Мей Лев Александрович. Ярмарка тщеславия

гордятся тем, что дают нашим детям банковый билет в пять фунтов, а нас
презирают за то, что у нас нет его".
Кто знает, быть может, Ребекка и была права в своих рассуждениях, и
только деньгами и случаем определяется разница между нею и честной женщиной!
Если принять во внимание силу соблазна, кто может сказать о себе, что он
лучше своего ближнего? Пусть спокойное, обеспеченное положение и но делает
человека честным, оно, во всяком случае, помогает ему сохранить честность.
Какой-нибудь олдермен, возвращающийся с обеда, где его угощали черепаховым
супом, не вылезет из экипажа, чтобы украсть баранью ногу; но заставьте его
поголодать - и посмотрите, не стащит ли он ковригу хлеба. Так утешала себя
Бекки, соразмеряя шансы и оценивая распределение добра и зла в этом мире.

Старые любимые места, знакомые ноля и леса, рощи, пруды и сад, комнаты
старого дома, где некогда она провела целых два года, - все это Бекки обошла
опять. Здесь она была молода, или сравнительно молода, - потому что она уже
не помнила, когда была действительно молодой, - но она помнила свои мысли и
чувства семилетней давности и сравнивала их с теперешними, когда она уже
видела свет, общалась со знатными людьми и высоко поднялась по сравнению со
своим первоначальным скромным положением.
"Я добилась этого, потому что у меня есть голова на плечах, - думала
Бекки, - и потому, что мир состоит из дураков. Я не могла бы теперь
вернуться назад и якшаться с людьми, с которыми встречалась в студии отца.
Ко мне приезжают лорды со звездами и орденами Подвязки вместо бедных
артистов с табачными крошками в кармане. У меня муж - джентльмен, у меня
невестка - графская дочь, и я живу в том самом доме, где несколько лет тому
назад мое положение мало чем отличалось от положения прислуги. Но лучше ли я
обеспечена теперь, чем когда была дочерью бедного художника и выпрашивала
чай и сахар в ближайшей лавочке? Если бы я вышла замуж за Фрэнсиса, который
так любил меня, я и то не была бы бедное, чем сейчас. Ах, с каким
удовольствием я променяла бы свое положение в обществе и все мои связи на
кругленький капиталец в трехпроцентных бумагах!"
Вот каким образом воспринимала Бекки тщету человеческих дел, и вот в
какой надежной пристани она мечтала бросить якорь.
Может быть, ей и приходило в голову, что, если бы она была честной и
скромной женщиной, выполняла свои обязанности и шла в жизни прямым путем,
она была бы сейчас не дальше от того счастья, к которому пробиралась
окольными тропами. Но как дети в Королевском Кроули обходили ту комнату, где
лежало тело их отца, так и Бекки, если эти мысли и возникали у нее, обходила
их стороной. Она избегала и презирала их, предпочитая следовать другим
путем, сойти с которого представлялось ей уже невозможным. Мне лично
кажется, что угрызения совести - наименее действенное из моральных чувств
человека: если они и пробуждаются, подавить их легче всего, а некоторым они
и вовсе не знакомы. Мы расстраиваемся, когда нас уличают, или при мысли о
стыде и наказании; но само по себе чувство вины отравляет жизнь лишь очень
немногим на Ярмарке Тщеславия.
Итак, Ребекка за время своего пребывания в Королевском Кроули приобрела
столько друзей среди служителей мамоны, сколько было в ее власти. Леди Джейн
и ее супруг простились с нею с самыми теплыми изъявлениями чувств. Они
возлагали надежду на скорую встречу в Лондоне, когда фамильный дом на
Гонт-стрит будет отремонтирован и отделан заново. Леди Саутдаун снабдила
Ребекку небольшой аптечкой и послала через нее преподобному Лоренсу Грилсу
письмо, в котором просила этого джентльмена спасти "подательницу сего" от
вечного огня. Питт проводил их в карете четверкой до Мадбери, послав вперед
на повозке их багаж вместе с запасом дичи.
- Как рады вы будете опять увидеть вашего милого мальчика! - сказала
леди Джейн Кроули, прощаясь с родственницей.
- О да, так рада! - простонала Ребекка, закатывая свои зеленые глаза.
Она была безмерно счастлива покинуть Королевское Кроули, но уезжать ей не
хотелось. Правда, здесь можно пропасть от тоски, но все-таки воздух гораздо
чище, чем тот, которым она привыкла дышать. Обитатели замка скучны, но
каждый по-своему относился к ной хорошо.
