала у него книги и отмечала карандашом те
чувствительные или смешные места, которые ей понравились. Она пользовалась
его лошадьми, слугами, ложками и паланкином. Не мудрено, что молва соединяла
ее с ним и что сестры майора в Англии вообразили, что у них скоро будет
невестка.
Между тем Доббин, подвергаясь такой настойчивой осаде, пребывал в
состоянии самого возмутительного спокойствия. Он только смеялся, когда
молодые товарищи по полку подшучивали над ним по поводу явного внимания к
нему Глорвины.
- Пустяки! - говорил он. - Она просто упражняется на мне, как на
фортепьяно миссис Тозер, - благо оно всегда под рукой. Что я? - дряхлый
старик по сравнению с такой очаровательной молодой леди, как Глорвина.
Итак, он продолжал ездить с нею верхом, переписывал ей в альбом стихи и
ноты и покорно играл с нею в шахматы. Многие офицеры в Индии заполняют свой
досуг этими скромными занятиями, пока другие, не склонные к домашним
развлечениям, охотятся на кабанов, стреляют бекасов, играют в азартные игры,
курят сигары и наливаются грогом. Что касается Майкла О'Дауда, то, хотя его
супруга и сестра обе настаивали, чтобы он уговорил майора объясниться и не
мучить столь бессовестно бедную невинную девушку, старый солдат решительно
отказывался от всякого участия в этом заговоре.
- Право же, майор достаточно взрослый, чтобы самому сделать выбор, -
заявлял сэр Майкл, - он сам посватается, если захочет.
Или обращал дело в шутку, говоря, что Доббин еще слишком молод, чтобы
обзаводиться своим домом, и что он написал домой, испрашивая разрешения у
мамаши.
Мало того, в частных беседах с майором он предостерегал его, шутливо
говоря:
- Берегитесь, Доб, дружище! Вы знаете, какие злодейки эти дамы: моя
жена только что получила целый ящик платьев из Европы, и среди них есть
розовое атласное для Глорвины, - оно прикончит вас, Доб, если только женщины
и атлас способны вас расшевелить!
Но все дело в том, что ни красота, ни светские моды не могли победить
майора. У нашего честного друга жил в душе только один женский образ, притом
нисколько не похожий на мисс Глорвину в розовом атласе. Это была изящная
маленькая женщина в черном, с большими глазами и каштановыми волосами,
которая сама редко говорила, разве только когда к ней обращались, и притом
голосом, совсем не похожим на голос мисс Глорвины; нежная юная мать, с
ребенком на руках, улыбкой приглашающая майора взглянуть на милого крошку;
румяная девушка, с пением вбегающая в гостиную на Рассел-сквер, преданно и
влюбленно виснущая на руке Джорджа Осборна, - только этот образ не оставлял
честного майора ни днем ни ночью и царил в его сердце. Весьма вероятно, что
Эмилия и не походила на тот портрет, который рисовало воображение майора.
Гостя у сестер в Англии, Уильям тихонько стащил у них из модного журнала
одну картинку и даже приклеил ее изнутри на крышку своей шкатулки, усмотрев
в ней некоторое сходство с миссис Осборн, хотя я видел ее и могу поручиться,
что это был только рисунок платья с высокой талией и каким-то дурацким,
кукольным, нелепо улыбающимся лицом над платьем. Может быть, предмет
мечтаний мистера Доббина не больше походил на настоящую Эмилию, чем эта
нелепая картинка, которой он так дорожил. Но какой влюбленный счел бы себя
вправе упрекнуть его? И разве он будет счастливее, если увидит и признает
свое заблуждение? Доббин находился во власти таких чар. Он не надоедал
друзьям и знакомым своими чувствами и не терял ни сна, ни аппетита. Его
волосы слегка поседели с тех пор, как мы видели его в последний раз, и,
может быть, серебряные нити вились и в ее шелковистых каштановых волосах. Но
чувства его нисколько не менялись и не старели, и любовь его была так же
свежа, как воспоминания взрослого мужчины о своем детстве.
Мы уже говорили, что обе мисс Доббин и Эмилия - европейские
корреспондентки майора - прислали ему из Англии письма. Миссис Осборн от
всего сердца поздравляла его с предстоящей женитьбой на мисс О'Дауд.
"Ваша сестра только что любезно навестила меня, - писала Эмилия, - и
рассказала мне о важном событии, по поводу которого я прошу вас принять мои
искренние поздравления. Я надеюсь, что юная леди, с которой вы должны
сочетаться браком, окажется во всех отношениях достойной того, кто сам
является олицетворенной добротой и честностью. Бедная вдова может только
вознести свои молитвы и пожелать вам от всей души всякого благополучия!
Джорджи посылает привет своему дорогому крестному и надеется, что он не
забудет его. Я сказала ему, что вы собираетесь заключить союз с особой,
которая, я уверена, заслуживает вашей любви; но хотя такие узы и должны быть
самыми прочными и самыми священными и выше всяких других, все же я уверена,
что вдова и ребенок, которым вы покровительствовали и которых любили, всегда
найдут уголок в вашем сердце".
Послание это, о котором мы уже упоминали, продолжалось в таком же духе,
в каждой строке выражая чрезвычайную радость писавшей.
Письмо прибыло с тем же кораблем, который доставил ящик с нарядами из
Лондона для леди О'Дауд (и, конечно, Доббин распечатал его раньше всех
других пакетов, пришедших с этой почтой). Оно привело майора в такое
состояние, что Глорвина, ее розовый атлас и все до нее касающееся стали ему
ненавистны. Майор проклял бабьи сплетни и всю вообще женскую половину
человеческого рода. Все в этот день раздражало его: и невыносимая жара, и
утомительные маневры. Милосердный боже! Неужели разумный человек должен
тратить всю свою жизнь день за днем на то, чтобы осматривать подсумки и
портупеи и проводить военные учения с какими-то болванами? Бессмысленная
болтовня молодых людей в офицерской столовой больше чем когда-либо его
тяготила. Какое дело ему, человеку, которому скоро стукнет сорок, до того,
сколько бекасов подстрелил поручик Смит и какие фокусы выделывает кобыла
прапорщика Брауна? Шутки за столом вызывали в нем чувство стыда. Он был
слишком стар, чтобы слушать остроты младшего врача и болтовню молодежи, над
которыми старый О'Дауд, с его лысой головой и красным лицом, только
добродушно подсмеивался. Старик слышал эти шутки непрерывно в течение
тридцати лет, да и Доббин слышал их уже лет пятнадцать. А после шумного и
скучного обеда в офицерской столовой ссоры и пересуды полковых дам! Это было
невыносимо, позорно!
"О, Эмилия, Эмилия, - думал он, - ты, которой я был так предан,
упрекаешь меня! Только потому, что ты не отвечаешь на мои чувства, я влачу
эту нудную жизнь. И вместо награды за долгие годы преданности ты
благословляешь меня на брак с развязной ирландкой!"
Горечь и отвращение томили бедного Уильяма, более чем когда-либо
одинокого и несчастного. Ему хотелось покончить с жизнью, с ее суетою -
такой бесцельной и бессмысленной казалась ему всякая борьба, таким
безрадостным и мрачным будущее. Всю ночь он лежал без сна, томясь по родине.
Письмо Эмилии поразило его, как приговор судьбы. Никакая преданность,
никакое постоянство и самоотверженность не могли растопить это сердце. Она
даже не замечает, что он любит ее. Ворочаясь в постели, он мысленно говорил
ей:
"Боже милосердный, Эмилия! Неужели ты не понимаешь, что я одну только
тебя люблю во всем мире... тебя, которая холодна, как камень, тебя, за
которой я ухаживал долгие месяцы, когда ты была сражена болезнью и горем, а
ты простилась со мной с улыбкой на лице и забыла меня, едва за мною
закрылась дверь!"
Слуги-туземцы, расположившиеся на ночь около веранды, с удивлением
смотрели на взволнованного и угнетенного майора, которого они знали таким
спокойным и ровным. Пожалела бы она его теперь, если бы увидела? Он снова и
снова перечитывал ее письма - все, какие когда-либо получал: деловые письма
относительно небольшой суммы денег, которую, по его словам, оставил ей муж,
коротенькие пригласительные записочки, каждый клочок бумажки, который она
когда-либо посылала ему, - как все они холодны, как любезны, как безнадежны
и как эгоистичны!
Если бы рядом с ним оказалась какая-нибудь добрая, нежная душа, которая
могла бы понять и оцепить это молчаливое великодушное сердце, - кто знает,
может быть, царству Эмилии пришел бы конец и любовь нашего друга Уильяма
влилась бы в другое, более благоприятное русло! Но здесь он общался только с
Глорвиною, обладательницею черных локонов, а эта элегантная девица не была
склонна любить майора, а скорее мечтала увлечь его, - совершенно невозможная
и безнадежная задача, по крайней мере, с теми средствами, какие были в
распоряжении бедной девушки. Она завивала волосы и показывала ему свои
плечи, как бы говоря: "Видали вы когда-нибудь такие черные локоны и такую
белую кожу?" Она улыбалась ему, чтобы он мог видеть, что все зубы у нее в
порядке, - но он не обращал внимания на все эти прелести. Вскоре после
прибытия ящика с нарядами, а может быть, даже и в их честь, леди О'Дауд и
другие дамы Королевского полка дали бал офицерам Ост-Индской компании и
гражданским чинам поселка. Глорвипа нарядилась в свое ослепительное розовое
платье, но майор, бывший на балу и уныло слонявшийся по комнатам, даже не
заметил этого розового великолепия. Глорвина в неистовстве носилась мимо
него в вальсе со всеми молодыми субалтернами, а майор нимало не ревновал ее
и ничуть не рассердился, когда ротмистр Бенглс повел ее к ужину. Ни
кокетство, ни наряды, ни плечи не могли взволновать его, - а больше ничего у
Глорвины не было.
Итак, оба они могли служить примером суетности нашей жизни, ибо мечтали
о несбыточном. Эта неудача заставила Глорвину плакать от злости. Она
надеялась на майора "больше, чем на кого-либо другого", признавалась она,
рыдая.
- Он разобьет мне сердце, Пегги, - жаловалась она невестке, когда не
ссорилась с нею. - Мне придется ушить все мои платья: скоро я превращусь в
скелет.
Но - толстая или худая, смеющаяся или печальная, верхом ли на лошади
или на табурете за фортепьяно - майору она была безразлична. А полковник,
попыхивая трубкой и слушая ее жалобы, предлагал выписать из Лондона со
следующей почтой несколько черных платьев для Глори и рассказал ей
таинственную историю про одну леди в Ирландии, умершую от горя при утрате
мужа, которого она еще не успела приобрести.
Пока майор продолжал подвергать ее мукам Тантала, не делая ей
предложения и не выказывая никакого намерения влюбиться, из Европы пришел
еще один корабль, доставивший письма и среди них несколько посланий для
бессердечного человека. Это были письма из дому с более ранним почтовым
штемпелем, чем предыдущие, и когда майор увидел на одном из них почерк
сестры - той, что обычно писала "драгоценному Уильяму", исписывая
четвертушку вдоль и поперек, причем собирала все, какие только могла, дурные
новости, а также журила его и читала наставления с сестринской прямотой,
отравляя ему этими посланиями весь день, - то, по правде говоря,
"драгоценный Уильям" не спешил взломать печать на письме своей сестрицы,
поджидая более благоприятного для этого случая и состояния духа. Две недели
тому назад он написал ей, разбранив ее за то, что она наговорила всяких
глупостей миссис Осборн, а также отправил ответное письмо самой Эмилии,
опровергая дошедшие до нее слухи и уверяя ее, что "пока у него нет ни
малейшего намерения жениться".