"Это все результат длительного обладания трехпроцентными бумагами", -
говорила себе Бекки и, вероятно, была права.
Как бы то ни было, лондонские фонари весело сияли, когда почтовая
карета въехала на Пикаднлли; на Керзон-стрит Бригс жарко растопила камин, и
маленький Родон не ложился спать, чтобы самому встретить папу и маму.

ГЛАВА XLII,

в которой речь идет о семье Осборнов

Много лет прошло с тех пор, как мы виделись с нашим почтенным другом,
старым мистером Осборном с Рассел-сквер, и нельзя сказать, чтобы за это
время он чувствовал себя счастливейшим из смертных. Произошли события,
которые не способствовали улучшению его характера. Далеко не всегда
удавалось ему поставить на своем, а всякое противодействие столь разумному
желанию воспринималось этим джентльменом как личное оскорбление, и сделалось
для него тем более несносным, когда подагра, старость, одиночество и горечь
многих разочарований сообща придавили его своей тяжестью. После смерти сына
его густые темные волосы начали быстро седеть; лицо стало еще краснее; руки
дрожали все сильнее, когда он наливал себе стакан портвейна. Он превратил
жизнь своих конторщиков в Сити в сущий ад, да и домашним его жилось не
легче. Я сомневаюсь, чтобы Ребекка, которая молила бога о процентных
бумагах, променяла свою бедность вместе с отчаянным азартом и взлетами и
падениями своей жизни на деньги Осборна и на беспросветный мрак, окружавший
его. Он сделал предложение мисс Суорц, но был отвергнут кликою этой леди,
которая выдала ее замуж за молодого отпрыска древнего шотландского рода. В
сущности, Осборн не постоял бы за тем, чтобы жениться даже на женщине самого
низкого звания, и потом отчаянно изводил бы ее, но, как на грех, ни одной
такой подходящей особы ему не подвернулось, и потому он тиранил дома свою
незамужнюю дочь. У мисс Осборн был чудесный экипаж и прекрасные лошади, она
сидела во главе стола, уставленного превосходнейшим серебром; у нее была
своя чековая книжка, образцовый ливрейный лакей, сопровождавший ее во время
прогулок, и неограниченный всюду кредит; в лавках, где она забирала товар,
ее встречали с поклонами - словом, она пользовалась всеми преимуществами
богатой наследницы, но жизнь у нее была жалкая. Маленькие сиротки из приюта,
метельщицы на перекрестках, самая бедная судомойка в людской были
счастливицами в сравнении с этой несчастной, теперь уже немолодой девицей.
Фредерик Буллок, эсквайр, из фирмы "Буллок, Халкер и К^o", женился-таки
на Марии Осборн, но только после длительных торгов и брюзжания со стороны
сего взыскательного джентльмена. Когда Джордж умер и был исключен из
завещания отца, Фредерик настаивал, чтобы половина состояния старого
коммерсанта была закреплена за Марией, и очень долго отказывался "ударить по
рукам" (по собственному выражению этого джентльмена) на каких-либо иных
условиях. Осборн указывал, что Фред согласился взять его дочь с приданым в
двадцать тысяч и что он не считает нужным брать на себя дополнительные
обязательства. Фред может получить то, что ему полагается, или отказаться, а
тогда пусть убирается к черту! Фред, у которого зубы разгорелись, когда
Джордж был лишен наследства, считал, что старый коммерсант бессовестно его
обманул, и некоторое время делал вид, будто намерен вовсе отказаться от
женитьбы. Осборн закрыл свой текущий счет у "Буллока и Халкера", ходил на
биржу с хлыстом, клянясь, что огреет по спине одного негодяя, не называя
его, однако, по имени, и вообще вел себя со свойственной ему свирепостью.
Джейн Осборн выражала сочувствие своей сестре Марии по поводу этой семейной
распри.
- Я говорила тебе, Мария, что он любит твои деньги, а не тебя, -
утешала она сестру.
- Во всяком случае, он выбрал меня и мои деньги, а не тебя и твои
деньги, - отвечала Мария, вскидывая голову.
Однако разрыв был только временный. Отец Фреда и старшие компаньоны
фирмы советовали ему, в расчете на будущий раздел состояния, взять Марию
даже с двадцатью тысячами приданого, половина которого выплачивалась сейчас,
а половина - после смерти мистера Осборна. Итак, Фред "пошел на попятный"
(опять же по его собственному выражению) и послал старого Халкера к Осборну
с мировой. Это все его отец, уверял теперь Фред, это он не хотел свадьбы и
чинил ему всякие затруднения, а сам он очень желает сохранить в силе их
прежний уговор. Извинения жениха были угрюмо приняты мистером Осборном.