Дня три спустя после прибытия второй пачки писем майор довольно весело
провел вечер в доме леди О'Дауд, и Глорвине даже показалось, что он
благосклоннее, чем обычно, слушал "У слияния рек", "Юного менестреля" и еще
одну-две песенки, которые она ему спела (то была иллюзия, - он прислушивался
к пению Глорвины не более внимательно, чем к вою шакалов за окнами). Сыграв
затем с нею партию в шахматы (любимым вечерним развлечением леди О'Дауд было
сразиться в крибедж с доктором), майор Доббин в обычный час попрощался с
семьей полковника и вернулся к себе домой.
Там, на столе, красноречивым упреком лежало письмо сестры. Он взял его,
пристыженный своей небрежностью, и приготовился провести неприятный часок с
отсутствующей родственницей, заранее проклиная ее неразборчивый почерк...
Прошел, пожалуй, целый час после ухода майора из дома полковника; сэр
Майкл спал сном праведника; Глорвина, по обыкновению, закрутила свои черные
локоны в бесчисленные лоскутки бумаги; леди О'Дауд также удалилась в
супружескую опочивальню в нижнем этаже и укрыла пологом свои пышные формы,
спасаясь от докучливых москитов, - когда часовой, стоявший у ворот, увидел
при лунном свете майора Доббина, стремительно шагавшего по направлению к
дому и, по-видимому, чем-то взволнованного. Миновав часового, он подошел
прямо к окнам спальни полковника.
- О'Дауд... полковник! - кричал, надрываясь, Доббин.
- Господи, майор! - сказала Глорвина, высунув в окно голову в
папильотках.
- В чем дело, Доб, дружище? - спросил полковник, предположив, что в
лагере пожар или что из штаб-квартиры полка пришел приказ о выступлении.
- Я... мне нужен отпуск. Я должен ехать в Англию по самым неотложным
личным делам, - сказал Доббин.
"Боже милосердный! Что случилось?" - подумала Глорвина, трепеща всеми
папильотками.
- Я должен уехать... сейчас же... нынче, - продолжал Доббин.
Полковник встал и вышел, чтобы переговорить с ним.
В приписке к посланию мисс Доббин майор нашел следующие строки: "Я
ездила вчера повидать твою старую приятельницу миссис Осборн. Жалкую
местность, где они живут с тех пор, как обанкротились, ты знаешь. Мистер С.,
если судить по медной дощечке на двери их лачуги (иначе не назовешь),
торгует углем. Мальчуган, твой крестник, конечно, чудесный ребенок, хотя
держится чересчур свободно и склонен к своеволию и дерзости. Но мы старались
быть к нему внимательными, как ты этого хотел, и представили его тетушке,
мисс Осборн, которой он очень понравился. Может быть, его дедушку - не того,
что обанкротился, - тот почти впал в детство, но мистера Осборна с
Рассел-сквер, - удастся смягчить по отношению к ребенку твоего друга, его
заблудшего и своевольного сына. Эмилия будет, наверно, не прочь отдать его.
Вдова утешилась и собирается выйти замуж за преподобного мистера Бинни,
священника в Бромптоне. Жалкая партия! Но миссис О. стареет, я видела у нее
много седых волос. Она заметно повеселела. А твой маленький крестник у нас
объелся. Мама шлет тебе привет вместе с приветом от любящей тебя
Энн Доббин".
Между Лондоном и Хэмпширом
Фамильный дом наших старых друзей Кроули на Грейт-Гонт-стрит все еще
сохраняет на фасаде траурный герб, вывешенный но случаю смерти сэра Питта
Кроули; но эта геральдическая эмблема служит ему скорее великолепным и
щегольским украшением, да и вообще весь дом принял более нарядный вид, чем
при жизни покойного баронета. Почерневшая облицовка соскоблена с кирпичей, и
стены сверкают свежей белизной, старинные бронзовые львы на дверном молотке
красиво вызолочены, решетки вновь выкрашены, - словом, самый мрачный дом на
Грейт-Гонт-стрит сделался самым кокетливым во всем квартале - еще до того
как в Королевском Кроули свежая зелень сменила пожелтевшую листву на той
аллее, по которой старый сэр Питт Кроули недавно проезжал в последний раз к
месту своего упокоения.
Около этого дома нередко можно было видеть маленькую женщину в
соответствующих размеров экипаже; кроме нее, здесь можно было ежедневно
встретить пожилую деву в сопровождении мальчика. Это была мисс Бригс с
маленьким Родоном; ей вменили в обязанность наблюдать за отделкой комнат в
доме сэра Питта, надзирать за группой женщин, занятых шитьем штор и
драпировок, разбирать и очищать ящики и шкафы от пыльных реликвий и хлама,
накопленного совокупными трудами нескольких поколений всевозможных леди
Кроули, а также составлять опись фарфора, хрусталя и другого имущества,
хранившегося в шкафах и кладовых.
Миссис Родон Кроули была во всех этих переустройствах
главнокомандующим, с неограниченными полномочиями от сэра Питта продавать,
обменивать, конфисковать и покупать все для меблировки, и она немало
наслаждалась этим занятием, которое давало простор ее вкусу и
изобретательности. Решение о ремонте дома было принято, когда сэр Питт в
ноябре приезжал в город, чтобы повидаться со своими поверенными, и провел
почти неделю на Керзон-стрит, в доме нежно любящих его брата и невестки.
Приехав, он сперва остановился в гостинице, но Бекки, как только узнала
о прибытии баронета, сейчас же поехала туда приветствовать его и через час
вернулась на Керзон-стрит вместе с сором Питтом. Невозможно было отказаться
от гостеприимства этого бесхитростного маленького создания, так откровенно и
дружески она предлагала его и так ласково на нем настаивала. Когда сэр Питт
согласился переехать к ним, Бекки в порыве благодарности схватила его руку.