Халкер и Буллок были известными фамилиями среди аристократии Сити и имели
связи даже среди "вест-эндской знати". Старику было приятно, что он сможет
говорить: "Мой сын, сэр, из фирмы "Буллок, Халкер и К^o", сэр; кузина моей
дочери, сэр, леди Мэри Манго, дочь достопочтенного графа Каслмоулди".
Воображение уже наполняло его дом знатными гостями. Поэтому он простил
молодого Буллока и согласился на свадьбу.
Это было пышное празднество. Родные жениха устроили завтрак у себя, так
как они жили около церкви св. Георга, Ганновер-сквер, где происходило
венчание. Была приглашена "вест-эндская знать", и многие из них расписались
в книге. Тут были мистер Манго и леди Мэри Манго, а юные Гвендолина и
Гуиневер Манго были подружками невесты; полковник Бледайер гвардейского
полка (старший сын фирмы "Братья Бледайер" на Минсинг-лейн), кузен жениха, с
достопочтенной миссис Бледайер; достопочтенный Джордж Боултер, сын лорда
Леванта, с супругой, урожденной мисс Манго; лорд-виконт Каслтоддн;
достопочтенный Джеймс Мак-Мул и миссис Мак-Мул (урожденная мисс Суорц) и
целый сонм знати, породнившейся с Ломбард-стрит и в значительной степени
способствовавшей облагораживанию Корнхилла.
У молодой четы был дом близ Баркли-сквер и небольшая вилла в
Роухемптоне, среди местной колонии банкиров. Дамы в семье Фреда считали, что
он сделал мезальянс: хотя дед Буллоков воспитывался в приюте, но они через
своих мужей породнились с лучшими представителями английской аристократии. И
Марии пришлось, чтобы возместить недостаток происхождения, держаться
особенно гордо и проявлять сугубую осторожность в составлении списка гостей;
она чувствовала, что и отец с сестрою теперь не подходящая для нее компания.
Было бы нелепо предполагать, что она совершенно порвет со стариком, у
которого можно было выцарапать еще несколько десятков тысяч. Фред Буллок
никогда не допустил бы этого. Но она была еще молода и не умела скрывать
свои чувства; и так как она приглашала своего папа и сестру на вечера
третьего сорта, обращалась с ними очень холодно, когда они приходили, а сама
избегала Рассел-сквер и бестактно просила отца покинуть эту ужасную
вульгарную местность, то всем этим легкомысленно и опрометчиво поставила под
сомнение свои шансы на получение наследства, - словом, так испортила дело,
что его не могла поправить даже дипломатия Фреда.
- Так, значит, Рассел-сквер недостаточно хорош для миссис Марии, а? -
говорил старый джентльмен, с шумом поднимая стекла в карете, когда они с
дочерью ехали однажды вечером домой после обеда у миссис Фредерик Буллок. -
Так она приглашает отца и сестру на другой день после своих званых обедов
(черт меня возьми, если эти блюда или "онтри" {Исковерканное французское
entree - блюдо, подаваемое в начале обеда.}, как она их называет, не
подавались у них вчера!) вместе с купчишками из Сити и какими-то писаками, а
графов, графинь и всех "достопочтенных" приберегает для себя?
Достопочтенные! Черт бы побрал этих достопочтенных! Я простой английский
купец, а могу купить всех этих нищих собак оптом и в розницу. Лорды,
подумаешь! На одном из ее суарэ я видел, как один из них разговаривал с
каким-то жалкой фитюлькой, с проходимцем-скрипачом, на которого я и смотреть
не стал бы. Значит, они не желают приезжать на Рассел-сквер, так, что ли?
Голову прозакладываю, что у меня найдется стакан лучшего вина, и заплачено
за него больше, и что я могу выставить более роскошный серебряный сервиз и
подать на стол лучший обед, чем им когда-либо приходилось видеть на своих
столах, - низкопоклонные льстецы, самонадеянные дураки! Джеймс, гони во весь
дух! Я хочу поскорее к себе, на Рассел-сквер, ха! ха! ха! - И он_ откинулся
в угол кареты с бешеным хохотом. Такими рассуждениями о своих заслугах и
достоинстве старик нередко утешал себя.