- Спасибо, спасибо! - сказала она, сжимая ее и глядя прямо в глаза
баронету, который сильно покраснел. - Как обрадуется Родон!
Она суетилась в спальне Питта, указывая прислуге, куда нести чемоданы,
и со смехом сама притащила из своей спальни ведерко с углем.
Огонь уже пылал в камине (кстати сказать, это была комната мисс Бригс,
которую переселили на чердак в каморку горничной).
- Я знала, что привезу вас, - говорила она, глядя на него сияющими
глазами. И она и вправду была счастлива, что у нее такой гость.
Раза два Бекки заставила Родона - под предлогом дел - обедать вне дома,
и баронет провел эти счастливые вечера наедине с нею и Бригс. Бекки
спускалась на кухню и сама стряпала для него вкусные блюда.
- Ну, что вы скажете о моем сальми? - говорила она. - Это я для вас так
постаралась. Я могу приготовить вам блюда еще вкуснее, и буду готовить,
только навещайте нас почаще.
- Все, что вы делаете, вы делаете прекрасно, - га-лаЕ1тпо ответствовал
баронет. - Сальми действительно превосходное!
- Жена бедного человека должна уметь хозяйничать, - весело отозвалась
Ребекка.
В ответ на это деверь стал уверять, что ей пристало быть женой
императора и что умение вести хозяйство только украшает женщину. С чувством,
похожим на огорчение, подумал сэр Питт о леди Джейн, которая однажды
захотела сама испечь пирог к обеду, - дрожь пробрала его при этом
воспоминании!
Кроме сальми, приготовленного из фазанов лорда Стайна, в изобилии
водившихся в его имении Стилбрук, Бекки угостила деверя бутылкой белого
вина, которое, как уверяла маленькая лгунья, Родон вывез из Франции, купив
там почти за бесценок; в действительности это был "Белый Эрмитаж" из
знаменитых погребов маркиза Стайна, - вино, от которого кровь прилила к
бледным щекам баронета и огонь разлился по его тщедушному телу.
Когда сэр Питт осушил бутылку этого petit vin blanc {Легкого белого
вина (франц.).}, она взяла его под руку и повела в гостиную, где уютно
усадила на диван перед горящим камином и с нежным, ласковым вниманием стала
слушать его, усевшись рядом и подрубая рубашечку для своего милого мальчика.
Всякий раз, как миссис Родон хотела казаться особенно скромной и
добродетельной, она вытаскивала из рабочей корзинки эту рубашку, которая,
кстати сказать, стала мала Родону задолго до того, как была окончена.
Итак, Ребекка ласково внимала сэру Питту, беседовала с ним, пела ему,
льстила и угождала, так что ему день ото дня становилось приятнее
возвращаться от своих поверенных из Грейз-инна к пылающему камину на
Керзон-стрит (радость эту разделяли и юристы, потому что разглагольствования
их знатного клиента были весьма утомительны), и когда Питту пришлось
уезжать, он почувствовал настоящую печаль разлуки. Как грациозно она
неугомонного нрава, любительница покомандовать, тиран по отношению к своему
Майклу, пугало для полковых дам, родная мать для молодых офицеров; она
ухаживала за ними во время болезни, заступалась за них, когда они попадали в
беду, и они платили за это леди Пегги безмерной преданностью. Жены младших
офицеров и капитанов (майор был не женат) постоянно интриговали против нее.
Они говорили, что Глорвина чересчур заносчива, а сама Пегги нестерпимо
властолюбива. Она житья не давала маленькой пастве, которую собирала у себя
миссис Кирк, и высмеивала полковую молодежь, ходившую слушать проповеди этой
дамы, заявляя, что жене солдата нечего путаться в эти дела и что лучше бы
миссис Кирк чинила белье своему супругу; если же полку угодно слушать
проповеди, то к его услугам лучшие в мире проповеди - ее дядюшки-декана. Она
решительно прекратила ухаживания лейтенанта своего полка Стабла за женой
лекаря, пригрозив, что взыщет деньги, которые он у нее занял (ибо этот
молодец был по-прежнему довольно сумасбродного нрава), если он не оборвет
сразу свой роман и не уедет на мыс Доброй Надежды, взяв отпуск по болезни. С
другой стороны, она приютила и укрыла у себя миссис Поски, которая однажды
ночью прибежала из своего бунгало, преследуемая разъяренным супругом, бывшим
под влиянием второй бутылки бренди. Впоследствии она буквально выходила
этого офицера, заболевшего белой горячкой, и отучила его от пьянства -
порока, с которым тот уже бессилен был бороться. Словом, в несчастье она
была лучшим утешителем, а в счастье самым несносным другом, так как всегда
держалась о себе высокого мнения и всегда хотела настоять на своем.
Так и теперь она забрала в голову, что Глорвина должна выйти замуж за
нашего старого друга Доббина. Миссис О'Дауд знала, какие у майора блестящие
перспективы; она ценила его хорошие качества и прекрасную репутацию, какой
он пользовался в полку. Глорвина, красивая молодая особа, черноволосая и
голубоглазая, цветущего вида, которая прекрасно ездила верхом и могла
разыграть сонату не хуже любой девицы из графства Корк, казалась ей самой
подходящей кандидаткой, чтобы составить счастье Доббина, - гораздо более
подходящей, чем маленькая слабохарактерная Эмилия, о которой он когда-то
вздыхал.
- Вы только посмотрите на Глорвину, когда она входит в комнату, -
говорила миссис О'Дауд, - и сравните ее с этой бедной миссис Осборн, которую
и курица обидит. Глорвина для вас идеальная жена, майор, - вы человек
скромный, тихий, и вам нужен кто-нибудь, кто бы мог за вас постоять. И хотя
она не такого знатного рода, как Мелони или Молой, но все же, смею вас
заверить, она из древней фамилии и окажет честь любому дворянину, который на
ней женится.
Надо сознаться, что, прежде чем прийти к решению покорить майора,
Глорвина много раз испытывала свои чары на других. Она провела сезон в
Дублине, не говоря уже о бесчисленных сезонах в Корке, Киларни и Мелоу, где
кокетничала со всеми офицерами всех местных гарнизонов и холостыми
помещиками из числа "подходящих женихов". У нее раз десять наклевывался
жених в Ирландии, не говоря уж о пасторе в Бате, который так нехорошо
поступил с ней. Всю дорогу до Мадраса она кокетничала с капитаном и старшим
офицером корабля "Ремчандер" Ост-Индской компании и провела целый сезон в
окружном городе с братом и миссис О'Дауд, которые оставили майора
командовать полком. Все восхищались ею, все танцевали с нею, но никто
заслуживающий внимания не делал ей предложения. Два-три чрезвычайно юных
субалтерн-офицера вздыхали по ней и два-три безусых штатских, но она
отвергла их, как не удовлетворяющих ее требованиям. А между тем другие,
более юные девицы выходили замуж. Есть женщины, и даже красивые женщины,
которым выпадает такая судьба. Они с необычайной готовностью влюбляются,
катаются верхом, совершают прогулки чуть ли не с половиною наличного
офицерскою состава, и все же, хоть им уже под сорок, мисс О'Греди остается
мисс О'Греди. Глорвина уверяла, что, не будь этой злосчастной ссоры леди
О'Дауд с женой судьи, она сделала бы отличную партию в Мардасе, где старый
мистер Чатни, стоявший во главе гражданского ведомства, готов был сделать ей
предложение (он потом женился на мисс Долби, юной леди, всего лишь
тринадцати лет от роду, только что приехавшей из Европы, где она училась в
школе).
И вот, хотя леди О'Дауд и Глорвина ссорились помногу раз в день и почти
но всякому поводу (право же, не обладай Мик О'Дауд ангельским характером,
две такие женщины, постоянно находившиеся около него, непременно свели бы
его с ума), однако они сходились в одном, - а именно в том, что Глорвина
должна выйти замуж за майора Доббина, и решили не оставлять его в покое,
пока не добьются своего. Глорвина, не смущаясь предыдущими сорока или
пятьюдесятью поражениями, повела настоящую атаку на майора. Она распевала
ему ирландские мелодии; она так часто и с таким чувством спрашивала, "придет
ли он в беседку", что надо удивляться, как мужчина, не лишенный сердца, мог
устоять перед таким приглашением; она неустанно допытывалась, "не омрачила
ли грусть дней его юности", и готова была, как Дездемона, плакать, слушая
рассказы майора об опасностях, которым он подвергался в походах. Мы уже
говорили, что наш честный старый друг любил играть на флейте. Глорвина
заставляла его исполнять с нею дуэты, и леди О'Дауд простодушно покидала
комнату, предоставляя молодой паре без помехи предаваться этому занятию.
Глорвина требовала, чтобы майор ездил с ней верхом по утрам. Весь военный
поселок видел, как они вместе выезжали и возвращались. Она постоянно писала
ему на дом записочки, брала у него книги и отмечала карандашом те
чувствительные или смешные места, которые ей понравились. Она пользовалась
его лошадьми, слугами, ложками и паланкином. Не мудрено, что молва соединяла
ее с ним и что сестры майора в Англии вообразили, что у них скоро будет
невестка.
Между тем Доббин, подвергаясь такой настойчивой осаде, пребывал в
состоянии самого возмутительного спокойствия. Он только смеялся, когда
молодые товарищи по полку подшучивали над ним по поводу явного внимания к
нему Глорвины.
- Пустяки! - говорил он. - Она просто упражняется на мне, как на
фортепьяно миссис Тозер, - благо оно всегда под рукой. Что я? - дряхлый
старик по сравнению с такой очаровательной молодой леди, как Глорвина.
Итак, он продолжал ездить с нею верхом, переписывал ей в альбом стихи и
ноты и покорно играл с нею в шахматы. Многие офицеры в Индии заполняют свой
досуг этими скромными занятиями, пока другие, не склонные к домашним
развлечениям, охотятся на кабанов, стреляют бекасов, играют в азартные игры,
курят сигары и наливаются грогом. Что касается Майкла О'Дауда, то, хотя его
супруга и сестра обе настаивали, чтобы он уговорил майора объясниться и не
мучить столь бессовестно бедную невинную девушку, старый солдат решительно
отказывался от всякого участия в этом заговоре.
- Право же, майор достаточно взрослый, чтобы самому сделать выбор, -
заявлял сэр Майкл, - он сам посватается, если захочет.
Или обращал дело в шутку, говоря, что Доббин еще слишком молод, чтобы
обзаводиться своим домом, и что он написал домой, испрашивая разрешения у
мамаши.
Мало того, в частных беседах с майором он предостерегал его, шутливо
говоря:
- Берегитесь, Доб, дружище! Вы знаете, какие злодейки эти дамы: моя
жена только что получила целый ящик платьев из Европы, и среди них есть
розовое атласное для Глорвины, - оно прикончит вас, Доб, если только женщины
и атлас способны вас расшевелить!
Но все дело в том, что ни красота, ни светские моды не могли победить
майора. У нашего честного друга жил в душе только один женский образ, притом
нисколько не похожий на мисс Глорвину в розовом атласе. Это была изящная
маленькая женщина в черном, с большими глазами и каштановыми волосами,
которая сама редко говорила, разве только когда к ней обращались, и притом
голосом, совсем не похожим на голос мисс Глорвины; нежная юная мать, с
ребенком на руках, улыбкой приглашающая майора взглянуть на милого крошку;
румяная девушка, с пением вбегающая в гостиную на Рассел-сквер, преданно и
влюбленно виснущая на руке Джорджа Осборна, - только этот образ не оставлял
честного майора ни днем ни ночью и царил в его сердце. Весьма вероятно, что
Эмилия и не походила на тот портрет, который рисовало воображение майора.