Джейн Осборн оставалось только согласиться с этим мнением относительно
поведения сестры. И когда у миссис Фредерик родился первенец -
Фредерик-Август-Говард-Стенли-Девере Буллок, - старый Осборн, приглашенный
быть крестным отцом, ограничился тем, что послал младенцу золотой стаканчик
и в нем двадцать гиней для кормилицы.
- Ручаюсь, что никто из ваших лордов не даст больше, - сказал он и
отказался присутствовать при обряде.
Однако великолепие подарка произвело большое впечатление в семье
Буллоков. Мария решила, что отец ею очень доволен, а Фредерик стал ожидать
всяческих благ для своего маленького сына и наследника.
Можно себе представить, какие мучения испытывала мисс Осборн в своем
одиночестве на Рассел-сквер, читая "Морнинг пост", где имя ее сестры
постоянно встречалось в отделе "Великосветских собраний" и где она имела
возможность прочесть описание туалета миссис Ф. Буллок, которая была
представлена ко двору своей родственницей, леди Фредерик Буллок. В
собственной жизни Джейн, как мы говорили, не было места такому величию. Это
была ужасная жизнь! Она вставала рано в темные зимние утра, чтобы
приготовить завтрак старому хмурому отцу, который разнес бы весь дом, если
бы чай ему не был готов к половине девятого. Она молча сидела напротив него,
прислушиваясь к шипению чайника и трепеща все время, пока отец читал газету
и поглощал свою обычную порцию булочек к чаю. В половине десятого он вставал
и отправлялся в Сити, и до обеда она была почти свободна - могла идти на
кухню и браниться с прислугою; могла выезжать, заходить в магазины, где
приказчики были с ней чрезвычайно почтительны, или завозить визитные
карточки, свои и отца, в большие мрачные респектабельные дома друзей из
Сити; или сидеть одна на диване в огромной гостиной - в ожидании визитеров,
склонившись над каким-нибудь бесконечным вязанием из шерсти и слушая, как
часы с жертвоприношением Ифигении гулко и заунывно отсчитывают в мрачной
комнате часы и минуты. Большое зеркало над камином и большое трюмо, стоявшее
против него, в другом конце обширной гостиной, бесконечно множили, отражаясь
друг в друге, чехол из сурового полотна, который покрывал свисавшую с
потолка люстру; эти серые мешки терялись вдали в бесконечной перспективе, и
комната, где сидела мисс Осборн, казалась центром целой системы гостиных.
Когда она снимала кожаный чехол с фортепьяно и решалась взять на нем
несколько аккордов, они звучали жалобной грустью, пробуждая в доме унылое
эхо. Портрет Джорджа был вынесен в чуланчик на чердаке, и хотя воспоминание
о Джордже продолжало жить в их сердцах и отец с дочерью оба инстинктивно
знали, когда другой думает о нем, имя когда-то любимого храброго сына не
упоминалось в доме.
В пять часов мистер Осборн возвращался к обеду, который проходил у них
в полном молчании (редко нарушаемом, за исключением тех случаев, когда он
бранился и бесновался, если какое-нибудь блюдо было ему не по вкусу); два
раза в месяц у них обедало угрюмое общество знакомых Осборна - люди его
возраста и положения: старый доктор Гали с женою с Блумсбери-сквер; старый
мистер Фраузер, адвокат с Бедфорд-роу, важная персона, вращавшаяся в силу
своих профессиональных обязанностей в кругах "вест-эндской знати"; старый
полковник Ливермор, когда-то служивший в бомбейской армии, и миссис
Ливер-мор с Аппер-Бедфорд-Плейс; адвокат мистер Тоффи и миссис Тоффи, а
иногда и старый судья сэр Томас Коффин и леди Коффин с Бедфорд-сквер. Сэр
Томас был известен суровостью своих приговоров, и, когда он обедал у
Осборна, к столу подавался особый темно-красный портвейн.
Все эти и подобные им господа, в свою очередь, давали напыщенному
коммерсанту с Рассел-сквер такие же напыщенные обеды. Выпив вино, они
поднимались наверх и торжественно играли в вист, а в половине одиннадцатого
за ними приезжали их экипажи. Многие богатые люди, которым мы, бедняки,
имеем привычку завидовать, постоянно ведут описанный образ жизни. Джейн
Осборн почти не встречала в доме отца мужчин моложе шестидесяти лет, и,
пожалуй, единственный холостяк, появлявшийся у них, был мистер Сморк,
знаменитый дамский доктор.