Гостя у сестер в Англии, Уильям тихонько стащил у них из модного журнала
одну картинку и даже приклеил ее изнутри на крышку своей шкатулки, усмотрев
в ней некоторое сходство с миссис Осборн, хотя я видел ее и могу поручиться,
что это был только рисунок платья с высокой талией и каким-то дурацким,
кукольным, нелепо улыбающимся лицом над платьем. Может быть, предмет
мечтаний мистера Доббина не больше походил на настоящую Эмилию, чем эта
нелепая картинка, которой он так дорожил. Но какой влюбленный счел бы себя
вправе упрекнуть его? И разве он будет счастливее, если увидит и признает
свое заблуждение? Доббин находился во власти таких чар. Он не надоедал
друзьям и знакомым своими чувствами и не терял ни сна, ни аппетита. Его
волосы слегка поседели с тех пор, как мы видели его в последний раз, и,
может быть, серебряные нити вились и в ее шелковистых каштановых волосах. Но
чувства его нисколько не менялись и не старели, и любовь его была так же
свежа, как воспоминания взрослого мужчины о своем детстве.
Мы уже говорили, что обе мисс Доббин и Эмилия - европейские
корреспондентки майора - прислали ему из Англии письма. Миссис Осборн от
всего сердца поздравляла его с предстоящей женитьбой на мисс О'Дауд.
"Ваша сестра только что любезно навестила меня, - писала Эмилия, - и
рассказала мне о важном событии, по поводу которого я прошу вас принять мои
искренние поздравления. Я надеюсь, что юная леди, с которой вы должны
сочетаться браком, окажется во всех отношениях достойной того, кто сам
является олицетворенной добротой и честностью. Бедная вдова может только
вознести свои молитвы и пожелать вам от всей души всякого благополучия!
Джорджи посылает привет своему дорогому крестному и надеется, что он не
забудет его. Я сказала ему, что вы собираетесь заключить союз с особой,
которая, я уверена, заслуживает вашей любви; но хотя такие узы и должны быть
самыми прочными и самыми священными и выше всяких других, все же я уверена,
что вдова и ребенок, которым вы покровительствовали и которых любили, всегда
найдут уголок в вашем сердце".
Послание это, о котором мы уже упоминали, продолжалось в таком же духе,
в каждой строке выражая чрезвычайную радость писавшей.
Письмо прибыло с тем же кораблем, который доставил ящик с нарядами из
Лондона для леди О'Дауд (и, конечно, Доббин распечатал его раньше всех
других пакетов, пришедших с этой почтой). Оно привело майора в такое
состояние, что Глорвина, ее розовый атлас и все до нее касающееся стали ему
ненавистны. Майор проклял бабьи сплетни и всю вообще женскую половину
человеческого рода. Все в этот день раздражало его: и невыносимая жара, и
утомительные маневры. Милосердный боже! Неужели разумный человек должен
тратить всю свою жизнь день за днем на то, чтобы осматривать подсумки и
портупеи и проводить военные учения с какими-то болванами? Бессмысленная
болтовня молодых людей в офицерской столовой больше чем когда-либо его
тяготила. Какое дело ему, человеку, которому скоро стукнет сорок, до того,
сколько бекасов подстрелил поручик Смит и какие фокусы выделывает кобыла
прапорщика Брауна? Шутки за столом вызывали в нем чувство стыда. Он был
слишком стар, чтобы слушать остроты младшего врача и болтовню молодежи, над
которыми старый О'Дауд, с его лысой головой и красным лицом, только
добродушно подсмеивался. Старик слышал эти шутки непрерывно в течение
тридцати лет, да и Доббин слышал их уже лет пятнадцать. А после шумного и
скучного обеда в офицерской столовой ссоры и пересуды полковых дам! Это было
невыносимо, позорно!
"О, Эмилия, Эмилия, - думал он, - ты, которой я был так предан,
упрекаешь меня! Только потому, что ты не отвечаешь на мои чувства, я влачу
эту нудную жизнь. И вместо награды за долгие годы преданности ты
благословляешь меня на брак с развязной ирландкой!"
Горечь и отвращение томили бедного Уильяма, более чем когда-либо
одинокого и несчастного. Ему хотелось покончить с жизнью, с ее суетою -
такой бесцельной и бессмысленной казалась ему всякая борьба, таким
безрадостным и мрачным будущее. Всю ночь он лежал без сна, томясь по родине.
Письмо Эмилии поразило его, как приговор судьбы. Никакая преданность,
никакое постоянство и самоотверженность не могли растопить это сердце. Она
даже не замечает, что он любит ее. Ворочаясь в постели, он мысленно говорил
ей:
"Боже милосердный, Эмилия! Неужели ты не понимаешь, что я одну только
тебя люблю во всем мире... тебя, которая холодна, как камень, тебя, за
которой я ухаживал долгие месяцы, когда ты была сражена болезнью и горем, а
ты простилась со мной с улыбкой на лице и забыла меня, едва за мною
закрылась дверь!"
Слуги-туземцы, расположившиеся на ночь около веранды, с удивлением
смотрели на взволнованного и угнетенного майора, которого они знали таким
спокойным и ровным. Пожалела бы она его теперь, если бы увидела? Он снова и
снова перечитывал ее письма - все, какие когда-либо получал: деловые письма
относительно небольшой суммы денег, которую, по его словам, оставил ей муж,
коротенькие пригласительные записочки, каждый клочок бумажки, который она
когда-либо посылала ему, - как все они холодны, как любезны, как безнадежны
и как эгоистичны!