Я не могу сказать, чтобы монотонность этого ужасного существования
ничем не нарушалась. Дело в том, что в жизни бедной Джейн была тайна,
воспоминание о которой заставляло отца беситься и хмуриться еще больше, чем
его характер, гордость и неумеренность в еде. Эта тайна была связана с мисс
Уирт, у которой был кузен художник, некий мистер Сми, впоследствии
прославленный портретист, член Королевской академии; было время, когда он
довольствовался тем, что давал уроки рисования светским дамам. Теперь мистер
Сми забыл, где находится Рассел-сквер, но в 1818 году он с удовольствием
посещал его, давая уроки мисс Осборн.
Сми (ученик Шарпа с Фрит-стрит, этого беспутного, беспорядочного
человека, неудачника в личной жизни, но одаренного и сведущего художника)
был, как мы сказали, кузеном мисс Уирт, и она познакомила его с мисс Осборн,
рука и сердце которой после нескольких неудачных романов были абсолютно
свободны. Он воспылал нежностью к этой леди и, по-видимому, зажег такие же
чувства в ее груди. Мисс Уирт была поверенной их тайны. Не знаю, покидала ли
она комнату, где учитель и ученица рисовали, чтобы дать им возможность
обменяться клятвами и признаниями, чему так мешает присутствие посторонних
лиц; не знаю, надеялась ли она, что ее кузен в случае женитьбы на дочери
богатого коммерсанта уделит ой часть богатства, которое она помогла ему
приобрести, - достоверно только то, что мистер Осборн, проведав каким-то
образом об этом, верну, к я неожиданно из Сити и вошел в гостиную с
бамбуковой тростью в руке, застал там учителя, ученицу и компаньонку,
трясущихся и бледных, и выгнал учителя из дома, клянясь, что переломает ему
все кости, а через полчаса уволил мисс Уирт: он сбросил с лестницы ее
чемоданы, растоптал картонки и грозил ей вслед кулаком, пока наемная карета
отъезжала от дома.
Джейн Осборн несколько дней не выходила из спальни. Ей не позволили
больше держать компаньонку. Отец поклялся, что она не получит ни шиллинга,
если выйдет замуж без его согласия. А так как ему необходима была женщина
для ведения хозяйства, он вовсе не желал, чтобы она выходила замуж. Таким
образом, ей пришлось отказаться от всяких планов насчет устройства своих
сердечных дел. Пока жив был ее папа, она была обречена на образ жизни,
только что описанный, и должна была довольствоваться положением старой девы.
У Марии между тем, что ни год, появлялись дети, каждый раз все с более
звучными именами, и связь между сестрами становилась все слабее.
- Джейн и я вращаемся в совершенно различных сферах, - говорила миссис
Буллок. - Но, конечно, я смотрю на нее как на сестру.
Это значит... Впрочем, что это может значить, когда леди говорит, что
она смотрит на Джейк как на сестру?

Мы уже говорили, что девицы Доббин жили с отцом в прекрасном доме на
Денмарк-Хилле, где были чудесные теплицы с виноградом и персиковые деревья,
восхищавшие маленького Джорджа Осборна. Сестры Доббин, которые часто ездили
в Бромптон навещать нашу дорогую Эмилию, заезжали иногда с визитом и к своей
старой знакомой, мисс Осборн, на Рассел-сквер. Я думаю, что они оказывали
внимание миссис Джордж не иначе как по требованию брата, служившего майором
в Индии (к которому отец их питал огромное уважение); потому что майор, как
крестный отец и опекун маленького сына Эмилии, все еще надеялся, что дед
ребенка, может быть, смягчится и признает внука в память сына. Сестры Доббин
держали мисс Осборн в курсе дел Эмилии. Они рассказывали ей, как она живет с
отцом и матерью, как Они бедны, и упорно отказывались понять, что могли
находить в этом ничтожестве мужчины, да еще такие, как их брат и дорогой
капитан Осборн. Она все такая же размазня и кривляка, но сын ее
действительно очаровательнейшее создание, - ибо сердца всех женщин тают
перед маленькими детьми, и даже самая кислая старая дева бывает приветлива с
ними.
Однажды, после долгих просьб со стороны девиц Доббин, Эмилия позволила
маленькому Джорджу поехать с ними на Денмарк-Хилл и провести там весь день,
а сама просидела большую часть этого дня над письмом к майору в Индию. Она
поздравила его со счастливой вестью, которую его сестры ей сообщили. Она
молилась о его благополучии и о благополучии невесты, которую он избрал. Она
благодарила его за тысячи, тысячи услуг и доказательств его неизменной
дружбы к ней в ее горе. Она сообщала ему последние новости о маленьком
Джорджи и о том, что как раз сегодня он поехал на целый день к его сестрам
за город. Она густо подчеркивала отдельные места и подписалась: "Ваш любящий
друг Эмилия Осборн". Она забыла послать привет леди О'Дауд, чего раньше с
ней никогда не бывало, и не назвала Глорвину по имени, а только невестою
майора (подчеркнув это слово), на которую она призывает благословение. И тем
не менее известие о женитьбе позволило ей отбросить ту сдержанность, какую
она обычно проявляла по отношению к майору Доббину. Она была рада
возможности сознаться и самой почувствовать, с какой теплотой и с какой
благодарностью она вспоминает его... - а что касается ревности к Глорвипе (к
Глорвине, о господи!), то Эмилия начисто отвергла бы такое предположение,
хотя бы его подсказал ей ангел небесный.
В этот вечер, когда Джорджи вернулся - к своему великому восторгу, в
экипаже, которым правил старый кучер сэра Уильяма Доббина, - у мальчика на
шее висела изящная золотая цепочка с часами. Он сказал, что часы подарила
ему старая некрасивая леди, она все плакала и без конца целовала его. Но он
ее не любит. Он очень любит виноград. И он любит одну только маму. Эмилия
вздрогнула и встревожилась: в ее робкую душу закралось страшное
предчувствие, когда она узнала, что родные ребенка видели его.
Мисс Осборн вернулась домой к обеду. Отец в этот день совершил удачную
спекуляцию в Сиги и был в сносном расположении духа, так что даже удостоил
заметить волнение, в котором находилась его дочь.
- В чем дело, мисс Осборн? - соблаговолил он спросить ее.
Девушка залилась слезами.
- О сэр! - сказала она. - Я видела маленького Джорджи. Он хорош, как
ангел... и так похож на него!
Старик, сидевший против нее, не произнес ни слова, а только покраснел и
задрожал всем телом.

ГЛАВА XLIII,

в которой читателя просят обогнуть мыс Доброй Надежды

Теперь нам придется просить изумленного читателя перенестись с нами за
десять тысяч миль, на военную станцию в Бандльгандже, в Мадрасском округе
индийских владений Англии, где расквартированы наши доблестные старые
друзья, из *** полка под командой храброго полковника, сэра Майкла О'Дауда.
Время милостиво обошлось с этим дородным офицером, как оно обычно обходится
с людьми, обладающими хорошим пищеварением и хорошим характером и не слишком
переутомляющими себя умственными занятиями. Он усердно действовал вилкой и
ножом за завтраком и с таким же успехом снова пускал в ход это оружие за
обедом. После обеих трапез он покуривал свой кальян и так же невозмутимо
выпускал клубы дыма, когда его пробирала жена, как шел под огонь французов
при Ватерлоо. Годы и зной не уменьшили энергии и красноречия праправнучки
благородных Мелони и Молоев. Ее милость, наша старая приятельница,
чувствовала себя в Мадрасе так же хорошо, как и в Брюсселе, в военном
поселке так же, как в палатке. В походе ее можно было видеть во главе полка,
на спине царственного слона, - поистине величественное зрелище! Восседая на
этом животном, она участвовала в охоте на тигров в джунглях. Ее принимали у
себя туземные принцы, чествуя ее и Глорвину на женской половине своего дома,
доступ куда открыт немногим, и подносили ей шали и драгоценности, от которых
она, к своему огорчению, принуждена была отказываться. Часовые всех родов
оружия отдавали ей честь всюду, где бы она ни появлялась, и в ответ на их
приветствия она важно прикасалась рукой к своей шляпе. Леди О'Дауд была
одной из первых дам в Мадрасском округе. В Мадрасе всем памятна ее ссора с
леди Смит, женой сэра Майноса Смита, младшего судьи, когда супруга
полковника щелкнула пальцами под носом у супруги судьи и заявила, что убейте
ее, а она не пойдет к обеду позади жены какого-то жалкого штафирки. Еще и
сейчас, хотя с тех пор прошло двадцать пять лет, многие помнят, как леди
О'Дауд плясала джигу в губернаторском доме, как она вконец умучила двух
адъютантов, майора мадрасской кавалерии и двух джентльменов гражданской
службы и только по настоянию майора Доббина, кавалера ордена Бани и второго
по старшинству офицера *** полка, позволила увести себя в столовую, -
lassata nondum satiata recessit {Усталая, но все еще неудовлетворенная,
отступила (лат.).}.