Если бы рядом с ним оказалась какая-нибудь добрая, нежная душа, которая
могла бы понять и оцепить это молчаливое великодушное сердце, - кто знает,
может быть, царству Эмилии пришел бы конец и любовь нашего друга Уильяма
влилась бы в другое, более благоприятное русло! Но здесь он общался только с
Глорвиною, обладательницею черных локонов, а эта элегантная девица не была
склонна любить майора, а скорее мечтала увлечь его, - совершенно невозможная
и безнадежная задача, по крайней мере, с теми средствами, какие были в
распоряжении бедной девушки. Она завивала волосы и показывала ему свои
плечи, как бы говоря: "Видали вы когда-нибудь такие черные локоны и такую
белую кожу?" Она улыбалась ему, чтобы он мог видеть, что все зубы у нее в
порядке, - но он не обращал внимания на все эти прелести. Вскоре после
прибытия ящика с нарядами, а может быть, даже и в их честь, леди О'Дауд и
другие дамы Королевского полка дали бал офицерам Ост-Индской компании и
гражданским чинам поселка. Глорвипа нарядилась в свое ослепительное розовое
платье, но майор, бывший на балу и уныло слонявшийся по комнатам, даже не
заметил этого розового великолепия. Глорвина в неистовстве носилась мимо
него в вальсе со всеми молодыми субалтернами, а майор нимало не ревновал ее
и ничуть не рассердился, когда ротмистр Бенглс повел ее к ужину. Ни
кокетство, ни наряды, ни плечи не могли взволновать его, - а больше ничего у
Глорвины не было.
Итак, оба они могли служить примером суетности нашей жизни, ибо мечтали
о несбыточном. Эта неудача заставила Глорвину плакать от злости. Она
надеялась на майора "больше, чем на кого-либо другого", признавалась она,
рыдая.
- Он разобьет мне сердце, Пегги, - жаловалась она невестке, когда не
ссорилась с нею. - Мне придется ушить все мои платья: скоро я превращусь в
скелет.
Но - толстая или худая, смеющаяся или печальная, верхом ли на лошади
или на табурете за фортепьяно - майору она была безразлична. А полковник,
попыхивая трубкой и слушая ее жалобы, предлагал выписать из Лондона со
следующей почтой несколько черных платьев для Глори и рассказал ей
таинственную историю про одну леди в Ирландии, умершую от горя при утрате
мужа, которого она еще не успела приобрести.
Пока майор продолжал подвергать ее мукам Тантала, не делая ей
предложения и не выказывая никакого намерения влюбиться, из Европы пришел
еще один корабль, доставивший письма и среди них несколько посланий для
бессердечного человека. Это были письма из дому с более ранним почтовым
штемпелем, чем предыдущие, и когда майор увидел на одном из них почерк
сестры - той, что обычно писала "драгоценному Уильяму", исписывая
четвертушку вдоль и поперек, причем собирала все, какие только могла, дурные
новости, а также журила его и читала наставления с сестринской прямотой,
отравляя ему этими посланиями весь день, - то, по правде говоря,
"драгоценный Уильям" не спешил взломать печать на письме своей сестрицы,
поджидая более благоприятного для этого случая и состояния духа. Две недели
тому назад он написал ей, разбранив ее за то, что она наговорила всяких
глупостей миссис Осборн, а также отправил ответное письмо самой Эмилии,
опровергая дошедшие до нее слухи и уверяя ее, что "пока у него нет ни
малейшего намерения жениться".
Дня три спустя после прибытия второй пачки писем майор довольно весело
провел вечер в доме леди О'Дауд, и Глорвине даже показалось, что он
благосклоннее, чем обычно, слушал "У слияния рек", "Юного менестреля" и еще
одну-две песенки, которые она ему спела (то была иллюзия, - он прислушивался
к пению Глорвины не более внимательно, чем к вою шакалов за окнами). Сыграв
затем с нею партию в шахматы (любимым вечерним развлечением леди О'Дауд было
сразиться в крибедж с доктором), майор Доббин в обычный час попрощался с
семьей полковника и вернулся к себе домой.
Там, на столе, красноречивым упреком лежало письмо сестры. Он взял его,
пристыженный своей небрежностью, и приготовился провести неприятный часок с
отсутствующей родственницей, заранее проклиная ее неразборчивый почерк...
Прошел, пожалуй, целый час после ухода майора из дома полковника; сэр
Майкл спал сном праведника; Глорвина, по обыкновению, закрутила свои черные
локоны в бесчисленные лоскутки бумаги; леди О'Дауд также удалилась в
супружескую опочивальню в нижнем этаже и укрыла пологом свои пышные формы,
спасаясь от докучливых москитов, - когда часовой, стоявший у ворот, увидел
при лунном свете майора Доббина, стремительно шагавшего по направлению к
дому и, по-видимому, чем-то взволнованного. Миновав часового, он подошел
прямо к окнам спальни полковника.
- О'Дауд... полковник! - кричал, надрываясь, Доббин.
- Господи, майор! - сказала Глорвина, высунув в окно голову в
папильотках.
- В чем дело, Доб, дружище? - спросил полковник, предположив, что в
лагере пожар или что из штаб-квартиры полка пришел приказ о выступлении.
- Я... мне нужен отпуск. Я должен ехать в Англию по самым неотложным
личным делам, - сказал Доббин.
"Боже милосердный! Что случилось?" - подумала Глорвина, трепеща всеми
папильотками.
- Я должен уехать... сейчас же... нынче, - продолжал Доббин.
Полковник встал и вышел, чтобы переговорить с ним.
В приписке к посланию мисс Доббин майор нашел следующие строки: "Я
ездила вчера повидать твою старую приятельницу миссис Осборн. Жалкую
местность, где они живут с тех пор, как обанкротились, ты знаешь. Мистер С.,
если судить по медной дощечке на двери их лачуги (иначе не назовешь),
торгует углем. Мальчуган, твой крестник, конечно, чудесный ребенок, хотя
держится чересчур свободно и склонен к своеволию и дерзости. Но мы старались
быть к нему внимательными, как ты этого хотел, и представили его тетушке,
мисс Осборн, которой он очень понравился. Может быть, его дедушку - не того,
что обанкротился, - тот почти впал в детство, но мистера Осборна с
Рассел-сквер, - удастся смягчить по отношению к ребенку твоего друга, его
заблудшего и своевольного сына. Эмилия будет, наверно, не прочь отдать его.
Вдова утешилась и собирается выйти замуж за преподобного мистера Бинни,
священника в Бромптоне. Жалкая партия! Но миссис О. стареет, я видела у нее
много седых волос. Она заметно повеселела. А твой маленький крестник у нас
объелся. Мама шлет тебе привет вместе с приветом от любящей тебя
Энн Доббин".
Между Лондоном и Хэмпширом
Фамильный дом наших старых друзей Кроули на Грейт-Гонт-стрит все еще
сохраняет на фасаде траурный герб, вывешенный но случаю смерти сэра Питта
Кроули; но эта геральдическая эмблема служит ему скорее великолепным и
щегольским украшением, да и вообще весь дом принял более нарядный вид, чем
при жизни покойного баронета. Почерневшая облицовка соскоблена с кирпичей, и
стены сверкают свежей белизной, старинные бронзовые львы на дверном молотке
красиво вызолочены, решетки вновь выкрашены, - словом, самый мрачный дом на
Грейт-Гонт-стрит сделался самым кокетливым во всем квартале - еще до того
как в Королевском Кроули свежая зелень сменила пожелтевшую листву на той
аллее, по которой старый сэр Питт Кроули недавно проезжал в последний раз к
месту своего упокоения.
Около этого дома нередко можно было видеть маленькую женщину в
соответствующих размеров экипаже; кроме нее, здесь можно было ежедневно
встретить пожилую деву в сопровождении мальчика. Это была мисс Бригс с
маленьким Родоном; ей вменили в обязанность наблюдать за отделкой комнат в
доме сэра Питта, надзирать за группой женщин, занятых шитьем штор и
драпировок, разбирать и очищать ящики и шкафы от пыльных реликвий и хлама,
накопленного совокупными трудами нескольких поколений всевозможных леди
Кроули, а также составлять опись фарфора, хрусталя и другого имущества,
хранившегося в шкафах и кладовых.
Миссис Родон Кроули была во всех этих переустройствах
главнокомандующим, с неограниченными полномочиями от сэра Питта продавать,
обменивать, конфисковать и покупать все для меблировки, и она немало
наслаждалась этим занятием, которое давало простор ее вкусу и
изобретательности. Решение о ремонте дома было принято, когда сэр Питт в
ноябре приезжал в город, чтобы повидаться со своими поверенными, и провел
почти неделю на Керзон-стрит, в доме нежно любящих его брата и невестки.
Приехав, он сперва остановился в гостинице, но Бекки, как только узнала
о прибытии баронета, сейчас же поехала туда приветствовать его и через час
вернулась на Керзон-стрит вместе с сором Питтом. Невозможно было отказаться
от гостеприимства этого бесхитростного маленького создания, так откровенно и
дружески она предлагала его и так ласково на нем настаивала. Когда сэр Питт
согласился переехать к ним, Бекки в порыве благодарности схватила его руку.
- Спасибо, спасибо! - сказала она, сжимая ее и глядя прямо в глаза
баронету, который сильно покраснел. - Как обрадуется Родон!
Она суетилась в спальне Питта, указывая прислуге, куда нести чемоданы,
и со смехом сама притащила из своей спальни ведерко с углем.
Огонь уже пылал в камине (кстати сказать, это была комната мисс Бригс,
которую переселили на чердак в каморку горничной).
- Я знала, что привезу вас, - говорила она, глядя на него сияющими
глазами. И она и вправду была счастлива, что у нее такой гость.
Раза два Бекки заставила Родона - под предлогом дел - обедать вне дома,
и баронет провел эти счастливые вечера наедине с нею и Бригс. Бекки
спускалась на кухню и сама стряпала для него вкусные блюда.
- Ну, что вы скажете о моем сальми? - говорила она. - Это я для вас так
постаралась. Я могу приготовить вам блюда еще вкуснее, и буду готовить,
только навещайте нас почаще.
- Все, что вы делаете, вы делаете прекрасно, - га-лаЕ1тпо ответствовал
баронет. - Сальми действительно превосходное!
- Жена бедного человека должна уметь хозяйничать, - весело отозвалась
Ребекка.
В ответ на это деверь стал уверять, что ей пристало быть женой
императора и что умение вести хозяйство только украшает женщину. С чувством,
похожим на огорчение, подумал сэр Питт о леди Джейн, которая однажды
захотела сама испечь пирог к обеду, - дрожь пробрала его при этом
воспоминании!
Кроме сальми, приготовленного из фазанов лорда Стайна, в изобилии
водившихся в его имении Стилбрук, Бекки угостила деверя бутылкой белого
вина, которое, как уверяла маленькая лгунья, Родон вывез из Франции, купив
там почти за бесценок; в действительности это был "Белый Эрмитаж" из
знаменитых погребов маркиза Стайна, - вино, от которого кровь прилила к
бледным щекам баронета и огонь разлился по его тщедушному телу.
Когда сэр Питт осушил бутылку этого petit vin blanc {Легкого белого
вина (франц.).}, она взяла его под руку и повела в гостиную, где уютно
усадила на диван перед горящим камином и с нежным, ласковым вниманием стала
слушать его, усевшись рядом и подрубая рубашечку для своего милого мальчика.
Всякий раз, как миссис Родон хотела казаться особенно скромной и
добродетельной, она вытаскивала из рабочей корзинки эту рубашку, которая,
кстати сказать, стала мала Родону задолго до того, как была окончена.
Итак, Ребекка ласково внимала сэру Питту, беседовала с ним, пела ему,
льстила и угождала, так что ему день ото дня становилось приятнее
возвращаться от своих поверенных из Грейз-инна к пылающему камину на
Керзон-стрит (радость эту разделяли и юристы, потому что разглагольствования
их знатного клиента были весьма утомительны), и когда Питту пришлось
уезжать, он почувствовал настоящую печаль разлуки. Как грациозно она